Текст книги "Звонница (Повести и рассказы)"

Автор книги: Алексей Дубровин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Громову досталась винтовка рядового, похороненного недалеко отсюда, на соседнем поле. На вышарканном желтом прикладе ладонь чувствовала зарубки и какие-то насечки, но что они значили, Мишке никто не пояснил. Каждый из солдат трепетно относился к оружию и заботился о том, чтобы оно не подвело в трудную минуту, а что уж там за закорючки выцарапаны были на прикладе, мало кого интересовало, кроме, пожалуй, нового владельца.

Будни протекали скучно и монотонно. Только по субботам, в банный день, солдатня оживлялась. До помывки со смехом стригли друг друга наголо, старались убрать с головы все до последнего волоска. Глядя на полуостриженного Мишку, друзья гоготали:

– Василко! Отпусти Громова этакой вот страхилатиной, пущай ерманца попугает! Без боя сдастся…

Тут же рядом в огромном, пахнущем щелочью чане кипятили белье и занимались стиркой. Суббот этих ждали как больших праздников.

В первом же бою, когда приказали оттеснить немцев от маленькой рощи на пригорке, где те установили пост наблюдения, Мишка расстрелял все патроны. Боялся, вдруг обвинят в трусости, а в деревне она считалась смертным грехом. Громов бежал в боевом порядке чуть ли не впереди цепи, едва замедляя шаг во время выстрела. Немцы отступили за рощицу. В их окопе обнаружили на костре черный котелок с горячим еще супом. А гильз не нашли. То ли никто не стрелял по набегавшим цепям, то ли что-то другое было в головах немчуры. Во всяком случае, Мишке короткий бой понравился: смотри-ка, никто его не ранил, не убил, и он храбрость проявил.

Быков после боя Громова похвалил, а Степка Котов кинул завистливый взгляд: «Эх, так старался первым в чужой окоп прыгнуть, да пермяк стал в чести».

Дальнейший ход событий резко изменил картину. Атаки и контратаки продолжались непрерывно. Русское командование решило измотать немцев позиционной активностью, из-за чего не давало отдыха ни своим, ни чужим. Громов опять бежал по полям, взрыхленным от снарядов, прыгал через ржавую колючку, запинаясь о колья. Снова он с товарищами стрелял и догадывался, что стрелял метко: в отбитых у германцев окопах лежали в чужой форме молодые ребята. Кто-то из них иногда шевелился, тогда раненого в азарте боя добивали на месте. Пинали ногами странные полукруглые горшки – немецкие шлемы, но на головы не надевали. Брезговали. Хватало своих вшей.

В конце зимы Мишка превратился в опытного солдата. Был он на хорошем счету, считался смельчаком. Быков как-то в коротком разговоре намекнул, что при возникшей вакансии, подстрелят если в роте какого-нибудь младшего командира, то Громова он будет рекомендовать на должность. Мишка себе цену знал и был уверен: справится не хуже других. В каждом бою он бился отчаянно дерзко, без боязни быть раненым или убитым. В деревне коли начинали дело, так доводили до конца. Война оставалась той же работой, только на ней приходилось вламывать, ежесекундно рискуя остаться не то что без жалованья, но и без самой головы.

В какой-то момент до его сознания дошло, что его дерзость и отвага служат молодым дурным примером для подражания. Смекалки-то все равно новобранцам пока не хватало, гибнуть от безрассудства им не стоило. Он взялся самостоятельно учить новеньких искусству выживания в штыковых атаках, в стрельбе на бегу. При переходе русских войск в оборону молодые, едва окопавшись, бросались отсыпаться.

Громов будил соседа.

– Слышь, браток, так дело не пойдет, – настойчиво тормошил он новобранца. – Рой лисью нору.

– Да пшел ты! Командир выискался, – огрызался сонный солдат.

– Не поленись, углуби нору!

– Хороший ты парень, Громов, только ты мне не указ. Дай выспаться. Вот… – слова прерывались глубоким сном.

Но когда немецкая артиллерия перепахивала окопы русских, а в них оставались целехонькими те, кто по Мишкиному наущению рыл глубокие подбрустверные ниши, то к его словам стали прислушиваться не только вновь прибывшие молодые солдаты. Бывалые, на которых после боя тоже нападала смертельная усталость, пересиливали себя, вгрызались в землю: «Громов-то худого не подскажет».

– Братцы, вы поймите, – убеждал Мишка соседей по роте, – вырыть хороший окоп трудно, только глубокие десять окопных метров лучше, чем метр могилы!

– Слышь, Громов, – прерывал его Степка Котов, – маненько угомонись. Ерманцы так по нашей передовой седни палили, что все лисьи норы завалило.

– Завалило, верно, Степан, говоришь. Держи лопатку рядом. Люди откопали себя, накось, да жить продолжили, – резонно замечал Мишка, – а кто поленился, того уже в ближней воронке схоронили. Да, и не стойте вы, ребята, толпой возле уборных. Туда аккурат немцы, пристрелявшись, первые снаряды кладут.

– Дело Громов говорит, – поддерживал его унтер-офицер Быков. – Намедни жахнул снаряд около уборной второй роты, и пятнадцать человек как корова языком слизнула. Больше не поднялись.

В ночных перерывах и при отводе части в тыл для короткого отдыха Громов начинал задумываться о смысле войны, о своем в ней участии. Многого не понимал, отдельных выводов, посещавших его стриженую голову, даже побаивался. Нечто похожее на усталость от солдатской работы овладевало им, забиралось прямо под сердце. Сильнее в такие минуты скучал он по дому, о котором напоминали то клин журавлей в небе, то письма Полинки. Ничего хорошего она не писала, но Мишка так ими дорожил, что даже нюхал бумагу, пытаясь ощутить запах родных стен. Он снова и снова брал в руки ложку с наговором, что положила на проводах бабушка Ирина. Гадал, чего она там нашептала, не про его ли возвращение? В пору размышлений хотелось бросить грязные окопы, оказаться на Каме, зайти по колено в воду, а то и, бросившись в нее, плыть, покуда хватило бы сил. Он закрывал глаза и видел себя среди бесконечных речных просторов. Чайки с криками падали на искрящуюся воду, колыхались на волнах с белыми барашками. В видениях ладони, кажется, ощущали шершавый металл пароходных поручней под облупившейся старой краской. То, на что раньше Мишка не обращал особого внимания, здесь превращалось в далекую и недоступную сказку.

Как только Громов открывал глаза, взгляд его встречал край окопа, а за ним – чужое кочковатое поле, утыканное кольями с перемотанной проволокой. В такие минуты еще сильнее саднило в груди. Не верилось, что судьба может осчастливить и показать резное крылечко его избы, лица родных. Неужели о доме будут напоминать только ложка да письма? Может, блеск камской воды и вовсе никогда не существовал, а Мишка просто выдумал его для чего-то в окопной грязи. Не для того ли, чтобы выжить в грязном месиве среди распластанных окровавленных шинелей на краю сырых окопов и воронок?

Должно быть, тоска по родине передавалась снам. Прошлой ночью приснилось, будто плывет он по Каме под конец мая на пароходе в белой праздничной рубахе, а кто-то неосязаемый, невидимый, но знакомый голосом, напоминает:

– Про рубашку свою помнишь, стираешь ее, а про смерть, что ближе, ты не забыл?

При словах невидимки зеленые цветущие черемухи на берегу оголились, словно кто-то топором обтесал их от комля до верхушек. Осталось вокруг черное прибрежье под низко висящими пунцовыми тучами. Оловянные нити дождя ударили из них и забарабанили по голове, по телу, вымарав кровью белую рубаху. Страх смерти от таинственного знака среди унылого пейзажа так сжал сердце, что Мишка проснулся.

В липком холодном поту он лежал на тюфяке, осознавая каждой своей клеточкой, что война есть самый настоящий бурлящий котел, в котором сгорают люди, не успев надышаться любовной страстью и самой жизнью. Доля страданий, без меры раскинувшись по здешним полям, берегам рек и озер, множилась день ото дня, и не виделось у этой доли ни конца ни края. Страшно не хотелось помирать вдали от родины.

«Господи, как ненавистно мне находиться на этой адовой молотилке каждый день и каждую ночь, – молился про себя Громов, целуя нательный крестик. – Прости мя, Господи, прегрешения мои, прости и помилуй. Дай мне счастья увидеть родные стены с частоколом огородов да межу на нашем поле близ деревни. Отец Небесный, смилуйся, покажи мне родных, яви Каму-реку хоть во льду, хоть в летней волне».

Не нужны были никакие агитки против войны, попадавшие изредка в окопы. Рядовой Громов и без них невзлюбил свою сегодняшнюю работу так, как раб может ненавидеть и проклинать свое рабство, – яростно и однозначно.

Глава 2

В марте шестнадцатого года часть, где служил Громов, почти вплотную подвинули к озеру Нарочь. Сослуживцы над названием посмеивались. Тот же Степка Котов шутил в землянке:

– Дать бы немцу у Нарочь да прогнать ерманца прочь!

Шутки начальству нравились. Ранним утром десятого числа командир полка, проходя по траншеям мимо серых шеренг, объявил:

– Головы выше, орлы! Не ударим лицом в грязь! Не посрамим чести русского оружия! Первые ворвавшиеся в немецкие траншеи будут представлены к «Георгию». Приварочные деньги сегодня же вечером раздадут командиры рот.

Быков, покручивая редкий рыжий ус, после построения выразил вслух то, что оставалось для солдат важнее пустых призывов и обещаний.

– Сказывали, – нагнулся унтер-офицер к уху Мишки, – выбьем немцев за мелколесьем из окопов, и отправят полк на отдых. Хорошо бы домой отпустили, Громов, хоть бы на денек. Соскучился я по своей казачке Гале. Тут бы и деньги сгодились.

Мишка покосился на Быкова: накось, достали бедного бесконечные сражения за царя и непонятные русским интересы.

Хоть и был отдых милее, а войска готовились к наступлению. Верной его приметой стала проверка боекомплекта с раздачей по подразделениям деревянных ящиков с патронами.

Быков, вернувшись от начальства, построил в траншее вверенных ему солдат.

– Братцы, слушай мою команду! Приготовиться к атаке. Проверить винтовки. Вылезем с окопа, и первой цепью побегут рядовые, стоящие от Апухтина до Громова. Второй цепью за ними наступают рядовые от Каляева до Исаева. Третьей цепью пойдет молодое пополнение, те, кто стоят от Зайцева до Насибулина. В движении не отставать, смотреть вперед и равняться на соседей.

Тактика наступления оставалась старой – атаки волнами. Они приносили множество смертей.

В роте, где служил Громов, не осталось и половины из тех, с кем начиналась служба. Две недели назад пригнали молодняк с Урала, но в нем не оказалось ни одного человека из Данилихи. Мишка из-за такой несправедливости страшно расстроился. Призывы к геройству перед грядущим наступлением воспринимал как болтовню, потому что обостренным солдатским чутьем понимал: где-то в затвор вражеской винтовки загоняют смертельную пулю для него.

Эх, с земляком бы встретиться, поговорить, в глаза его посмотреть, родину в них увидеть…

* * *

Девятый месяц служил рядовой Фридрих Штоф в 7-й пехотной роте 34-го полка. Он превратился в обстрелянного солдата. На письма матери отвечал лаконично: «Живой, здоровый, кормят достаточно сытно». Иногда расписывал чужие речки, рощи и встречавшиеся на пути старинные замки и деревни. О войне писал совсем мало, не хотел тревожить материнское сердце. О том, что приходится несладко, сквозило между строк в письмах Марте. Ей он посылал более обстоятельные рассказы о происходящем. Надеялся, что Марта поймет и ее проникновенный ответ принесет долгожданные слова о чувствах к нему, Фридриху.

Так и происходило. Ровным красивым почерком Марта писала: «Милый Фридрих! Всей семьей посылаем тебе наши наилучшие пожелания. Волнуемся за тебя и надеемся, Бог сохранит твою жизнь на этой войне. Мама меня постоянно спрашивает, нет ли твоей фотографии. Она привыкла видеть до твоего призыва тебя с красивыми кудрявыми волосами, а теперь жалеет, что их стригут каждый месяц. Фридрих, конечно, я тоже волнуюсь за тебя. Вчера зашла к твоим родителям; они по-прежнему надеются, что тебя можно вернуть в жандармерию для службы в Германии, а не на фронте. Не задерживайся, пожалуйста, с письмами, и при случае скажи Штефану, что его мать недавно сильно болела. От него же с января не было вестей. Видимо, толстячок обленился. Любящая тебя Марта».

Добрая, искренняя переписка с девушкой оставалась в военной обстановке для Фридриха важной поддержкой его боевого духа. Получив вчера письмо от Марты, он сразу сел за ответ, где рассказал о красивом озере Нарочь. Неделю назад их часть расположилась на его живописных берегах; после наступления лета Фридрих надеялся ежедневно купаться в водах озера. Не забыл сообщить и радостную весть о Штефане, земляке Марты. Передавая от него привет, написал: «В ближайшее время полковая врачебная комиссия рассмотрит вопрос об отправке Штефана домой, в Германию».

Фридрих действительно радовался задруга. Врачи наконец-то признали во время февральского освидетельствования, что Штефана взяли в действующую армию в нарушение какого-то медицинского приказа, поскольку парень был сильно близорук и не подлежал призыву. В полевых условиях зрение его сильно упало; кроме как носильщиком тяжелого ручного пулемета MG08, использовать очкарика было нельзя. Во время боя он направлял ленту в пулемет, вокруг ничего не видел. Какой из него солдат? Господи! Как он еще воевал эти месяцы?

«Комиссия соберется через две недели, – заканчивал письмо Фридрих. – После этого, дорогая Марта, наш увалень Штефан обнимет свою маму. Можешь ей об этом рассказать. Возможно, комиссия займет месяц, зато летом толстяк поест любимой спаржи».

Отправляя письмо, Фридрих надеялся, что весть разнесется по всей деревне и очкарика встретят как героя. То-то порадуется его мать, получив приятную новость.

С утра десятого марта развеялись облака, проглянуло солнце. Весна с ее ярким светом навевала веселое настроение. Совсем не думалось ни о войне, ни о русских. Просто хотелось, чтобы побыстрее закончилась грязь, бесконечные атаки и контратаки. Никакого геройства в повседневной стрельбе Фридрих не находил; наоборот, одна и та же мысль все чаще навещала рядового Штофа: «Не великие беды порождают великих людей, а мнящие себя великими порождают великие беды».

Ефрейтор, пробегая по днищу окопа, запнулся о вытянутые ноги Фридриха:

– Черт побери, Штоф, что ты расселся?! Быстро иди получать патроны! Все, кроме тебя, уже получают. У русских на передовой началось какое-то оживление.

Фридрих в свою очередь чертыхнулся и, пригнувшись, бросился за патронами с пустым цинком. Оружейник бросил в зазвеневший металлом небольшой ящик одну пригоршню боеприпасов, как выскочивший из блиндажа офицер закричал:

– Внимание! Все получат полный комплект на месте, а пока расходитесь по местам! Все по местам!

Рядовой Штоф заторопился в свой окоп, пристроил рядом с собой цинк с патронами, зарядил винтовку и прислонил ее к стене. Замер в ожидании. До его носа донесся запах каши: подходило время завтрака.

– Фридрих!

Голос Штефана, сидевшего в десяти метрах от Фридриха в пулеметном гнезде, заставил встрепенуться.

– Кажется, сегодня будет гречневая каша.

Сглотнув слюну, Штоф бросил взгляд в сторону полевой кухни, потом в сторону противника и с досадой крикнул в ответ:

– Поесть не придется, Штефан! Русские пошли в атаку.

Цепью неприятель приближался к немецкой передовой. Навалившись на стенку окопа, Фридрих прильнул к винтовке, начал выискивать цель. Найдя ее, нажал на спусковой курок. Винтовка в выстреле дернулась, ударив в плечо. Бежавший на немецкие окопы русский упал. Фридрих продолжал стрелять, пока не закончились патроны. В воздухе привычно пахло порохом и каленым железом. Рядом огрызался пулемет, скользящую ленту в который подправлял Штефан. Он постоянно тыкал пальцем в сползавшие на нос очки и выравнивал на голове каску, то и дело слезавшую то на один, то на другой бок.

Фридрих пригнулся и побежал по дну траншеи к блиндажу, где всегда хранились ящики с боеприпасами. Добежав, схватил из большого железного цинка пригоршню патронов, потом вторую. Набил карманы шинели и бросился назад, на ходу заряжая винтовку. Досылая патрон в патронник, он увидел чужого солдата, прыгнувшего в немецкую траншею прямо на Фридриха.

Этим русским солдатом был Мишка Громов. В прыжке он не мог выделить немца, пригнувшегося с винтовкой внизу О своей прыти тут же пожалел. Обрывком мысли связал зловещий сон с чужим солдатом, целившимся в него, успел обреченно крикнуть: «Господи!..» Но у немца случилась осечка, и он задергал в ярости затвором. Мишка бухнулся в траншею, слава богу, устояв на ногах. Сразу бросился на врага. Удар штыком наметил в лицо чуть ниже высокого лба, прямо между серо-зеленых глаз. Противник увернулся, а винтовка, воткнувшись в деревянный бруствер, застряла в нем от сильного удара.

Сцепившись, будто два дворовых пса, солдаты завозились в окопной жиже. Ими овладел животный страх, взгляды запылали и, казалось, осыпались искрами. Руки хватали сырые воротники шинелей, ноги скользили, глухо чавкая каблуками. Оба пыхтели, норовя нанести сильный удар, который бы поверг соперника без памяти на землю. Возились до той поры, пока не обессилели. С бело-синюшными лицами, хватая разинутыми ртами воздух, как по команде, оба откинулись к стенкам траншеи, откуда им за шиворот посыпался снег с комками глины. То ли холод остудил их пыл, то ли нечеловеческая усталость напала, не отпуская обоих, иное ли что завладело противниками, только сидели они молча, рассматривая друг друга. Все искры из их глаз просыпались, а с ними затух и жар одержимости. Похоже, в этот момент оба одинаково ощутили потребность жить. Случись происходящее в другой обстановке, можно было бы подумать, что меж врагами пролетела-таки одна искра – Божья, призвавшая остановить схватку.

Ужас, как все опостылело! Громову стало все равно, что будет с ним через минуту. Даже винтовка, торчавшая над ним на воткнутом в дерево штыке, больше его не интересовала. На несколько мгновений он вообще исчез из немецкой траншеи с упавшей на ее дно странной тишиной. В глазах поплыл золотистый туман, и Мишка явственно увидел Каму, берег с качающимися от ветра верхушками деревьев в нежной зелени распускающейся листвы. Увидел себя со стороны греющимся у костра, в огне которого трещал прибрежный сухой валежник. Узнал, как это ни удивительно, немца, с которым барахтался в окопе. Немец протягивал к огню озябшие худые руки. Картинка мелькнула, как наваждение, и исчезла.

Первым зашевелился немец, давая понять, что хочет сдаться. Он, уловив в траншеях и на поле русскую речь, осознал: бой немцами проигран, остается признать поражение, поднять руки. Опираясь на стенку окопа, рядовой Штоф встал. Мишка вытащил из глиняной жижи фуражку, поднялся, выдернул из брустверного бревна винтовку и вслед за немцем полез наружу. Пошатываясь и отряхивая налипшую на шинели сырую глину, оба направились к ближней группе русских.

Сгорбившийся Фридрих молча шлепал сырыми ботинками в обратную от своей передовой сторону. Удивляло, что в руках не было оружия, винтовка осталась лежать на дне покинутой траншеи. Он не жалел о сдаче в плен, так не хотелось огорчать своей смертью маму, отца и Марту. Но жизнь в этот миг выворачивалась колючей изнанкой, царапавшей до болезненных колик живот. Как много бы он отдал, чтобы опять очутиться на семейной ферме, пройти по дорожкам среди цветников, разведенных многолетним неустанным трудом семьи Штоф. А пока он брел среди убитых им же русских и надеялся только на помощь Бога…

* * *

Захваченных в плен немцев в лагеря не отправляли. Некому было охранять пленных, негде да и незачем. Пленные про это не знали. Ведая о Гаагской конвенции 1907 года, они рассчитывали на отправку в лагеря. Русские генералы плевали на всякие там конвенции. Они и своих-то солдат не жалели, считая их за «пушечное мясо», о чужих не заботились тем более. Пленных немцев после боя собирали партиями, отводили к ближнему оврагу, где за десять минут пускали в расход.

Вот и в этот раз взятых в плен восьмерых германцев уводить было некуда. Намечалась новая атака, поэтому с расстрелом решили не мешкать. Громова назначили старшим в расстрельную команду. В шеренге безоружных пленников, плетущихся к оврагу, он увидел «своего» немца. Узнал по серо-зеленым глазам, недавно полыхавшим жаром в той яростной схватке на дне окопа. Странное дело, убивать немца Мишке вовсе не хотелось, ведь немец уже доверил ему свою судьбу, а вот надо будет подавать роковую команду. Мишке показалось, что он кожей чувствовал, как хочет этот бледный парень жить. Не о том ли мечтал и сам Громов в последних ночных раздумьях? Внутри всколыхнулось горячее желание подарить немцу жизнь.

«Господи, что делать-то? – такой душевной борьбы в себе Мишка прежде не испытывал. – Надо стрелять, да не могу! Как спасти вражину?»

Пока шли к оврагу, Мишка вспотел от навязчивой мысли: «Что ж делать-то?» Пленных немцев поставили на самый край обрыва. Русские построились в шеренгу напротив, принялись щелкать затворами. Рядовой Громов пользовался уважением, по старшинству мог подойти к приговоренным, проверить связанные руки, дать затянуться махрой, если бы кто из пленников попросил. Громов прикурил самокрутку и пошел к обреченным, решив спасти «своего» самым незатейливым путем.

Фридрих стоял крайним с завязанными позади руками, почти не дрожал. Дрожь прошла сама собой вместе со страхом. В душе царило смятение – бесконечно обидно было за друга Штефана. Тот переминался рядом с ноги на ногу, жалкий, трясущийся, без очков. Бедняга, он, наверно, не различал в эти минуты ни неба, ни леса, ни строя с оружием, стоявшего напротив. Шевелили плечами, пытаясь согреться, приятели из их роты. Еще накануне вечером они сидели в землянке и разыгрывали Штефана. Война не выбила из них охоту к играм и озорству. Увалень Штефан оставался объектом насмешек товарищей. Он то засыпал на дежурстве, а на окрики фельдфебеля: «Опять спишь, собака!» – бодро рапортовал: «Никак нет, господин генерал, прислушиваюсь!» То очкарика теряли на построении, и все подразделение мерзло из-за него под снегом, пока улыбающийся толстяк не появлялся с кудахтавшей курицей в руках. Все ему прощали, дружно радовались его предстоящей отправке домой.

Фридрих никогда не задумывался о чувствах людей в последний миг существования. Теперь он познавал их. Минуты тянулись. Тяжело вздохнул: сейчас русский, что брал его в плен, закончит подготовку к расстрелу, прогремит залп. Никогда больше не увидеть маму, отца, Марту. Странно, слово «никогда», оказывается, имело совершенно конкретное обличие в виде молодого синеглазого солдата в заляпанной грязью фуражке, длинной шинели, с самодельной папиросой во рту. Зачем он направился в их сторону? Штоф следил за русским, обходившим строй немцев, проверяя, очевидно, крепость узлов на веревках. Вот он, пыхнув папиросой, подошел к Фридриху, дотронулся до запястья, и руки за спиной почувствовали свободу. Русский ослабил узел. Зачем? Сделал снисхождение? Но за что? Фридрих заметил едва уловимый кивок русского, после чего тот повернулся и зашагал в сторону своей шеренги.

Старший команды, вернувшись к цепочке стрелков, показал лично каждому, по кому из немцев тот должен выстрелить. Сам он будет бить по тому крайнему справа.

Штоф, увидев чужие наведенные винтовки, тоскливо замер. В груди похолодело. Командовал все тот же русский, взявший его в плен. Да, это он прицелился в него, Фридриха, и уже раскрыл в крике рот.

– Пли!

Под громкие хлопки затрещавших винтовок Фридрих повалился назад. В голове мелькнули воспоминания, как уверенно он падал спиной назад на мягкий снег, когда играл с отцом возле дома. Здесь не удалось раскинуть руки, представляя себя птицей, но сегодня и не было того, что осталось в далеком прошлом.

Треск от выстрелов вспугнул стаю ворон. Они закричали, кружась над голым лесом. Крикам их расстрелянный Штоф изумился. Если он слышал птиц, значит, был только ранен, а не убит. В бок его уткнулась голова неподвижного Штефана. Фридрих смотрел на черную стаю, кружившую над ними, потом его мокрые от снега руки выскользнули из слабой петли веревки, и он с трудом поднялся. В голове мелькнуло, что живым и невредимым в этом овраге сейчас оставался только он, а расстрельщиков сразу увел этот странный русский, спасший почему-то его от смерти. Но следовало торопиться: придет похоронная команда, и его могут задержать снова.

Фридрих шагнул, проваливаясь в снег, и побрел в противоположную от русских сторону. Потом снега стало поменьше. Ноги, запинаясь, зашуршали в снежной крошке среди кустарников. Колючие ветки били по лицу, но Штоф не ощущал ни боли, ни морозного воздуха, ни радости, ни страха. Чувства притупились. Только благостным спокойствием отзывалась в голове мысль, что матери не придется оплакивать его после похоронки, которой не будет. Уходя от страшного оврага, понимал: счастливое избавление от смерти заставит его пересмотреть отношение к пребыванию на бойне ради иллюзорных планов Вильгельма Второго. Хватит, настрелялся!

* * *

Вечером ребята со смехом вспоминали дневные атаки. Особенно вошел в раж Степка Котов, изображая, как ловко кинул он утром в гнездо с немецким пулеметом смятый шар глины. Германцы подумали на гранату, бросились на землю, закрыв головы руками. Степан, подбежав к пулемету, пнул ботинком толстого солдата, который в замазанных грязью очках ничего не видел. Должно быть, тот был вторым номером у пулеметчика. Толстяк вскочил и, подняв руки, что-то залопотал.

Степка, рассказывая, жестикулировал, повторял движения того неизвестного немца в очках. Было похоже, но Громов не смеялся. В груди налилось тяжестью сердце. Наплевать было на показушное кривляние Степки и на саднившую слева скулу, куда угодил кулаком германец в траншее. Не хотелось слышать о страхе какого-то немца-толстяка, взятого в плен и сегодня, видимо, расстрелянного в числе тех восьмерых. Мишка сам командовал расстрелом, сам стрелял, но при этом не должен был попасть в «своего», потому что пальнул мимо. Кажется, совесть могла бы успокоиться, но Громов страдал от кипящей вокруг злобы, уносившей и уносившей молодые жизни. Не радовало временное назначение вместо Быкова. В утренней атаке унтер-офицер погиб. Сразу вспомнились его успокоительные обещания обходчику в Вятке: «Вернутся, куды денутся». Самому Быкову уже не придется обняться с женой-казачкой… Господи! Да где же край невиданного горя? Во имя чего реками проливается человеческая кровь?

По мнению начальства, доброту и жалость должна была заменять абсолютная вера в замыслы генералов драться, не жалея жизни, за царя и отечество. Абсолютная вера почему-то увязывалась у Мишки с абсолютным злом, заполнившим людей. Его тяготили Степкины кривляния.

Громов встал, выходя из землянки, пнул по ноге Котова.

– Хватит болтать, – бросил резко и громко, – встанешь на караул в три утра, коли не устал.

Утром часть подняли и погнали на немца дальше. Обещанного отдыха у озера не случилось. В атаках Мишка опять бежал в первой цепи наступающих и снова брал в плен германцев. Но из расстрельной команды вышел – не выносило сердце пускать в расход беззащитных людей. Многие унтер-офицеры и солдаты его понимали, не только Громов сохранил на войне живую человеческую душу. Но командир полка, заподозрив в пермяке смутьяна, в унтер-офицеры производить его отказался.

Больше года еще воевал Мишка, мыкаясь по окопам, рвам, землянкам, теряя друзей-однополчан. Наконец в стране наступили перемены, позволившие однажды целому полку воткнуть штыки в землю. Бессмысленная война закончилась и для Громова, поскольку его рота одной из первых вылезла из окопов. Солдаты, матерясь, погрозили кулаком взъерепенившемуся было фельдфебелю и под раскаты майского грома двинулись в сторону железнодорожных путей, пролегавших в версте от передовой.

Впервые за военные годы Громов увидел сотни, а может, и тысячи счастливых человеческих лиц. Люди, двигаясь, обходили глубокие воронки на поле былого сражения. С неба то и дело доносились майские раскаты грома, но под их грозным гулом никто не бросался на землю. Солдаты, смеясь, подставляли под теплые дождевые струи свои заросшие щетиной щеки, а Мишка не мог поверить, что вместе со всеми уходил в мирную жизнь.