Текст книги "Высоко в небе лебеди"
Автор книги: Александр Жуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
– Забыли что-нибудь или потеряли? – участливо спросил похожий на сморчка старичок-вахтер, – стены-то намедни покрасили. – Он бережно взял Виктора за локоть. «Боже мой, а я такую гадость о ней подумал, такую гадость!» – он резко освободился от цепкой руки и побежал вниз по ступенькам, сопровождаемый недоуменным взглядом старичка-вахтера.
Ноги сами принесли его на остановку автобуса.
Когда Виктор приехал на кладбище, уже смеркалось. Сквозь грязно-серое нависшее небо, словно сквозь сито, продавливался мелкий, липкий снег. Он засевал лужи, налипал на деревья и однообразные плиты памятников. Начерпав полные ботинки студеной воды, Виктор, скорее случайно, чем по памяти, нашел маленький холмик. Памятник – белый столбик немного накренился, поскольку земля под ним за лето осела.
Он опустился на колени на осклизлую землю, рукой стер с овальной керамической плитки снежную крупу – на него взглянули молодые улыбающиеся глаза матери. Год назад, перелистывая тощий семейный альбом, Виктор долго выбирал снимок. Были в альбоме строгие фотографии, сделанные когда-то для доски Почета, и два снимка, которые мать посылала сестре, жившей где-то на Кубани. Но Виктор выбрал поблекшее фото: мать стояла рядом с отцом, и это было три года спустя после свадьбы. Она очень любила эту фотографию. Ему долго пришлось упрашивать, уговаривать патлатого парня-фотографа, чтобы он перенес на керамику одну мать, ничего не подрисовывая. «У нас художник – спец классный. Ничего заметно не будет, – рассматривая снимок, ворчал тот, – с нас тоже требуют качество. Сами же потом в претензии будете». И теперь уже никто, кроме Виктора, не знал, что такая улыбка у матери была, когда рядом был отец, и когда ему, Виктору, было всего лишь два года, и что попасть на эту фотографию ему помешала простуда: тогда у него болело горло; они жили на окраине, и родители не решились везти его через весь город.
1984
Я возвращаю ваш портрет…
Современный романс в прозе
Анисенко и сам не знал, почему (обычно газеты вынимал сын) задержался возле почтового ящика; это уже потом, несколько дней спустя, он припомнил, а вернее, признался себе, что потаенно жило в нем ожидание письма, жили чувства и настроения, еще не ставшие воспоминаниями, и, убегая от них, Анисенко то оставался во вторую смену, то за компанию шел на футбол, то пристраивался к очереди у пивного ларька, брезгливо морщился, глядя на тронутые пивным румянцем лица, на нетвердые руки, колотившие таранкой о гулкое дно бочки; он заглянул в почтовый ящик, увидел белый четырехугольник и, успокаивая себя, подумал: «Жене от сестры», хотел было надавить на кнопку лифта, но передумал; прислушался – сверху кто-то поспешно спускался.
«Вдруг сын?» – Анисенко пальцем отогнул хрустнувшую железную дверку, за уголок воровато вытащил письмо и сунул его в карман пальто.
– Здрасьте! – мимо пробежала соседская девочка.
– Во, черт! – Анисенко шагнул в лифт и уже там, при тусклом свете, прочел: «Анисенко Андрею Петровичу»; обратного адреса на конверте не было.
«Да-а, история», – он поглубже засунул письмо в карман и только теперь почувствовал, какое оно жесткое.
«Наверное, с праздником поздравляет. Октябрьская скоро, надо бы и мне написать, все-таки целый месяц отдыхали вместе». – Анисенко отворил дверь, задел носком ботинка за порог и снова чертыхнулся.
– Анисенко! – окликнула из кухни жена, – почему во вторую смену не остался?
– Другие охотники нашлись, – он скинул ботинки и, когда вешал пальто, карманом, в котором лежало письмо, прижал его к стене. – Вовка где?
– Футбол во дворе гоняет. Ты шел, разве не видел?
– Я по сторонам не смотрю.
– Как ты, Анисенко, еще домой-то приходишь? По сторонам не смотришь, под ноги не глядишь, вон у ботинок все носы пооббивал. А ведь только в сентябре, когда в санаторий поехал, купили.
– Чего ты ко мне с этим санаторием привязалась! Сплю долго, как в с а н а т о р и и, поем побольше, как в с а н а т о р и и. Ты бы, Наталья, чего-нибудь поумней придумала.
– Да куда уж нам, по санаториям не разъезжаем.
Анисенко хотел было осадить жену, да сдержался; невольно заглянул в зеркало, висевшее рядом с вешалкой, и горько усмехнулся – клочками торчали седые волосы; как он их в молодости ни мочил, ни приглаживал по нескольку раз на день, они не покорились; немного навыкате, крупные серые глаза; две мясистые морщины над бровями; – ему можно было дать и пятьдесят лет и шестьдесят, но Анисенко недавно перевалило за сорок пять, из них он двадцать два года проработал слесарем в инструментальном цехе оружейного завода.
– Анисенко, ты чего у двери топчешься, уснул, что ли?
– Куда спешить-то, дома уже, – Анисенко снова посмотрел на пальто. «Вдруг Володька за мелочью по карманам полезет», – он вытащил письмо и спрятал в карман брюк.
– Выпил, что ль? Ну, иди, иди, я сегодня добрая. Женька мне индийский мохеровый шарф за тридцать пять рублей достала. Иди, я тебе стопочку налью.
– Ишь ты, индийский, и цена-то у него… – Анисенко вошел на кухню; жена оторвалась от плиты и кинула ему в руки что-то красное, пушистое. Анисенко неловко помял невесомый шарф.
– Пожарный какой-то, другого цвета, что ли, не было?
– Много ты, Анисенко, в этом понимаешь. Я у тебя черноглазая и в годках, меня такой шарф молодить будет, – Наталья выхватила его из рук мужа, повязала на голову, подоткнула свесившиеся на лоб волосы и, пригнувшись, посмотрела в круглый бок самовара, стоявшего на холодильнике.
– На меня, между прочим, еще оглядываются.
– А за мной до самого дома следом идут.
– Какой ты, Анисенко, скучный. Все уколоть норовишь, нет бы вместе с женой покупке порадовался. И что на меня тогда затмение какое-то нашло, – не снимая шарфа, Наталья, гибкая, юркая, распахнула холодильник и достала бутылку, – полгода с тобой ходила и не знала, как зовут. Все – Анисенко да Анисенко. Даже дружок твой закадычный, помнишь, зубастый такой, на сборке работал, так он даже испугался, когда я у него спросила, как тебя зовут. Ошалело посмотрел на меня и промямлил: «Андреем, кацца…» Так ты для меня Анисенко и остался, – она со стуком поставила стопку на стол, наполнила ее до краев, – а ведь уже и пенсия не за горами.
– За пенсию пить не буду, – оттопыренным мизинцем Анисенко отодвинул стопку.
Наталья хохотнула, достала из белого шкафчика зеленую рюмку.
– Ой, Анисенко, черт чудной, пенсия, можно сказать, самое счастливое время: спи до обеда, гуляй до вечера – слова никто не скажет. И каждый месяц почтальон будет приносить тебе получку. Ну, не дури, Анисенко, выпей тогда за мою обновку, чтобы у тебя жена всегда была красивая.
Анисенко потянулся за стопкой и скорее почувствовал, чем услышал, как в кармане брюк тихо хрупнуло согнувшееся письмо; рука его замерла возле самой стопки.
– Ты чего, черт чудной, перебрал сегодня? – Наталья хотела заглянуть ему в глаза, но Анисенко отвернулся к стене.
– Стыдно! – Наталья опрокинула рюмку, а стопку мужа аккуратно слила в бутылку, – иди телевизор посмотри, нечего на кухне торчать.
Она стянула с головы шарф, мгновение полюбовалась им и повесила на самовар, чтобы все время был перед глазами.
Анисенко потянул воздух и обеспокоенно заметил:
– Горит чего-то.
– Это из-за тебя, чертушко, – Наталья метнулась к плите, распахнула духовку, прихватила фартуком сковородку и шваркнула ее на плиту. – Иди отсюда! – сердито притопнула она. – Вчера со второй смены за полночь приперся, я молоко в холодильник поставить забыла. Вовка в техникум, не позавтракавши, ушел.
– Мог бы и чаю попить, – нахмурился Анисенко.
– У него желудок больной.
– Лечиться надо, а не футбол гонять да по девкам бегать, – зная, что неправ, сухо обронил Анисенко и, поскольку разговор шел о еде, вспомнил, что голоден, отломил полбатона и тут же, сжимая его в кулаке, мягкий, душистый, не выдержал и жадно надкусил.
– Сам все кидком да броском и сына так приучил, через то и болеет.
– Это ты ему сладостями здоровье извела, – зная, что сейчас слово за слово, и он взорвется, наговорит жене грубостей, а она запустит ему вслед тарелку, как уже не раз случалось; они с неделю не будут разговаривать, а Володька, посмеиваясь, будет выпрашивать деньги то у одного, то у другого, и, как бы в пику друг другу, они станут совать ему трешки, пятерки, и каждый из своего угла смотреть телевизор.
– Значит, я во всем виновата? – Наталья вышла на середину кухни и подбоченилась.
Анисенко рукой скользнул по карману, в котором лежало письмо, и непрожеванный кусок белого хлеба застрял в горле; он поперхнулся и, тихий, какой-то виноватый, вышел из кухни, затылком чувствуя недоуменный взгляд жены.
«Ну, поздравила с праздником и поздравила, чего тут такого?» – Анисенко прилег на диван, вытащил жесткое письмо, повертел его, зачем-то посмотрел на свет, пальцем подцепил отклеившийся уголок и разорвал конверт; вытащил фотографию и несколько секунд внимательно всматривался в девушку с перекинутой через плечо косой, ее глаза лишь отдаленно напоминали глаза той, полноватой женщины с глуховатым, грудным голосом, поначалу раздражавшим его.
«Андрюша!
Тоскую, жду.
Твоя Лида».
Из кухни донесся какой-то шум; Анисенко сунул фотографию в конверт и прислушался.
«Чего это она такое фото прислала?..» – он хотел было прилечь на подушку, но неожиданная догадка, похожая на озарение, оставила его. «Да ведь этим Лида хотела сказать, что будь она сейчас такая вот молодая и красивая, все равно бы…» – Анисенко разорвал конверт от края до края, но ничего, кроме фотографии, в нем не было.
«Правильно, все правильно!» – он вскочил и возбужденно прошелся по комнате, а потом плюхнулся на диван, заложил руки за голову и радостно засмеялся; то, что было запрятано в самый потаенный уголок памяти, сейчас, стоило прикрыть глаза, предстало перед ним в самых мельчайших подробностях.
Он приехал в санаторий в самом конце сентября, – так уж получилось, что в профкоме «горела» путевка; Анисенко последнюю неделю и дневал и ночевал в цехе, все доводил до ума пресс-форму; сделанная по самым точным инженерным расчетам, несколько раз выверенным и перепроверенным, она давала крупные заусенцы по кромке отверстия, в которое должен был входить хвостовик одного из валов, а то и вовсе обрывала края.
Ведущий конструктор уже махнул рукой: «Будем лить сплошняком, а отверстие на станке расточим». Анисенко понимал его и сочувствовал: были жесткие сроки, и тут прощалось все, только бы запустить новый блок в плановые сроки; и все же Анисенко так вот, сразу, не мог примириться с неудачей. «Неделя в запасе, помозгую, – сказал он ведущему конструктору, – а там запускай, как сумеешь». И тот, проработавший бок о бок с Анисенко не один год, знал, что отказы, запреты бесполезны – Анисенко от своей затеи не отступится, будет ставить токарям бутылки, чтобы «срочно точили особые приспособления», отложит всю работу в сторону, останется без премии, но выход найдет или, что бывало тоже нередко, поймет, что взялся за не разрешимую пока задачу; и тогда будет с месяц ходить сам не свой, взрываться по каждой мелочи; ведущий конструктор рассудил: пускай Анисенко отведет душу, помучается, помозгует, ведь он ищет решение интуитивно, а интуиция, этот пока еще загадочный инструмент познания, уже столько раз выводила инженерную науку из тупика, что с ней приходится считаться.
Анисенко перебрался жить в цех, у него было «свое место» за раздевалкой, тут он отдыхал и спал на тюках мягкой ветоши, шедшей на протирку станков. Он вставал чуть свет и подолгу сидел перед формой, пока даже с закрытыми глазами не стал видеть, как втекает в нее расплавленный металл, как он растекается по многочисленным извилинам и углублениям, а вот что происходит возле злополучного отверстия, Анисенко не понимал; получалось, что в этом месте жидкий металл вроде бы застаивается, как в крохотном омутке. «Если тормозит, значит, остывает, иначе бежал бы своей дорогой», – осенило Анисенко; он подхватился и побежал в инженерный корпус, по дороге глянул на часы, висевшие над подъездом, и досадливо вздохнул: «Еще только полпятого!»
Вымотавшийся за эти дни, он прилег на стол перед конструкторским отделом и прикрыл глаза, еще и еще раз обдумывая свои предложения по доработке всего блока: надо было увеличить диаметр хвостовика и сделать хотя бы два канала, через которые горячий металл потечет, не застаиваясь; тогда во всей форме будет одинаковый температурный режим и отливка пойдут без сучка, без задоринки.
Ведущий конструктор, ему тоже не спалось, растолкал Анисенко в половине седьмого, с полуслова понял, в чем дело, и на дежурном газике отправил домой досыпать, а сам, зная, что Анисенко собирается в отпуск, позвонил в профком и «устроил» ему «горящую» путевку в санаторий.
А тот привык отдыхать или в деревне у родственников жены, или дома, – сидел себе, что-нибудь мастерил; у него на балконе – шкаф для продуктов и шкаф для инструмента, во весь коридор – стенка для одежды и посуды, есть в ней ниша для велосипеда и сушилка для обуви. Поэтому едва Анисенко услышал про путевку, наотрез отказался, а вечером жене сказал не без гордости: «Нечего мне по курортам разъезжать, когда в кухне навесные шкафы не переделаны».
Наталья, как услышала про шкафы, замахала руками: «Хоть на край света уезжай, только бы мне дома чистота и тишина была. А шкафы через годик я новые куплю».
Анисенко обиженно насупился: «Собирай чемодан», и, поскольку от слова своего отступать не любил, на следующее утро зашел в профком и взял путевку.
Наталья смотрела на него и тихонько посмеивалась, зная, что этой поездкой Анисенко больше накажет себя, чем ее; она бывала в домах отдыха и видела, как мужики, похожие на ее мужа, целыми днями слоняются из угла в угол, не зная, к чему руки приложить, и к концу срока изводятся так, что смотреть на них страшно.
В санатории Анисенко не пришлось по душе решительно все, поскольку сестры в белых халатах, строгий режим, процедуры напоминали больницу, да еще и соседа ему поселили беспутного: он работал главным инженером автоколонны и в первый же день заявил, что приехал сюда «единственно затем, чтобы убедиться: какая это отвратительная вещь – язва желудка», «сделать профилактику» и что прошлой осенью он «на будущее лечился от радикулита».
– Жизнь одна, а болезней много, – утром, делая зарядку перед распахнутым окном, с улыбкой говорил он Анисенко. А тот согласно кивал, но чувство неловкости, что занимает чужое место, не покидало; после обеда, как и все, он ложился на кровать и прислушивался к желудку, на четвертый день почувствовал в нем какую-то тяжесть и тут же поделился своими опасениями с соседом, а тот с улыбочкой, не сходившей с губ, заметил: «Столько каши будешь есть, еще и печень откажет. Ты ведь ото всех добавок не отказываешься».
Анисенко качнулся на пружинистой кровати и повеселел, но объяснять соседу, что целую неделю не выходил из цеха, не досыпал, не доедал, не стал; подумал, что «начальству, которое лечится на будущее», этого не понять; со своим положением вскоре пообвыкся, поскольку насмотрелся, как некоторые больные с первого же дня запивали, и пожелтевших, небритых, их выпроваживали восвояси, как «злостных нарушителей режима».
И все было бы хорошо: день занят процедурами, с утра можно посидеть на причале, посмотреть, как мальчишки ловят рыбу, а вот чем занять себя вечером? До кино Анисенко не охотник, торчать в холле вместе со стариками возле телевизора – тоже несолидно; он пошел посмотреть на танцы, но едва остановился у стены, как его тут же стали приглашать. Анисенко в юности-то по танцулькам не бегал, на Наталье женился, как она любила подчеркнуть, с испугу: он зашел на шлифовальный участок посмотреть, как обрабатывают его форму, и локтем случайно зацепил молодую шлифовщицу, когда она, склонившись к станку, осторожно подводила деталь к шлифовальному кругу – веером брызнули желтые искры, и Анисенко почувствовал, как правую его лопатку что-то обожгло, а потом услышал смех.
– Крепко ты ему, Наташка, приложила.
Анисенко обернулся и сверху вниз посмотрел на смешливую черноглазую шлифовщицу.
– Чего уставился? Понравилась, так замуж бери. Только учти, рука у меня тяжелая.
– Ничего, моя спина выдержит, – смутился Анисенко.
И вот теперь, глядя на танцующих, он, то ли с горечью, то ли удивленно подумал, что вся его жизнь прошла у верстака и дома; правда, он ходил с приятелями на футбол, прикладывался к стакану в забегаловках, но, глядя на завсегдатаев пивных ларьков, недоумевал, как это можно торчать тут днями напролет и болтать об одном и том же – о политике, о ценах на базаре, о начальстве, которое «не понимает душу рабочего человека»?
– Еще не выбрал? – к нему небрежной походкой подошел сосед по комнате, одетый в белые брюки и такую же белую тенниску.
Сам не зная почему, Анисенко растерялся и покраснел.
– Уже седьмой день, пора бы… Может, помочь?
– Обойдемся, – грубовато усмехнулся Анисенко и пошел по аллее к озеру.
По бетонной дорожке, тянувшейся по кромке берега, гуляли пары. Анисенко выбрал лавочку в самом конце аллеи, где сидела полная пожилая женщина в накинутой на плечи пушистой кофте; она мельком посмотрела на подсевшего Анисенко и снова погрузилась в свои думы.
Анисенко вытянул ноги, заложил руки за голову – это была его любимая поза, и подумал, что будь он сейчас дома, то наверняка бы примчался к нему старший мастер и упросил выйти на денек-другой, а в цех попадешь, и этот «денек-другой» растянется на неделю; еще ни разу не было, чтобы конец года обошелся без авралов: то разболеются наладчики, и формы на прессах летят одна за другой, то вдруг обнаружится, что на сборочном участке не хватает нужной оснастки.
А вот теперь Анисенко сидел на берегу озера, был недосягаем для разных забот, и, хотя раньше чертыхался, что эти авралы ему «уже в печенках», скучал по ним.
– Вы первый раз тут?
Анисенко не сразу понял, что вопрос адресован ему, рассеянно посмотрел на женщину и ничего не ответил.
– Я видела вас на процедурах, – она повернула к нему округлое лицо, на котором даже сейчас, в полумраке, четко выделялись темные мешки под глазами, – вы все делаете так, словно очень верите в полное исцеление.
– Я тут случайно.
– Понятно, – глуховато засмеялась женщина, – а знаете, со временем привыкаешь, что больна, что у тебя – диета. А в жизни всегда есть свои маленькие радости. У вас обострения чаще всего бывают осенью?
– Сказал же вам, что я тут случайно, – недовольно заметил Анисенко; ему уже порядком надоели рассказы о язвах и гастритах, об изматывающих болях в животе, об изжогах, о которых он малейшего понятия не имел.
– Извините, я так поняла, что вам по случаю удалось достать путевку, – женщина отвернулась.
Анисенко посмотрел в сторону шумевшего невдалеке озера, на чинно прогуливавшиеся по аллее пары, для чего-то ковырнул носком ботинка сыпучий песок и подумал, что, наверное, неприлично сидеть так вот, букой. Молчание затягивалось, и он чувствовал, что пройдет еще минуты две-три, и спрашивать о чем-то будет неприлично, а тут, как назло, кроме вопроса о погоде, ничего подходящего для такого случая в памяти не было.
– Я тут неделю всего походил, а носы у ботинок облупились, – неловко проговорил Анисенко, – камней тут разных много, да и сухость большая, а пересохшую кожу чуть тронь…
Женщина снова глуховато засмеялась.
– Вы бы лучше сказали: давайте скучать вместе.
– К безделию не привык, – не понимая, подшучивают над ним или смеются, насторожился Анисенко.
Женщина скользнула взглядом по его лицу, рукам, напряженно замершим на коленях.
– Меня зовут Лидой, – она протянула пухлую ладонь.
Отступать было некуда; Анисенко подался вперед и слегка пожал ладонь кончиками пальцев: она была холодная, чуть влажная.
– Анисенко.
– И все?
– Андрей Петрович.
– Очень приятно.
«Пора заканчивать, а то…» – Анисенко уперся кулаками в скамейку.
– Вы уже уходите?
Было в голосе женщины что-то теплое, успокаивающее, отчего Анисенко потерялся и неумело соврал:
– Сидишь тут целыми днями, руки от безделья затекают, – и подумал, что так оно и есть, только вот сейчас, в эту минуту, он про них почему-то забыл.
– Вы слесарем работаете?
– Откуда знаете?
– Работала на заводе. Да вы подвиньтесь поближе, а то мне приходится напрягать горло, а оно у меня тоже больное. – Женщина выждала, пока Анисенко переберется ближе. – Когда я видела вас на процедурах, мне запомнились ваши руки. У лекальщиков всегда такие вот, красноватые, крепкие подушечки пальцев. И кожа на руках темная от въевшегося масла и металла; говорят, не только свинец, но и сталь въедается в кожу.
– Это верно, – немного осмелел Анисенко, откинулся на спинку скамейки и вздохнул; ему захотелось стать таким же вот спокойным, расслабленным, как Лида, – говорят, что тот, кто работает с металлом, сам становится железным. Я когда в цех пришел, над такими словами посмеивался. Целый год ходил – руки в ссадинах да заусенцах. А потом они так притерпелись, что ничего их уже не берет.
– Просто вы стали аккуратнее, сноровка появилась. Хотя если так все объяснять, скучно становится. Можно дообъясняться до того, что вся наша жизнь, наши чувства и настроения – это лишь химические реакции.
– Кроме химии, я по телевизору слышал, в нас еще и электричество есть, – как-то по-домашнему, словно сидел за столом на кухне, а жена хлопотала у плиты, заметил Анисенко и подумал, что в эту пору его сын, поди, закрылся в своей комнате и гоняет музыку, а жена закручивает банки с компотом; любит она готовить впрок и огурцы, и помидоры, и разные варенья.
– Много в нас разных разностей, известных науке и неизвестных. Я вот, как уеду, так на пятый день начинает казаться, что дома меня кто-то ждет. А там – пустая квартира…
– Мы вам не помешаем? – напротив скамейки приостановилась пара: у него в руках была гитара; его спутница в тонких черных брюках, желтой майке с насмешливым любопытством посмотрела сначала на Лиду, потом на Анисенко.
– Мадам, уже падают листья, – парень опустился на скамейку рядом с Анисенко, пристроил гитару на колено:
Я возвращаю ваш портрет,
Я вас без памяти люблю…
– Молодой человек, мы и без слов все поняли. – Лида ободряюще улыбнулась Анисенко. – У нас к вам маленькая просьба: спойте этот романс серьезно. Может, для вас он звучит странно, глуповато, но было такое время, и люди выражали свои чувства, как умели. Звучало это примерно так. – Лида прикрыла глаза, сложила ладони лодочкой и тихо, но так, что у Анисенко мурашки по спине побежали, пропела:
Я возвращаю Ваш портрет,
Я о любви Вас не молю…
Парень вопросительно посмотрел на спутницу, та капризно передернула плечами: «Выкручивайся сам, мне это неинтересно». Он мягко тронул струны, склонил голову набок и прислушался к бархатному звуку, словно хотел отыскать в нем интонации Лидиного голоса, а потом повернулся к ней и виновато улыбнулся:
– Извините, но у меня так не получится, да и, вообще, я из этого романса только две строчки и знаю.
– И то хорошо, а вот мы с Андреем Петровичем современных песен, к сожалению, совсем не знаем, – она слегка коснулась плеча Анисенко, – пойдемте, а то я что-то озябла.
Они вышли на освещенную аллею. Анисенко все старался приноровить свой шаг к Лидиному короткому, раздумчивому; оказавшись под фонарями, он обеспокоенно осмотрелся: нет ли рядом знакомых, но тут же подумал: «Откуда здесь знакомые?..» Он посмотрел на Лиду, погруженную в свои мысли; его жена сейчас, наверное, досматривала программу «Время», чтобы узнать погоду на завтра; когда диктор скажет о Западной Украине, она наверняка подумает: «Как там мой Анисенко?» «А я тут… Нет, пора идти в корпус», – Анисенко прибавил шагу, но тут же услышал за спиной:
– Андрей Петрович, я за вами не успеваю.
Лида догнала его и взяла под руку.
– Теперь не убежите.
– Привет соседу! – из кустов вынырнул главный инженер с двумя девочками, оценивающе осмотрел Лиду и разочарованно причмокнул.
– Кто это?
– Живем в одной комнате; подсунули тут… – Анисенко вспомнил самовлюбленные рассказы соседа о вольготной жизни, о левых деньгах, которых за месяц иной раз «набегает с три оклада»; сейчас эти рассказы почему-то раздражали еще больше, чем тогда.
– Такие люди обычно считают, что обладают особым талантом устраиваться в жизни. Я раньше им завидовала и мужа ругала, что он по восемь – десять часов корпит над чертежами за одну зарплату, которой этим «деловым людям» хватает на два вечера в ресторане.
– Где работает ваш муж?
Лида внимательно посмотрела на Анисенко и ответила не сразу.
– В проектном институте. Он ушел от меня и, кажется, счастлив. Хотя все, что он имеет, как я теперь понимаю, он мог бы иметь и со мной.
– Вы говорите как-то… – Анисенко замолчал, подбирая нужные слова, – словно я ваш родственник.
Лида мягко улыбнулась.
– Мой корпус налево, – и легонько оттолкнула Анисенко, – завтра увидимся. Непременно, если даже и не захотим. Здесь ведь как в коммунальной квартире, каждый день все встречаются по нескольку раз.
Анисенко согласно кивнул и послушно зашагал к своему корпусу.
«Ну и что? Чего я испугался-то?» – он прислушался к шуму на кухне, похоже было, что жена проворачивала мясо для котлет; Анисенко подумал, что вот сейчас зайдет в туалет, разорвет фотографию на мелкие кусочки и все.
«А вдруг она у нее единственная?» – Анисенко достал фотографию из конверта, уголки ее слегка потрескались, да и вся она отливала желтизной.
– Анисенко! – донеслось из кухни.
Он поспешно сунул фотографию под подушку.
– Дрыхнешь, что ли, – Наталья заглянула в комнату, увидела его растерянное лицо, – ты чего такой, словно кур воровал?
– Придумаешь тоже, – Анисенко отвернулся к стене.
– Вставай, черт чудной, там такое мясо попалось, что я всю руку вывернула.
– Так бы и сказала, а то сразу митинговать.
– По первому слову бежать должен.
– Что я тебе – Тузик, что ли? – уже в коридоре беззлобно огрызнулся Анисенко.
– Не нравишься ты мне сегодня.
– Лучше бы стопку налила.
– А мне кто нальет? Я и глажу ему, и стираю… Мужик нынче такой пошел, шагу бесплатно не ступит. В цехе вон ящик с места на место задаром не передвинут.
– На профсоюзном собрании, что ли? – Анисенко неловко нажал на ручку мясорубки, ее крепление сорвалось; он локтем задел тарелку с мясом, и она сочно шлепнулась на пол.
– Ну, горе горькое, – Наталья правой рукой, словно нащупывала опору, пошарила по кухонному столу, наткнулась на тарелку и замерла. Едва Анисенко заметил это, бросил мясорубку и выскочил в коридор; уже оттуда он услышал, как с сухим треском вдребезги разлетелась первая тарелка, потом вторая, третья…
«Дура-баба!» – с некоторым восхищением подумал он, прислушался к наступившей тишине и весело заметил:
– Хорошо хоть нынче тарелки дешевые стали.
Анисенко знал, что через минуту-другую жена расплачется, а потом возьмет веник и, тихая, подавленная, будет сметать осколки, затем наденет свое выходное платье в зеленый горошек и, зло обронив: «скучно с тобой, Анисенко», на весь вечер уйдет к подругам. Раньше он принимал это, как должное, поскольку был тугодум и завидовал тем мужикам, которые и анекдот расскажут так, что заслушаешься, и на стороне гульнут – жена не узнает, и половину премии в заначку отложат – комар носа не подточит; конечно, его обижало, что жена искала веселья на стороне, и чтобы как-то успокоить себя, он шел в кладовку, доставал инструмент, раскладывал его на маленьком откидном верстачке и мастерил полку соседу или клетку для канареек; зная, что жена вернется часам к десяти, он к этому времени аккуратно сметал стружки, протирал пол мягкой тряпкой, ложился на диван и включал телевизор, – все это походило на маленький семейный спектакль, в котором каждый знал свою роль назубок. Но сегодня, едва за женой захлопнулась дверь, Анисенко достал из-под подушки фотографию, прислонил к глиняной собаке, лежавшей на телевизоре, и издалека посмотрел на миловидную девушку с перекинутой через плечо тяжелой косой.
«Ишь какая!»… – довольный, засмеялся Анисенко и, едва прикрыл глаза, как услышал хрипловатый Лидин голос: «Знаете, я немного завидую вашей жизни. Да-да, у меня все было разбросано, все на скорую руку. Конечно, в моем возрасте говорить об этом глупо, но вам я скажу: не встретила человека, с которым можно было бы так вот, как с вами, смотреть на озеро, слушать, как шуршат волны, и знать, что и завтра будет так же, и послезавтра…
Анисенко не сразу понял, о чем говорит его новая знакомая, и угловато вставил:
– В жизни уверенность нужна.
Лида коротко взглянула на него и рассмеялась:
– Какой вы, Андрей Петрович, забавный.
– Это верно, – насупился Анисенко и уже хотел было подняться со скамейки и уйти, но Лида удержала его за руку:
– Андрей Петрович, я ведь не шучу.
– Может, вы мне приятное сделать хотите, только я себя наизусть знаю, – с грубоватой иронией заговорил он, – в мае, когда доску Почета оформляют, ко мне журналистка из заводской газеты приходит. Встанет у верстака и смотрит на меня, как на своего кровного врага: «Мне про вас написать надо, а что я про вас напишу…» И жаль мне эту девчушку, и за себя стыдно, да ничем ей помочь не могу. Она: «За что вам работа нравится?» – «Нравится и все». – «Откуда у вас такая страсть к изобретательству?» – «Люблю, чтобы каждый механизм исправно работал». – «Чем увлекаетесь помимо работы?» – «Ничем. Полки иногда мастерю, на футбол хожу». – «За какую команду болеете?» – «Ни за какую. Просто смотрю, как играют и все». Эта девушка ручку погрызет, повздыхает и уйдет обиженная.
– И все же вы счастливее других, – Лида посмотрела на озеро и погрустнела, – знаете, о чем я обычно думаю под конец отпуска?.. Что на оставшиеся деньги куплю своим девчонкам, а их у меня в отделе четверо, черной икры втридорога, приеду как раз к балансу, когда все задерганы, когда «горит премия», а я утром заявляюсь в отдел пораньше, вскипячу чай, наготовлю бутербродов. А когда мои девчонки скажут: «Вот и наша мама приехала» и кинутся меня целовать, я хоть и понимаю, что все это несерьезно, расчувствуюсь и расплачусь. Им станет не по себе, а что тут поделаешь… – Лида отвернулась.
Анисенко хотел сказать ей какие-то мягкие, согревающие слова, он уже чувствовал их цвет, запах, но как и раньше, когда хотел сказать что-нибудь нежное жене или сыну, глупел от прилива чувств и вымученно бросал банальную, чужую фразу. Вот и теперь он мялся-мялся и тяжеловато выдохнул:
– Добрый вы человек.
Лида быстро нашла его руку.
– Спасибо, Андрей Петрович, спасибо. Правда, может, и не от доброты это вовсе, а от бабьего одиночества, Вы уж извините, что я так…
Анисенко покраснел и совершенно растерялся.
