Текст книги "Высоко в небе лебеди"

Автор книги: Александр Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Стас не хочет прощать ей ни единой мелочи, но Юльке все сходит с рук. В прошлом году на глазах у всего класса она влепила Стасу пощечину, и все из-за того, что он нечаянно наступил ей на ногу. Стас побагровел и с трудом, словно одновременно поднимал штангу, вымученно улыбнулся.

– Ну и рука!..

– Тюфяк! – повис в тишине голос Гали.

Так в нашем классе появился еще один классический треугольник. Правда, одна сторона – Галя – была незаметна, но после того случая все знали, что она есть и специально «клеится» к Витьке – закадычному другу Стаса, а Витька покровительствует Юльке, наивно считая, что этого никто не видит.

Но четырехугольник не подходил под стереотип, и общественность класса, как и всякая общественность, живущая во власти традиций, отвергала его; она упорно не замечала в Витьке донжуанских наклонностей, считая, что его единственная страсть – моторы.

– Зачем Юльке Витька? – как-то со свойственной ему бесцеремонностью спросил меня Стас.

– А тебе?

– Не знаю. Иногда разбираю ее по косточкам. Красива?

– У нас красавица – Галя.

– Характер?

– Хуже не придумаешь.

– Отношение ко мне?

– Наверное, сложное… – замялся я, поскольку на языке уже вертелось «соответственное», а мне не хотелось делать Стасу больно, он говорил со мной откровенно.

– С этой сложностью – одно мученье. Жизнь куда проще, чем мы думаем, – словно заметая следы, Стас начал уходить в сторону, но не справился с собой и выложил: – Веришь, Владик, мне иногда хочется, чтобы она сказала «нет», и все дела. И тогда плевал я на все. А так живу, понимаешь, словно не для себя… – он тут же устыдился своей откровенности и замолчал.

– Я бы его поцеловала за это! – с вызовом повторила невидимая Юлька.

«Начинается», – тоскливо подумал я, хотя в душе сочувствовал Юльке; мое мнение о ней изменилось после одного урока литературы; раньше я тоже считал ее воображалой.

В тот день Раиса Ивановна, а точнее, Душечка – так ее вся школьная общественность зовет, задала на дом выучить девчонкам письмо Татьяны, а мужикам – Онегина. Кстати, это она по-божески сделала; чтобы радость моя была понятна тем, кто учился не в наши годы, поясню на примере: выхожу однажды к доске и дрожащим от волнения голосом выкрикиваю: «Ах, какая я веселая в девушках была!..» В общем, читал монолог Катерины: все ржали так, что мухи замертво с потолка падали.

Читать монолог Татьяны Юльку вызвали первой. Все ждали, что она блеснет; у всех еще свежо было в памяти, как она читала «Песню последнего промедления» Поля Элюара:

 
На твоих ресницах сухих,
В глубине твоего желанья
Округляется черный ноль.
Как он крохотен, как огромен,
Как способен он защитить
Самобытное в человеке!..
 

Все ждали.

Юлька заявила, что помнит письмо Татьяны, но читать чужие письма при всех ей стыдно.

– Я спрашиваю не по своей прихоти, а исходя из программы, – заворчала Душечка.

Юлька мгновенно повернулась одним из своих углов.

– «Я к вам пишу, чего же боле…» Так сейчас только пенсионеры в ЖКО пишут, когда у них полы скрипят!

– Юность. Жажда самоутверждения. Вы будете носить мою двойку, как медаль? – удивить нашу Раису Ивановну невозможно; она двадцать второй год в школе; всякого натерпелась. – Носите на здоровье! – Душечка аккуратно вывела двойку в журнале и, добродушно улыбаясь, осмотрела класс. – Сколько тут индивидуальностей!.. На днях я предоставлю вам счастливую возможность проявить себя. Будете писать сочинение на тему: «Как я понимаю любовь?» Кто еще не шибко силен в понимании этого вопроса, может подготовиться заранее. Вас эта тема устраивает?

– Вполне! – радостно ответили мы, довольные маленьким разнообразием в школьной жизни; каждый год катаешь про «типичных представителей», так что эта тема показалась нам прямо «лучом света в темном царстве».

– Чтобы вы не стеснялись, сочинения подписывать не нужно, – на следующий день ошарашила нас Душечка.

Честно говоря, мы прямо ошизели от удовольствия: каждый мог катать, что ему вздумается. А дальше пошло еще интереснее: учительница литературы ушла из класса.

Чтобы с таким мучением писали сочинения, я еще ни разу не видел; у всех к концу первого часа – пустые страницы; все грызут ручки и о чем-то думают.

Неделю мы сгорали от нетерпения; все ждали двоек или вызова к директору; каждый говорил:

– Я такое заделал! Она мне за это кол с минусом влепит!

В субботу Душечка принесла наши сочинения, перепечатанные на машинке.

– Мне это стоило труда, поскольку я печатаю двумя пальцами. Но теперь потрудитесь вы. Я не изменила ни одного слова, только знаки препинания расставила, чтобы наши хвостисты не выделялись. Определите сами: кто и что писал? Обнаруженным поставим пятерки за  и н д и в и д у а л ь н о с т ь.

Тут такое началось! Мы вырывали листки друг у друга, чуть не передрались, но вскоре в классе стало тихо.

Я успел просмотреть страниц восемь. На одной было написано: «Любовь – это стремление двух дураков…» Дальше каждому пятикласснику понятно; я искал глазами, кто бы мог такое изобразить? И тут же поймал себя на мысли, что будь у меня скверное настроение, вполне мог бы тиснуть что-нибудь похожее.

В двух сочинениях было полно цитат из Пушкина, Шекспира, Толстого. Это вполне могли наши «хвостисты» постараться; их можно понять: иметь двойки, когда у тебя рост до потолка и когда через день перед школой бреешься, все-таки стыдно. Только один листок задержал мое внимание, в нем сначала шли цитаты из классиков, а потом: «Наверное, любовь – это талант, который с рождения дается каждому. Наверное, это самый незаметный и хрупкий талант, который и делает человека Человеком. Я ненавижу живых мертвецов!!! Может быть, это и не совсем мои мысли, но что сейчас могу сказать о любви? У меня есть только одно огромное желание не заглушить этот талант. Я так боюсь за его судьбу!..» Мне сразу стало ясно: «Юлька», и другие это поняли, больше мы никого не нашли.

– Одна пятерка на весь класс – не густо, – прищурилась Душечка, – но я так думаю, что ставить ее не будем.

Класс возмущенно зашумел.

– Да хватит вам! – вскочила Юлька. – Раиса Ивановна права: кто же ставит пятерки за искренность?

Тут весь класс мгновенно поделился на группы, пошли споры, и тогда я не выдержал, встал и говорю:

– Мне тоже надо поставить пятерку… за честность. Я один изо всего класса сдал пустой листок, правда, его почему-то не перепечатали.

Все захохотали, привыкли, что постоянно хохмлю, иногда ирония прет из меня, как на дрожжах, сам себе противен, словно все в мире – дураки, а один ты – умный. Только в этот раз я почувствовал, что попал в яблочко, и только хохот утих, заявляю: – И, вообще, мне надо сегодня по всем предметам пятерки поставить… за старание.

Осматриваюсь: кто клюнет.

– Это почему же? – попался Витька.

– Потому что я сегодня в школу самый первый пришел.

Витька даже обиделся, а Юлька и Раиса Ивановна одобрительно улыбнулись – почувствовали союзника.

Кстати, после того сочинения я перестал называть учительницу литературы Душечкой; понял, что Раиса Ивановна давно нас раскусила и с ней надо быть поосторожней и с Юлькой – тоже, очень уж она мучается.

Вот и сейчас стоит к нам спиной, словно все мы ей что-то должны…

Опять эта чертова ирония! Хоть на стенку от нее кидайся. Но иногда она мне здорово помогает. Ростом я не вышел и, наверное, природа взамен силы, которая нынче, как прочел в одной книжке, рассматривается лишь как вторичный половой признак, дала мне иное орудие защиты, и тут уж надо ради справедливости сказать, что даже змеиный яд в малых дозах обладает отличными лечебными свойствами.

Юлька стоит к нам спиной и ждет.

 
…на твоих ресницах сухих,
В глубине твоего желанья
Округляется черный ноль, —
 

вспомнилось мне.

– Юль, кончай выпендриваться! – поднялся из травы Витька. Длинный, в полосатой футболке, он очень похож на футбольного судью, даже говорит резко, с сознанием особой власти, словно разнимает дерущихся игроков.

Юлька снисходительно посмотрела на него и усмехнулась.

Витька решил отплатить той же монетой; сейчас никто не любит оставаться в долгу, если, конечно, не деньги должен.

– Хватит вам, ребята! – Оля голоском и манерой говорить, приподнимая плечи, словно крылья, похожая на пичужку, умоляюще сложила руки лодочкой. – Через три дня последний экзамен. Ведь это здорово, что школа кончается.

– Начинается пора зрелости, которая, по словам моих предков, сводится к самостоятельному пропитанию, получению отдельной квартиры, – меланхолично заметил Стас, – и произведению потомства, которое должно быть лучше нас. К этому еще надо добавить уважение окружающих, хорошую пенсию, и цикл завершен.

– Не надо, Стасик, я уже много раз это читала. Ты сам в это не веришь.

– Ты, твой Владька и Юлька любите играть в красивые слова. Вы живете иллюзиями. – Стас даже не взглянул на Юльку. – Вы живете в книжках… школьной программы. Может, так удобнее: живи себе в облаках и строй из себя ангела.

– Да, но… – Оля запнулась и виновато посмотрела на нас, словно хотела сказать: я бы прошлась колесом, только бы все улыбнулись, но я не умею…

По шоссе снова с пронзительным ревом пронесся мотоциклист.

– Я бы его поцеловала за это, – с раздражением, словно себе самой, сказала Юлька.

Стас вытащил из заднего кармана техасов ключ на тонкой серебряной цепочке, поиграл им и кинул Юльке.

– Если постараешься, ты его догонишь.

Юлька рывком схватила ключ, словно боялась, что его отнимут, презрительно посмотрела на нас и побежала к мотоциклам.

Все знали, что она еле держит руль.

Витька даже приподнялся на носочки и, гогоча, советовал:

– Упрись нотами в землю. Как почувствуешь, что покатился, беги рядом!

Из травы поднялась Галя, фигурой похожая на спелую грушу, лицо у нее было то ли сонное, то ли мечтательное, и движения плавные, мне иногда кажется, что она не сможет провести рукой прямую линию, у нее обязательно получится изящная дуга.

– Вить, кинь сигарету! – небрежно сказала она, поймала брошенную пачку, заправским движением чиркнула спичку и закурила, затягиваясь глубоко, по-мужски, но не теряя женского обаяния.

– Психопатка, – пренебрежительно заметила Галя, – чего ей надо?.. Чтобы мы встали перед ней на колени, позавидовали ее индивидуальности?..

Едва Витька раскрыл рот, как я молниеносно опередил, выдав его коронный афоризм:

– Завидовать надо курице, она яйца несет.

Витькины влажные губы обиженно выпятились, он не любит, когда его опережают, да еще так нагло! Витька гордился тем, что у него на каждый случай в жизни есть афоризм. Если у вас случится неприятность, он скажет: «Бывает и хуже, но реже», а если вам повезет, он непременно выдаст: «Одним везет, другие везут».

– Слышь, завела! – хлопнул себя по спине Стас, словно я не слышал, как ревет трехсотпятидесятикубовая «Ява».

Юлька выкатила мотоцикл на тропинку, села и выжала сцепление – «Ява» дернулась и покатилась по утрамбованной поверхности.

Гул мотора стал натужным – Юлька поднималась по откосу, мне показалось, что я слышу даже, как похрупывают мелкие камешки под колесом и, выпрыгивая, стукаются о щитки.

Онемев от удивления, мы смотрели на непроницаемую стену кустарника, за которой скрылась Юлька, словно ждали, что кусты вот-вот раздвинутся, и мы увидим ее.

Мотор затарахтел беспорядочно и легко, радуясь удачно взятому подъему. Юлька, видимо, выехала на шоссе и остановилась, может, она думала: ехать или не ехать?.. смотрела на высокую стену кустарника и тоже ничего не видела.

Витька секундной стрелкой прошелся мимо нас и остановился перед Стасом.

– Может, догнать?

– Мне уже не на чем.

– Но почему я?..

– А почему я?..

Витька досадливо сплюнул и пошел по кругу. «Стас дал ей ключи, пускай сам и расхлебывает… А причем Стас? К черту Стаса! Почему я все время должен жить с оглядкой на него?..»

– Послушай, если тебе все равно, я поехал, – замер Витька.

– Я тебе не мама, чтобы у меня разрешения спрашивать! – усмехнулся Стас.

Витька вскипел мгновенно.

Понимая, что это глупо, нелепо, как в плохом фильме про хорошего пионера, я встал между ними, коротко остриженной головой я ощущал их разгоряченное дыхание, будь у меня длинные волосы, они наверняка бы поднимались к макушке, и тогда с чистой совестью можно было бы сказать, что они вставали дыбом.

– Уйди! – прошипел Витька.

– Сгинь! – словно эхо повторил Стас.

– Не мешай! – Витька схватил меня за шиворот и, словно куль с ватой, швырнул в траву.

– Вечно этот очкарик лезет не в свои дела, – поддержал его Стас.

Я долго искал очки в высокой траве, надел их на нос и, увидев, что Стас и Витька вот-вот сцепятся, крикнул:

– Ребята, валяясь на земле, я сделал открытие!

Они недоуменно посмотрели в мою сторону.

– Оказывается, насекомых на Земле гораздо больше, чем людей, – торжествующе улыбаясь, я поднялся и снова встал между ними.

– Дурак! – разочарованно протянул Витька.

– Аналитик. – Стас выразительно крутнул пальцем у виска и, поморщившись, отвернулся.

– Молодец! – восхищенно прошептала Оля.

Пожалуй, она преувеличивала, но, согласитесь, что бы там ни говорили некоторые, а похвалы приятны. Я не возражал. С чувством какой-то несуществующей вины смотрел на Олю и щурился от рези в глазах.

– Нет, это чудовищно!.. Прямо ужас какой-то! Сплошное самолюбие… Ну, чего вы стоите? Ждете, пока она врежется в машину, да? – лицо Гали вспыхнуло от гнева.

Путаясь в траве, она побежала к дороге.

Продираясь сквозь ветки, мы вырвались на шоссе. Оно пустовало. Воздух над ним вибрировал от разгоряченного асфальта, казалось, что вдалеке оно свернулось в трубку, словно засохший листок.

На шоссе было душно и одиноко. Мы стояли кучкой, жались друг к другу, хотя каждому хотелось быть одному. Я просто изнывал от желания вскочить на мотоцикл и, оглушая себя треском, от которого чудом остаются целыми барабанные перепонки, умчаться отсюда, а потом остановиться, расстегнуть ремешок шлема и всеми порами ощутить тишину.

– Скорая! – тревожно выдохнул Витька.

Белое пятно выросло в машину, и она пушечным ядром пролетела мимо.

Всем стало не по себе.

– Какой-то сумасшедший день сегодня… Похоже, что-то случилось. – Галя обеспокоенно посмотрела на Стаса.

– Спроси лучше у Владика, – подавленно ответил тот.

– Что-то случилось? – Галя испуганно посмотрела на меня.

– Ничего нового, – раздраженно ответил я, поймал Олину руку и, почувствовав ее влажные, холодные пальцы, успокоился.

Посреди поля, усыпанного цветами, нас ждали мотоциклы, они добродушно поблескивали фарами, словно любовались друг другом.

Я осмотрелся: приемная была пуста. «Куда же пропала Юлька? Может, она так и не вернулась?..» – рассеянно подумал я, мой взгляд уперся в дверь, обитую черной кожей. «Наверное, она там, – я немного пришел в себя, – а где же претенденты?.. Там? А почему меня не вызвали?.. Какая это все глупость. Господи, до чего дожил…»

Черная дверь бесшумно распахнулась – из нее вышла сияющая Юлька.

– Ты проснулся?

– Я?

– Мне показалось, ты заснул. Ведь это, действительно, скучно: в предбаннике ждать своей карьеры. Ты все тот же, Владик, ироничный и беспощадный к мелочам жизни. Знаешь, я поговорила с Вениамином Михалычем. Для него это – пустяк. Ты получишь то, что хотел, – Юлька виновато улыбнулась.

Значение ее улыбки я понял уже на улице; какая-то липкая испарина покрыла все тело, «…я поговорила с Вениамином Михалычем, – с отвращением вспомнил я и негодующе подумал: – такая же секретарша, как и все!..» Я сунул руку в карман за монеткой, чтобы позвонить Оле, и нащупал какой-то листок, развернул – это была моя служебная характеристика.

«…грамотный, перспективный инженер. Скромен, морально устойчив, пользуется авторитетом у товарищей…» Неужели это – итог? – Я скомкал листок и бросил в урну.

1984

Тогда у него болело горло…

Виктор много раз говорил себе, что главные трудности позади, что с завтрашнего утра, вернее, с сегодняшнего вечера, даже с той вот минуты, как об этом подумал, начинается иная полоса в жизни; до этого он жил взаймы, а завтра раздаст свои долги; просто он устал от нервотрепок, ожиданий и не замечает перемены. После школы он ждал: вот кончится институт, и ему не надо будет с противной самому, принужденной улыбкой просить у матери деньги: «Ма, до стипендии», зная, что вся стипендия уйдет на долги. Антонина Филипповна, щадя его самолюбие, без лишних слов открывала гардероб и доставала из кармана цигейковой шубы трешку или пятерку.

На последнем курсе он женился; через полгода родился ребенок; и цигейковую шубу почти за бесценок срочно продали на толкучке; Антонина Филипповна не умела торговаться, а юной семье требовалась кроватка, пеленки, ползунки; коляску тоже надо было купить чешскую, с коричневым кожаным верхом и тормозом; – все это не лежало на прилавках магазинов; Антонине Филипповне хотелось, чтобы семья ее сына имела все то, что имеют другие семьи, и она щедро переплачивала спекулянтам за дефицитные вещи.

Виктор ничего не успевал; ему казалось, что дни стали раза в четыре короче. Его жена Лида училась в механическом техникуме; она тоже разрывалась между дипломной работой и домашними хлопотами. Ее родители жили в деревне; кроме Лиды, у них были еще две дочери-школьницы; Лидины родители изредка наезжали в гости, привозили то мясо, то яйца, то молоко. Мать Лиды словно бы не замечала их скудной жизни; плотная, крутощекая, она то забавлялась с малышом, то рассказывала забавные истории из деревенской жизни, и первая отрезала себе крупный кусок мяса от только что привезенного окорока или с верхом наливала себе стакан сметаны. Отец Лиды все время молчал, ото всего отказывался и даже чай пил без сахара; хмуро ощупывал потертый пиджак зятя, осматривал его сбившиеся на каблуках ботинки, недовольно гмыкал и как-то, не сдержавшись, обронил:

– Когда у нас народился второй ребенок, я на ночь сторожем на ферму устроился.

– Тогда другое время было, – вступилась за мужа Лида.

И Антонина Филипповна мягко напомнила, что все заботы о молодых она взяла на себя и что Вите нужно окончить институт, а ждать этого часа осталось недолго.

В знак протеста Виктор два дня отказывался есть щи; наваристые, душистые, они были покрыты янтарными звездочками жира; паленая соломой свинина с румяной запекшейся корочкой дала такой аромат, что даже соседи по коммунальной квартире не выдержали и спросили:

– Никак разбогатели, стали мясо на базаре покупать?

Антонина Филипповна не без гордости ответила, что свинину привез сват и что такую «отменную» она ела лет двадцать назад, на свадьбе у сестры, которая жила в кубанской станице; с сожалением посмотрев на дымящуюся кастрюлю, она, извиняясь, добавила, что теперь ей жирное нельзя – проснулась зарубцевавшаяся было язва желудка.

Виктор летал то в школу, где проходил практику, то в магазин, то в молочную кухню за кефиром для малыша, то к Лидиным подругам, у которых выяснял какие-то тонкости расчета зубчатых передач… Он окончательно выдохся и даже не заметил, как Лида налила целую тарелку наваристых щей, и он съел их, торопливо рассказывая про открытый урок, который прошел у него «на ура», про то, как его хвалили на педсовете, и что пятерка по практике ему теперь обеспечена.

Лишь позже, час спустя, Виктор понял: принципиальность его нарушена, и с ногами забился в кресло, стоявшее в темном углу комнаты; а Лида, смеясь, то посылала его в ванную за свежими пеленками, то на кухню за теплой водой; он послушно ходил, опустив голову, и наивно ожидал: вот-вот с ним что-то произойдет, но все попытки разжечь, распалить себя были безуспешны; – после дневной беготни и сытного ужина ему хотелось спать; он так и задремал в старом кресле и проснулся вечером, когда включили телевизор.

Мать и Лида сидели рядышком и о чем-то перешептывались.

Виктор вспомнил, что завтра ему понадобятся пять рублей: вся группа решила «обмыть практику» в кафе; он тихонько вздохнул и успокоил себя тем, что скоро получит диплом и мытарства его кончатся.

После института Виктор взял направление в деревенскую школу; он жаждал самостоятельности; его угнетало полунищенское прозябание на скромную зарплату матери и стипендию. В деревне Виктору посулили квартиру, хорошую учебную нагрузку, да и дочке, постоянно сопливившейся, по советам врачей были нужны свежий воздух и парное молоко, а не лекарства.

Он целых два дня упаковывал вещи и удивился: откуда их так много и неужели они все нужны?

– Витя, Лиду мы выписывать не будем. Вдруг я умру, комната вам останется, – тихо заметила мать.

Виктор с пылу не понял, о чем она говорит; он был полон сил и энергии и даже напевал, что случалось с ним крайне редко. Виктор от рождения был лишен слуха, невероятно фальшивил и стеснялся этого. Когда слова матери дошли до него, он опустил молоток и, закусив гвозди, которые, как заправский плотник, держал во рту, еле справился с приступом щемящей жалости к матери, особенно высохшей и постаревшей за последние месяцы.

– Мама, ну зачем ты?.. – с ласковым полуупреком сказал он и тут же устыдился своего тона, почему-то показавшегося фальшивым.

– Ты, Витя, не собираешься оставаться в деревне. А жизнь есть жизнь. Я тоже когда-то смотрела на все легче. Как не без зависти говорили мне подруги, жила за майором. Не работала. Мы ждали новую квартиру… Потом все переменилось. Я пошла работать… Прошу тебя: сделай все, как я сказала. У меня есть предчувствия. Конечно, прости, что говорю это тебе сейчас, но что поделаешь? Я и так очень долго откладывала этот разговор… – Антонина Филипповна набросила на плечи ажурный шерстяной платок, подаренный много лет назад мужем; она берегла этот платок и доставала его из гардероба только в те минуты, когда ей было очень тяжело.

Мать отошла к окну, и платок на ее плечах, насквозь пронизанный светом, стал похож на золотистый купол одуванчика.

Виктор понял, что мать плачет; у него тоже запрыгали губы, гвозди то и дело просыпались изо рта, молоток попадал то по крышке ящика, то по пальцам; все в Викторе протестовало против того, чтобы именно сейчас, когда он и Лида наконец-то отмучились от зубрежки, от необходимости жить с постоянной оглядкой на родительский карман, хотя уже сами были родителями, чтобы именно теперь надо сделать поправку на то, что мать вскоре может умереть; – все это не укладывалось в его сознании, противоречило всем его мыслям и чувствам; в воображении рисовались картины, как мать приезжает летом к ним в деревню и, отдыхая, бродит по лесу вместе с внучкой, пьет парное молоко…

«Нет, это ужасно! Это кощунственно… именно сейчас, да и не только сейчас!..» – окончательно запутавшись, Виктор с маху ударил молотком по большому пальцу и ойкнул.

– Витя, ты у меня славный и добрый. Может, добрый больше, чем это нужно для благополучной жизни, – мать подошла к нему и, как не раз делала в детстве, взъерошила ему волосы, – может, я сама виновата, что воспитала тебя слишком нежным. Хотя у тебя это было от рождения и мне не хотелось, да я и не решилась бы притупить в тебе это. Но иногда мне хочется, чтобы ты был хватким, деловым. Пока мы здесь живем, у нас уже – четвертые соседи. И они смотрят на свою комнату, как на временное пристанище. Они умеют добиться и квартиры и других благ. И как мне иногда кажется, живут более счастливо, чем мы. Я прошу тебя, сделай все, как я сказала. Ведь у тебя еще долго, а может, и совсем не будет возможности перебраться в город.

В селе дом на главной усадьбе совхоза был не достроен. Виктора и Лиду поселили к Светлане Васильевне, матери-одиночке, как она сама про себя говорила, и даже немного гордилась своим положением. Дом у нее был добротный, просторный; на кухне – балонный газ, отопление – водяное.

– Муж себе другую нашел, а мне дом оставил. Он у меня – плотник. Иногда наезжает в гости! – весело сказала она при знакомстве.

Виктор, по школьным правилам превратившийся в Виктора Павловича, сразу как-то посерьезнел, внутренне подобрался и даже, по шутливому замечанию жены, постарел.

– Ой, зачем вы столько барахла навезли? – небрежно притулившись к дощатой переборке, Светлана Васильевна с невинной бесцеремонностью наблюдала за тем, как Виктор и Лида распаковывали вещи. Располневшая, но еще не до того предела, когда скрадываются упругие линии зрелого тела, она была старше своих постояльцев всего лет на пять, но выглядела, по сравнению с ними, опытной, самостоятельной женщиной.

Светлана Васильевна увидела два новых эмалированных таза – голубой и зеленый и тут же спросила:

– Виктор Павлыч, зачем вам два? Продайте мне один. У нас тазы редко бывают.

Виктор был в состоянии особого душевного подъема; его радовали непривычные хлопоты, каждая пустяковая шутка жены смешила почти до слез; ему казалось, что все вокруг разделяют его радости, одобряют его поведение. Ах, как долго мечтал он о таком вот простом и светлом единении с людьми, лесом, небом… Он давно хотел почувствовать себя частью этого огромного, сложного мироздания.

Переполненный трепетной нежностью и добротой ко всем и вся, Виктор потянулся за голубым тазом, на его взгляд, самым красивым, чтобы торжественно вручить хозяйке дома, но Лида опередила; со словами: «Извините, но я привыкла стирать сразу в двух тазах», – она сложила тазы один в другой и задвинула их под кровать.

Виктор чуть было не вспылил на жену. «Как так можно! Именно сейчас, когда все так прекрасно, пожалеть какой-то таз!.. Может, она поглупела от счастья и уже ничего не соображает?» – он с всепрощающей улыбкой посмотрел на жену, натолкнулся на ее осуждающий взгляд; стушевался и торопливо пообещал хозяйке, что непременно напишет матери и та будет каждую неделю заходить в хозяйственный магазин, где эти тазы выкидывают в конце месяца. Светлана Васильевна поблагодарила и весело улыбнулась:

– Когда приезд обмывать будем? Я и директора школы приглашу.

– Директора?.. да вроде неудобно, – замешкался Виктор и вопросительно посмотрел на жену.

– Неудобно, если не пригласите, – засмеялась Светлана Васильевна, оттолкнулась плечом от переборки и скрылась на своей половине дома. – За водкой до обеда сходите, – уже оттуда донесся ее звенящий голос, – иначе мужики всю разберут. Вчера зарплата была. А водки у нас то ли мало привозят, то ли заведующая припрятывает ее, чтобы вечером с наценкой дома торговать… Не знаю, но водки не хватает.

– Ну и порядочки! Прямо – дикий запад, – с восторгом шепнул Виктор жене.

– Обычные. Кстати, у нашей хозяйки в сенцах висят два новых таза, – укоризненно заметила Лида.

– Так зачем же ей?..

– Про запас.

– Ну и куркулиха!

– В деревне все любят иметь запас на черный день. Кстати, твоя жена – тоже деревенская, – с вызовом, значение которого Виктор понял не сразу, напомнила Лида, – если на твой изысканный вкус здесь не жизнь, а сплошная дикость, то ты ошибаешься. И глубоко. Они тут все, по-своему, раз в десять умнее тебя.

– Лидок, извини, но у меня даже в мыслях не было такого: в лице нашей хозяйки обидеть всех сельских жителей. Просто в тебе взбунтовалось обостренное классовое самолюбие, которым издревле отличались русские землепашцы. – Чтобы еще как-то загладить вину, Виктор покачал коляску, в которой спала дочка; схватил веник, но половина вещей была еще в тюках, и он поставил веник в угол. Лида наблюдала за мужем со снисходительной улыбкой.

– Лидок, я здешних обычаев не знаю. Может, не только директора пригласить, а и завуча?

– И устроить педсовет! Какой ты у меня беспомощный, как говорят в деревне, непутевай! – смягчилась Лида; ей нравилось, если муж в чем-то советовался. – Неужели трудно понять: раз человека приглашают одного, то все делается лишь для него, – в ее голосе зазвучали поучительные нотки, – в деревне так принято.

– Да, порядочки. Средневековье. А вдруг директор – совсем другой человек?

– Раз она предложила, она знает. – Лида многозначительно кивнула в сторону переборки, через которую доносился приглушенный голос хозяйки. Светлана Васильевна негромко напевала:

 
Скоро осень. За окнами – август.
От дождей потемнели цветы.
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
как когда-то мне нравился ты…
 

– В магазин лучше тебе сходить. Я – преподаватель истории. – Виктор нерешительно посмотрел на жену и для большей убедительности добавил: – Зачем лишние разговоры?

– Ладно уж, уговорил. Я и забыла, что ты у меня теперь – учитель.

Антонина Филипповна приехала в гости безо всякого предупреждения. Виктор сразу заметил и желтоватую бледность в ее лице и, главное, какую-то легкость, вернее даже бесплотность в теле, которое уже, видимо, перестало сопротивляться болезни. Но Антонина Филипповна крепилась, ходила по воду на дальний родник, а уже оттуда шла, отдыхая раза четыре, с неполным ведерком; потом шутливо объясняла это «городской изнеженностью».

– Плоха ваша матушка. Плоха!.. восковая почти, – сказала Виктору в магазине родная тетка Светланы Васильевны, и он, не найдясь что ответить, неловко пошутил, что в городе все без воздуха похожи на непропеченный калач.

– Нет, милай, есть бледность от немочи и есть бледная кожа. Кем матушка-то работает? – поинтересовалась тетка Светланы Васильевны.

– В больнице… лаборанткой, – ответил Виктор и удивился: мать прожила почти пятьдесят лет, а занимала должность, на которую берут вчерашних десятиклассниц; раньше он почему-то не замечал такого несоответствия и, понимая, что это глупо, но стараясь придать работе матери какой-то вес, солидно добавил:

– Очень нервное, ответственное дело. Анализ венозной крови мама делает так, что больные даже испугаться не успевают.

– В больнице, значить… Видать, все чужие боли в себя примала. Есть такие, что глянут на больного и всю болезнь в себя примут…

Виктор снисходительно посмотрел на старушку; она погрузилась в какие-то воспоминания и уже забыла о нем. Виктор негромко сказал: «До свидания» и пошел по улице, удивляясь тому, как в деревне каждый факт обрастает таинственными, порой необъяснимыми обстоятельствами; дома он все же заговорил с матерью о здоровье, и она, выждав, когда Лида уйдет, призналась:

– У меня путевка в санаторий была. Я, Витя, затем приехала, чтобы на вас посмотреть. И еще одно неприятное известие привезла: соседи подали заявление, что Лида в квартире не живет. Требуют, чтобы ее лишили прописки. Хотят после моей смерти завладеть всей квартирой. Я понимаю, что им вчетвером в одной комнате тесно, но ведь и нам жить надо.

Виктор сник. Все эти дни он изо всех сил старался изображать счастливого, преуспевающего человека, а теперь понял: мать сразу уловила, что в его жизни не все ладно, и потому оттягивала разговор о квартире; и хотя весь последний год он страстно мечтал о человеке, которому можно было бы поведать о своих горестях, Виктор подавил это желание: открыться матери; он пожалел ее.