Текст книги "Мир полуночи. Партизаны Луны"

Автор книги: Александр Ян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

– Когда мои родители погибли, – медленно сказал Андрей, – я был младше тебя. Дядя Миша заменил мне отца. Да, это было вроде игры. Он – джедай, я – его падаван.

– Дядя Миша? – не понял Антон.

– Он был старым другом моих родителей. Они его знали как Михаила Барковского. Я тоже. С детства. А потом – в основном по псевдо… Так что его настоящее имя – оно для меня как бы и не совсем настоящее.

Антон помолчал.

– Он пишет, что вам потребуются люди. Вы хотите взять меня в команду? Потому и показали мне письмо?

Андрей помотал головой.

– Не хочу. Ты же прочитал только что – на подполье я теперь не могу полагаться, понимаешь? Я один. Просто кое-что знаю о том, как жить на нелегалке. Могу тебя научить. И… мне нужно, чтобы хоть кто-то знал, что случилось, если я… замолчу.

– Я… – Антон ссутулился на табуретке, нервно потер руки. – Я просто хотел где-нибудь укрыться и жить спокойно.

– Не такой ты матери сын, чтобы тебя оставили в покое. Тебя наверняка ищут – значит, чтобы лечь на дно и где-то жить, нужны будут поддельные документы. Стоят они недешево, да ты сам даже не найдешь, к кому обратиться, чтобы их сделали и тебя при том не сдали.

– Вообще-то, – сказал Антон, – мне ни к кому не надо обращаться. Я их и сам неплохо делаю.

– А где пластик достаешь? – слегка ошарашенный этой новостью, спросил Андрей. – На готовом пластике, знаешь, и я сделаю.

Антон пожал плечами.

– Входишь в базу данных какого-нибудь райотдела в большом городе – это несложно. Обязательно в большом, чтобы в районе были сотни тысяч жителей. Находишь человека, который умер, чтобы по возрасту подходил. Стираешь его из списков мертвых, переносишь в списки живых. Генкарту подверстываешь свою. Потом приходишь в это отделение и пишешь заявление об утере. Тебя пробивают по базе – и без разговоров выдают пластик. Рутина.

– Ловко, – похвалил Андрей. – Это у нас называется «мертвые души». Только надежнее иметь завербованного оператора.

– Это как посмотреть… Оператор-то и выдать может.

– Тоже верно. И где же ты так геройствовал?

– В Ростове.

– А сгорел на чем?

– На банке. Хотел для одного дела завести запасной счет, а они увидели, что я мелкий, ну и перекликнули в райотдел, в самом ли деле мне уже есть восемнадцать и где я проживаю. А там кто-то решил тщательнее перепроверить – и запросил здравохрану, что у них на меня. А по этой базе я уже шесть лет как покойник – и к ним же не влезешь. Хорошо, что у меня соображалка сработала: я увидел, как у оператора лицо вытягивается – и ходу оттуда. И на всякий случай перебрался в Харьков. А там… я там потихонечку судебную статистику поднял и статистику свободных охот. Сопоставил с теми данными, что Серега украл… И прикинул, что если и искать экзорциста, то где-то здесь.

– Антон, – Андрей закрыл глаза, – мне очень-очень неприятно тебе говорить такие обвальные вещи, но… не пытайся сейчас связаться с домом.

Антон сжал челюсти. Потом разжал, глубоко вдохнул и сказал тихо:

– Это мама. Я понимаю, что для вас она прежде всего высокая госпожа. А для меня – мама.

– Эти люди, – Андрей показал рукой за окно, – тоже чьи-то мамы, папы, дяди, тети и так далее. Ты просто подумай о том, какой уровень лояльности должен быть у твоей матери, чтобы гауляйтер подписал ей лицензию на инициацию на третьем году. И о том, до чего она дошла, чтобы тебя прикрыть. Да и за ней самой наверняка смотрят, между прочим. Не из-за вас, а из-за возраста. Чем младше, тем больше вероятность срыва.

Антон сидел, чувствуя, как внутри что-то сворачивается в тяжелый рыхлый ком. Андрей взял его за руку.

– Я же не говорю – навсегда. Мы что-нибудь придумаем, обязательно. А вдруг я научусь. Или ты сам. Вот уж у кого времени теперь вагон – так это у нее.

– Не факт. – Антон вовсе не хотел язвить, просто вот это вот рыхлое из живота как-то само собой выплюнулось. – Вы же со своим учителем не последние… джедаи.

– Могу утешить: на всем пространстве ЕРФ, да и Сибири, пожалуй, мы были лучшими.

Рыхлое снова толкнулось изнутри: если вы, лучшие, по чистой случайности цель завалили – то каковы же худшие? Но на этот раз Антон удержал всю дрянь в себе. Андрей был прав самое меньшее в одном: спешить сейчас решительно некуда. Чудо возможно, он это видел своими глазами. А времени у мамы и в самом деле больше, чем у них всех. Ну, кроме Бога, разве что…

– А можно… спросить про письмо?

– Что спросить?

– Почему он так уверен, что вас… выдали? Кто-то у вас мог ошибиться – или кто-то что-то заметил. И почему важно – на точке сбора или нет?

– Подробности операции… – боевик еще раз попробовал найти какое-то относительно удобное положение для тела; видимо, не получилось, и тогда он сел, – никогда не докладываются наверх. Об этом знает только группа, больше никто. Если бы нас брали на точке сбора – это значило бы, что они сели на нас и отследили все. Но нас брали на квартире. И поляков тоже.

– А почему тебя не?.. Или тебя?..

– Группу брали на резервной точке, модель операции – «Перехват». Я в тот день погулять вышел… очень вовремя. А они, пока не начали штурм, не могли определить, сколько в квартире людей – старый многоквартирный дом, тонкие стены.

Он закусил губу.

– Больно? Заморозку сделать?

– Нет. Не больно. Просто я болван. Если бы я вместо того, чтобы дурака валять, просто связь проверил… то не валялся бы сейчас раненый. И может, поляков этих поднять успел. Хотя это вряд ли. Обычно в таких случаях группы одновременно берут.

– А Игорь? Ведь если бы не вы…

Антон не спросил: «А я?» Но Андрей все равно понял.

– Да хватит уже мне выкать, – сказал он. – Не такой уж я и старый. Если хочешь – можем даже компота на брудершафт выпить…

Снаружи послышался шум приближающейся машины. Оба умолкли – и шум стих, потом на крыльце раздались шаги, увесистые шаги грузного, но энергичного человека. Дверь открылась, Роман Викторович прошествовал в библиотеку.

– Ну, как дела наши скорбные? – спросил он весело.

– Похоже, я выздоравливаю, – сообщил Андрей. – А что с лекцией по… сакраментологии, кажется?

– По сакраментологии? – Роман Викторович сдвинул Антона с табуретки, сел и принялся осматривать Андрея. – Да там не о чем лекцию разводить. Там все сводится к одной хорошей новости. Или плохой, если с другой точки зрения.

– Какой? – Антон чуть склонил голову набок и стал похож на любопытного щенка.

– Бог есть. – Доктор встал. – Пойдемте в смотровую, Андрей. Антон, еще кипяченой воды.

Помыв руки, врач начал осторожно снимать утреннюю повязку.

– Бог есть, – вернул его к теме лекции Андрей. – Но, как я понимаю, есть и дьявол. И вампиры – это его люди? Или нелюди?

– Люди, – твердо сказал врач, ткнув в руки Энея одноразовую кювету. – Ложитесь на левый бок и подставьте это под рану. Ее нужно промыть, будет немного больно. Вампиры люди, но они, вы точно выразились, его люди. Большинство из них об этом не знает.

– Как вы это делаете? То, что сделали с Игорем?

– Это не мы. Отец Константин просто попросил помощи. – Доктор развинтил какую-то бутылочку и начал лить что-то прямо в пулевое отверстие.

– Много кто просто просит. Значит, это не так легко, как вы говорите. Нужно быть человеком из ближнего круга. Священником или епископом. Верно?

– Неверно. В первую очередь нужно знать, кого просишь.

– Допустим. – Андрей потянул воздух, когда из раны полилась и зашлепала в кювету пузырящаяся пена. – Где узнать? Как? В какой срок? Вы ведь этому учите.

– Чему? Как делать серебряные пули нового образца? Я не смогу, молодой человек. Не потому что не хочу, а потому что это вообще невозможно.

– Почему? У вашего Кости же получилось. Чем я хуже?

– Сядьте. – Доктор взял у Андрея кювету, посмотрел, что туда накапало, удовлетворенно хмыкнул. – Рана не загноилась, прекрасно. Сейчас обновим повязку.

Кювета соскользнула в утилизатор, там хрустнуло, чавкнуло, загудело…

– Начнем с того, – сказал Роман Викторович, – что Бог – личность. Совершенно свободная в своих проявлениях. Нет магической техники, которая заставила бы Его изгнать демона или совершить любое другое чудо.

– Но как Он может не хотеть? Я понимаю, когда не зовут. Но если зовут – как я могу сказать «нет»?

– Ну а если бы Игорь сказал «нет»? Вот Костя позвал, а Игорь – не захотел? Кому бы вы помогали?

– Косте. Все равно Косте.

– А мнение Игоря в зачет не идет?

– Послушайте, вот вы врач…

– С этим трудно спорить. – Доктор Роман шлепнул на отек очередной вонючий компресс и прихватил пластырем на бумажной основе.

– Вы бы спасали самоубийцу? Его мнение в зачет не идет?

– Спасал бы. Потому что мне, чтобы спасти, не обязательно нужна добрая воля пациента. И я никогда не могу знать, хочет ли пациент умереть всерьез – или это, скажем, настроение минуты. Я по умолчанию должен исходить из того, что пациент хочет жить.

– А если бы знали, что не хочет?

– Человек никогда не может знать таких вещей. Даже о себе. А думать так я права не имею. Ни в каком качестве.

Видимо, врач никогда раньше не беседовал с профессиональным террористом.

– Вы не ответили на вопрос.

– Андрей, поймите, вы требуете невозможного: за час разъяснить вам то, на что у меня, например, ушли годы. Вы хотите катехизации? Подробного разъяснения истин веры?

– Я хочу стать священником. Если для этого нужна катехизация – то хочу.

Доктор вздохнул, закатив глаза.

– Андрей, вы женитесь на женщине, чтобы воспользоваться ее имуществом? И что скажет она, когда узнает?

– Если она из наших – ничего не скажет. Потому что будет знать – я не для себя. Разве это не правильное дело – исцелять вампиров? Разве нет?

– А теперь представьте себе, что условием исцеления является ваша бескорыстная любовь к этой женщине.

Андрей прикрыл глаза, помолчал. Потом сказал:

– Человек может все, если сильно хочет. Я бы полюбил.

– Если человек и в самом деле может все, – печально улыбнулся врач, – то проще изгонять демонов усилием воли. Отдохните, Андрей. Попейте компоту, вам нужно много пить. Погрызите вот, – он вынул из кармана упаковку, – кровевосстанавливающее. Это вкусно.

На кухне, расставив чашки и разлив компот, он перевел разговор на другую тему:

– Сегодня ко мне подошел наш участковый милиционер. Легкие беспокоят. И между прочим сказал, что завтра-послезавтра в Красном будет обход. Так что я вас переправлю в Хоробров, там он уже был. А сейчас он идет в Августовке – так что вашего друга Игоря на время привезут сюда. Заодно и обследуем.

– Они вас предупреждают? – изумился Антон.

– А кому отвечать, если у нас что-то найдут? Но он и без этого человек хороший.

Андрей покосился на Антона и усмехнулся.

* * *

– Ты любил ее, грешник?

Игорь не ответил. Все чувства, может, и перегорели в тот момент, когда из него с треском выломилось то, что в нем, оказывается, сидело, но принципы, как ни смешно, остались. То, что было меж ним и Миленой, – только их дело. Даже сейчас, когда оно… перестало быть.

 
…Я готов был собакой стеречь ее кров
ради права застыть под хозяйской рукой,
ради счастья коснуться губами следов,
мне оставленных узкою, легкой стопой…
А ночами я плакал и бил себя в грудь,
чтоб не слышать, как с каждым сердечным толчком
проникает все глубже, да в самую суть
беспощадный холодный осиновый кол… [72]72
  Стихи С. Калугина.


[Закрыть]
 

– Любил, – уверенно ответил за Игоря монах. – Даже потом. А сейчас не знаешь, есть ли тебе смысл жить, утратив и это чувство.

Это было близко, это было почти в яблочко, Игорь бы даже дрогнул внутренне, если бы там осталось чему дрожать. Только вакуум не вибрирует.

– Что мне нет смысла жить, я уже два года знал, – усмехнулся он. – Или нет – дольше. Он мне просто не нужен был, смысл твой. Ты не поверишь, но многие люди живут просто так, без всякого смысла. И это прекрасно.

…Когда-то хотелось многого. Кто-то щедрой рукой просыпал на Игоря дары: мальчик неплохо рисовал, его скетчи и шаржи ходили по рукам в школе; приятный голос, точный слух – Игорь пел и музицировал; хорошее сложение для спорта – занимался гимнастикой, играл в баскетбол; танцевал так, что девочки писали кипятком, длинные руки и ноги были как на шарнирах. Сочинял какие-то стишата. Актерствовал.

 
Я когда-то был молод – так же, как ты.
Я ходил путем солнца – так же, как ты.
Я был светом и сутью – так же, как ты.
Я был частью потока – так же, как ты.
 

Но вскоре он осознал, что гений – это на четыре пятых одержимость своим делом. Дольше всего он продержался в танце, но когда понял, что недостаточно одержим для нескольких лет в кордебалете, продвижения мелкими шажками в ведущий состав, а там и в солисты, – ушел в трюкачи. Там можно было быть единственным в своем роде. Там каждый искал собственный способ свернуть себе шею.

Он занимался этим семь лет, гастролируя по всей Европе и периодически наведываясь в Азию. Его специальностью были трюки на высоте и на транспорте. Удивительно, сколько в мире болванов, готовых платить деньги за то, чтобы вживую посмотреть, как человек на мотоцикле перепрыгивает пропасть между двумя двадцатиэтажными зданиями.

Семь лет – роковой срок для трюкача. Притупляется ощущение опасности, утверждаются привычки. Многие сорвались с карусели на восьмом году работы…

В Загребе, на восьмом году, он встретил Милену.

 
Но с тех пор, как она подарила мне взор,
леденящие вихри вошли в мои сны.
И все чаще мне снились обрыв и костер,
и мой танец в сиянии черной луны…
 

– Отчего же, – вытягивая длинные ноги на скамье, сказал монах. – Поверю. Но ведь я имею дело не с этими многими людьми. А с тобой. Здесь и сейчас. Тебе-то как живется без смысла? В данный момент? А, грешник?

– Никак.

Ему и правда не было интересно. Разговор не заполнял пустоту, даже не отвлекал особенно. Ну, может быть, чуть-чуть. Движение лицевых мускулов, языка, какое-то шевеление мысли. Не чувства, воспоминание о чувствах, но лучше, чем ничего. Или не лучше? Проверить? Подождать?

Монах хмыкнул и принялся чистить луковицу.

– Полнолуние сегодня…

– И что? – спросил Игорь. – Они были и раньше, полнолуния. Только умирал не я.

– Если приложишь усилие, то и сегодня не умрешь. И никто не умрет.

– А если не приложу? – Игорь усмехнулся. Кажется, беспокоиться не о чем, тут все сделают за него.

– А если не приложишь, – монах надкусил луковицу – смачно, с хрустом, как яблоко, – за тобой явится твой прежний хозяин. И мне придется… сам понимаешь.

– Понимаю. Не понимаю, зачем время терять. Рисковать собой и другими. Одолжите у Ван Хельсинга меч, и… Или вам непременно надо, чтоб по старинке? Без пролития крови?

– А что, боишься? – Монах чуть пригнулся к собеседнику и дохнул луком.

Игорь поморщился против воли. Обоняние осталось обостренным, вампирским.

– Иди ты, – сказал он вяло.

Нет, страха тоже не было. Даже того, правильного, который зовется инстинктом самосохранения. Совсем плохо дело. Он попробовал вызвать его в себе нарочно. Представить себе всеобъемлющую боль, вообразить, как кожа трескается, словно шкурка сосиски… Полный крах. Воображение наткнулось на иглы памяти и с легким «Пуфффффф» сдулось.

Он знал разные виды боли. В лицо и по имени. Были переломы, ожоги, разнообразные ушибы – все, без чего не обходится жизнь каскадера. И были однажды бетонные стены подвала, и серебряные иглы в нервных узлах, и ровный, холодный голос, обещающий избавление от боли – в обмен на имя инициатора. Жизнь. Ему оставят жизнь. По закону только инициатор подлежал казни – но кто-то должен был занять его место в клане, а кто-то – место занявшего. Метил ли палач на место Милены? Светило ли Игорю место палача? Что ему обещали? Он не помнил. Ван Хельсинг был прав: варки плохо переносят боль, даже если умели это при жизни – а трансформированное тело можно терзать почти бесконечно, если знать меру. Он сорвал голос в крике, он умолял, рыдал, врал, изворачивался, выторговывая секунды без боли. Но имени Милены он так и не назвал. Его в конце концов оставили в покое – наедине с собой и Жаждой. Он сделал хуже только сам себе, сказали ему. Его стимулировали, чтобы немного, на сутки-другие, ускорить следствие. Но потерять это время – не так уж страшно. Инициатор будет найден в ходе других следственных операций, или выдаст себя побегом, или, в крайнем случае, Жажда доконает новоиспеченного вампира.

Жажда пришла, и он бился в железных путах, раздирая губы о стальные «удила» и не находя вкуса в собственной крови. И не с кем было заговорить, некому выкрикнуть имя – даже если бы он и хотел. Хотел ли? Мысль такая приходила в голову, да что там – не покидала…

Всю жизнь ему говорили, что он – слабовольная размазня. Родители, учителя, тренеры… Он верил. Это была правда. Он всегда ломался на однообразной рутине учебы, работы… И там, тогда – он знал: сдастся и расскажет. В конце концов сдастся и расскажет. И тянул, тянул – минуту, две, три, час… да, конечно, только не в эту секунду и не в следующую – и не знал, что так она и выглядит, воля.

У него же ее не было.

Так или иначе, теперь все будет быстрее, чем тогда. Потерпи. Я скоро. Я не могу вывести тебя, как ты меня, но я могу остаться с тобой…

– Ну и правильно делаешь, что не боишься. – Монах догрыз луковицу. – Возиться еще с тобой. Серебряную пулю в башку, и гуляй, Вася. Какой у тебя стаж, грешник?

– Два года. – Игорь ответил совершенно машинально. Не потому что хотел, а потому что не было смысла за что-то держаться и что-то скрывать.

– Пули вот так хватит, – кивнул монах, отчеркнув луковицей над макушкой. – В смысле, с головой. У меня четыре года, но и мне бы хватило.

Игорь повернул к нему лицо. Кроме обостренного обоняния и силы сохранилась способность видеть нечто вроде ауры. Даже не видеть, а так, боковым зрением улавливать.

Он уловил боковым зрением, что монаха когда-то кто-то пробовал на зуб. У несъеденных, но надкушенных пробивается этакая легкая синева, как в пламени сварочной горелки. Чем она интенсивнее, тем ближе человек к смерти. Те, кого вампир пометил для себя и подъедает день за днем, «синеют» окончательно. У тех, кому удается спастись, остается только проблеск. У монаха он был устойчивый, постоянная такая полоса на фоне ровного, золотисто-белого свечения его жизни.

Так вот что она значила, эта полоса… Неужели и у меня такая?

Впрочем, теперь без разницы.

– Так за чем же дело стало? Ты вооружен, я связан. Давай. Ад майорем Деи глориам, или как у вас там…

– Во-первых, – монах опять хрустнул луковицей, – я не вооружен. Во-вторых, если ты такой умный, грешник, ты должен знать, что «К вящей славе Господней» – девиз иезуитов. А я доминиканец, наш девиз – «Восхвалять, благословлять, проповедовать». С пулей в башку он слабо согласуется, а? Вернемся к началу – ты любил женщину, которая тебя инициировала. Ты понимал, что, соглашаясь на инициацию, подписываешь приговор ей, а не себе?

Игорь сжал зубы. Провалился бы он куда-нибудь со своим луком!

– Ты сам догадаешься, что это не твое собачье дело, или тебе сказать?

– Я инквизитор. – Монах сощурился. – Пес Господень. Так что это именно мое дело, и именно собачье. Впрочем, можешь не отвечать. Ты понимал, грешник. Но жить хотелось сильнее. Такая вот любовь.

– Дурак ты, хоть и доминиканец. Да, жить хотелось. – Игорь скривился. – Я же трюкач-профи. Тому, кто не любит жить, в этом ремесле делать нечего. И я ее убил. Но это же сплошь и рядом бывает. За меньшее, вообще ни за что. Что, родители мои друг друга не поубивали? Еще вернее, чем мы с Миленой, даром что они-то оба живы… Если это настоящее – мне его даром не надо. И… – Игорь попробовал путы на прочность, но вязали его умело, буксировочным тросом, – я тогда на крыше ни о чем не думал, только о том, как хорошо нам было и какое счастье, что я ее встретил. Я вправду так думал. Было бы иначе – у меня бы тот трюк не получился.

– Сейчас предстоит работать более сложный трюк, и провал может не одного тебя погубить. А ты смысла не видишь.

– Не вижу. – Может, если ему все как следует объяснить, он таки позовет человека с ружьем? – Не знаю, как с тобой было, а у меня сейчас ничего нет. Даже памяти. Может, с твоей точки зрения, тот парень благодеяние мне оказал. Передай ему большое спасибо. Но жить огрызком – это еще хуже, чем жить варком. Я так не могу и не буду.

– Почему?

– Потому что вы мне ничего не оставили, святоши хреновы! Я ничего не чувствую к женщине, которая ради меня отдала все! Жизнь, века жизни, возможности!.. Я все это в гробу видал, потому что не знал, что с этим делать, а ей это важно было. Но не важнее… И я думаю: какого черта? Какого черта все это на помойку, в яму, и все, и всех, и все время?!

Это опять продолжалось меньше секунды. И исчезло, как не было. Но – было. Он помнил. Он уже давно ничего не забывал.

– Ты никак разозлился, грешник? – Монах осклабился и действительно стал похож на пса.

– А с чего бы мне раздабриваться? С лука твоего? С дурацких вопросов?! С того, что ты мне в душу лезешь?!

– Отлично. – Монах бросил остаток луковицы куда-то в угол, и Игорь по звуку определил точное попадание в жестяное ведро. – Эмоции возвращаются, грешник. Эмоциональный вакуум вообще явление временное и проходит само собой, даже если его не лечить. Я бы тебя так не погонял, но у нас времени мало, полнолуние сегодня. Ты готов бороться за себя и за нее?

Игорь почувствовал нечто вроде беззвучного безболезненного взрыва. Сукин сын. Господень сукин сын. Злил его, выводил из себя нарочно. Знал, что если он просто так скажет, что эмоции восстанавливаются, Игорь не поверит. Зараза.

– Как? – спросил он. – Только не говори, что я должен поверить в Бога и еще пять невозможных вещей еще до завтрака.

– До завтрака, грешник, нам никто времени не даст. Максимум до ужина.

– В черта я уже поверил. Дальше как? Ну, помог Он этим ребятам – спасибо огромное. Я без шуток, я благодарен. И за то, что деревня правильная, и за то, что знающий человек на месте оказался, и за то, что помогло… Но где Он был, когда какая-то паскуда Милену инициировала? Ну вот где? Я не в счет, я б его в той гостинице не услышал, хоть криком Он кричи. Но она-то, она ж золото была, а не женщина. Даже такая, как была… Где, к черту, ОН БЫЛ?

Монах показал на распятие, висящее над Игорем.

– Там. Понимаешь, такова цена нашей с тобой свободы. И ее свободы. У нас нет выбора – жить нам сейчас в мире со злом или в мире без зла. У нас есть выбор – занять какую-то позицию по отношению к этому злу. Либо это решение противостоять ему даже ценой жизни, либо это… Делийский пакт… Ты знаешь, что такое Делийский пакт?[73]73
  Пакт Ганди – Ирвина 1931 г.


[Закрыть]

Он знал. Он был выше, много выше уровня сверстников: стереофильмы, моби, танцпол, игровые симуляторы… О-о, наш Игорек читает книги! Он мог разговаривать цитатами. С девушкой, которая не опознавала с ходу «Капитанскую дочку» и не могла подхватить игру, он даже не спал – ведь и в постели нужно о чем-то поговорить. А броская внешность и вызывающая восторженный писк профессия позволяли придирчиво выбирать из вешающихся на шею кандидаток…

Но что там – внутри? Где заканчиваются бесчисленные роли, сыгранные им для себя и других, и начинается настоящий Игорь?

– Договор, – сказал читавший книжки Игорь, – с крокодилом о том, кого ты ему сдашь сегодня, чтобы он съел тебя завтра. Я бы согласился с тобой, брат, – он изо всех сил постарался не подчеркнуть это слово интонацией, – в своем мире. В мире, где чудес не бывает. А вот в твоем, где одних вытаскивают, а других оставляют там, где никого оставлять нельзя… В твоем мире – извини.

 
Бог мой, это не ропот – кто вправе роптать?
Слабой персти ли праха рядиться с Тобой?
Я хочу просто страшно, неслышно сказать:
Ты не дал, я не принял дороги иной…
 

– У нас с тобой один мир. То, что она с тобой сделала и что раньше сделали с ней, – это тоже чудо, только плохое, недоброе. И это тоже цена свободы. Ты не один. Каждый из нас, освободившись, оставил кого-то в тюрьме. Бог может все, грешник. «Все» – это следует понимать буквально. Но, по всей видимости, тебя Он очень настойчиво приглашает к соучастию. Ты был готов спуститься за ней в ад – поэтому именно тебе дано время на подготовку прорыва обратно. Понимаешь?

– А она… – Игорь облизал губы, – она спустилась за мной в ад…

– В твоей ориентировке сказано, что ты однажды бежал из-под стражи. Это она, да?

– Да. Понимаешь, она точно знала, что я промолчал. Меня бы не отдали в лабораторию, если бы считали, что я заговорю. – Он погрыз губы. – Я-то как раз в тот момент что угодно готов был сказать, чтобы меня напоили. Но видно, так сыграл им крутого парня, что убедил – и они меня списали. Она знала, что для нее опасности нет. И бросила все, чтобы не бросить меня.

– Ты понимаешь, что теперь твоя очередь? Тебе дан шанс. Тебе. Ты один можешь вывести ее из мрачного места, где плач и скрежет зубовный. Никого другого она не услышит и ни за кем другим не пойдет. Между ней и окончательной гибелью стоишь ты. Ну что, сложишь ручки и дашь себе провалиться к чертям в беспомощном состоянии? Они будут рады.

Наверное, это и есть «удар милосердия». Обиды не было. Может быть, потому что вода опять сомкнулась, а может быть, потому что на… физиотерапевта не обижаются.

Монах улыбнулся.

– Как себя чувствуешь? – спросил он. – Готов снять фиксаторы? Нам для начала нужно пережить это полнолуние. – Монах посмотрел на часы. – И ты сейчас должен решить, как для тебя лучше: в фиксаторах или на воле.

Любой, кто работал хоть цирковые номера, хоть трюки, знает, как опасно полагаться только на снаряжение. И как опасно не полагаться на него вовсе. А самое опасное – работать с непроверенной аппаратурой: никогда не знаешь, что она выдержит и когда подведет.

– Брат…

– Михаил, – напомнил тот.

– Брат Михаил… а какой у тебя стаж? Ты ведь уже давно человек. Ты меня вообще удержишь?

– Твои кости только что срослись, – сказал монах. – Соединительная ткань не затвердела. В случае чего я тебя сумею снова поломать. А подстрахует брат Мартин. Кстати, вот и он. – В дверь бункера решительно постучали, брат Михаил встал и открыл засов.

Увидев силуэт, почти полностью загораживающий закатное небо, Игорь подумал, что страховки должно хватить.

– Я поесть принес, – сказал двухметровый парнище. – Что еще?

– Возьми мотоцикл, сгоняй за сигаретами. Болгарские.

Игорь сначала не понял, зачем это, а потом вспомнил, что так и не выбросил пустую пачку. Значит, когда раздевали – нашли и сделали вывод…

Мартин кивнул и закрыл за собой дверь.

– Засов! – крикнул брат Михаил.

С другой стороны послышались торопливые шаги – брат Мартин возвращался, чтобы задвинуть засов.

– Капуцин, – проворчал монах, закрывая дверь со своей стороны. – И разгильдяй. Это синонимы.

Он склонился над Игорем и расстегнул фиксаторы.

– У тебя уже должны были зажить переломы. Вставай и ходи, грешник.

Игорь сел, растирая запястья. Брат Михаил тем временем взял пакет, принесенный Мартином, поставил на стол и раскрыл.

– Та-ак… огурцы соленые, картошка, пироги с вишнями… Пиво… Ты пиво пьешь, грешник?

– Пью, – сказал Игорь.

Уже два года он не пьянел ни от чего, кроме крови, но вкус пива находил приятным и считал этот напиток вполне подходящим для утоления жажды. Простой, человеческой. И простого человеческого голода заодно.

– Брат Михаил, а сколько нас таких?

– Арморацея знает. Мне известны два живых данпила, кроме вот этого грешника. – Он постучал себя по груди. – Над одним экзорцизм совершил, кстати, раввин. Ты третий. – Монах расставил на столе кружки и тарелки из облезлой тумбочки в углу. – Видел когда-нибудь слепорожденных, которым операцией вернули зрение, но они не знают, как им пользоваться? Их надо учить видеть. Одной способности мало – нужно, чтобы кто-то показал, как ею пользоваться. Так вот, я буду заново учить тебя радости. Иди сюда. Способность читать эмоциональный фон сохранилась?

Игорь кивнул.

– Отлично. Станет совсем плохо – цепляйся за меня. Просто считывай и принимай как свое. А теперь повторяй за мной: благослови, Господи, это пиво… И людей, которые его варили… и людей, растивших ячмень… И людей, которые будут пить его вместе с нами, ничего не зная о нас… И научи нас делиться пивом и радостью с теми, кто в них нуждается…

* * *

…Он сидел рядом с водителем и чувствовал, как встает солнце. Была такая манера у разных его компаний – сначала романтическая, потом ерническая – встречать рассвет. Предполагалось, что новый день может принести что-то хорошее. На этот раз – он действительно мог, но вот смотреть на этот самый день совершенно не хотелось. «Понемножку, – сказал брат гвардиан. – По чуть-чуть, Игорь. Будем отыгрывать у ночи по четверть часика».

Машину вел Костя. Мимо проносились поля, луга, где по колено в тумане пасутся кони (что-то тронуло сердце Игоря – но поверхностно, мазком), пруды, заболоченная речка… Епископ, он же врач, жил где-то за рекой. Тут этих деревень как грибов по осени, хотя больше половины пустых, вымерших – слишком много молодых подавалось в город. Игорь не следил за названиями на указателях. Ему было все равно.

Остановились перед высокой, щербатой кирпичной оградой. Еще одна примета жилой деревни – высокие кирпичные ограды. Костя посигналил – ворота открылись. Монастырский – пардон, свинофермерский – грузовичок въехал во двор. Игорь увидел машину под навесом – и узнал обшарпанный фургон «косуля».

– Здорово! – Доктор Филин стоял на крыльце в джинсах фасона «чехол корабельного орудия главного калибра» и белой майке. Не похож он был на филина. На пингвина был похож.

Игорь поднялся на крыльцо просторного дома, шагнул в слегка покосившиеся двери. Чувствовалось, что жилец и владелец дома – не хозяин в том смысле, в каком это слово говорят тут, не «газда». Еще одно забавное совпадение: из местного диалекта узнать, что значит имя человека, убитого тобой мимоходом… не попал Газда в хозяева…

В доме скрипел деревянный пол, налет пыли покрывал книжные полки и обшарпанные шкафы – и только гостиная-смотровая была тщательно прибрана, ухожена, вылизана.

– Роман Викторович. – Хозяин, который не «газда», протянул руку для пожатия.

– Игорь.

– Температура тела уже ничего, – кивнул врач, отпуская его руку. – Костя, разбуди ребят и сообрази мне чаю. Игорь, раздевайтесь.

В самой процедуре было что-то успокаивающее. Что-то из детства. Сейчас добрый дядя доктор… Игорь посмотрел на застекленные шкафы с медицинской параферналией, которую в этом самом детстве вообще-то ненавидел, и понял, что обрадовался-то он не мысли, что станет лучше, а мысли, что может быть плохо. Последние годы ему был совершенно не нужен доктор.

Он бросил одежду – все ту же рабочую армейскую форму, полученную от монахов, – на стул. Добрый дядя доктор включил медицинский сканер.

– Переломы вот здесь, здесь и здесь выглядят как травмы двухнедельной давности, – сказал он. – А когда вы ломали стопы?