Текст книги "Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ)"

Автор книги: Александр Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

7

ГЛАВА 5

Дмитрий

– Не можно сего творить, Великий государь! От веку заповедано на Руси творить всё подобно пращурам нашим. На том и уряд у нас держится таков, что крепки мы в вере аки камни порожные посередь реки, воды коей суть ереси!

В пылу спора собеседник даже возвысил голос, но, видимо, вспомнив, с кем затеял препирательство, продолжил чуть тише:

– Сам посуди, государь: коли по велению твоему учинить, так ведь придётся все книги богослужебные и даже само Писание перелицевать! А ведь речено ране: «Единым азбучным словом вносится ересь, а православным должно умирать за едину букву «аз»![1]».

– Чего-то ты, Григорий, не то говоришь. Видать, недопонял ты меня. Никто на Священное писание или на труды отцов Церкви не покушается. Нам тут того, что в Европе было после того, как Мартин Лютер Библию с латыни перевёл[2], после чего католики с протестантами друг дружку резать да сжигать принялись, и даром не надо. У нас на Руси и без того настроения ходят… всякие. Кто-то, вон, до сих пор обо мне слухи распускает, дескать, «царь-то не настоящий, бритомордый и в польскую веру всех перекрестить желает!» – Я с усмешкой огладил пока что реденькую тёмно-русую бородку, которую принялся отпускать сразу же, как осознал, что занесло меня в ту самую «Московию», где свободный человек мог стерпеть удар плетью от скачущего верхом боевого холопа или конного стрельца, а вот в случае хватания за бороду мог потребовать царского суда даже над боярином или окольничим… Теоретически. Потому что на практике бояре себе такого непотребства не позволяли. Ибо в нынешнем средневековом понимании даже обычный пахарь сотворён по образу и подобию божьему и покушение на этот образ – это уже попахивает святотатством… Потому, кстати, и европейцев на Руси за полноценных людей не считали: как можно на равных относиться к тому, кто мало того, что иноверец, так ещё и морду имеет голую, будто задница? Пусть даже и с усами. «В бороде – честь, а усы и у кошки есть» – не мной придумано.

– Нет, Григорий, богослужебные книги так по прежним образцам печатать и продолжим. Мало того: думаю я, что полезно будет открыть Патриаршую типографию, то есть Печатный двор. Пусть и Библию, и Евангелия, и прочее подобное во славу божью издаёт. – Тут я перекрестился. Вернее, рука сама привычно сотворила крестное знамение при произнесении «славы божьей». Мало того: пусть на бумаге срисованные образа и поучительные картинки из Святого Писания для бедного люда тысячами там печатают.

Но вот скажи мне, как человек учёный: много ли на Руси нашей грамотеев, кто, подобно тебе, три языка иноземных понимает и писать-читать на них способен?

– Не ведаю, государь. Должно, по обителям, ежели всех собрать, сотня, аль две, наберётся. Да в старых родах боярских с полсотни, остальные – разве то русскую грамоту кто одолел, а кто так и вовсе лишь титло[3] своё поставить гож. Опять же – толмачи по приказам служат, да на порубежье в крепостях. Сколь их – сызнова ж не ведаю. Но из тех редко кто боле единого иноземного языка ведает. Иное дело – гости торговые, что с иноземцами дела ведут. Те то одно, то другое, то третье слышат, да на разум себе кладут. Понятное дело, вирш, аль псалом во славу Господню сложить, аль грамотку какому вельможе иноземному, да чтоб со всем вежеством, купчине не составить. Однако ж для того, чтоб товар чужой купить, да свой продать подороже, познаний сих им хватает.

– Вот то-то и оно! – Встав с кресла, я подошёл к распахнутому по случаю весны, окну и указал Отрепьеву на высящийся неподалёку кремлёвский Чудов монастырь. – Сам говоришь: на всю нашу землю не более полутысячи человек языками иноземными владеет. И считай половина их вон, по обителям в монашеском чине сидят, пользы государству русскому никакой не принося. Если только молитвы не считать. И с русской грамотой у нас хоть лучше, да не на много: священники – и те не все грамоту знают, из книг богослужебных куски с чужого голоса на память заучивают[4]. Не то, что простолюдины – воеводы многие для того, чтобы царские грамоты читать, писарчука или подьячего грамотного кличут: сами не способны! А если я в той грамоте воеводе чего тайное написал? Проболтается писарчук под хмельком приятелям или бабе своей, да и конец тайне государственной! Обязательно языками растреплют, а лазутчик вражеский услышит. И выйдет та неграмотность воеводская для Руси боком. Большой кровью может обернуться, если враг наши намерения и планы заранее узнает. Не так разве?

– Так, Великий государь! – Склонился в поклоне Григорий. – Слово твоё мудро: не мыслил я допрежь о таком. Потому как от отчич и дедич тако на Руси повелось, что наука книжная зело трудна и не каждому по разуму.

За неделю, прошедшую с того памятного дня, как я очнулся в теле русского царя, широко известного в наше время как Лжедмитрий Первый, здесь же признаваемого большинством русских людей за спасшегося от смерти младшего сына царя Ивана Грозного Димитрия Иоанновича, мне довелось познакомиться со множеством людей самых разных социальных слоёв: от простых ремесленников до князей. Конечно, мой предшественник, которому в известной истории предстояло быть предательски убитым заговорщиками 17 мая 1606 года, многих из них – князей и бояр с дворянами, разумеется, а не ремесленников – знал и до того, но мне-то, явившемуся из двадцать первого столетия, даже имена их были неизвестны, за исключением нескольких, бывших, что называется, «на слуху».

В своё время мне довелось читать и о Василии Шуйском, и о вожде крестьянской войны Болотникове, называвшем себя «воеводой царя Дмитрия», и о Кузьме Минине и Дмитрии Пожарском, и о Лжедмитриях, которых было, кажется, трое, если считать моего нынешнего «реципиента» за самозванца под номером один[5]. Разумеется, знал я и имя Гришки Отрепьева, беглого монаха, якобы выдававшего себя за спасённого царевича. Ещё в советское время, читая исторические романы, я удивлялся, как это возможно: выдавать себя за другое лицо, если живы-здоровы десятки людей, лично знающих тебя как расстригу из Чудова монастыря? Ладно бы в дикой Польше, где никому не было дела до подлинности претендента, а иезуиты стремились подчинить Россию влиянию католичества через своего ставленника. Но в Москве-то полным-полно народа, начиная от родителей и заканчивая приятелями детства, с которыми ещё в сопливом возрасте в лапту да бабки игрались! Одного, двоих, пусть десяток можно уговорить или застращать чем-то, чтобы тебя не признали. Но чтобы ВСЕХ? Нет, так не бывает. А когда стрелецкий голова Огарёв упомянул, что при походе на Москву я, то есть, конечно, не я, а якобы «Лжедмитрий», мой предшественник, показывал народу настоящего Отрепьева, чтобы развеять пропаганду о своей с ним идентичности, я для себя решил всё же постараться познакомиться с этим историческим персонажем.

Желание это сбылось даже быстрее, чем я думал. Когда в тот памятный день наш отряд, приблизившись к мосту через Москву-реку, был встречен выстрелами с непривычно выглядевшей без высокой шатровой крыши Свибловой башни, захваченной мятежниками, я приказал отойти, укрывшись за бревенчатыми избами. Ситуация оказалась весьма неприятной: в башне, как выяснилось, имелись пушки, а отрезок кремлёвской стены был занят пищальниками и стрелками из лука. Люди Шуйских то ли захватили также и Тайницкую башню, то ли каким-то образом заблокировали возможность для тамошнего стрелецкого караула выбраться на стены Кремля. Так что варианты переправы по мосту или перевозки бойцов мелкими группами на пароме грозили слишком большими потерями среди моих людей. Я, к сожалению, был совершенно не уверен в стойкости и боевой выучке московских стрельцов, которые в отличие от провинциальных воинов, давно не участвовали в реальных походах и чаще использовались в качестве «роты почётного караула» или столичных пожарных. Поэтому гнать их на штурм кремлёвских стен с одними пищалями и холодным оружием не рискнул.

Посему, следуя совету стрелецкого головы Епифана Сергеева, я решил было направить отряд к Пушкарскому двору, чтобы разжиться чем-то посерьёзнее.

Конечно, я мог бы приказать «раскулачить» пару башен Деревянного города, изъяв оттуда на время короткоствольные «тюфяки». Но большого смысла это не имело: малокалиберные недопушки, намертво вмонтированные в бесколёсные колоды попросту не в состоянии пробить брешь в крепостной стене или разнести в щепки дубовые, окованные железом ворота Кремля. А учитывая факт отсутствия в их боекомплекте ядер – эти, по сути, артиллерийские дробовики заряжались исключительно жеребеем, то есть рублеными на куски металлическими прутками – пострадать от их применения при рикошете могли скорее посадские люди и наши бойцы, нежели заговорщики.

А в Пушкарской слободе, где, как известно, живут местные «боги войны» и мастера по изготовлению артиллерийских орудий и всего, к ним полагающемуся, вполне могло найтись несколько готовых изделий, не переданных пока что в войска.

Сердце старого сталинского миномётчика уже предвкушало, как загрохочут пушки, снося ядрами кремлёвские ворота и сгоняя мятежников с крепостных стен… Но тут в голове на мгновение потемнело, как случалось всегда при всё более слабеющих попытках «реципиента» взять под контроль наш общий с ним мозг. И тут же внутренним взором я увидел город с высоты птичьего полёта. Прикрытые расшитыми рукавами ферязи руки царя – то есть мои нынешние руки – крепко сжимали перила открытого ветрам высокого арочного проёма, рядом угадывались две фигуры: в богатом кафтане и в чёрной рясе. Я смотрел вниз, на здания, стены и башни Кремля, лабиринты улиц Китай-города, вторую, китайгородскую стену, снова какие-то дома, заулки, церквушки, дворы… Между второй и третьей, деревянной крепостными стенами виднелась Пушкарская слобода. Я отчего-то совершенно ясно сознавал, что это – именно она. Видимо, во мне проснулись воспоминания того дня, когда только прибывший в Москву молодой царь с кремлёвской колокольни озирал лежащую у ног его столицу Русского царства. За деревянной стеной Скородома жилых дворов было уже меньше, посады охватывали город узкой полосой, за которой виднелись огороды и уже желтеющие ржаные поля, ограниченные у горизонта тёмной полоской лесов.

Но вот стоящая перед глазами далеко внизу кремлёвская стена с башнями была не той, напротив которой находился наш отряд лоялистов! Да и Москвы-реки что-то не замечалось. Выходит, Пушкарская слобода расположена на противоположном краю города и пробиваться туда придётся через всю столицу. А это, по меркам семнадцатого столетия, тот ещё мегаполис! Так что посылать небольшой отряд за артиллерией рискованно: есть большая вероятность, что он напорется на превосходящие силы изменников. А что такое бои в городе – я себе хорошо представлял по собственной воинской службе. Конечно, пока нет опасности напороться на пулемётную засаду или быть закиданными с чердаков «лимонками», но и просто попасть в «клещи» в узком переулке – радости никакой. Идти же всеми силами, сметая вероятные заслоны, конечно, можно. Но время, время, время!!!

– А скажи-ка, сотник, – обратился я к свежеиспеченному командиру царских телохранителей, – вот ты со стрельцами ведь не только в Кремле караулом ходил, но и вокруг тоже, так?

– Вестимо, так, Великий государь! – Евстафий Зернин в очередной раз расцвёл улыбкой, услыхав от меня свой новый чин. И округ Кремля, и по Ките, бывалоча, доводилось, а как за ради учения ратного пальбу учиняли, так и вовсе за Скородом выходили, того для, дабы люду православному ненароком какой охулки не учинить.

– Тогда напомни, сотник: нет ли где поблизости от Кремля пушек покрупнее? А то без них неладно, а к Пушкарскому двору путь долгий…

– Про пушки не знаю, а пищали есть, как не быть, государь. На Ките по башням с давних времён поставлены. Однако ж, погоди! Не вели казнить холопа своего, Великий государь, что запамятовал, ибо на всё воля Господа нашего! Велика пушка есть, на берегу у моста стоит, всяк зрит, кто с правого берега на Торг да Пожар выходит. Рекома «Царь», суть во имя твоего, Великий государь, старшего брата Феодора Иоанновича, при коем и лилась. Предивной работы орудие! Вот только не ведаю, есть ли при ней огневой припас, али за кремлёвскими стенами от непогод уберегается. То, государь, дела пушкарские, а нам, стрельцам, того ведать и ни к чему вовсе.

М-да… Пушка «Царь», значит… Знавал я про одну Царь-пушку. В натуральном виде не доводилось, правда, прикоснуться, потому как хоть и бывал несколько раз в советской столице, но вот в Кремль ни разу не попадал. Это только в новой (или правильнее сказать – в древней?) моей жизни впервые ощутил себя прямо в царской опочивальне, но и тут за суетой было не до осмотра достопримечательностей. Немножечко убить хотели, однако. Зато на картинках и по телевизору это произведение искусства, для изничтожения человеков предназначенное, видывал не раз. Впечатляет!

Интересно, а Царь-колокол тут уже отлили? Вот не припомню, хоть убей, времени его создания. Плаваю слегка в исторических датах. Так, основные вехи в памяти отложились, а дальше – по хронологии туда-сюда блукаю. Вот что из Кремля в 1612-м году иноземцев выгнали – помню. За двести лет до Отечественной войны с Наполеоном. Фильм такой до войны сняли, «Минин и Пожарский» назывался, там ещё гениальный Борис Чирков играл. А воссоединение Малороссии с Россией – это уже 1654-й, за триста один год до смерти Верховного. Эх, проживи товарищ Сталин подольше да всякую хрущёвскую сволочь на чистую воду выведи – глядишь, и не было бы у нас Перестройки-Катастройки, не развалили бы страну гниды в Беловежской Пуще! И не было бы ни войн внутри нашей земли, ни нищеты народа при сверхдоходах олигархов, ни нападения укропов на мой Донбасс… И не угодил бы в мой дом тот украинский снаряд. Всё было бы по-другому. Разве за это сражались и гибли мои сверстники, устелив костями своими просторы от западной границы до Кавказа и Волги и обратно аж до Эльбы и Дуная? А вот прочих дат на этот семнадцатый век приходящихся – даже и не упомню. Что казаки Азов у турок брали при царе Алексее, что Медный да Соляной бунты и восстание Степана Разина тогда же случались – это в голове отложилось. Даже книга такая в моей домашней библиотеке была: «Бунташный век». А вот на какие годы эти события пришлись – хоть озолотите, а не вспомню!

– Ну что же… Двинемся, пожалуй, к тому Пожару, поглядим, какой это «Царь»…

[1] На самом деле нечто подобное заметно позже описываемых событий написал протопоп Аввакум. Автор не настолько силён в богословии, чтобы утверждать со стопроцентной вероятностью, но сильно подозревает, что Аввакум опирался на какой-то из более ранних текстов (не исключено, что и уничтоженных при проведении никоновских церковных «реформ». Впрочем, история в данной книге уже пошла по альтернативному пути, так что несовпадения теперь допустимы.

[2] к ERудитам: Автор в курсе, что Лютер переводил греческий, а не латинский текст священной книги христиан. Но литературный персонаж этого не знает, или просто за давностью лет чего-то напутал. Имеет право: сперва сами доживите до 95-ти, а потом мы на вас посмотрим – чего вы там вспомните!

[3] Подпись. В расширенном понимании – имя, отчество, фамилия (у кого была)

[4] Такая ситуация среди белого духовенства продлилась вплоть до середины XIX века, когда к служению стали допускать только людей, окончивших семинарии. А вот среди монастырских насельников низшего звена неграмотные встречались вплоть до 1918 года (более поздней статистики не попадалось)

[5] На самом деле, если не считать реально правившего (пусть и меньше года) Россией исторического персонажа, «Лжедмитриев» насчитывается аж четырнадцать человек. Но тех, кто реально имел какую-то силу и влияние – действительно, трое.

8

Вот тут-то, по пути к Красной площади, именуемой в эти времена пока ещё «Пожаром», я и познакомился с дьяком Григорием Нелидовым-Отрепьевым, тем самым «Гришкой-Расстригой», на которого официально списали «самозванчество Лжедмитрия». Нет, разумеется, мой предшественник по телу царя прекрасно знавал его и до этого дня, но я-то, Дмитрий Умнов, ветеран войны и паровозный инженер на пенсии, видел этого человека в первый раз! В стёганом тегиляе поверх длиннополого чёрного кафтана, отороченной беличьим мехом шапке из дорогого ярко-алого сукна с пристёгнутым к нему на европейский манер серебряным пером-брошью и вооружённый небольшой секиркой на метровом ухватистом топорище, с всклокоченной реденькой бородёнкой, он был испуганно-радостно возбуждён.

Отрепьев стоял у широких ворот солидного подворья на Варварке, за тыном которого виднелись богатые трёхэтажные палаты. Стоял, что характерно, не один, а с отрядом в дюжину бойцов под предводительством дородного верхового боярина в доспешном пансыре из плоских железных колец, украшенном восточной вязью островерхом шлеме с кольчужной сеткой-назатыльником, возможно, помнящем ещё взятие Казани, если не Куликовскую битву. Скакун под ним заметно отличался от низкорослых и косматых лошадок конных стрельцов Стремянного приказа: высокий, рыжий аргамак персидских кровей, покрытый расшитым золотым узорочьем зелёной попоной, он всем видом заявлял о своём импортном происхождении, будто «роллс-ройс» на фоне «ушастых запорожцев». Поскольку улицы в Москве семнадцатого столетия особой шириной не отличались, этой небольшой толпы хватило, чтобы перегородить проход начисто. Но вот возвести баррикады или перекопать всё траншеями, они не догадались. Или, может, тут ещё этого делать не принято?

Завидев нас, бойцы маленького отряда сперва забеспокоились, принялись кто раздувать ружейные фитили, кто поухватистее брать на изготовку длинные копья с узкими гранёными наконечниками… Их предводитель даже привстал в стременах, присматриваясь к нам, картинно приложив ладонь козырьком ко лбу, отдалённо напоминая фигуру Ильи Муромца с картины «Три богатыря» кисти Васнецова. Впрочем, былинный защитник Земли Русской, надо признать, смотрелся на холсте гораздо внушительнее.

Тем временем десяток стрельцов, шедший передовым охранением в пятидесяти-шестидесяти шагах – в условиях городской застройки выдвигать авангард дальше не было смысла – остановился и их командир зычно заорал приказ встречным обозначить себя и следовать изъявить покорность «природному нашему Государю, царю и великому князю Димитрию Иоанновичу». Палить без разбора во всех вооружённых я запретил ещё до того, как мы выступили из Стрелецкой слободы. В конце концов, мы в своей, а не во вражеской столице, а отличить приспешников Шуйских от лоялистов по внешнему виду невозможно: одежда и вооружение у всех одинаковы, говорят и те и другие по-нашему… Так что риск ударить по вероятным союзникам слишком велик.

Приглядевшись, боярин что-то скомандовал своим людям и те расступились. Всадник в богатырском доспехе неспешной рысью направил скакуна в нашу сторону. Ненадолго задержавшись возле бойцов авангарда, он, горделиво подбоченившись, бросил пару фраз и стрельцы освободили проезд. Не доезжая дюжины шагов, боярин ловко, несмотря на комплекцию, спешился и, оставив коня подбежавшему бойцу, подошёл к нам. Отчего-то мой «реципиент» ничего толком не сей раз подсказывать не стал, однако я внутренне ощущал, что этот человек и царь неоднократно встречались, хотя и Димитрий и не испытывал особо сильных чувств. В голове странно крутилось словечко «каша», но ассоциаций с пищей мужчина, разумеется, не имел.

– Здрав будь, пресветлейший и непобедимейший Монарх, Божиею милостию Цесарь и Великий Князь всея России, и всех Татарских царств и иных многих Московской монархии покорённых областей Государь и Царь[1] наш надёжа Димитрий Иоаннович! – Громко, но невнятно обратился он ко мне после степенного поклона. – Вельми рад я зреть тя в доброздравии! Ибо слух чёрный по Москве идёт, будто воровским обычаем тя поимали да живота лишили изменщики некие, да во Кремле без мала тыщу людишек твоих убили, из них многих смертию[2]. Ан зрю ныне тя вживе и со войском. Сталбыть, тя Бог любит, коль вдругорядь милость Свою проявил, чудесно спасши семя государя Иоанна свет Васильевича!

Звучало это обращение далеко не так чётко и внятно: боярину явно стоило бы в детстве посещать логопеда, поскольку примерно треть сказанного я на слух воспринять не мог, улавливая только контекст. Я, кажется, начал догадываться, что словечко «Каша» было, скорее всего, прозвищем этого человека, поскольку говорил он так, будто рот его был набит той самой кашей, причём горячей, свежесваренной, что и проглотить невозможно, и выплюнуть жалко.

Не беря во внимание дефект своей речи, вельможа тем временем продолжал:

– А поелику аз, государь, твоею милостью извечно обласкан и в Правительствующий Сенат введён, то собрал ныне челяднинов своих и челом тебе бью: прими, Димитрий Иоаннович, под свою царску руку, да позволь оружной силою супротив воров послужить! Дабы не клал никто охулки на романовский род, что мы-де целованье крестное отринули.

Боярин вновь поклонился, на сей раз заметно ниже, и выпрямился, пытливо вглядываясь в моё лицо. Глаза его бегали, а полускрытые густой бородой и усами черты лица выражали что угодно, но не искренность и уж тем более – не преданность своему царю. Не удивительно: Сенат, надо понимать, – это верховный властный орган. Прожжённые политиканы. А искренний политикан либо долго не живёт, либо сам становится изгоем в этой среде. Вот и сейчас: по «правилам игры» я должен сделать вид, что поверил его заверениям, а этот… Романов-«Каша»… – притвориться, что верит в царскую наивность. Кстати говоря, фамилия уж больно знаменитая: именно Романовы после Смуты сумели протолкнуть на русский престол малолетнего Михаила и на три столетия стали царствующей династией. Впрочем, в последнем из императоров собственно романовской крови оставалась пара капель: были Романовы, стали – Голштейн-Готторпы. Это я ещё помню из истории. Ну, передо мной-то явно не Михаил: тот, небось, ещё в салочки с детворой играется. А кто? Фёдор, отец его? Нет, тот, насколько я понимаю, на данный исторический момент уже не Фёдор, а патриарх Филарет… Или ещё не патриарх? Но точно в монашеском состоянии: постриг он принял ещё при Борисе Годунове, я точно помню. Какая-то там была нехорошая история.

Так что передо мной сейчас стоит какой-то другой Романов. Видимо, родственник. Дядя того самого Михаила или какой ни есть двоюродный… Был у него дядя? По идее – вполне мог иметься: рожали в эти времена много, вот только выживали не все дети. Так что будем считать пока что так и не особо доверять боярину: может, человек он и не самый худший, не знаю, но уж больно мутная у него семейка… Тем более, что ещё пять минут назад он явно и не думал, что царь Дмитрий жив-здоров, да ещё и имеет в своём распоряжении значительную вооружённую силу. Зачем же тогда он вооружил своих людей и вывел на улицу? Явно не для того, чтобы, как те стрельцы из комедии Гайдая, прийти в Кремль, «радуясь и царя спасённого видеть желая». А для чего? То ли отогнать нежелательных людишек от городской своей усадьбы, то ли самим пойти поучаствовать в резне иностранцев и моих сторонников, попутно пограбив от души? Неизвестно. Но лишь только углядев стрельцов с государем во главе, явно замотивированных на восстановление в столице порядка, господин Романов-Как-Его-Там явно сообразил, как дед Ничипор из «Свадьбы в Малиновке», что «власть больше не меняется» и кинулся рассыпаться в уверениях преданности. Оно и понятно: такие типы всегда стремятся оказаться на стороне сильного, не заботясь о том, на чьей стороне справедливость.

Ну что же, мы сейчас не в том положении, чтобы разбрасываться даже такими союзниками. Сделаю вид, что принял всё за чистую монету.

– И тебе, боярин, – я чуть было не произнёс «боярин Каша», но вовремя удержался, – здравствовать многие лета! Радение твоё о пользе государевой и верность всем известны, и заслуживают награды. Мы сейчас движемся к Кремлю, чтобы выбить оттуда изменников. Ступай с нами. Людей своих поставь рядом с иноземной хоругвью, поскольку вижу я, что рушниц у них немного и потому в перестрелке они стрельцам уступят.

– Невместно мне, государь, с немчинами обочь стоять! Роду моему то в умаленье, ибо пращуры мои князьям московским служили исстари, ещё при Симеоне Иоанновиче на Русь пришедши!

– Служить Руси на любом месте почётно, что предки твои не раз доказали! Не было такого никогда, чтобы Романовы воле царей русских перечили и вред непокорством причиняли. Ты ли первым стать желаешь? Ставлю я тебя, боярин, туда потому, что нет у меня ни на кого такой надежды, как на тебя: не ровён час изменники на нас ударят, так иноземцы могут и не устоять. Мало им веры, сам знаешь. А тут как раз ты со своими людьми и станешь стеной! Сам посуди: кому, кроме тебя, я такое доверить могу?..

…Вот так, практически случайно, мне в этой моей новой жизни повстречался Иван Никитич Романов-Юрьев, по прозвищу «Каша», пронырливый, но при этом лично смелый вельможа, а по совместительству – действительно, младший брат ростовского митрополита Филарета, в миру Фёдора Романова, чьи потомки в моей истории правили Россией три века. Нельзя сказать, что Каша вызывал какую-то симпатию, как человек: да и мне, воспитанному в семье крестьянина – большевика с Гражданской войны, откровенно говоря, вообще все здешние бояре, окольничие, стольники и просто дворяне были интуитивно неприятны. Конечно, можно сказать, что «не они плохие, а жизнь такая», а сами они люди почтенные, богобоязненные, хорошие и чадолюбивые, но факт остаётся фактом: они были самыми натуральными эксплуататорами, сидящими на шее своих мужиков. А «хороший человек» – это ещё не критерий: Гитлер вон тоже детей любил и овчарок… Своих, немецких. А наших советских детей по его приказу «юнкерсы» крошили бомбами и пулемётами, и зондеркоманды сжигали живыми прямо в избах…

Нам с Кашей судьба улыбнулась одновременно, когда в тот раз у романовской усадьбы на Варварке он, следуя своим потаённым мыслям, открыто встал на сторону ставшего жертвой заговора государя, в чьём молодом теле оказался мой разум довольно пожившего и много повидавшего – да, скажем прямо: старика. Притом сделал он это первым и на тот момент единственным из бояр – членов Правительствующего Сената, как мой «реципиент» на западный манер переименовал боярскую Думу. Остальные, хотя и не перебежали открыто на сторону Шуйских, массово поприкидывались ветошью. Позже почти все они объясняли своё «пребывание в нетях» хворями своими или членов семейств. Прямо-таки эпидемия по боярству прошла, хорошо хоть не смертельная. На самом же деле все они прекрасно знали, что я понимаю, отчего господа сенаторы сидели серыми мышками под веником, «проявляя нейтралитет»: ожидали, кто одержит верх в противостоянии. Господа сенаторы вполне разумно решили, что кто бы ни победил, им лично ничего сверхординарного не грозит, по крайней мере на первых порах: как новому, так и прежнему царю рулить страной без поддержки высшего законодательного органа будет проблематично. Вот только этим хитрованам было невдомёк, что мне-то прекрасно известно, к каким бедам приводит государства самоуправство бояр, магнатов, олигархов – как ни зови эту воронью породу, а если не висит над их головой ослоп Ивана Грозного или дубинка Петра, если не перехватывает их дыхание дым от сталинской трубки – пальцем о палец не ударят они для пользы страны и народа, а будут только судорожно рвать на части и поглощать не ими созданное национальное богатство.

Так что как только беспорядки в столице удалось подавить и жизнь вновь вошла в мирную колею, я, помозговав, назначил Ивана Романова-Юрьева верховным сенатором, говоря современным языком – премьер-министром. Косноязычный, но честолюбивый боярин был крайне доволен новым постом и служил не за страх, а за совесть. А поскольку был Каша и умён, и хитёр, то ухитрялся интриговать среди бояр и иных государевых чинов с редкой эффективностью. Ну, на то и щука, как говорится, в реке… Пока эти хитрозадые ведут подковёрную борьбу друг с дружкой, мои руки развязаны для работы.

Дьяка же Нелидова-Отрепьева определил я себе в секретари, взвалив на него, кроме приведения в принятый здесь канцелярский вид моих указов, ещё и обязанность, так сказать, «главного обсуждателя» царских идей. Всё-таки от моего «реципиента» сохранилось множество прежних навыков – начиная от умения говорить в соответствующем эпохе стиле, читать и писать на нескольких языках и заканчивая достаточно глубокими познаниями в военном деле семнадцатого столетия и навыками верховой езды, сабельной рубки и пальбы из пистоля и «нарядной пищали», как здесь называют пушку (а «пушка» тут – это, скорее, гаубица по характеристикам: я-то, как бывший артиллерист-миномётчик, азы теории стрельбы ещё не позабыл). Но вот многого из известных всем здесь бытовых моментов я так и не узнал: то ли Димитрий, как долго живший за кордоном сам их не ведал, то ли просто какие-то нейроны в мозгу моего нового тела закоротило и воспоминания шли далеко не в полном объёме.

Так что Григорий терпеливо рассказывал мне и о денежной системе – на мой взгляд, излишне усложнённой, – и о податях, и об административном делении Руси: страны, крупнейшей в Европе по площади, но при этом далеко не самой многолюдной и процветающей. Да мало ли о чём мы беседовали! Порой случалось, что эрудиция моего секретаря давала сбой и приходилось вызывать дьяков из соответствующих профильных приказов. Впрочем, я завёл традицию внезапных проверок «боеготовности», с небольшой свитой периодически приезжая в приказы и государевы мастерские, или, как их здесь называли, «дворы». Ну, что такое визит ОЧЕНЬ большого начальства для работников, думаю, рассказывать не нужно: сами всё можете представить в подробностях. Вот после такой поездки на Печатный двор я и озадачился созданием гражданского шрифта, писаных правил грамматики, выпуском учебников для начальных классов и, собственно, проведением в жизнь ленинского-сталинского Ликбеза на три столетия раньше Октябрьской революции.

А куда деваться? Без культурной революции – в советском её понимании, конечно, а не в маоистском – страна так и останется сырьевым придатком Запада и транзитным плацдармом между Персией и Европой. Конечно, продаваться будет не нефть-газ-лес-металлолом и редкозёмы, а пенька-меха-поташ-зерно, но сути это не меняет. Оказывается, что в крупнейшей по площади европейской стране даже собственных сукновален нет и всю одежду, кроме домотканой ряднины и овчинных полушубков ввозят из-за границы! Здешние богатеи друг перед другом кичатся, щеголяя в покрытых снаружи материей меховых шубах: дескать, вот я какой, многих рублей на сукна цветные да тафту узорчатую не жалею! Кстати говоря, о площади государства: выяснилось, что во всём Московском Кремле имеется только одна карта страны – в смысле, не просто одна, но и вообще в единственном экземпляре, старательно, но наивно нарисованная от руки. Вычерчивал её, как говорят, собственноручно Фёдор Борисович Годунов, мой предшественник на русском престоле. Впрочем, на тот момент он пребывал ещё в статусе царевича. По сведениям дьяка Григория, в каком-то из московских приказов существовал и некий «Большой Чертёж», составленный и описанный ещё при Иване Грозном, но вот где этот картографический документ хранится – хрен-растение его знает! Надобно искать и копировать. Это, конечно, паллиатив «на бескартии»: если по уму, то нужно создавать картографическую службу и рассылать по стране землемеров и рудознатцев-геологов… Но опять же: где их столько набрать? Так что без повышения образовательного уровня – и ни туды, и ни сюды…