Текст книги "Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ)"

Автор книги: Александр Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Присутствующее в помещении начальство вплоть до писарчуков, также поднялось и размашисто крестится. Как только отзвучало «Чаю воскресения мертвым. И жизни будущаго века. Аминь», все вновь умостились на лавках, а попик, по-доброму улыбнувшись, распорядился:

– Теперь вас лекарь осмотреть должен: нет ли какого урону и недостатку. Делайте, что мастер Пётр велит, не сомневайтесь: то по слову Государеву вершится!

Лекарь Пётр, тот самый иноземец, дипломатию разводить не стал: первым делом заставив Тимошку раскрыть рот и не увидев трёх выбитых передних зубов, буркнул:

– Нье годьен! – и тут же ухватив с края стола тонкую кисточку, схватил парня за руку и размашисто нарисовал на тыльной стороне кисти православный восьмиконечный крест. Тимофей дёрнулся было, но поп успел ухватить его за рукав:

– Не шуми, сыне! Знать, не судьба тебе в полку служить. У писаря квиток возьми, да и ступай в ту дверь. Нынче тебе праздник[8], с тем квитком стрельцы вобрат отпустят, не теряй.

Бузить Беззуб не решился, лишь поклонился священнику и, проигнорировав европейца, потопал к уже изготовившемуся к исполнению обязанностей писарчуку. Следующим к лекарю подошёл я.

Медосмотр свёлся к проверке рта, глаз, гибкости рук, ног и спины. После того, как я выпрямился после поясного поклона, Пётр потребовал:

– Ськидай рубаху!

Ну, рубаху так рубаху. В СССР на военкоматовской медкомиссии мы и вовсе голяком щеголяли: трусы лично я впервые только в армии и увидел: до войны они были атрибутом почти исключительно горожан, я же призывался с сельской местности. Распустил верёвку, использующуюся вместо кушака, уронил на сложенные у ног кафтан и обувку, стянул через голову рубашку – за время, проведённое на царской службе, удалось немного отъесться, так что в отличие от дня, когда меня закинуло в тело Стёпки Пушкарёва, рёбра уже не изображали собой ксилофон, да и мускулатура понемногу развилась.

– Добра! Жадне знамене не. Клейма не. Йизвы не. Повертайсь![9]

Развернулся.

– Добра! Ступай!

Двинулся к писцу.

Перед ним на столе, прижатый по краям глиняной чернильницей и небольшими камешками, чтобы не свернулся в трубку, длинный лист бумаги, по-здешнему «столбец». Частично – строк на тридцать пять – уже заполненный. Я вверх ногами вообще читаю с трудом, а уж скоропись семнадцатого века и вовсе не разберу. Понятно только, что это – список уже прошедших «медосмотр».

Писарчук молод и пока что безус, куцая бородка курчавится от силы сантиметра на два. Ну да какие его годы? Главное, чтобы с грамотностью было всё в порядке, а то знаю я случаи, когда из-за ошибок и описок даже в двадцатом веке у людей проблемы случались…

– Как звать? – Коротко взглянув на меня, писарь опустил взгляд к бумаге, готовясь записывать.

– Пушкарёв Степан Тимофеевич!

– Рылом не вышел с «-вичем» писаться! Степан, значит, Тимофеев. Откуда сам?

Прозвучавшее в его голосе презрение неприятно проскреблось в душе. Вот же наглец малолетний! Да я войну прошёл, и в мирной жизни столько пережил, что этому щеглу и не снилось! А он тут хамит!.. Выронив свёрток с одеждой и обувью на пол, резким движением хватаю парня за ухо, выкручивая с доворотом:

– Пиши, как сказано! Меня так сам Государь называл, не брезговал, и фамилию «Пушкарёв» сам дал! Твоё дело – буквы карябать, а не рассуждать про «рыло»!

И, отпустив мгновенно покрасневшее ухо, я тут же отступил от стола к середине амбара, готовясь отбиваться от уже рванувшихся ко мне стремянного стрельца и второго писаря.

– А ну, всем стоять! – голос резкий, привыкший распоряжаться. Сидевший в центре большого стола высокий блондин поднялся со своего места, хлопнув ладонью по столешнице. – Ты что за болтень, таков, что про Государя смеешь речь вести?

Сказал уже: Пушкарёв я, Степан Тимофеевич. И так мне наш царь Дмитрий Иванович сам называться велел. С «-вичем»! – На попятный идти нельзя: этот тип сразу неуверенность просечёт, худо будет.

Похожий на актёра Сергея Столярова в роли былинного Садко блондин внимательно, насколько позволило освещение, вгляделся:

– Ну-ка, ступай поближе. Да не бойсь: аще не винен – так и кары не будет, а коль взолгал – так поделом вору[10] и мука.

Ну что ж, выскочить отсюда сложновато: хоть и две двери в амбаре, зато народу много. Скрутят. А если и успею вырваться – так село полно крепкими мужиками, а «держите вора!» у нас в стране – традиционная национальная забава. Сперва кинутся, поймают, отмутузят – и только потом могут поинтересоваться: «а ты куда, собственно, бежал»? И хорошо, если в процессе не искалечат или вовсе не забьют до смерти. Слыхивал я про такие случаи… Подхожу почти вплотную, теперь меня и ареопаг богато одетых господ разделяет только длинный стол.

Стоящий за ним «Садко» оказывается на голову выше моего теперешнего тела. Волосы подстрижены довольно коротко, кончики завиваются внутрь, борода и усы аккуратные, умеренной длины. Сукно кафтана хоть и серое, но видно, что тонкое и дорогое, поперек груди – витые из красного шнура поперечные застёжки – почти как на гусарских мундирах[11] времён войны с Наполеоном. На непривычном в это время, словно явившемся из будущего, перехлёстнутом через плечо узком кожаном ремешке висит кривая восточная сабля, да и опоясывает его простой широкий ремень с однозубой железной пряжкой. В первый раз вижу здесь такое: тут воины предпочитают кушаки, а бедняки вроде меня используют для опояски верёвки. Даже нищие носят пояса: считается, что они предохраняют от заползания под одежду нечистой силы.

– И за что ж Государь такого, как ты, отличить соизволил? Редкий дворянин с «-вичем» пишется, а по тебе испомещения не видно.

– Так я ж в одних портках тут стою, как увидишь, боярин?

– Дерзок! И непочтителен. Не боярин я. Пётр Владимирович, князь Бахтеяров-Ростовский перед тобою, полуполковник по слову государеву!

– Прости, княже, по неведению сдерзил! – поясной поклон не повредит: обычаи здесь такие. В Китае, читал, и похуже бывают. – А отличил меня Великий Государь за то, что я помог в день бунта в Кремль прорваться, да чуть сам не погиб от взрыва у ворот.

– А вид[12] у тебя, Степан, есть на ту государеву милость? Аль, может, видоки имеются?

– А как же. Жилец Пётр Сухов, Иустинов сын, меня в тот раз к Государю по его вызову в палату приводил. Он и сейчас подтвердить может.

– Ну, посидишь в клети, пока того жильца сыщут. Где, бишь, он обитает-то?

– Чего искать? Он сейчас на улице, за людьми приглядывает. Он нас сюда и пригнал…

Возражения не были приняты во внимание и стрелец, ухватив меня сзади за руки, выволок на обширный двор и впихнул в какую-то пристройку возле старостовой избы. Несмотря на лето, день не баловал теплом и сидеть тут в одних штанах было неприятно. Грелся при помощи гимнастических упражнений и бега на месте. Выпустили часа через полтора, вновь заволокли в амбар, где тот же самый писарчук всё-таки записал, как полагается, мои данные, включая возраст и умения, начиная от ухода за лошадьми и заканчивая заряжанием пушки – последнее я знал только в теории, но Стёпка, в голове которого сейчас обретался мой разум, наблюдал за теперешними артиллерийскими приёмами ещё при жизни своего отца-пушкаря. Авось не оплошаю.

Знакомцы мои за это время уже куда-то подевались и по окончании записи я оказался в незнакомой компании «рекрутов». Вдесятером, под охраной немолодого служилого с саблей и луком, нас отвели на конец села, загнав в натопленную по-чёрному баню. Увы, долго поблаженствовать не довелось: примерно через полчаса оттуда нас погнали, чтобы впустить другой десяток. Выгнали, впрочем, недалеко: за околицей тремя ровными рядами расположились примитивные холщовые палатки, по сути состоящие из двускатной крыши и двух боковых стенок. Скорее их можно назвать навесами. В отдалении стояли два больших походных шатра, один из которых был увенчан восьмиконечным крестом: вероятно, походная церковь, хотя в селе имелся и свой храм.

На краю палаточного городка нас уже ждали. И от вида ожидающих я был сильно удивлён. Вроде бы привычно одетые по местной моде вояки – в заправленных в сапоги домотканых портках, простых серых кафтанах с цветными вертикальными полосками на рукавах, с кривыми саблями… Но вот на головах у них я увидел новенькие будёновки! Вернее, здорово на них смахивающие головные уборы из серого сукна, с пятиконечными звёздами. Но в центре красных, синих и чёрных звёзд раскинули крылья двуглавые орлы, похожие на те, которые украшали кивера русских солдат, входивших в покорённый Париж…

Вот теперь я точно уверен: царь – не настоящий! Потому что никто, кроме человека из Советского Союза не стал бы вводить в армии будёновки. И звёзды на них очень характерные: в тридцатые годы у кавалеристов были именно синие суконные звёзды на зимних шлемах, у артиллерии, танкистов и иных технических войск – чёрные, у махры[13] – малиновые. Здесь, правда. Красные – ну мало ли, может, просто нужного сукна под рукой не оказалось… А если припомнить большое количество изменений и новинок, появляющихся в последнее время, то лично для меня иновременность царя, или кого-то, крайне у него авторитетного – непреложный факт. Потому что не бывает таких совпадений. Думается, что будёновки введены не просто для красоты и единообразия: это сигнал таким, как я, переселенцам по разуму: вы не одиноки! Ведь раз в начало семнадцатого века перекинуло меня, царя Дмитрия, или его ближнего советника – то есть вероятность, что двумя случаями это явление не ограничивается. Может, нас таких трое, может, тридцать, триста или три тысячи? Неплохо было бы. Стоп! А вдруг такие, как мы – не только наши, русские? Чёрт его знает, кто может «подселиться» в башку немецкого короля или, скажем, шведского? Вдруг фашисты недобитые из ФРГ? Или японские милитаристы прямо сейчас захватывают Китай и готовятся захапать Дальний Восток, Забайкалье и Сибирь? Радио-то сейчас нет, а с тех краёв три года скачи – не доскачешь. Забота!..

В руках вояки держали бумажные листы – списки. Грамотеи, значит, нынче грамотность – большой плюс. По спискам нас выкрикивали, собирая в небольшие толпы. О правильном строе пока нечего было и мечтать: народ только утром не подозревал, что жизнь резко изменится, абсолютное большинство рекрутов в жизни из оружия в руках держало нож да топор, ну, ещё кистень знаком был многим. А теперь мы – солдаты первого полка нового строя.

Так нам и объявили: вы, дескать, солдаты – не стрельцы, не пехотинцы, а именно солдаты Красно-Московского сводного полка. И полагается нам служить в нём пять лет, а если война – то и дольше. И за эту службу – в мирное время – обещают платить приличные по нынешним временам деньги: аж целый рубль и семь алтын в год. Да ещё кормить, да одевать за казённый счёт, не говоря уже об оружии. А добровольцам и вовсе посулили полтора рубля, что вызвало оживление среди слушающих.

Вот только и требовать с нас будут крепко. Ни о какой стрелецкой вольнице с проживанием в городских усадебках, с правом торговли, извоза и разных промыслов для солдат и речи нет. Жить придётся в казарменном городке, который мы сами себе должны выстроить. Увольнения обещают по воскресеньям, и то – в качестве поощрения. За неповиновение начальству, пьянки, драки, кражи, порчу и утерю вверенного имущества пригрозили спускать шкуру: ну, здесь битьё – явление повсеместное. Строгим выговором на комсомольском собрании отделаться не получится, и коллективу на поруки провинившегося не отдадут: это вам не гуманный послевоенный СССР.

Служить меня направили в формируемый конно-пушечный отряд, под команду свежепроизведённого поручика Вацлава Возняковича. По-русски шляхтич изъяснялся не очень, чтобы очень, но в артиллерийском деле толк понимал. Сам отряд состоял из расчётов двух не новых, но почти одинаковых бронзовых пушек калибром в восемь-девять сантиметров[14], конного уряда[15] и скарба, то есть обоза с боепитанием и матчастью. Численность отряда была небольшой: по семь человек пушкарей, считая десятников, полдюжины ездовых, двое скарбничих ярыжек и скарбничий урядник. Всего двадцать четыре человека вместе с поручиком.

После распределения по подразделениям свежепризванных «в ряды» обстригли под горшок – для этой цели в Красное не иначе, как из Москвы пригнали чуть ли не десяток уличных стригалей-цирюльников. На бороды с усами никто, разумеется, не покусился – впрочем, ввиду малолетства Стёпки, для меня проблемы растительности на лице пока были не актуальны. Тем не менее, утраченные волосы были собраны сенными граблями в здоровую – почти по грудь – копну, уже знакомый по «камизии» попик отчитал над ними кратенькую молитву, покропил при помощи кисти святой водой, потом «старослужащие» навалили сверху сухого хвороста и подожгли получившийся костёр[16].

Нас частично обмундировали, то есть выдали – под запись – каждому то, чего ему не хватало для приближения к единообразию: кому кафтан, кому крепкие штаны, мне достались чуть поношенная, но достаточно удобная пара коротких сапог вместо имевшихся постолов, кафтан, порты и рубашка были признаны временно пригодными к ношению. Вручили по заплечному мешку – прообразу всем известного «сидора» будущих времён, с конопляной верёвкой вместо удобной лямки и по головному убору. Я оказался неправ, посчитав их обычными будёновками. То есть внешне-то они были похожи, но изнутри сшитые по форме традиционных русских шлемов колпаки[17] оказались натянуты на жёсткую конструкцию из железного обода-окола с приклёпанными к нему и сведёнными в конус четырьмя «лепестками». Как подсказали знающие люди, похожая конструкция называется «черепник» и предназначена для защиты головы от рубящего сабельного удара. Так-то оно, конечно, полезно, вот только постоянно таскать на башке без малого полкило – удовольствие ниже среднего. Да и, в отличие от красноармейских зимних шлемов, такую конструкцию не получится по желанию сложить и спрятать за пазуху или, скажем, использовать вместо подушки на привале. Увы, раз выдали такую «недокаску» – придётся привыкать: в любом случае лучше такое, чем ведроподобные кивера времён войны с Наполеоном. Также мы обзавелись личным шанцевым инструментом в чехлах: кому-то достались плотницкие топоры, а кому-то – в том числе и мне – дорогущие по нынешним временам кованные железные лопатки. Во избежание проё… утраты военно-артиллерийским (или военно-стрелковым) способом, на топорищах и лопатных черенках были заботливо выжжены «Шифровки» конкретных подразделений. У нас – «К-МП КПО», то есть «Красно-Московский полк, конно-пушечный отряд». Пришлось ножиком вырезать (по дереву) и процарапывать (на железе) «С. Пушкарiовъ»[18], а то знаю я, как у казённого армейского имущества ноги вырастают… Оно только кажется, что раз казённое, значит – ничьё. А на самом деле за про… утрату придётся отвечать, причём, возможно, собственной шкурой.

Переночевали мы здесь же, в двух палатках рядом с пушками. Впрочем, ездовые устроились в крестьянских хлевах, куда за нехваткой конюшен, временно поместили лошадиные силы и артиллеристов и конников. Поутру нам устроили раннюю побудку, довольно бестолковую пародию на построение с перекличкой, краткий молебен… И, ограничив завтрак выдачей фунта хлеба и кружки колодезной воды, погнали на пхд. Пехтуру и копытных «озадачили» выравниванием верхушки возвышающегося за селом длинного холма и копанием уже растрассированного по периметру широкого рва. А нас отправили четверти версты дальше от рва, где приказали рыть котлован для будущего большого порохового склада. Копать малой пехотной лопаткой – «удовольствие» то ещё. Но всяко лучше, если бы повыдавали повсеместные в этом времени деревянные недоразумения, где узкая полоска железа набита только по самому краю лопатного «полотнища». Понятное дело, что за день весь котлован осилить не удалось. Зато при возвращении в располагу мы увидели возвышающуюся на холме свежесрубленную деревянную церковку и нижние венцы начатых возведением одна вплотную к другой бревенчатых изб. Оказывается, из недальней столицы притопали несколько плотницких артелей, которые и соорудили первым делом обыденку – то есть возводимый за один день небольшой храм. А как иначе? Полковые церкви и в более поздние времена Российской империи возводились раньше казарм.

Впрочем, с казармами, а также конюшнями, складами и прочими арсеналами разобрались быстро и уже через девять дней рядом с Красным селом стоял, выстроенный «на вырост», военный городок первого на Руси солдатского полка. Длинные избы-казармы, выстроенные замкнутым прямоугольником, были рассчитаны аж на тысячу двести человек, а земля и камни, вырытые из трёх окружающих наш пункт постоянной дислокации рвов, использовались для вала, поднятого вплоть до укрытых, в бережение от поджога потенциальным врагом пластами дёрна, тесовых крыш. В двух больших конюшнях внутри получившегося двора можно было бы разместить около трёхсот лошадей, а в пушечном амбаре, где сиротливо стояли оба наших орудия, хватило бы места ещё для десятка.

Полковая кухня пока что размещалась под длинным навесом, но ежедневно в ворота военгородка въезжали гружённые кирпичами для её постройки долгуши[19]. Из этого же кирпича предполагалось выстроить арсенал и пороховые погреба, поскольку хранить боеприпасы и оружие в пожароопасных деревянных строениях – неоправданный риск.

В общем, пхд растянулся у нас на целую декаду. А потом началось проклятие новобранцев всех времён. Строевая подготовка! Нам, артиллеристам, повезло ввиду нашей малочисленности и наличию лошадиных упряжек. Часть личного состава при движении в колонне ехала на пушечных лафетах, в сёдлах коренников[20] и на повозках, причем по команде все, кроме правящих лошадьми ездовых, периодически менялись местами с идущими рядом с пушками пешком. А вот стрелки, вооружённые импортными голландскими мушкетами, на которых странно смотрелись откованные в русских кузницах трёхгранные штыки, и пикинеры со своими четырёхметровыми «оглоблями», маршировали на своих двоих, а их урядники и полусотники срывали голосовые связки, пытаясь заставить солдатиков держать хоть какое-то подобие строя и не разваливать его при простейших захождениях, вроде «правое плечо вперёд». Конная же сотня – на деле, штук сорок всадников, – набранная из, казалось бы, опытных воинов, казаков – участников недавней гражданской войны против царя Бориса Годунова и владычных[21] ратников, благословлённых на службу в Красно-Московском полку патриархом Игнатием, умели зрелищно, лавой, атаковать, но движение в колонне у них отчего-то пока не получалось.

Полк готовился к параду с присягой и вручением боевого знамени…

Дмитрий

«Тяжела ты, Шапка Мономаха»[22]! Верно подметил в своей драме представитель древнего боярского рода Пушкиных. Кстати, его пра-пра-несколько раз пра-дедушка[23] сейчас стоит позади, сразу за шеренгой парящихся в тяжёлых шубах с отложными, спускающимися до лопаток, шиворотами и горлатных шапках бояр. Впрочем, думские дворяне тоже обливаются потом. А куда деваться, традиция нынче на Руси такая: чем богаче и вычурнее одежда, тем почётнее, а на дворе – начало бабьего лета. Чтобы вместить всю эту толпу «ах, каких чэлавэков!», на паперти Успенского собора временно сооружён тесовый помост, застеленный ярким иноземным сукном. Тут цветного сукна для обмундирования не хватает, а приходится пускать на показуху. Мне чуточку легче: я всё-таки сижу на специально притащенном за то время, пока шёл праздничный молебен, стольце – эдакой облегчённой версией царского трона. Тем не менее, парадно-выходное облачение, расшитое золотом – а шёлковые бармы и вовсе покрыты золотыми образками и самоцветами в золотых же медальонах. Веса – как в сапёрном нагруднике: сталь-то полегче золота. Да и в Шапке Мономаха этого драгметалла предостаточно: шея, да и весь хребет, давно уж занемели: я нынче хозяин Земли Русской и милостивый царь-батюшка, мне сутулиться у всех на глазах никак невозможно!

А глаз этих, смотрящих прямо на меня, сегодня – тысячи. Такая традиция: на Новогодье, приходящееся на первый день осени, Судный Семенов день[24], в московский Кремль допускаются все правдоискатели и просители, чтобы увидеть Государя с боярами и передать ему – то бишь теперь мне – свои челобитные. Вот и подходят москвичи и пришедшие за правдой жители иных городов и сёл России к паперти Успенского храма, с низкими поклонами кладут свитки на размещающиеся на нижних ступенях начищенные до блеска медные подносы. Как только груда челобитных начинает рассыпаться с подноса, специально приставленные слуги пересыпают их в заранее заготовленные мешки. Чую, разгребать жалобы и просьбы придётся долго, придётся Отрепьеву потрудиться и крепко подогнать набранных им умников. Пускай ознакамливаются с этим ворохом бумаг и принимают меры. Я же буду реагировать только на самые серьёзные сообщения, а не транжирить время на решение тяжб из-за передвинутой межи или оскорбления и поругания путём выдирания бороды в пьяной драке.

Ибо времени этого нет ну совершенно. Даже в нашей с Марией опочивальне велел отгородить занавесью закуток, где вот прямо сейчас лежат чертежи проектируемых мной ручной дрезины – пока что для перевозки вагонеток на рудниках и водного велосипеда с буером[25] – для ускорения перемещения по рекам в тёплое время года и, соответственно, зимой. Молодой царице это, понятно, не нравится – но до открытых скандалов дело не дошло. Тем более, что, похоже, весной должен появиться новый русский царевич. Или царевна. Парня-то, понятно, назовём Иваном, а вот девчачье имя пока что не выбрано…

…Церемония народного челобития, наконец, сошла на нет. Но празднование продолжается. С этого, семь тысяч сто пятнадцатого – по русскому летоисчислению – Новогодья я решил ввести обычай проведения воинского парада и ежегодного награждения.

Стрельцы и владычные ратники кое-как оттеснили человеческую массу подальше от собора и, по сигналу раззвеневшихся празднично колоколов, по освободившемуся проходу прошествовали – ну, пока что никак нельзя сказать об этом «промаршировали» – сводные сотни Большого – он же Стремянный – и Сергеевского приказов и удивляющий православный люд остроконечными богатырками[26] сводный Красно-Московский полк[27] общим числом в двести тридцать человек с двумя лёгкими пушками. Прошествовали – и встали тремя «коробками» – лицом к храму, спиной – к народу.

Громкоголосый кремлёвский бирюч, развернув бумажный столбец с висящей на плетёном шёлковом шнуре красной печатью, зачитывает мои указы: первый – о введении новой наградной системы, второй – собственно, о первом награждении. Ордена, медали и знаки в память подавления майского мятежа я решил вручать лично. Конечно, больше часа простоять на ногах, будучи облачённым в парадные царские одеяния – никакого удовольствия. Но получение награды из царских рук даст гораздо больший политический эффект. Тем более – при таком скоплении народа! Уже к вечеру об этом событии будет говорить вся Москва, а через месяц – и вся Россия до Камы и Волги. В исторических романах мне доводилось читать о награждениях европейскими королями своих рыцарей – но всегда ордена получали единицы, а о медалях для простолюдинов вообще ни разу не слыхал. По-моему, их до Петровских времён и не было [28].

Первыми ордена Защиты и Вызволения получили активно участвовавшие в восстановлении порядка стрелецкие головы, Иван Никитич Романов – «Каша» и Евстафий Зернин. Золотые знаки «Былъ» вручены им были уже давно, так что теперь они горделиво выпячивали уже по две блестящих на груди награды.

Присутствующим героям позапрошлогодней войны против Бориса Годунова, чья служба врезалась в память моего реципиента, досталось полтора десятка медалей «За отвагу» и «За отличие». А потом начался конвейер: бирюч во весь голос – и как не охрип до сих пор? – орёт имя и прозвище кавалера, рекомый выходит из строя и поднимается по ступенькам паперти, я беру с подноса, который держит стоящий справа рында, серебряный знак «Былъ» и втыкаю сделанную по образцу немецких наград булавку в серое или красное сукно кафтана. Если же слух улавливает слово «медаль», то вот они, медали, на подносе слева. Их гораздо меньше – но всё-таки храбрецов, получивших сразу две награды, набралось немало. Поздравляю награждённого, слышу в ответ: «Рад стараться!», воин разворачивается кругом – пока что неединообразно, кто через правое, а кто через левое плечо – и сбегает, спеша занять место в строю. Так происходит раз за разом, вот уже на левом подносе остаётся с полдюжины медалей…

Передо мной встаёт совсем молодой парнишка в богатырке с чёрной звездой, посреди которой белыми нитками вышит контур орла – на красные-то и синие звёзды просто проставляются штампы из намешанной на олифе сажи, которая используется как краска на Печатном дворе, с висящим через плечо тесаком. Лицо знакомое. Встречались, причём дважды: это тот самый Степан Пушкарёв, который подорвал «петардом» кремлёвские ворота, а потом получил от меня свою нынешнюю фамилию. Прежняя худоба пропала, откормился парень на казённых харчах, но всё также строен. Оно и понятно, я сам – бывший миномётчик, знаю: в артиллерии толстеть некогда… За свой подвиг он награждён медалью «За отвагу». Приятно вручать…

– Поздравляю с наградами, пушкарь Пушкарёв! Даст бог – не последние!

А в ответ – нежданное, нездешнее, не сегодняшнее:

– Служу Советскому Союзу!

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

[1] Действительно, слово «комиссия» пришло в русский язык из польского во время Смуты. Но Дмитрий Умнов, ставший царём, ввёл его в оборот на несколько лет раньше, также, как и звания полковника, полуполковника, поручика и хорунжего. Авторский произвол

[2] Напоминаю: даже сейчас при засилье официального православия, в народе сильно двоеверие и вера в различные приметы и талисманы. В начале же XVII века двоеверие на Руси было почти поголовным, люди давали детям языческие имена прежде крестильных, носили одновременно и крестики, и обереги, отдавали десятину священникам и одаривали вещами и пищей колдунов… Автор встречал книжку – пособие по борьбе с язычеством, изданную священным Синодом аж в конце XIX века – следовательно, было с чем бороться.

[3] В 1606 году кафтаны из красного сукна носили только стрельцы Стремянного приказа (полка), выполняющие, в том числе, и роль современного Почётного караула. Остальные довольствовались серыми, гораздо более дешёвыми.

[4] В IX веке женщина, выдававшая себя за мужчину, возглавляла Римско-католическую церковь под именем папы Иоанна Восьмого. Согласно дошедшим до нас источникам, была разоблачена при родах и забита камнями. В наше время данный факт усиленно отрицается. Однако Степану известны только сведения о папессе, а статьи опровергателей – нет

[5] Слово «ортодоксия» в переводе с греческого означает «правильное учение» стало использоваться задолго до разделения христианских Церквей на Западную (католическую) и Восточную (православную). Во всём мире ортодоксальными христианами, ортодоксами, называют именно православных, вне зависимости от того, к какой Патриархии тот относится (а русские старообрядцы после Раскола и вовсе стоят вне Патриархии, тем не менее являясь ортодоксами более жёсткими, чем официальная РПЦ)

[6] Библия, Книга Бытие 1, 26. Степан, хоть и является убеждённым коммунистом, вступившим в ВКП(б) ещё на фронте, тем не менее, был крещён и Библию читал

[7] Напоминаю, что до никоновских церковных реформ и Раскола православия на Руси пока не докатились (и надеюсь, что этого и не случится хотя бы в данном альтернативном мире) и, соответственно, и Символ веры, известный каждому настоящему христианину, отличается от «реформированного» никонианского (вообще в нашей стране понятие «реформы» воспринимаются как нечто весьма неприятное для русского народа и идущее от властей, традиционно нелюбимых), и крестное знамение налагается в соответствие с 31-м Правилом Стоглавого Собора: «Якоже предаша нам самовидцы и слуги божия слова святии апостоли и святии отцы, такоже подобает и всем православным крестьянам руку уставляти и двема персты крестное знамение на лице своем воображати и покланятися, якоже и преди рехом. Ащели кто двема персты не благословляет, якоже и Христос, или не воображает крестного знамения, да будет проклят, святии отцы рекоша. Прочее же о крестном знамении известно и достохвалъно списани преподобных отец наших Мелетия и Феодорита, сице возвещают с прочим толкованием, како рукою благословляти и креститися всем православным. Иже кто не знаменуется двема персты, якоже и Христос, да есть проклят. Креститися и благословити два долныя, а третий верхний к долнима перстома. Тоже согбение персту толкует: преклонъ бо небеса и сниде нашего ради спасения, а два верхние сими же двема благословити в божество и в человечество креститися подобает и благословити. Персты три совокупити низу, а два верхний купно – теми благословити и креститися в божество и в человечество».

[8] Слово «праздник» в то время означало просто день, в который человек освобождался от работы, аналог современного слова «отгул». А «выходными» был широко известный «Юрьев день» и неделя после него, когда мужики, выплатив все подати и недоимки, имели право уходить с одного места жительства на другое. Наш современник имеет полное право путать эти понятия, а вот родившийся и выросший в те времена священник разговаривает в соответствие с исторической правдой. И это автор ещё не использует стилизацию под старорусский язык: читатели не обязаны иметь историческое образование, нехорошо издеваться.

[9] Хорошо. Следов ранений нет, клейм нет, язв нет. Поворачивайся! (чешский с вкраплением старорусского)

[10] Напоминаю: в то время словом «вор» обозначали не уголовников, а политических преступников, мятежников, изменников и заговорщиков. Ложь о царе также относилась к «политическому» разряду. Но наш-то герой говорит истинную правду

[11] Степан имеет право не знать, что гусары носили доломаны и ментики. Для него, всё, что не гимнастёрка и не китель – мундиры. Но да: застёжки кафтана и доломана чем-то похожи

[12] Вид – в данном контексте – письменное свидетельство, удостоверение. Соответственно, видок или послух – свидетели

[13] Махра – одно из традиционных прозвищ пехотинцев

[14] Примерно четырёхфунтовые, по тогдашней европейской классификации. Надо учитывать, что на Руси унификации калибров тогда не было и зачастую приходилось отливать ядра к каждому орудию индивидуально (с картечью и жеребеями было проще). Нашим героям ещё предстоит преодолеть эти безобразия