Текст книги "Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ)"

Автор книги: Александр Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

– Чем торгуешь, негоциант, и где твои товары?

– Я, Великий Государь, царь и Великий кназь Деметрий Иоганновитш, патое лето обретаюсь на Маскве. Торг вёл тканями, та посудою тоброй, та оловом, та метью в листах и кованой, та и литой тош[9]. А паче сего утшилса я у лютей масковских, как способней торг тершать. А сам покупал я шемчуг та меты питьи тобрые, каковых в моих краях отнють не варят, та воск белый, та аксамиты персицкия та антейския. А мяккой рухляди противу указу та пищалей, та селья[10], та книг русских отнють не покупаю.

Ну что же: может и не врёт купчина… Хотя… Пятое лето безвылазно? Он что, купленное впрок засаливает? Я до сих пор представлял торговое дело в эти времена как-то иначе: привёз купец товар, распродался, закупил, чего надо, и домой, свежеприобретённым добром торговать, земляков радовать… Какой смысл в чужую землю корнями врастать? Возьмём на заметочку такую нестыковку.

А пока пообщаемся с ляхом. Читал я, конечно, что «реципиент» мой более, чем тесно с ними общался, и в свите у него, в смысле – у меня они были. Но голландец утверждает, что шляхтич приехал только третьего дня, так что навряд ли успел поучаствовать в войне против Годунова.

– Витаю пана Возняковича! Цо допровадзило тшебе в мой край? – Мои губы произнесли фразу явно по-польски, хотя до вселения в новое тело я на этом языке ни слова сложнее «проше пана», «бимбер» и «краковяк» не знал. Видимо, «включилось» умение прежнего Дмитрия. Раз он скрывался столько лет в Польше – должен бы научиться болтать по-ихнему. Хотя, судя по мимолётной гримасе собеседника, моя речь звучала совсем не идеально. Но раз понимает – это уже хорошо.

И что ещё странней, ответ поляка звучал как бы одновременно на двух языках: польские фразы слышали мои уши, а мозг сразу же без перевода воспринимал их значение на родном языке, причём именно моём родном, а не той архаичной версии древнерусского, которой пользовался здешний народ.

– Здравствуй сто лет, Демитрий, царь Московский! Счастлив видеть тебя воочию, живым и здоровым! Я прибыл к тебе по обещанию моего отца, чтобы служить тебе и твоей царственной супруге в походе на нехристей[11] своей саблей и своим знанием. Воевал я со шведами[12], имея под началом наряд из четырёх полевых орудий, был ранен. Но к тому времени, когда я оправился от ран, круль Жигмунт принялся притеснять исконные шляхетские вольности[13]. Тогда мой отец внял совету пана Микулая Зебжидовскего и послал меня с четырьмя верными людьми, на службу к твоему величеству. Ведомо мне, что на службе твоей ныне много славных шляхтичей, утесняемых нашим крулем, состоит и ты их за ту службу жалуешь и поношений им не творишь, веру отцовскую менять не заставляя. Поскольку всем известно, что ты поклялся на частичке Креста Христова выступить против окаянных османов и постоять за веру христианскую, то быть под твоей рукой не зазорно.

А в Бялыстоке повстречался я с людьми Весента Бремера, которого хорошо знал ещё с боёв против шведов, когда он служил Короне. Бремер нанят был негоциантами с поручением свезти на Москву два воза оловянной посуды. Так вместе и поехали, ибо малым отрядом идти небезопасно. Третьего дня прибыли мы сюда, остановившись у купца Массарта, чья доля была в той посуде.

Прости, царь Демитрий, что не поспели к твоей свадьбе: не ведал я, когда она случится. Но от рода моего прими, государь Московский, мои поздравления и верную службу. Возняковичи добро помнят: если б не ты со своими воинами, погиб бы я нынче от рук разбойников, как пали мои верные люди, защищая своего пана.

С этими словами шляхтич обнажил голову и отвесил глубокий поклон, скребнув снятым шлемом землю.

Похоже, не хитрит ясновельможный: не слыхать в его словах неискренности. Уж я-то на своём веку научился отличать брехню от правды. Ну что же: острая сабля сейчас лишней не будет, а что она из польской стали выкована – то не во вред. Я так понимаю, мы сейчас с ляхами вроде как союзники. Какая-никакая – а всё же родня, славяне. Хотя то, что шляхтич рассказал о клятве драться с турками – это конечно, надо обмозговать… Не тот османы противник, чтобы очертя голову на них кидаться: дед мой, освобождавший Болгарию, много о них порассказал. Злые они в драке и опасные. Да и дикие: русским раненым в Болгарии головы резали, над народом местным измывались так, что ужас. Ну да не до них сейчас: пока что наша задача – не с турками резаться, а у себя навести порядок.

– Принимаю, пан Вацлав Вознякович из Гнездилович, твою службу и верность! Становись пока под начало сотника Евстафия Зернина, хочу сам порадоваться твоей отваге в бою. А когда одолеем мятежников, покажешь, как ты умеешь обращаться с орудиями.

Не похоже, что молодому шляхтичу такой подход к его военной карьере понравился, судя по недовольному лицу, но спорить он не стал. А вот голландцы, хоть и со всяческими политесами и расшаркиваниями, но, тем не менее, от почётной царской службы отказались. Бремер заявил, что не имеет права нарушить контракт с купеческим сообществом, согласно которому его задача стоит в охране и сопровождении товаров, а также защите жизни и здоровья своих нанимателей. А остроусый Исаак Абрахамзон Массарт отбрехался тем, что вообще человек мирный и вояка из него бесполезный. Ну да, будто бы никто не заметил, как профессионально этот «пацифист» обращается со своим пистолем… Но силком заставлять иностранных подданных влазить в нашу локальную «беллум цивил» я посчитал неправильным: одно дело, когда всё по доброй воле, за идею ли, за деньги ли – не важно. А совсем другое – приневоливать, тем более, не бродяг каких без роду-племени. Дипломатические скандалы нам на пустом месте не нужны. Впрочем, Исаак оказался не совсем уж бессовестным и в виде «добровольного взноса на нужды обороны» пожертвовал укрытую им на груди плоскую шкатулку тонкого дерева с четырьмя десятками серебряных лёвендальдеров: по весу явно больше килограмма металла. Тоже полезное дело, а то ведь я как тот Грициан Таврический из «Свадьбы в Малиновке»: «что за атаман, у которого золотого запасу нема». Война, хоть и гражданская, мероприятие весьма затратное. Правда, чего стоит голландская валюта в Москве и что на эти деньги можно купить, я пока не знаю, но серебро – оно в любом случае серебро. Лишнее не будет.

Сунув за отворот шапки полдесятка монет, остальное я передал на сохранение сотнику, который тут же запихал шкатулку за пазуху. Надо будет попозже «озадачить» портных, чтобы понаделали карманов на одежде: с ними как-то попривычней будет.

Но чтобы «интуристам» жизнь спасённая совсем уж мёдом не казалась, пришлось поручить им оказание помощи раненым и уборку трупов на месте боя. Вместе с тем я разрешил своим ребятам собрать трофеи. Излишнее оружие и доспехи стрельцы заскладировали в часовне, где обнаружился плюгавенький попик. Там же находились двое раненых поляков в беспамятстве, о которых Вознякович ничего не мог пояснить, кроме «когда мы сюда пробились, эти уже здесь лежали» и несколько зарёванных русских девок, часть из которых, как выяснилось, прислуживала у Массарта. Ну, не знаю, что у них там за работа по хозяйству, однако пузо у одной заметно перевешивало вперёд. Раненых погромщиков оказалось всего четверо, а у крыльца обнаружились подающие признаки жизни двое жолнежей и недорубленный голландский наёмник. Всех их затащили внутрь, не разбирая, кто за кого дрался. Пусть батюшка делом показывает, насколько он выполняет завет любви к ближнему: «ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?».

Найденные у покойников деньги стрельцы, судя по всему, решили оставить себе за труды, поскольку ни одного кошеля с монетами представлено не было. Зато у одного из мёртвых наёмников был изъят и поднесён мне явно дорогой, судя по посеребрённым насечкам на стволе и костяным накладкам с изображениями стоящих на дыбках львов, но зверски тяжёлый пистоль со всеми принадлежностями – от пороховницы до пулелейки. Голландцы, судя по кислым рожам, не слишком приветствовали изъятие ценного образца (по принципу «нам самим мало»), но возражать воинам, только что спасшим их головы, не решились.

Принцип заряжания дульнозарядного оружия я для себя уже уяснил, наблюдая «экзерциции» с пищалями. Единственная разница была в том, что пистоль оказался кремнёвым, так что не было необходимости возиться с тлеющим фитилём. По габаритам и весу оружие здорово походило на обрезы трёхлинеек, которых после Гражданской у нас в селе было огромное количество: практически у каждого мужика на подворье был запрятан такой «коротыш», а то и не один. Как власть ни боролась с этим, всё равно всё изъять так и не смогла до следующей большой войны. Конечно, те обрезы превосходили пистоль в скорости перезаряжания, тем не менее иметь при себе что-то убойное, помимо плохонькой стрелецкой сабли, мне было спокойнее.

На некоторое время меня посетила мысль предложить пленным мятежникам присоединиться к отряду, так сказать, «искупить вину кровью». Однако вовремя сообразил, что шесть «штрафников» на девять наших, включая меня самого и только что присоединившегося шляхтича – это слишком рискованный процент. Дать им оружие не трудно, благо его в часовне набралась целая груда – есть из чего выбирать. И даже клятву верности с них можно стребовать. Но вот сдержат ли они эту клятву или при первой же опасности сбегут? А может, ударят в спину моим стрельцам? Нет уж, пусть пока посидят, подумают над своим поведением. А когда ситуация успокоится – тогда-то «суд разберется, кто из вас «холоп»!»…

Покинув место боя, стрельцы во главе со мной продолжили свой «анабасис» по Замоскворечью. Минут через сорок мы миновали, судя по разговорам моих ребят церковь Параскевы Пятницы и по достаточно широкой и прямой улице добрались, наконец, до Стрелецкой слободки, за которыми на взгорке темнели стены деревянной крепости – Скородома.

Улица и переулки были перекрыты укреплёнными на повозках передвижными стенками «гуляй-города», за которыми находились готовые к сопротивлению караулы. Слухи о происходящих в Москве погромах иноземцев успели достичь ушей здешних стрельцов, но, поскольку никаких команд от вышестоящего начальства не поступало, стрелецкие головы – «на наши деньги» командиры полков – видимо, помня извечную армейскую мудрость о том, что именно инициатива делает с инициаторами, ограничились организацией обороны собственного пункта постоянной дислокации. Отчего-то вспомнились телесюжеты о подобном же поведении бравых украинских вояк во время крымских событий 2014 года.

Это вы, ребята, зря… Сидение ровно на собственной заднице для командира противопоказано. Вон, генерал Павлов до 22 июня досиделся – и чем это для него закончилось? И если б только для него, а так – для всей державы! Не зря Энгельс, сам понюхавший пороха во время немецкой революции середины девятнадцатого века, говорил: «оборона есть смерть всякого вооруженного восстания; при обороне оно гибнет, раньше еще чем померилось силами с неприятелем. Надо захватить противника врасплох, пока его войска еще разрознены; надо ежедневно добиваться новых, хотя бы и небольших, успехов; надо удерживать моральный перевес, который дало тебе первое успешное движение восстающих; надо привлекать к себе те колеблющиеся элементы, которые всегда идут за более сильным и всегда становятся на более надежную сторону; надо принудить неприятеля к отступлению, раньше, чем он мог собрать свои войска против тебя». Надо же: ещё на истмате учил, а до сих пор помню! И хотя сейчас восстание устроили Шуйские, но это правило действует как для революции, так и для контрреволюции. Так что побудем немного умными контрреволюционерами, применяющими мудрость грядущих столетий для разгрома мятежа.

Задержались на этом прообразе КПП мы недолго, только дав караулу возможность погнать посыльного к местному командованию. Ребята мои, увидев, что нежданного нападения на их семьи, которым угрожали давешние мятежники в Кремле, пока не предвидится, заметно повеселели.

– Вот что, ребятушки – обратился я к своему отряду. – Понимаю, что у каждого душа неспокойна: как там без вас семьи, не случилось ли какой беды. Рад бы я всех распустить по домам, но, сами видите, что сейчас на Москве творится. Послужили вы верно, за что мной будете обласканы. Но пока сделаем так: трое из вас разойдутся к своим семействам, успокоят домашних: дескать, при царе теперь состоите. А чтобы не было споров меж вами, жребий кинете, кому идти, а кому остаться. Пусть Бог рассудит. Любо ли?

– Любо, Государь!

– Славно! Пусть Бог решает, он справедлив, и кому нужнее – ведает! – Радостно загомонили стрельцы.

Я поднял руку, призывая к тишине, и продолжил:

– Также по пути всем стрельцам и иным служивым людям, кого повстречаете, от моего царского имени передавайте, чтобы брали своё оружие, доспехи, у кого имеются, харчей на два дня и шли на подмогу, изменников Шуйских, как гнид, давить!

После того, как в избах своих побываете, ступайте каждый к семьям товарищей своих, которые нынче погибли, долг свой честно исполняя, и поведайте об участи их. А семьям павших передайте, что за верность их всё семейство до самой смерти, освобождается от всех поборов и пошлин, какие только на Руси есть, а если еще какие пошлины появятся – то с них платить половину. А в каких семьях сироты малолетние пооставались – тех я, Государь всея Руси, под свою руку беру для обучения разным наукам. Пока же передадите от меня тем семействам помощь – по три талера серебра. Их вам сейчас сотник Зернин выдаст. Справедливо ли моё слово?

– Справедливо! Истинно так!

– Евстафий Никитин, ты при мне остаёшься. Пока стрельцы жребий кидают, отсчитай монеты из той шкатулки, что я тебе на сохранение отдал.

– Слушаю, Великий Государь. Да только ежели за каждого ныне павшего стрельца по три талера давать, то обсчитался ты: не двенадцать, а осьмнадцать монет потребно.

– Как так? – Удивился я. – Двоих в Кремле изменники застрелили, ещё двое – у той часовни в бою легли. Четверо выходит.

– Прости, Государь, но не досчитал ты двоих. Ивашка Трын, да Ивашка Чистой ещё в карауле оставались, твою скарбницу стеречь, когда мы к тебе, Государь, в Кремле на подмогу кинулись. Небось, воры их давно живота порешили. Так что осьмнадцать тех талеров получается, Государь!

Толковый у меня сотник: о своих людях думает, не боится с царём спорить…

– Добро. Решим так: раз пока никто их мёртвыми не видал, будем считать тех стрельцов без вести пропавшими. Семьям их – пока ничего не говорить, потому что вдруг – да объявятся? Грех по живым заупокойную служить. А серебро ты отдельно отложи, на всякий случай. Когда доподлинно об их судьбе узнаем, тогда и видно будет: семействам ли помощь выделять, или свечку в церкви «во здравие» ставить. Доволен ли, сотник?

– Премного доволен, Великий Государь! – С низким поклоном ответил «отец-командир».

Толковый, всё-таки, мужик попался! Побольше бы таких.

[1] В данном случае «литва» – не государство, а прибывшие в Москву русскоязычные и по большей части православные жители Великого княжества Литовского, Русского и Жмудского, в унии с Польшей образовывавшего Жечпосполиту (она же – «Речь Посполитая»).

[2] До петухов – то есть рано утром, ещё до рассвета.

[3] Как и иные события, упомянутые в книге, произошедшие до момента, когда царь «Дмитрий Иоаннович» попытался бежать от мятежников через окно верхнего этажа своего недостроенного дворца – исторический факт. Заговорщики, действительно, выпустили из заключения уголовников и, вооружив их, натравили на ничего не подозревающих москвичей, не участвовавших в бунте, иностранцев, проживавших в Немецкой слободе и гостей, приехавших на царскую свадьбу.

[4] Скородом, он же Деревянный город – в описываемое время внешняя оборонительная линия Москвы, состоявшая из земляного вала с возведёнными на нём бревенчатыми стенами и башнями с артиллерией, главным образом дробовыми «тюфяками».

[5] Дмитрий ошибается: царские венцы были отданы полякам уже после свержения Василия Шуйского, в 1611 году: "...Две из числа [...] царских корон, а именно принадлежавшая Годунову, и не совсем оконченная работою, принадлежавшая Дмитрию мужу Мнишковны, выданы были Думными боярами, в залог уплаты жалованья Польским и Литовским войскам. Эти две короны были вывезены из России и в последствии [...] разломаны и поделены". «Древности Российского государства. Отделение II. Древний чин царский, царские утвари и одежды». Впрочем, ошибка понятна: на тот момент Шуйский хоть и находился в плену, но был вполне жив-здоров.

[6] Двойная отссылка: к фразе И. Сталина о поэме М. Горького «Девушка и смерть»: «Эта штука сильнее чем Фауст Гете (любовь побеждает смерть)» и к широко известному ветеранам Великой Отечественной войны германскому противотанковому оружию – фаустпатрону («panzerfaust»)

[7] Вполне историческая личность: купец, шпион и мемуарист, помимо всего прочего описавший Московскую Русь и происходившие у нас политические события, включая переворот, организованный Шуйскими

[8] То же самое, что и рыцарь

[9] Вплоть до начала промышленного освоения Южного Урала в России полностью отсутствовали в обороте собственные цветные и благородные (золото, серебро, платина) металлы. Буквально всё приходилось импортировать из стран Западной Европы и Персии. Даже сталь для производства хорошего оружия покупали у шведов, поскольку собственная железная руда была слишком плохого качества. Так что привозившие такой товар торговцы получали хорошую прибыль, часто – сто и более процентов барыша

[10] Огнестрельное оружие и порох («огненное зелье») было запрещено продавать на экспорт ещё со времён Ивана Грозного. Самим, видимо, не хватало – воевали-то постоянно.

[11] Царь «Дмитрий Иоаннович», действительно, планировал, исполняя договорённость с поляками и австрийцами, воевать с турками и отобрать у них Азов, полностью включив в сферу русского важную води взять под контроль территории между Доном и Волгой. С этой целью русские войска стали стягиваться к южным рубежам – в Елец, а незадолго до гибели царь направил послов с объявлением войны Крымскому ханству.

[12] Имеется в виду Польско-шведская война 1600-1611 годов за контроль над Ливонией.

[13] Король Сигизмунд III Ваза безуспешно стремился ограничить права сеймов, преобразовать прежние должности в зависимые от короля чины и ограничить своеволие магнатов. В 1606-1609 значительная часть шляхты подняла против политики Сигизмунда легитимное восстание (рокош), одним из руководителей которого стал Микулай Зебжидовский, краковский воевода. К слову, значительное число литвин и поляков, участвовавших как в "Походе царевича Дмитрия на Москву", так и в начавшейся с переворота Шуйских Смуте, относилось именно к оппозиционным польскому королю группировкам, например, печально знаменитый Александр-Юзеф Лисовский вообще был объявлен вне закона в Жечипосполитой. Негативно относившийся к русскому царю Исаак Масса писал: «Дмитрий увеличил титул прежних московских князей, прибавив к нему монарх и непобедимый, что произошло по наущению литовских вельмож, ибо некоторые из них не любили короля и промышляли при благоприятных обстоятельствах подчинить Польшу Димитрию; таково было их намерение»

5

Степан

Самый страшный хищник – разъярённая Толпа. Именно так, с заглавной буквы, ибо разъярённая Толпа – это не просто множество людей, это Имя Зверя. Сколько ещё проживу – не ведаю, но случившегося в эту субботу вряд ли сумею забыть.

На перекрёсток у мостика через речку Неглинную, где веселила московский люд скоморошья ватажка, подскакали два всадника на ладных, хоть и не слишком рослых маштаках[1], заставив людей отшатнуться к потемневшим бревенчатым тынам. Один из них, горяча своего мерина, заставил того встать на дыбки и хорошо поставленным зычным голосом прокричал:

– Эй, православные! Братие! Измена! Ляхи хотят умертвить царя! Не пускайте их в Кремль! Имайте, бейте воров, хоть и до смерти, а животы их, казну да узорочье пускайте на поток, на то вам – во-о-оля! – И, застыв на мгновение, будто конная статуя, рукой с зажатой в ней тяжёлой плетью, указал вправо, где по-над берегом виднелись двухэтажные терема в городских усадьбах дворян московских[2], дьяков[3] и иных небедных хозяев. Стёпка, мыкавшийся по Москве с прошлого июня, знал, что в таких усадьбах квартируют многие богатые литовские и польские шляхтичи. И если месяца два назад паны не слишком обращали на себя внимание московских жителей… Ну, скажем точнее, обращали внимания на себя не больше, чем знать «отечественного производства», то с тех пор, как на царскую свадьбу массово стали прибывать гости, их слуги, охрана и просто любопытные «из ближнего зарубежья» (куда уж ближе: от Москвы до Смоленска меньше четырёхсот вёрст, а там до кордона, считай, рукой подать) – их стало чересчур «чересчур». Я-то сам к полякам относился при жизни в двадцатом веке неплохо, с учётом взаимных русско-польских трений, а к белорусам, которые пока что считаются «литвой» вообще прекрасно. Но вот владельцу нынешнего моего телесного обиталища паны и пидпанки успели намозолить глаза. Как врагов он их пока не воспринимает: как и его покойный отец-пушкарь юный Степан Тимофеевич – искренний сторонник нынешнего царя, считающий того непогрешимым «ибо Помазанник Господен суть!», а раз паны пока союзники, значит, всё правильно происходит: «Государь не стал бы на врагине жениться!». Вот и переубеди такого… Он сам тот ещё «комиссар» – прямой предтеча тех, кто с наганом в атаку поднимался, а не на Ташкентских фронтах галифе протирал. За невосторженные мысли, похоже, способен пойти сдаваться попам на предмет изгнания беса, то бишь моего сознания. Не дай бог фанатиком вырастет – дров наломает столько, что только держись!

Всадники успели умчаться через мост в сторону Кремля, а вот число окружающего народа как-то внезапно заметно увеличилось. В толпе кляксами зачернели рясы нескольких безместных попов[4], откуда-то подтянулись крепкие мужики с заткнутыми за кушаки топорами, из-за угла вывернулись, пьяно горланя, дюжины полторы бородачей в простёганных тегиляях и при рогатинах… И вот уже на перекрёстке, оказывается, толпятся семь-восемь десятков москвичей. А ведь прошло немногим более пяти минут, вряд ли десять: знаменитых часов на Фроловской башне, которую пока что не называют Спасской, отсюда не видать (хотя сам Кремль вон от, только речку перейти), а наручных ни у кого нет, не придумали их ещё… Народ в толпе глухо волнуется, мужики обсуждают промеж себя новость о стремлении ляхов убить царя: кто-то верит сразу, но большинство, похоже, сомневается и побаивается. Я лихорадочно роюсь в полученных в той своей жизни знаниях, но никак не могу найти воспоминание, чтобы вот так вот, прямо в Москве поляки кого-то из царей убивали. Ивана Грозного вроде бы лекари ртутью отравили – это не из учебника, а из каких-то статей, из «Науки и жизни» вроде бы. Оттуда же – про то, что тот Иван своего сына не убивал, а картина Репина – просто часть пропагандистского мифа, хотя и создана гением живописи[5]. Сына Бориса Годунова убили, но вроде бы не поляки, свои Каины отыскались. Про Петра Третьего и его сына – тоже помню: одного вилкой в почку, кажется, ударили, второго табакеркой в висок. Лжедмитрия[6] тоже убили, но и там без ляхов обошлось: сугубо по чучхэ[7], «с опорой на собственные силы». Полякам тогда как раз сильно вломили, а потом война с ними началась. Ещё Скопин-Шуйский там отличился и Минин с Пожарским ополчение собрали и всех победили. Никогда не интересовался подробностями, разве что кинофильм «Минин и Пожарский» видел. Неплохое кино, но не считать же его за научный источник?

И тут до меня дошло: блин горелый! Да ведь тот тип с плёткой и орал, что надо идти ляхов бить! Выходит, как раз сейчас это всё и происходит, и царя Лжедмитрия уже убили или в данный момент убивают, и война с Польшей начнётся с прочим Смутным временем? У-й-ё-ё-ё… Ртищев, ты влип! Причём влип в историю. Со всеми вытекающими. И шанс, что мы с юным скоморохом сумеем её пережить в живом-здоровом состоянии, похоже, невелик.

Пока я размышлял, толпа ещё немного увеличилась и стала заметно более агрессивной. В руках у многих откуда-то появились солидные колья и довольно длинные ножи: ещё не мечи, но уже и не «перочинники». Москвичей распаляли и «ораторы», особенно старались пара небедно одетых, с саблями на боку – с виду братья или близкие родственники и безместные попы.

Вот в нескольких шагах от Стёпки (и, разумеется, от меня) кликушествует тонколицый долговязый «батюшка» с медным крестом на пол-груди и неопрятно свисающими с рукавов обтрёпанной рясы нитками:

– Православные! Ляхи суть латынцы поганые, литва же холопи их, веру истинную в небрежение ввергающие! На землях их вдоволь всякого зла в законе нашем сталось, насилия Святыни, замыканье Святых Таинств, запечатание церквей святых, запрещение звонить, выволакивание от престола из церквей Божиих попов, яко злодеев, запрещение мирским людям молиться в церквах! Таких насилий не делается и поганскими царями – но и этого мало: рубят кресты святые, захватывают колокола в панские замки. Из церквей делаются костёлы езуитские, имения Церкви Божией данные теперь к костёлам привёрнуты. В монастырях честных, вместо игуменов и братьи, игумены с жёнами и детьми живут и церквами святыми владеют![8] Того же взалкали они для Святой Руси, волхвованиями богомерзкими Государя околдовавши да с ведьмой самборской[9] его окрутив! Ужо восплачет Богородица кровавыми слезьми над поруганием на Руси веры истинной, прострется длань Господа карающая над отступниками да усомнившимися!

Истинно вам реку, православные: выжигайте латинскую погань! Имайте да побивайте до смерти ляхов да литвинов, да воров, им передавшихся! Нет в том греха, ибо сказано: «и да не пощадит его глаз твой, не жалей его и не прикрывай его, но убей его; твоя рука прежде всех должна быть на нём, чтоб убить его, а потом руки всего народа; побей его камнями до смерти, ибо он покушался отвратить тебя от Господа, Бога твоего!»; «и поступи по слову, какое они скажут тебе, на том месте, которое изберет Господь и постарайся исполнить все, чему они научат тебя по закону, которому научат они тебя, и по определению, какое они скажут тебе, поступи, и не уклоняйся ни направо, ни налево от того, что они скажут тебе. А кто поступит так дерзко, что не послушает священника, стоящего там на служении пред Господом, Богом твоим, или судьи, тот должен умереть, – и так истреби зло от Израиля»[10]!

Очередной порыв ветра от реки вздёрнул козлиную бородёнку «орателя» и на мгновение будто прилепил рыжую волосяную сетку к лицу, закрыв щёки, нос и подбородок. Только зелёные глаза фанатика блеснули по-волчьи. Через мгновение бороду сдуло и внешнее сходство с хищником исчезло.

Кто-то позади злобно заорал:

– На ляхов!

Толпа шатнулась раз, другой – и двинулась вперёд. Материализовавшийся рядом со Стёпкой дядька Глеб – уже без скоморошьей личины на голове, зато с непонятно откуда взявшейся короткой охотничьей рогатиной, дёрнул парнишку за рукав:

– Пошто застыл, аки лотова жонка? Без нас ляшские животы раздуванят! За Государя!

«За Государя!» – эта мысль сильно колыхнулась в нашем с тёзкой общем мозгу, дёрнул сильный спазм – и я пропал оттуда, как будто резко выключили свет…

…

После тьмы свет майского солнца бьёт в глаза, как луч прожектора и я – да, я снова очнулся в теле моего тёзки – на секунду зажмуриваюсь.

В ушах – крики, хрипы, глухой деревянный стук, звон металла… Звук недалёкого выстрела, будто пальнули из обреза охотничьей «двенадцадки»… Вновь открываю глаза – и вижу раскинувшегося навзничь Никишку, одетого прямо поверх посконной рубахи в богатый малиновый жупан, пробитый глубоко вошедшей наискосок стрелой с красным оперением на выкрашенном в чёрное черешке. Щербатый рот Первака открыт, борода окровавлена. Видел такое на фронте: пробитые лёгкие, плесканувшая кровь, болевой шок… Словом, помяни, Господи Боже, иже о вере и о надежди живота вечнаго, усопшего раба Твоего Никифора, яко Благ и Человеколюбец, превосходя грехи и потребляя неправды, ослаби, остави, прости все вольное его согрешение и невольное, возставляя его во святое второе пришествие Твое, в приобщение вечных Ти благ. О нёмже в Тя Единаго вероваша, Истиннаго Бога и Человеколюбца. Яко Ты еси Воскресение и живот и покой Твоему рабу, Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем, со Безначальным Ти Отцем и с Пресвятым Духом, ныне и присно и во веки веком… Аминь!

И ведь слышал это ещё в детстве, думал – всё прочно забылось. А теперь вот как-то само резко вспомнилось. Или это сейчас от Стёпки шло? Возможно…

Пальцы сами складываются в двуперстие, ото лба к животу, по плечам справа налево – и только тогда я, наконец, поднимаю взгляд от покойника.

Подворье довольно большой боярской усадьбы завалено людьми. Много трупов, но куда больше раненых: в армяках простолюдинов, в тегиляях, в явно отнятых, а то и снятых с мертвецов богатых одеждах. По левую руку здание конюшни – ворота распахнуты настежь, из-под крыши вырывается белёсый дым, но лошадей не видно и не слышно, а ведь животные они пугливые, должны бы были биться в стойлах, ржать и рваться на волю. Видно, всех уже угнали, и вряд ли это сделали хозяева усадьбы. Метрах в двадцати пяти от меня, в глубине двора, высится двухэтажный терем с высоким крыльцом, ведущим прямо наверх и украшенным затейливыми балясинами балкончик-галдарея вдоль фронтальной стены верхнего этажа. Рядом с теремом – явная поварня: с сорванной дверью, выломанными ставнями на окнах, в одном из которых свесился наружу подстреленный из чего-то крупнокалиберного покойник. Содержимое черепной коробки выхлестнуло и полураскрывшийся узел, из которого повываливались разные чугунки и кувшины, изгваздан светлыми комками вперемешку с засыхающей кровью. Терем поднимается на приличной – выше метра – каменной подклети, так что окна нижнего ряда расположены довольно высоко. Но и там большая часть ставень сорваны, а под стенами то тут, то там валяются кучки дорогой одежды, металлической изукрашенной посуды… И тела неудачников, попытавшихся этими ценностями поживиться.

Да… Это же надо было так влипнуть нам с тёзкой! Молодой организм, точно знаю, штука хорошая. Тем более, что я оказался в симбиозе с ним уже весьма пожилым, много повидавшим и немало умеющим человеком, что, возможно, как-то компенсирует дурную инициативу моего юного тёзки. А что без неё не обойдётся – к гадалке не ходи. Стоило ненадолго отключиться – и вот, пожалуйста, «война в Крыму и всё в дыму». Одна радость: теперь я почти на равных со Стёпкой контролирую действия нашего общего тела. Надеюсь, когда слишком припечёт, сумею спасти нашу голову с двумя разумами, а не провалюсь снова в темноту. Откуда есть риск и не вернуться вовсе: мало ли, что с парнишкой произойти может? Здесь, на минуточку, стреляют, и не только стреляют…