Текст книги "Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ)"

Автор книги: Александр Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Так что повезло нам, считаю, что мятежники не кинулись на нас после перестрелки у царских палат. Видно, командира их голосистого кто-то из моих бойцов всё же пулей «приголубил», а у остальных тямы не хватило своей шкурой рисковать: смять бы нас смяли, так ведь царские стрельцы – профессиональные воины, да все при пищалях да при саблях: покрошили бы не одного нападавшего.

Когда отряд восстановил свою боеспособность, мы продолжили своё отступление. Вероятно, мятежников было не слишком много, две-три сотни от силы. Они, вместо того, чтобы захватывать ключевые точки Москвы, видимо, предпочли заниматься грабежом в царских палатах. Иначе чем объяснить, что, когда мы добрались к квадратной Тайницкой башне, стрельцы тамошнего караульного десятка были совершенно удивлены известиями о происходящем в центре Кремля. Нет, они, конечно, слышали выстрелы. Но в последние дни, начиная со свадьбы царя с «литвинкой» (оказывается, у меня только-только начался «медовый месяц»! Я когда-то читал о Лжедмитрии, но как-то казалось, что между той свадьбой и убийством прошло довольно много времени. Или это у меня уже память от старости тогда отказывать начала?), в Кремле и Китай-Городе часто слышна стрельба. То шляхтичи салютуют: «Нех живе круль Димитрий!». То вокруг дворца пускают фейерверки иллюминации. А то, недавно, я сам, – ну, не я, конечно, а молодой царь Димитрий, – устроил примерную, то бишь показательную, пальбу из хранящихся в Оружейной палате музейных стволов. То есть они потом станут музейными, а в семнадцатом столетии считаются вполне себе боевым оружием – хоть и в люксовом исполнении. Между прочим, оказалось, что там даже двуствольная пищаль имеется, заряжаемая «с заднего места». Нужно будет потом поинтересоваться. Так что к ружейной канонаде караульщики привыкли и не дёргались из-за каждого хлопка. М-да, Устава ГиКС на них нету: через подобных разгильдяев и Чапай загинул…

Что хорошо в должности Великого Государя – так это безоговорочное подчинение всех лояльных подданных. В разумных, разумеется, пределах. Уж сколько с той же Опричниной накуролесил Иван Грозный! Даже от престола отрекался как-то, посадив вместо себя в Кремль какого-то татарина, как там его звали? И всё равно люди вспоминают его как сурового, а порой – и беспощадного, но в целом – СПРАВЕДЛИВОГО отца народа. И царская власть подобна отцовской в большой патриархальной семье: глава велел – изволь исполнять!

Так и тут: никто из караульщиков не стал оспаривать мой приказ затворить башню и никого не пропускать до того момента, пока я лично не отменю распоряжение. Самого молодого и шустрого я погнал с эстафетой по остальным стрелецким постам, чтобы те также позапирались и были готовы встретить мятежников огнём. Для убедительности пришлось вручить гонцу один из трёх царских перстней: тот, что с рыжим опалом. Что поделать: караулка в башне – ни разу не канцелярия и писчих принадлежностей тут не нашлось. Ещё трое бойцов присоединились к нашему отряду. У одного из оставшихся я позаимствовал разношенные рыжие сапоги взамен прежних тесных, скинутых при бегстве из царского дворца, которые так и тащил подмышкой через половину Кремля. Ничего, ему внутри башни далеко ходить не нужно, а стоимость обувки я ему позже с избытком компенсирую, коль жив останусь. Воспользовавшись кирпичной галереей, мы покинули Тайницкую башню через выходящие к Москве-реке ворота. Разумеется, известной мне в прошлой – или правильнее говорить, «будущей»? – жизни по фотографиям и телевизионным съёмкам широкой асфальтированной набережной ещё не было и быть не могло. Весь спуск от кремлёвской стены был застроен какими-то бревенчатыми, а местами – и лубяными халабудами. От берега далеко в воду тянутся мостки, где бабы-портомойки стирают бельё. На поблёскивающих в лучах утреннего солнца волнах покачиваются лодки рыбаков, ближе к тому берегу довольно ходко идёт вниз по течению небольшой кораблик с наполненным ветром прямоугольным парусом.

Но это всё не то: мост! Где мост, я вас спрашиваю? Стрелецкая слобода, как выяснилось, сейчас находится в Замоскворечье. Ну и как, спрашивается, нам туда добраться? До переправы довольно далеко и если двигаться вдоль реки, в дефиле между крепостной стеной и берегом, велика вероятность напороться на мятежников или попасть под обстрел со стороны Кремля. Да, караул Тайницкой башни оказался не замешан в заговор, но кто даст стопроцентную гарантию, что никто из прочих стрельцов не участвует в перевороте? Или что сторонники Шуйских не сумели захватить часть укреплений и не устанавливают там прямо сейчас свои пищали, а то и артиллерию? Есть такой «закон подлости», и проверять его на собственной шкуре лишний раз не стоит: раз повезло, другой раз, третий – но рано или поздно везение может закончиться и произойдёт это, по тому самому «закону», в самый неподходящий момент.

Так что особого желания лишний раз подставляться ни у кого, думается, нет.

– Сотник!

– Слушаю, Великий Государь?

– Пошли кого-нибудь найти лодки. Будем переправляться на тот берег.

– Почто, Великий Государь, искать? Недалече самолёт стоит.

Всё, приехали… Это точно бредовые галлюцинации. «Стрельцы, пользуйтесь самолётами «Аэрофлота!»». А то и похлеще, что-то вроде «Доблестные сталинские, в смысле – царские – соколы в неравном воздушном бою уничтожили авиационную армаду Крымского ханства. Парашютировавшийся Салим-Муслим-гази-паша был захвачен в плен автоброневым боярским полком «Пересвет Селянинович» на танках «Змей Горыныч-34»…».

А мне-то уже показалось, что всё вокруг происходит на самом деле… Привык даже немного.

– Ладно. Где там этот самолёт? Пойдём, полетаем…

Идти пришлось недолго: обогнув несколько халабуд и пройдя вдоль довольно длинного забора, наш отряд спустился к самому урезу воды. От подножия башни этот участок берега был не виден, поскольку взору мешали постройки. А заранее подняться и обозреть окрестности из бойниц мне почему-то в голову не пришло. А зря: почти сорок метров высоты строения, да прибавить высоту склона – это же НП «мечта корректировщика»!

И тут я расхохотался так, что мои спутники даже остановились в удивлении. Моя младшая невестка, помнится, называла такой смех «реакцией на стресс». Над кем же посмеяться, если не над собой!!! Сморчок старый, в панику впадать наловчился? Видать, не хочется помирать на девяносто шестом году-то?! Ишь ты, понапридумывал себе: «бред, царские соколы и танки «Змей Горынычи»». А дудки!

Вот он, самолёт образа тысяча шестьсот какого-то года: приткнулся у бережка преспокойненько. Двое босых мужиков отнюдь не богатырского сложения в закатанных штанах, сидя на краю жердевого настила, увлечённо играют в кости, поочерёдно пристукивая глиняным стаканчиком по подложенному куску кожи. Вода тихо плещется по толстым деревянным плахам полупритопленных бортов и пропитывает давно потемневший провисающий канат.

– Эй, на пароме! Чего сидим, кого ждём? Нас? Так уже дождались!

Дядьки неторопливо поднялись, скидывая колпаки, дежурно поклонились:

– Здрав будь, боярин! Угодно в Заречье слётать? Так мы мигом! Со всем нашим старанием по твоей воле!

– Как стоите, смерды! – Похоже, Зернину не понравилось слишком вольное, на его взгляд, поведение перевозчиков. – Великий Государь перед вами! Ишь, распустились!

– Госуда-арь?! – Бухнулись мужики на колени, закланялись, касаясь земли. – Смилуйся, прости, Великий Государь! Не признали! Как же так вот – явился неведомо, без бояр, без рынд, без поезда[5]?! Мы людишки мизинные, зрим тебя впервой!

Ну, прямо как стрельцы давеча. Что за порядки такие: на карачках ползать? Надо будет с этим делом как-то радикально разобраться. Но – позже. Не до того: того и гляди злые дядьки поймать могут, а потом сожгут моё новое тело и из пушки стрельнут.

– Подымайтесь-подымайтесь! Довольно поклоны бить! Недосуг нам: в Стрелецкую слободу спешим. За сколько отвезёте?

Начавшие было вставать паромщики вновь кинулись на колени:

– Смилуйся, Великий Государь! Да разве можно с Помазанника плату требовать! То нам честь великая, и чадам нашим, и внукам-правнукам!

– Я кому сказал: подымайтесь! Звать-то вас как?

– Епишка я, холопишко твой, Великий Государь, из черносошных. А это – брательник мой меньшой, Сысойка. Попустительством Господним перевоз тут содержим для людишков.

– Ну, раз перевоз держите, так перевозите. Сколько ждать-то можно?

– Слушаем, Великий Государь! Изволь на самолёт ступить своей ноженькой! Сысойка, убей тебя гром, ну-ка, устели рядном, дабы Государю Димитрию Иоанновичу сапожек не намочить! Да жи-ив-во!

Ну, рядном, так рядном. Раз тут принято о царях заботиться – ничего не поделаешь. Дождался, пока тот мужик, что помоложе, приволок из-под соседнего навеса свёрнутую рулончиком мешковину и покрыл ею жердяную палубу парома.

– Ну что, стрельцы, пошли, что ли!

Как только наш маленький отряд оказался на борту плавсредства – хотя ещё вопрос: можно ли считать «бортами» простые неструганные перила вроде тех, которыми снабжают в наших деревнях мостики через ручьи – держащие самолёт на привязи верёвки были сдёрнуты с вбитых в берег колышков. С натугой навалились на шесты паромщики, отправляя нас в плаванье в Замоскворечье.

Речное течение надавило на погружённую в воду плаху, натянулся канат и паром неспешно заскользил наискосок к противоположному берегу.

Братья-перевозчики, стремясь ускорить переправу – как же! Самого царя везут! – подхватили с настила толстые сплющенные дубинки с продольным вырезом в центре, чем-то напоминающие укороченные песты, какими во времена моего деревенского детства бабы в ступах толкли крупу в толокно. Накинув их на канат, мужики принялись изо всех сил подтягивать его. Паром, действительно, стал двигаться немного шустрее.

– Вот что, Елпидифор, – обратился я к старшему, – фамилия у вас с братом есть? Или кличка какая? А то мало ли на Руси Сысоев да Епишек? Вы мне помогли, а царю в долгу быть нельзя. Знать хочу, кому обязан.

– Мокрые мы по-уличному, Великий Государь! – Не прекращая работы, ответил паромщик. – Только ничего, царь-батюшка, ты нам не должен: честь великая твою особу везть! – Тут он всё-таки оторвался от каната и низко, в пояс поклонился.

Ну, на колени не плюхается – и то хорошо. А то непривычно мне это. И, честно сказать, неприятно. Не барское у меня воспитание, а самое, что ни на есть, крестьянско-пролетарское. «Сосед» мой по телу что-то вовсе прижух, только помогает понимать речь окружающих и самому отвечать на понятном им языке. Да ещё и движения, осанка у тела моего остались прежними, гордыми и, я бы даже сказал, величавыми. То-то я смотрю – при взгляде в мою сторону стрельцы постоянно норовят подтянуться, браво выпятить грудь и принять бодрый вид.

– Что вы с братом верность мне, Государю, проявляете, это похвально. И что чести хотите, а не денег – тоже верно. Запомни, Елпидифор Мокрый: за Богом молитва, а за царём служба – никогда не пропадают! Нынче боярин Василий Шуйский с родичами своими сам решил царём стать. На меня напал, убить хотел, слуг моих верных многих порешил.

– Да как же так, Государь! Как он вор, насмелился! – Возмущенно закричали оба перевозчика, побросав канат. – Статочное ли дело! Что ж делать, царь-батюшка?! Вели – живот за тебя положим!

– А вот что: как свезёте нас за реку, возвращайтесь назад. Кого на берегу встретите – каждому о злодействе Шуйского поведайте. А те пусть другим передадут. Чтобы вся Москва, вся Русь об измене знали. И пусть все ведают: не убили меня, по Божьей воле спасся. И в скором времени вернусь в Кремль, карать предателей. Кто же иное скажет – тот лжец, а то и лазутчик изменников. Того приказываю хватать и под замок сажать. А если на перевоз ваш выйдут какие-нибудь иные мои люди: стрельцы ли, или дворяне, или ещё какие воины – по слову моему везите вслед за мной. Пусть ищут меня на Замоскворечье, в Стрелецкой слободе.

– Слушаем, Великий Государь! Всё свершим, яко велено!

– А за это всё получите специальный знак отличия, за верность в трудный час. С тем знаком и вы, и дети, и внуки ваши навечно освобождены будете от всех пошлин и поборов, которые есть на Руси на сей день. А теперь – за работу! Надо спешить!

[1] Вопреки устоявшемуся мнению, в самом начале XVII столетия абсолютное большинство русских стрельцов носило кафтаны немаркого серого цвета. Цветное сукно использовалось как одна из разновидностей наград (до медалей и орденов у нас тогда ещё не додумались). Красные кафтаны носили только стрельцы Стремянного приказа (полка), исполнявшие в те времена приблизительно те же представительско-показушно-охранные функции, что и нынешний Президентский полк. Участие их в боевых походах подразумевалось исключительно в случае, если в поход выступал лично царь, однако за всё существование стрелецкого войска на поле боя выходили только Иоанн IV Васильевич и Пётр IАлексеевич. Человек, «рекомый Димитрием», вошедший в историю как «Лжедимитрий IИоаннович», хотя и участвовал в походах, однако на тот момент ещё не был венчан на царство

[2] «Бляда», «блядь» – это не дама не тяжёлого поведения. И не матерное слово в XVII веке. Это всего лишь «ложь» по-старорусски. «Блядун», соответственно, «лжец, клеветник». Именно в этим значении они присутствуют в данном романе

[3] Автор сам удивился, когда увидел «фоторобот», совмещающий единственную прижизненную парсуну Ивана Грозного и известный портрет «Лжедимитрия I». Добавить безбородому «Димитрию» бороду царя Ивана – не одно лицо, но, действительно, довольно похожи…

[4] Слово «живот» в семнадцатом столетии – применялось также и в значении «всё имущество» – от посуды до скота и жилья. «Пустить на поток» – отнять всё, ограбить.

[5] «Поезд» – то есть свита, сопровождающие в возках или санях.

3

Степан Тимофеевич Ртищев, нынче сын пушкарёв

Наша барыня лиха,

Всё не сыщет жениха:

Больно уж разборчива,

Больно несговорчива

Барыня-барыня, сударыня-барыня!

Загрубелые пальцы колотят по туго натянутой коже бубна, другой рукой потряхиваю простеньким с виду инструментом, заставляя позванивать тонкие железные пластиночки. Рядом подыгрывает на сопилке Гришка, а в кругу выламывает коленца Глеб, чья чёрная косматая борода нелепо торчит из-под деревянной маски, изображающей козью голову.

Барыня-барыня,

Чего тебе баяла?

Купи колокольчик,

Повесь на подольчик!

Барыня-барыня, сударыня-барыня!

Наша барыня в углу

Растянулась на полу.

Только повалилася —

Юбка заголилася!

Барыня-барыня, сударыня-барыня!

Хватит, барыня, плясать,

Хватит землю сотрясать:

У тебя от пляски

Выкатились глазки

Барыня-барыня, сударыня-барыня!

Ой, барыня вышла в сад,

У барыни толстый зад.

Как уселась у стола —

Всю скамейку заняла!

Барыня-барыня, сударыня-барыня!

Народ вокруг скалится весело: развлечение! Да ещё и репертуар свежее некуда: первое исполнение для почтеннейшей публики! Мои нынешние коллеги-скоморохи «Барыню» уже слыхали с утра, когда я, наконец, полностью овладел движениями и речью паренька, в чьём мозгу неожиданно оказался мой разум после того, как удар омоновской дубинки по голове сшиб меня на ступеньки эскалатора метро «Баррикадная» и позвякивание фронтовых медалей на парадном кителе сменилось звоном колоколов древней Москвы…

…А потом очнулся от звона настоящих колоколов, лёжа на расстеленной прямо на земляном полу дерюге: места на широких самодельных лавках были уже заняты несколькими явно недовольными жизнью похмельными мужиками в нарядах «а-ля рюсс», как в дурном спектакле провинциальной самодеятельности. Разве что бороды и шевелюры разной степени косматости у всех были натуральными, а не наклеенными в гримёрке. Сам когда-то подедморозил, глаз на всякие парики намётанный… То есть был намётанный, но вот сейчас – не те у меня глаза, вижу, словно в молодые годы, несмотря на сумрак внутри помещения с бревенчатыми стенами, не слишком успешно освещаемого лампадкой перед потемневшей иконой и проникающим в малюсенькое, меньше форточки, ничем не застеклённое окошко под крышей. Не под потолком, а именно под крышей: потолок, а следовательно, и чердак, в здании отсутствуют изначально. У нас и сараи-то так с послевоенных голодных годов редко кто строит, а тут – люди ночуют и, по всему судя, на постоянной основе. Нищета – не нищета, но «незаможность» в глаза бросается.

Сел прямо на дерюге, руки будто сами потянулись протереть кулаками глаза со сна. А ведь давно уже отучился от этой привычки, ещё когда после хрущёвского сокращения армии занесло меня к геологам в поисково-ревизионную партию за Полярный Круг, где вдоволь наездился на вездеходе от Кандалакши до финской границы и от Гаджиево до Северной Двины. Не то, что там дорог и цивилизации как таковой вообще не было – но вот мы по специфике работы чаще всего оказывались от них в стороне. А пространства там… Много! Руки при такой работе не всегда в чистоте содержать удавалось, вот и занёс как-то в глаз инфекцию. Ох и струхнул! Думал – окривею. Но обошлось, спасибо советской медицине. Но с тех пор немытыми руками больше к глазам не прикасался…

И руки, при внимательном осмотре, тоже оказались не мои: сильные, натруженные, однако же без следов старческой дряблости и с тонкими длинными пальцами, каковых я сроду не имел. Да и одёжка моя, что называется, «из той же костюмерной», что и у прочих обитателей жилища: льняная рубаха с опояской, к которой привязан кожаный кисет, много повидавшие потрёпанные штаны с очкуром вместо пояса и с отсутствием малейшего намёка на ширинку, рядом с босыми ступнями «озонируют» воздух ношенные портянки-не портянки, обмотки-не обмотки с прилагающимися к ним верёвочками и не новые, но ещё крепкие кожаные чувяки-постолы, вроде тех, какие я видал у румынских крестьян когда наш гвардейский кавкорпус наступал через тамошние сёла в сорок четвёртом году.

А руки мои вдруг сами по себе, без моего на то распоряжения, принялись мотать эти портянки-обмотки и фиксировать верёвочками прямо поверх штанин и втискивать ступни в постолы. Вообще ничего не понимаю! Попытался прекратить – куда там! Конечности действуют независимо от моего разума, а вот и всё тело, опершись на край близстоящей лавки, поднялось на ноги. Лавка качнулась, разбудив невысокого мужика с будто специально растрёпанной русой бородой, в которой запутались несколько полосочек капусты.

– Стёпка, лихоманка тебе в ухо! Ты чего почивать мешаешься? – Голос у похмельного оказался на удивление высоким: с такой внешностью ожидался, как минимум, баритон.

– Поздорову, вуй Глеб! Так ведь звонят ныне на Москве неурочно[1], аль сам не слышишь?

И это сказал… я? Нет, не я! Я впервые видел этого бородача, также, как и остальных людей в этом странном помещении, да и сам бревенчатый полусарай незнаком, и непривычен мне собственный голос и всё тело – подростковый голос и организм подростка. И этот подросток с моим именем действует и общается с окружающими независимо от меня!

– Не услышишь тут! Те колокола ровно бы во главе во всю мочь трезвонят яко на Пасху, прости Господи! – Собеседник попытался перекреститься по-старообрядчески двоеперстием, но вышло у него скверно. – Слышь-ка, сестричищ, подай-ка мне кваску, авось хозяин не осерчает…

– Не осерчаю, коли и мне поднесёт, – раздался хриплый голос от противоположной стены, где уже сидел на лавке, прижимая ладони к вискам, босой мужик в сером армяке, судя по измятости не снимавшемся несколько суток подряд. – В сенцах со жбана черпани, да не запнись, гляди, не то расплещешь аки брагу давешнюю!

Подросток, в чьём мозгу – теперь я это знал, хоть и не понимал, как такое возможно – соседствовали два разума, исполнил поручение старших товарищей не прекословя. Я же, не имея возможности хоть как-то действовать, был вынужден продолжать знакомиться с окружающим, не слишком комфортным миром, посредством зрения и слуха паренька. При этом мой ум постепенно впитывал обрывки его знаний. Жбан обнаружился сразу: здоровенная, почти в полметра высотой деревянная посудина с ручкой и фигуркой петуха, приделанной поверх крышки. Вряд ли бы хлопчик удержал ёмкость в одной руке, будь она полна до краёв, но этого и не требовалось: туго скрученный из берёсты черпачок примерно полулитрового объёма обнаружился тут же, висящим на вколоченной в стык меж рёбрами длинной щепке. Пришлось, конечно, сделать два подхода, а куда деваться? За это время попросыпались и прочие жертвы «зелёного змия», однако им тёзка освежающего питья подносить не стал. С чего бы? Одно дело – хозяин дома, бобыль Андрей и его, стёпкин, дядька Глеб, брат покойной матушки, пригревший сироту после того, как в минувшую зиму сгорел в горячке батюшка, орловский пушкарь Тимофей Степанов сын, с которым Стёпка о прошлом годе пришёл в стольный град в составе войска государя. И не просто пригревший, но и взявший в свою ватагу, обучая хоть и не почтенному, однако довольно прибыльному скоморошьему ремеслу. Днями ватажники на улицах да в богатых усадьбах веселили христианский люд плясками, песнями да всяческими глумами, а тёмными долгими вечерами не гнушались и с кистеньком погулять, собирая «дань» с припоздавших зажиточных прохожих. Сам пушкарёв сын по малолетству и слабосильности в татьбе[2] не участвовал, однако и гранёной гирькой на узком ремешке, которую прятал в рукав, и коротким ножиком уже обзавёлся, успешно осваивая под глебовым руководством эти «орудия труда».

Впрочем, осваивал Стёпка и ещё один инструмент: лёгкий скомороший бубен из туго натянутого на берестяной обруч с вделанными в него по кругу гремучками отскобленного и высушенного куска бараньей кожи. Вот и теперь, собираясь покинуть вместе с ватагой бобылёво жилище, он натянул армячок, обнаруженный рядом с дерюжным «ложем», опоясался верёвкой взамен отсутствующего кушака и запихал бубен за пазуху.

Уже давно по воспоминаниям тёзки я понял, что он, а теперь получается, и я вместе с ним, живёт в далёком-далёком прошлом, и хорошо ещё, что в нашей стране, а не где-нибудь в Турции или Португалии. Нельзя сказать, что я был вовсе не знаком с иностранной историей, но про события в России знал, разумеется, больше, хотя временами путался с их датировкой. Стёпке идёт пятнадцатый год, хотя на вид пареньку трудно дать больше двенадцати – и при этом он современник уже четырёх царей, поскольку родился при правлении Фёдора Иоанновича и успел пережить и Бориса Годунова, и его свергнутого сына. Но лично в лицо пушкарёв сын видел только Лжедмитрия, о котором вспоминает с неподдельным восторгом и всерьёз считает чудом спасшимся младшим отпрыском Ивана Грозного. Этот исторический персонаж уже почти год, как правит Россией, а недели полторы назад обвенчался с Мариной Мнишек, причём – неслыханное дело – та была миропомазана и коронована по православному обряду под именем «царицы Марии Юрьевны». В школьных учебниках двадцатого века о Лжедмитрии писали исключительно плохое, как о предателе и польской марионетке – так почему Степан так его обожает? Что это – монархизм головного мозга на всю голову, молодая дурость? Так вроде бы ни то и ни другое, я бы понял. Ведь парнишка не слепой и не дурак, не могут ему нравиться творимые в Москве поляками безобразия!

Погрузившись в подобные мысли, я шёл – вернее сказать, мы со Стёпкой шли, деля одно тело на два разума – вместе с ватажниками по кривым и немощёным древней Москвы. Не знаю как, но, похоже, бессознательно мне удалось частично перехватить управление организмом, поскольку отвлёк меня от размышлений «о политическом моменте» крепкий дядькин подзатыльник:

– Не свисти впустую! Денег не станет!

Материн брат хоть и невысок, даже по сравнению с прочими здешними мужиками, среди которых ни одного «Ильи Муромца» пока что не замечал, но удар имеет поставленный: не смертельно, но больно и досадно.

– Погоди, Глеб! Со всяким проруха бывает. – Вклинился в разговор Гришка, худой рыжеволосый скоморох лет двадцати, чьи проворные пальцы одинаково способны перебирать отверстия сопилки и ловко вытягивать кошели из-за очкуров зазевавшихся горожан. – Что-то я такого не упомню. Ну-ка, Стенька, напой нам, что ты там свистел-то?

А что я свистел? Это ж надо, сам себя не слышал…

– Ну чего молчишь? Вот это: «Та-та-татта-тататата…»

– А-а! – узнал я с детства знакомый ритм! – Понятно, «Барыню», значит? Легко.

А ба-ры-ня у-го-рела,

Много са-ха-ру поела,

Ба-рыня-ба-рыня, су-да-рыня-ба-ры-ня!..

В лад немудрящей песенки запритопывали чувяками сперва Гришка, потом вуй, а за ним и последний из скоморохов, Первак, крестильным именем Никишка, весело ощерился, являя любому желающему начисто лишённый верхних передних зубов рот.

Так зазвучала в Москве озорная и неунывающая «Барыня», и хотя звучит она пока что лишь полдня, и только в исполнении крохотной скоморошьей ватаги, но я-то знаю, что и год пройдёт, и четыре, и четыреста – а «Барыню» ещё будут петь, так никогда и не узнав, кто первым запустил её в народ. А я и не претендую: не мной придумано, чужой славы не прошу. Вот только с той самой минуты я, наконец, смог контролировать своё новое тело, а сверх того – научился мысленно общаться с разумом своего тёзки, как-то сумев передать ему образ дородной помещицы в пышном платье девятнадцатого столетия, чинно пьющей чай с сахаром вприкуску у ярко начищенного медного самовара… Потом были и образы автомашин и трамваев, виды Москвы, Ленинграда, порушенных в боях Харькова и Будапешта, своих смеющихся жены и дочек, отрывки из кинокартин и обрывки классической музыки… Но всё это – потом. А пока… Барыня-барыня, сударыня-барыня!

[1] Неурочно – в данном случае «в неурочное время», тогда, когда не следует

[2] Татьба – грабёж, разбойное нападение. Соответственно тать – разбойник