Текст книги "Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ)"

Автор книги: Александр Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

16

Степан

Забрали меня местные стражи порядка с собой. Но вопреки опасениям – а жизнь в девяностые годы двадцатого века приучила меня с опаской относиться к «сотрудникам органов» – отвели не «в отделение», а, после недолгих шараханий по территории Кремля, совмещённых с расспросами встреченных сослуживцев о том, не видел ли кто какого-то Зернина, – к большому оштукатуренному зданию с высоким каменным крыльцом.

Здесь было много народа: группками по двое-трое общались промеж собой самые натуральные, как их принято рисовать на картинках, бояре в крытых дорогой тканью шубах и высоких меховых шапках. Чуть поодаль кучковались, судя по всему, их сопровождающие – такие «шишки», подозреваю, в одиночку только к жене в спальню заходят, да в отхожее место: ни там, ни там им «помогальники» не требуются. Мельтешил народ попроще, я для себя их определил как «дворцовых слуг», если считать весь Кремль за царскую резиденцию, то так и получается. Одни подходили, другие, получив какие-то распоряжения, уходили их выполнять, кто-то оставался, увеличивая тем самым толпу. Одномоментно перед крыльцом находилось до сотни человек, включая дюжины полторы караульных стрельцов как в серых, так и в красных кафтанах. Командовавший задержавшей меня группой стрелец о негроико переговорил с молодым щёголем-краснокафтанником с лисьей оторочкой на шапке и сплетёнными из серебристых шнурков петлями-застёжками поперёк груди и тот, выслушав, что-то приказал одному из своих подчинённых, который резво взбежав на крыльцо, исчез за изукрашенными высокими дверями.

Некоторое время спустя оттуда появился немолодой, не слишком высокий, но широкоплечий стрелец с саблей в зелёных ножнах у пояса, но, в нарушение местной «формы одежды» – в дорогой расшитой узорами шубе, красной, как будто готовился к роли Деда Мороза на новогоднем утреннике, но с оторочкой по высокому стоячему вороту и обшлагам из чёрного, мягкого даже с виду, меха. Не разбираюсь во всех этих песцах-соболях: максимум, что могу определить – это шкуру белого медведя. Во время работы в Заполярье дважды видел их в домах приятелей-сослуживцев. С самим «Умкой», к счастью, вплотную повстречаться не довелось: так, видал издалека и в основном – из кабины вездехода. Но тут явно другой мех… Блин горелый, что это меня на шубе зациклило-то? Нервишки шалят? Неудивительно…

Спустившись по ступенькам, странно одетый командир окинул взглядом нашу группку, задержавшись чуть дольше на моей персоне.

– Ну? – Правая бровь приподнялась и он на мгновение стал напоминать широко известного в своё время клоуна Леонида Енгибарова, лицо которого по странной прихоти природы обросло усами и бородой. – С чем пришли?

– Здравия тебе, Евстафий Никитич! – Приведшие меня стрельцы степенно поклонились, причём старший, возложив тяжёлую длань на загривок, заставил кланяться и меня, причём не «для порядку», а прогнувшись в пояс. – Что велено, то нами исполнено: сыскали мы того мальца, который ныне у Фроловских ворот споспешествовал пролом учинить. Как грохнуло, так ему тамо же памороки отбило, але ж Господь милостив – оклемался отрок.

– Добро. Великий Государь то дело своезрачно зрел. Ты, Прохор, ко мне на двор в неделю[1] после обедни заходи. Там за то, что сыскали малого, два алтына на всех получишь. Допрежь того не ведаю, когда и ворочусь: по слову Великого Государя при его особе пребываю неотлучно.

– Так почто же ждать-то, Евстафий Никитич? Ты нас сей день награди, а мы за здравие Государя Димитрия Иоанновича и свечки во храме поставим, и ковш пенника подымем, да и о тебе не забудем.

– Про пенник – верю, а что за меня свечку затеплишь – ой ли?.. Рад бы вам, Прохор, порадеть[2], ан незадача выходит. Не наберу я денег да полушек сей час аж на два алтына. Государь нынче меня шубою со своего плеча пожаловал, то честь великая. А что до казны, так вот он, лёвендальдер серебряный! – обласканный царской милостью командир двумя пальцами выудил из-за отворота шапки довольно крупную монету и горделиво показал, не выпуская из рук. – А государеву награду за-ради двух алтын вам на пропой разменивать невместно, то чести его царской умаление будет. Так что, человече, не утрудись всё же быть у меня на неделе.

– Ну, раз такое дело, Евстафий Никитич, то и ладно. Коли нынче тебе такой талан-счастие выпал, что при Великом Государе встать довелось – пренебрегать тем грешно.

Внимание Евстафия Никитича переключилось на меня:

– Кто таков? Как кличут? – Стрелецкий командир спрашивал не надменно, но всё же несколько свысока, словно матёрый полковник, обративший своё внимание на зелёного призывника, впервые миновавшего ворота с красными звёздами, отделяющие территорию штатского бардака от бардака упорядоченно-армейского. И хотя стёпкино тело не было ещё выдрессировано правильно организованной воинской службой, но в моём-то сознании рефлексы никуда не делись. И, стараясь «глянуться» этому вояке, я принял максимально приближённую к строевой стойку и звонко выдал:

– Товарищ командир! Рядовой-необученный Степан Тимофеевич, пушкарёв сын, явился в ваше распоряжение!

Глаза у главстрельца на мгновение стали размером с медный пятак каждый, доставившие меня стрельцы также впали в недоумение, да и некоторые стоящие неподалёку тоже заинтересованно воззрились в нашу сторону. А я чего? Я ничего: по одёжке меня встретили без особого энтузиазма, так пускай хоть по ухваткам запомнят… Впрочем, Евстафий Никитич тут же вернул на лицо спокойное выражение:

– Мордою ты ещё не вышел, чтобы с «-вичем» величаться. Не боярин, чай, да и не ангел Господен, чтобы являться. Да и не товарищ я тебе, а господин сотник пресветлейшего и непобедимейшего Монарха, Божиею милостию Цесаря и Великого Князя всея Русии Государя Димитрия Иоанновича личной ближней стражи Зернин! А прозываюсь я Евстафием Никитичем. Которого, баешь, пушкаря Тимохи ты сын? Мне двое ведомы: Тимоха Рябой, да ещё Муха. Есть ещё Тимофей Саввин, но у того уж все дети сами переженились и своих мальцов растят, не говоря уж о дочках.

– Виноват, господин сотник! Никак нет, отец мой – пушкарь орловский, в прошлом году вместе с войском мы в Москву пришли, а зимой он помер.

Моё собеседник стянул с головы шапку и истово вдавливая в лоб, грудь и плечи двоеперстие, перекрестился. То же сделали и окружающие:

– Ну, царствие небесное рабу божию воину Тимофею!

Я поспешил повторить мини-ритуал.

– А сколь тебе вёсен, отроче?

– На Степана Галатийского пятнадцать стукнет. Это я с виду мелкий да квёлый, в материнскую породу, да и голодные годы сказались.

– Квёлый-то квёлый, ан петард грохнуть сподобился толково, зрили мы то с великим Государем. Учил кто, аль сам до того додумался? – Хитро прищурился Зернин.

От этого прищура возникло чувство некоторого дискомфорта. Как это говорилось в советском мультике? «Птица Говорун отличается умом и сообразительностью». Потому что соображает, что не всё Говоруну нужно говорить…

– Отцова наука, господин сотник. А уж от кого он узнал – того не ведаю.

– То добро, сынам родителево дело от Господа положено познавать. Может, покойный батюшка тебя и из пушки палить, да отливать их обучил[3]? – И снова тот же прищур.

– Никак нет, господин сотник. Палить ни разу не довелось, а как отливать – и не видал ни разу. Молод ещё. Но вот со стороны как орудие чистят, заряжают, целятся да палят – и наблюдал и запомнил.

– Ну и добро, Стёпка пушкарёв сын, что не хваста ты. То я тебя проверял: кабы сбрехал ты, что пятнадцать годов скоро стукнет – то сразу ведомо бы стало. Малец бы не удержался прихвастнуть, а ты разумно речь ведёшь. Знать, великий Государь не зря тебя на отличку взял. Матушка-то, небось в Орле весточки ожидает?

– В голодный год померла…

– Царствие небесное! Выходит, придётся тебе своим умом жить. Прохор! – обратился Зернин к стрельцу. – Великий Государь велел приглядеть за отроком. Ты вот что: найдите сей час кого из придворных послужильцев[4], да передай поручение, дабы сего пушкарёва сына в баню свели, портно[5] да обувку выдали простую, но приличную, ибо Государь его пред свои очи вызвать желает. Да пускай покормят посытнее на поварне, не обожрёт небось, да в какой-нито куток приткнут, дабы под ногами не крутился. А как сделаешь, так ступайте свой караул где велено держать. Потому без пригляду люд оставлять неможно.

– Понял, Евстафий Никитич, исполню!

– Ну, а раз понял, так и ступайте! – И, резко развернувшись, Зернин скорым шагом поднялся по ступенькам и исчез за изукрашенными дверями. Меня же стрельцы повели в противоположном направлении, туда, где за невысоким тыном виднелись крыши и трубы менее значимых строений. Похоже, начиналась совсем новая страничка нашей со Стёпкой жизни…

В прошлой своей жизни – или правильнее говорить «в будущей», ведь по отношению к нынешнему дню я ещё не родился? – не раз читал, что стрельцы якобы были вояки так себе, дисциплину не признавали и приказы исполняли в силу собственного хотения. Опять же и к Разину в войско перебегали, и против Петра Первого бунтовали. Даже картину в музее видел, «Утро стрелецкой казни», на которой как раз изображено, как за такой бунт их казнить собираются. Не знаю, вероятно через какое-то время, лет через полсотни и больше, так и будет. Пока же задержавшие меня воины приказ старшего выполнили со всем тщанием. Отловив какого-то невзрачного мужичка с фингалом на пол-лица из многочисленной дворцовой прислуги, заставили того отвести всех нас к тиуну. Местный «завхоз» отыскался не сразу, лишь с третьей попытки его обнаружили у входа в один из больших погребов под какой-то хозяйственной постройкой, из взломанных дверей которого шибало мощным винным духом. Явно во время сегодняшней суеты в Кремле кто-то дорвался до склада с алкоголем и отвёл душеньку. Вот управляющий теперь и выяснял размеры ущерба, по мере сил ликвидируя причинённые разрушения.

Обратившегося к нему Прохора тиун сперва послал было ко псам, но внушительный кулак, поднесённый к носу и упоминание имени нового царского ближника Евстафия Зернина быстро привели к позитивному результату. Поорав заветное матерное «заклинание» в темноту погреба, управляющий добился того, что оттуда вылезло что-то непотребное: к счастью, не джинн, как в известной песне, а крепко поддатый долговязый парень, мокрый выше пояса и с разодранным воротом некогда светло-серой, а теперь наполовину розовой рубахи, с качающимися в такт пьяным пошатываниям крестиком и медной ладанкой на толстом гайтане.

– Чаво звал, Фрол Фролыч? – коротко поклонившись, уставился он на тиуна весело поблёскивающими серыми глазами. Хорош был парень когда-то собой… Да вот беда: левую половину лица, от скулы до подбородка уродовал след старого ожога, будто кто-то плеснул в него крутым кипятком или раскалённым маслом. Хорошо хоть глаз не выжгло, но вот из девчат вряд ли кто на такого польстится…

– Почто долго возитесь? Я уж битый час ожидаю, пока войти можно будет! Нешто батогов отведать желаете? – Тиун выговаривал парню без настоящей злости, явно для порядку, хотя некоторое раздражение и было заметно.

– Помилуй, Фрол Фролыч! Больно уж духовито там, ажно хмельным духом с ног сшибает. Воры-ат безразумные, не столь вин дорогих сами вылакали, чтоб те в ихних чревах поскисали, сколь бочек да иных сосудов попортили, винища теперь – что воды в озере! Ан на государев стол такое не поставить. Двоих утоплых сыскали: должно тоже воры, что перепились да пьяны на пол повалились, ан встать-от не смогли. Бабы да девки, каких поставил вычерпывать, от винного духа все как есть пьяны! Шестнадцатую бочку десятиведерную[6] наполняют, всё никак до полу не дочерпаются.

– От винного духа, речешь, пьяны? Ой ли? Неуж никто не разговелся царёвым винцом?

Тиун подшагнул к «непотребному» парню и, ухватив того за грудки, резко притянул к себе. Из-за разницы в росте, тот согнулся, будто изображал знак вопроса на «Празднике букваря» у первоклашек.

– А ну, дыхни-ка, раб божий!

Звучный выдох зашевелил тиунову бороду и выбивающиеся из-под суконного колпака жиденькие волосёнки.

– Ты глянь, и впрямь не разит! Добро, коли так. Ты вот что, Неупокойко, сослужи-ка службишку малую! Зришь ли сих добрых людей со отроком? Ясно, что зришь, чай, люди православные, а не денга в твоей кишене, – те-то у тя не задерживаются, всё на девок спускаешь. Так вот, Неупокой, новый государев ближний человек, сотник Зернин Евстафий Никитов сын, распорядился того отрока принять, накормить, в баньке попарить да при дворне разместить. Да не забудь Фролке передать, пущай портно поприглядистей ему выдаст, дескать, с самого верха так велено, чтобы тряпьём взоры не поганил. Мне ныне недосуг, засим велю тебе сей миг взять его, да на поварню к Фёкле да Акульке свести. Небось, не все объедки[7] скуштували, пущай покормят мальца. Да и сам чего пожуй, авось винный дух-то поуменьшится! Ты нынче в особой отличке, потому как своеручно вора поимал, так что заслужил!

Распрощавшись со стрельцами, мы с Неупокоем за несколько минут оказались сперва в «заведывании» Фролки – говоря языком двадцатого века бригадира разнорабочих, занимавшихся низкоквалифицированным трудом. Уменьшительная форма собственного имени пятидесятилетнего седобородого дядьку с когда-то перебитой и неправильно сросшейся ключицей вовсе не смущала, хотя характер у него был – как у хохла-старшины из анекдотов. То есть повышенной прижимистости. Организовывая банно-помывочное мероприятие, тот изворчался о дороговизне дров (как будто приобретал их на последние свои кровные копейки!) и бессовестности неких «уношей», вздумавших париться в среду – постный день. По его словам, грешнее только в воскресенье: «аки во крови омываться»… К процессу колки дров Фролка припахал и меня, обозвав «ничегоней» и «безручком». Физической работы ни я, ни мой тёзка-реципиент никогда не чурались, однако тяжёлый топор на длинной полусаженной рукояти – штука вполне пригодная для тренировок спортсменов-тяжелоатлетов, а Стёпкино тело, недокормленное в голодные годы, к большим нагрузкам пока было не готово. Так что пропотел и упарился я ещё до того, как попал в курную баньку для дворцовой прислуги. Пока мужик бурчал, старательно норовя донести своё недовольство до максимального числа слушателей, Неупокой быстро смотался куда-то, вернувшись минут через двадцать с парой узелков с чистой одёжкой.

Парились мы с Неупокоем недолго, по ощущениям около часа, если не меньше: Фролка особо раскочегаривать баню не дал, впрочем, он и сам отказался от парилки. Тем не менее и этого времени хватило чтобы снять накопившиеся усталость и напряжение нервов. На смену изгвазданной и подранной одежде мне достались чуть коротковатые и ношенные, но крепкие льняные порты с плетёным очкуром вместо ремешка, льняная же рубаха без воротника и обшлагов, надеваемая, как советская гимнастёрка, через голову, два кушака – рыжеватый, явно окрашенный отваром луковой шелухи и узкий чёрный, из дрянного сукна, с красной обережной вышивкой на обоих концах. Он прилагался к короткому, чуть ниже колен, кафтану из светло-серого холста. Вместо безвозвратно утраченных сапог мне досталась пара поршней – примитивной обувки из сшитых кусков кожи и портянки-онучи с конопляными верёвочками. Всё лучше, чем шлёпать босиком. Новую шапку мне никто выделять не собирался, да я и не настаивал. И без того для Стёпки-скомороха наряд оказался более, чем приличный и недешёвый. Свою вымоченную в алкоголе обмундировку Неупокой тоже сменил, натянув суконные чёрные шаровары наподобие казацких, отбелённую рубаху с вышивкой по вороту и такой же как у меня серый кафтан с рыжим полотняным кушаком. Серый валяный из шерсти колпак с чёрной суконной тесьмой по краю околыша-отворотов как у купца Садко с картинки завершал картину. Прямо праздничное одеяние, если помнить, что парень – обычный слуга. Прямо как у нас: у тех, кто ближе к Кремлю, и костюм получше, и кусок послаще – что в семнадцатом веке, что в двадцатом. Никакой зависти: констатация факта.

Пока парились да переодевались в чистое, на Москву уже опустились сумерки и Неупокой потащил меня в местное заведение общепита. Поварня оказалась длинной избой, причём печи – вовсе не похожие на привычные по иллюстрациям к сказкам классические «русские» – оказались не только внутри здания, но и вне его бревенчатых стен. Успели мы вовремя: две артели дворцовых послужильцев как раз рассаживались за установленными под навесом тесовыми столами. К одной из них мы и присоединились. Ну что сказать? Кормили царских слуг сытно: жирная уха, точнее, юшка с разварившейся крупой при полном отсутствии собственно рыбы, рассыпчатая полбяная каша, сдобренная незнакомым на вкус растительным маслом и даже чуть сладковатое пиво – отличная еда, особенно учитывая откровенно слабое питание Стёпки до того, как меня перекинуло в его тело. Несколько огорчило лишь то, что хлеб на столе действительно оказался крепко зачерствевшими объедками, оставшимися от трапезы «лиц, власть предержащих». Но зубы, к счастью, у меня вновь молодые и здоровые, и зубами этими я намерен покрепче вцепиться в новую для меня жизнь, пусть и в далёком прошлом. Прорвёмся.

Проснулся я, грохнувшись с лавки на утоптанный земляной пол. Из прорубленных в бревенчатых стенах под самой крышей оконцев-«амбразур» тянуло предутренним холодком, огонёк висящей перед образом целителя Пантелеймона медной лампадки колыхался, грозя погаснуть с минуты на минуту. Об остеклении или хотя бы о прилаживании ставен здесь явно никто не задумывался. Впрочем, это, пожалуй, и к лучшему: на дворе не зима, насмерть не замёрзну. Зато хоть как-то проветривается помещение «людской» избы, где стоит «духан» покрепче, чем в казарме времён моей красноармейской юности: несколько десятков спящих мужиков благоухают отнюдь не фиалками, да и онучи – прародители солдатских портянок – добавляют свой специфический «аромат». Разница лишь в том, что не ощущается запахов ружейного масла и сапожной ваксы: в отличие от казармы РККА здесь не стоит вдоль стены пирамида с винтовками и шашками, сапоги же дворовым слугам по большей части недоступны, а у кого они есть – те для смазки используют чистый берёзовый дёготь.

Всё, теперь не уснуть. Наощупь нашёл под лавкой свою обутку с онучами, натянул-навертел как полагается и, стараясь ни обо что не запнуться, выбрался на вольный воздух. Организм настоятельно требовал избавиться от излишков жидкостей, да и пиво, пусть и слабенькое, не пошло на пользу неокрепшему подростку. Неподалёку слышался порывистый шёпот Неупокоя, ему невнятно отвечал женский голосок: похоже, это повариха Акулина, подававшая вечером на стол, естественным образом пошла с парнем на сближение, несмотря на его обожжённое лицо. Оно понятно: дело молодое, а вдове – покрывавший волосы чёрный платок сложно было вчера не заметить – если и старше парня, то не намного. Лет немного за двадцать, от силы двадцать пять. Не дело смущать парочку, а организм всё также настойчиво требует облегчения. Пришлось шустро, по-мышиному, метнуться по направлению к наиболее резко «благоухающего» строения, судя по запаху навоза – хлева для скота, шустро развязывая очкур штанов. Спустя минуту я, уже в блаженном состоянии облегчения, приведя одежду в норму, предпринял разведку местности, поскольку вчера перемещаясь в сопровождении то стрельцов, то местного работника, мало что углядел. А если жизнь Стёпки – и, соответственно, моя, начнёт стабилизироваться, велика вероятность, что она пройдёт по большей части здесь. Свыкшись с фактом переноса моего сознания в мозг жившего за несколько столетий до меня подростка, я вполне отдавал себе отчёт, что вряд ли сумею резко подняться по социальной лестнице. Сирота, сын пушкаря, не перенявший отцовской профессии, скоморох – у такого потолок карьеры – управляющий какой-нибудь усадьбой или стрелецкий десятник, но это вряд ли: когда-то доводилось читать, что профессия защитника веры-царя-Отечества была исключительно потомственной, стрелецкие сыновья вставали на место отцов и этого притока обычно вполне хватало на восстановление понесённых в войнах потерь. Новые же полки создавались редко и на их формирование направлялись «излишки» младших юношей из многодетных стрелецких семейств.

В отличие от марктвеновского янки, подвизавшегося при дворе легендарного короля Артура, я не знаю дат солнечных затмений и прочих природных явлений, и хотя в той своей жизни не был криворуким неумёхой, без элементарного промышленного базиса – хотя бы мануфактурного уровня – наладить массовый выпуск всего-всего-всего, от револьверов до велосипедов попросту не сумею. А учитывая, что тот американец – персонаж насквозь фантастический – мысли о научно технической революции в допетровской Руси так и останутся бесплодными мечтаниями. Подняться же «от солдата до маршала», как то бывало в сталинские времена простолюдину в сословном монархическом обществе практически невозможно. Припоминаются лишь Меншиков, Разумовский да Потёмкин-Таврический, человек и броненосец. Но Потёмкин, если верить роману Пикуля, родом хоть и из захудалого рода, но всё же смоленский дворянин. Лезть, подобно хитрому хохлу Алексею Разумовскому, в царицыну постель, не позволят принципы и честь сталинского офицера. Да и до «бабьего века» России ещё далеко, человеку столько не прожить – и слава всем богам, позорища не увижу. Что же до Меншикова, согласно принятому мнению, торговавшим с лотка пирогами – то ему здорово повезло столкнуться с энергичным Петром Алексеевичем, царём-подростком, который в силу статуса был лишён общества приятелей-ровесников и стать тому необходимым. К слову, Пушкин в своём недописанном труде утверждал, что Александр Данилович не был сыном дворцового конюха, а происходил из обедневших потомков бояр. Даже если «солнце русской поэзии» чего и напутал или приукрасил – царя-ровесника у Стёпки Пушкарёва нет и не предвидится.

Вчера, правда, прозвучала фраза, дескать, нынешнему государю вздумалось пообщаться – но что-то сомневаюсь я, что из такого общения будет толк. Царь и скоморох – фигуры несопоставимые по значимости, пусть даже, как утверждалось в учебниках, этот царь и самозванец, захвативший престол незаконно. Кто за мной стоит? Дядька-выпивоха, бездомный уличный артист? Даже не смешно. А Лжедмитрия поддерживает войско, какая-то часть духовенства, часть бояр и дворян – а тех, кто из них был активно против при вчерашнем подавлении мятежа подчистили и ещё будут подчищать – без этого не бывает. Опять же – в жёны полячку взял, так что если и не все ляхи – у них сроду единства не было, потому и профукают они собственное государство в своё время – то хотя бы жонкина родня тоже за него стоять должна. Это здесь, в Москве. Приехавших гостей можно мокрым веником гонять, а вот за кордоном у панов – и войска имеются, и финансы немаленькие. Не голодранку же он за себя взял, царям такое не по статусу. А что особо стоит заметить – нынешний царь пользуется поддержкой и даже любовью простолюдинов. В том числе и Стёпки, владельца моего нынешнего тела: иначе они с покойным отцом не сорвались бы со спокойной службы в орловской крепости в прошлом году и не потащились в Москву. Города сами Лжедмитрию ворота открывали – это Стёпка помнил. Да и вчера, во время погромов, зачинщики призывали бить ляхов, которые, якобы, против царя выступают, а про государя ни слова худого не припоминается… В будущие века про него написали много плохого. Допускаю, что не во всём наврали, тем более, что поляки его притязания на русский трон всё-таки поддерживали. Вот только в начале восьмидесятых попалась мне одна книжка Ивана Стаднюка полумемуарного характера, и в ней была неглупая, в общем-то, фраза: «Известно, что подлинную историю пишут победители». Дальше писатель хвалил книги Брежнева, но дело не в том. Дело в том, что в нашей стране после убийства Лжедмитрия власть, а значит, и вся система пропаганды, оказалась в руках организаторов и исполнителей этого убийства. Разве они могли сказать об этом монархе что-то положительное? В будущем я прожил долгую жизнь и хорошо помню, как кардинально менялась пропаганда, виляя в соответствии с изгибами «генеральной линии партии и правительства» – и потому совершенно не удивляюсь мысли о том, что чёрное могут перекрасить в белое, белое обмазать чёрным, многоцветие покрыть серой краской…

Вот только вчера произошло то, во что я особо никогда не верил: переворот не удался, действующий царь усидел на престоле, а Василий Шуйский, судя по всему, Шапку Мономаха теперь уже не наденет никогда. Получается, история России вчера изменилась, а вслед за ней может измениться и вся мировая история, будто помешали переключить стрелку на железнодорожных путях и локомотив не свернул в другую сторону. И одним из сотен помешавших оказался я, Степан Ртищев, поселившийся в теле Стёпки Пушкарёва… А завтра – нет, уже сегодня – большевику Ртищеву предстоит встреча с русским самодержцем. Сдуреть можно…

И встреча, действительно, состоялась. Утром всё в московском Кремле покрылось инеем – это в мае-то месяце! – и крепко так похолодало[8]. Холщовый кафтан поверх рубахи толком не грел, об выдаче же одёжки потеплее и речи не велось. Видимо, чтобы не замёрз окончательно, объявившийся Фрол Фролыч распорядился таскать из штабеля кривые берёзовые хлысты на пару с местным парнишкой к навесу у поварни, где двое дворовых мужиков ладно и привычно рубили их на мелкие полешки солидными такими топорами. Пил у них не было, но и с таким простым инструментом работа спорилась. Полешки, уже поколотые на части, пришлось таскать к кухонным печам, у которых раскрасневшиеся от жара бабы что-то старательно куховарили. При этом кормить с утра не стали, лишь указали на здоровую бадью, на крышке которой лежал мокрый деревянный же ковшик. В бадье, как выяснилось, был налит вкуснейший и кислющий ржаной квас, которым и пришлось пока ограничиться. Часов около одиннадцати утра, если судить по солнцу, примчался Неупокой и, «сдёрнув» меня с работы, велел привести себя в порядок, после чего потащил в сторону светящихся желтизной свежеошкуренных бревенчатых стен недавно построенных теремов. У заднего крыльца терема он передал меня с рук на руки нетерпеливо дожидающемуся молодому человеку в зелёном суконном кафтане с прицепленной к перевязи кривой саблей в обшитых потёртым вишнёвым бархатом ножнах. Тот, пристально оглядев мой простецкий наряд, буркнул под нос что-то нелюбезное и распорядился следовать за ним.

Внутри здания пришлось прибавить ходу, чтобы успеть за воякой, который уверено продвигался по слабо освещённым коридорам и поднимался по лестницам, совершенно не заботясь о том, не отстал ли я. Довольно быстро мы оказались в помещении, обстановка которого состояла из нескольких сундуков у стен и массивного стола с придавленной плоским камнем стопкой каких-то бумаг, двумя керамическими чернильницами и деревянной коробчонкой, из которой торчал пучок перьев для письма. Напротив входа располагалась ещё одна дверь, двустворчатая и окованная железными полосами, у которой торчали двое классических стрельцов с саблями и пищалями и, будто сошедший с какой-то из картин Васнецова витязь в кольчуге и островерхом шлеме. Только вместо богатырского меча у пояса у него висела кривая сабля, а за опоясывающий кольчугу расшитый кушак были заткнуты два внушительных пистоля с бронзовыми шарами на рукоятях. Из такого на ближней дистанции и стрелять не обязательно: дашь супротивнику по башке – и «уноси готовенького». Четвёртым обитателем комнаты был молодой мужчина совершенно штатского вида с бородкой, коротко подстриженной «в скобку», сидевший за столом с пером в руке, застывшей над недописанной бумагой. Он поднял глаза от текста, когда мы вошли и облегчённо улыбнулся:

– А, то ты, Пётр Иустинович! Зрю, привёл отрока. То добро, Государь нынче ранёшенько явиться изволил и уже спрашивал о нём. Сей минут доложу, но пока наставлю, яко достойно есть к Великому Государю пред очи являться. Тебя како крестили, малый? – обратился он уже ко мне.

– Степан.

– Ишь, дерзок! Ты поелику подлого роду, должен речи мне «господине», да и не только мне, а и всем здесь. Государя же именовать не иначе, как «Великий Государь Димитрий Иоаннович»! Уразумел, чадо?

– Уразумел, господине.

Ну да, сейчас не время гонор проявлять и не место. Этикет в эти времена вот такой вот – и нужно приспосабливаться.

– Нож свой подай-ка сюда, ибо невместно тебе с ним к Государю входить, чай, не служилый человек[9]. После верну. – И секретарь, как я определил для себя этого человека – ну, не знаю, как эта должность сейчас правильно называется! – требовательно протянул руку. Пришлось «разоружаться». Оно и понятно: намедни пеплом самодержца чуть из пушки не выстрелили, а я человек толком неизвестный и не проверенный, мало ли, что в мозгах «перемкнуть» может? Помнится, когда-то читал, кажется, у Дюма, что примерно в это же время французского короля прямо на улице ножиком закололи[10]. Убийце, понятно, уйти не удалось, но монарху было уже всё равно, он помер чуть ли не мгновенно.

– Егда войдёшь, сей миг опускайся на колени с поклоном, и не вздумай подыматься, пока Великий Государь не отпустит, либо сам не повелит встать. Чего вопрошать станет – отвечай внятно и громко. Солгать и не мысли, царю лгать всё одно, что Господу, как он есть природный Государь и Его Помазанник! Уяснил ли, чадо?

– Уяснил, господине. – Коротко кланяюсь. Шея не переломится, а там поживём – увидим.

«Секретарь» уже поднялся со своего места:

– Ну, вот и добро. Погодите пока. Ты, Пётр Иустинович, пригляди за отроком…

Он подошёл к окованной железом двери мимо посторонившихся охранников и громко постучал чем-то металлическим, судя по звуку. Послышался невнятный отклик чиновник, приоткрыв створку, проскользнул внутрь.

Чего вдруг за мной приглядывать-то? Неужели думает, что брошусь прямо здесь и сейчас перья гусиные воровать, суетливо ныкая за пазуху или секретные «планы-барбароссы» с его стола копировать? Вроде бы я на такого придурка не похож… Как и сам «секретарь» на параноика. Странно…

Спустя пару минут дверь снова растворилась и вернувшийся чиновник позвал:

– Ступайте оба сюда! Великий Государь Димитрий Иоаннович лицезреть вас желает!

За дверью оказалась небольшая горница со сводчатым потолком и оштукатуренными голубыми стенами, изукрашенными белыми с золотом узорами. Это было самое освещённое помещение из тех, что до сих пор видел в этом времени: помимо пары дюжин толстых свечей, распространяющих приятный запах плавящегося воска, свет проникал и через три высоких окна, причём из одного была вынута рама, давая доступ свежему воздуху. Она так и стояла, отражая пламя свечей вставленными в свинцовую «решётку» кусками цветных стёкол. К дальней стене были прибиты две полки, занятые разнокалиберными книгами и свитками, под ними – три больших сундука, на каждом из которых могли бы вытянуться в полный рост три человека, если бы легли плечом к плечу. Что лежало на имеющемся столе, понять невозможно: сверху накинут отрез светло-серой ткани.