Текст книги "Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ)"

Автор книги: Александр Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

– Илья, Ждан – за мной! – Возвращаюсь в горницу. Вызванные стрельцы следом.

– Ну-ка, выньте окошко. Да не попортите, его потом обратно ставить.

Рамы на Руси в оконные проёмы вделывают намертво, для проветривания помещений они не пригодны. Да и воевода здешний, хоть и берёт на лапу – без «посулов» никакое дело тут не делается, все мздоимствуют, от писца до царского конюшего, – но Елец город не богатый и на слюду в окнах, а тем более – на дорогое стекло – он пока что нахапать не успел. А может быть, просто жмотничает из-за куркулистости характера. Потому во всех окнах боярского терема вставлены выскобленные бычьи пузыри. Света сквозь такие окошки проникает немного, да и то ближе к середине дня, а увидеть, что происходит снаружи – невозможно по определению.

При помощи засапожных ножей стрельцы устроили проветривание буквально через пять минут. В горницу сразу же проник свет летнего рассвета, спёртый воздух в помещении посвежел – и откуда-то издалека, похоже, из-за стен детинца, еле слышно на два голоса зазвучала песня. Очень знакомая песня…

А ты меня не спрашивай, кого я люблю,

Ты поверь мне на честное слово,

А я тебе скажу, что тебя я люблю

И коня моего боевого.

А ты меня не спрашивай, когда я приду,

Дорогая моя ты отрада,

А я тебе скажу, что я скоро приду,

Но сперва отпишу из Царьгра-ада...

Да, я знал эту мелодию и эти слова. Когда-то, столетия вперёд, их пел с экрана немолодой красноармеец-обозник, догоняющий свою часть по дорогам Болгарии. Я видел это кино несколько раз: в нём не было казённо-замполитского «уря-уря-всехпобедизма», оно не вызывало отторжения, что порой случалось с «киноофициозом». Только пелось там не про Царьград, переименованный турецкими оккупантами в Стамбул, а про Берлин, войти в который во время войны мечтали мы все, от рядового пехотного Вани до маршалов и самого Верховного Главнокомандующего. Дошли не все: кто-то погиб, кто-то, раненый, остался в тылах наступающих войск. А кого-то, как того самого ездового обозника, военные пути занесли на другой участок фронта, слишком далёкий от гитлеровского логова…

Но кто поёт эту песню здесь, да ещё и заменяя никому на Руси неизвестный Берлин далёким Царьградом, из которого сюда было принесено православие? Понятно, что сложить её в этом столетии не могли: не та нынче музыка в России, да и поэзия далека от языка Пушкина, Симонова или Лебедева-Кумача. Выходит, я не одинок и рядом, незамеченный, живёт ещё кто-то, чей разум перенесён сюда из будущих времён?!

Вцепившись обеими руками в бревно оконного проёма, вслушиваясь в доносящиеся снаружи звуки раннего утра: стук топора и хруст нарубаемых дров, плеск воды, переливаемой из деревянных вёдер в колоду-поилку, далёкий бабий гомон, взмыкивание и постукивание деревянных ботал – до металлических колокольцев народ пока что не додумался, да и дорог на Руси любой металл, чтобы навешивать на коровьи шеи – гонимого на пастбище стада… Песня давно смолкла.

– Ждан! – обернулся я к телохранителям. – Ступай и сыщи Евстафия Никитича. Пусть всё бросает и идёт ко мне. Дело есть важное.

– Так Великий Государь! Неможно же ж без разводящего пост покидать! Твоим же ж словом заборонено[1] накрепко! Батоги же ж…

– С царём спорить будешь? Я запретил – я и разрешаю! Но только здесь и сейчас. Так Зернину и передашь, дескать, я велел. Ступай!

– Слушаю, Государь! – Ждан, отвесив глубокий поклон – никак этот обычай даже среди ближних людей не изведу – вышел из горницы и тут же раздался удаляющийся стук его каблуков по деревянному полу. Молодец, шустро побежал. Так и надо: ещё в Красной Армии мне вдолбили, что команды в мирное время должны исполняться бегом, вот и стрельцов к такому постепенно приучаю.

– А ты, Илья свет Иванович, ступай, да неси службу дальше. Оконце пока не закрывай, желаю вольным духом подышать. Как уйду – пусть воеводские слуги обратно всё поставят.

– Слушаю, Великий Государь! – Стрелец вернулся на пост и я увидел, как, прикрывая за собой дверь, он уже вытаскивал из-за кушака кремнёвый пистолет. Толковый парень, и исполнительный. Побольше бы таких…

Зернин сыскался примерно через четверть часа. В парадном алом кафтане, расшитом на груди плетёными застёжками, в новых сапогах, с аккуратно подстриженными и расчёсанными бородой и усами, смазанными для красоты лампадным маслом, бывший стрелецкий десятник выглядел, как сказочный добрый молодец с картин Билибина. Вот что смена имиджа с человеком делает!

Коротко постучав и получив дозволение войти, стольник склонился в поклоне, коснувшись снятой шапкой выскобленных половиц.

– Звал, Великий Государь Димитрий Иоаннович? Чего повелеть изволишь?

– Звал, Евстафий Никитич, звал. Дело к тебе появилось. Небольшое, но важное, а главное – не надо, чтобы о нём много народу узнало. Потому и позвал, что на тебя надежду имею, и ребята твои не особо болтливы. Или не так, языки удержать не сумеют?

– Так, Великий Государь! Болтать не станут, да и внушение им сделаю, заради пущей молчаливости.

– Ну и славно. Дело же, стольник, вот какое… Недавно – после рассвета – неподалёку отсюда кто-то песню хорошую пел. Про то, как воин к жене в родной дом возвратится, но до того ей из Царьграда письмо напишет, чтоб ждала. Так вот желательно мне, чтоб твои ребятки, особо народ не баламутя, певунов тех сыскали, да ко мне привели. Поговорить с ними хочу… Ну, может, в певчие возьму: больно по душе пришлось. Потому людей этих – не бить, не вязать, а по-доброму доставить, какого бы звания и чина они не оказались, хоть холопы последние, хоть бояре. Понял ли?

– Понял, Великий Государь. Да только чудно – песельников сыскивать…

– Чудно или не чудно – то не твоего ума дело, а моя воля. Тебе же её – исполнять. Вот и ступай, распорядись. И чтобы к вечеру нашли и привели.

– Всё будет исполнено, Государь, не сомневайся.

– Вот и славно. Ступай!

День получился интересным.

В прямом смысле: телевидения, радио и прочей прессы ведь пока что нет. Кстати, а не озаботиться ли хотя бы выпуском газеты? Печатных дворов в Москве аж две штуки, наборщики и прочие специалисты найдутся… Когда-то, не то в романе Алексея Толстого, не то в каком-то журнале, прочитал, что в России первую газету стал издавать Пётр Первый[2], который даже заметки туда писал. Чем я хуже? Назвать… Ну, не «Правдой», а, скажем, «Известиями…». Ну да, «Известия о делах в России и иных землях». Штук по пятьсот-семьсот ежемесячно. И рассылать по всем крупным городам и монастырям: частью для чтения всякими «шишками» и последующего хранения в библиотеки с архивами, частью – для размещения на специальных щитах на площади: пусть грамотеи-бирючи для народных масс каждый номер с выражением вслух читают. А то ведь с ликбезом пока что дело с мёртвой точки не сдвигается, а земля слухами полнится…

Основное зрелище у меня сейчас – изрядно надоевшие церковные службы. Да, красиво и торжественно – но слишком однообразно! Я бы и рад на них не присутствовать, но велик риск повторить судьбу своего предшественника в теле царя, «рекомого Димитрием», одним из поводов к пропаганде против него было именно игнорирование повседневного посещения храмов. Ведь люди семнадцатого столетия твёрдо уверены, что Государь обязан молиться за Землю Русскую и православный народ, и делать это публично – это одна из его должностных обязанностей.

Но сегодня на лугу неподалёку от елецкого посада происходит своеобразный «военно-спортивный праздник»: стучат конские копыта, со свистом рубят лозу сабли поместной конницы, подготавливаются служащие мишенями для пушкарей и пищальников наполненные землёй корзины. Предваряющий всё это действо молебен занял от силы час, причём служба проходила не в храме, а на свежем воздухе, на виду у войска и нескольких тысяч зевак из числа жителей Ельца и пригородных деревенек.

Душа старого кавалериста радуется, но есть и понимание того, что не все из собравшихся на этом лугу здоровых и сильных людей вернутся из предстоящего похода живыми. Да и среди возвратившихся немало будет раненых и искалеченных: войны без этого не бывает. Если же предстоящая операция завершиться неудачей… не будем о плохом. Лучше помолимся: я-то сам пока что не имею возможности надолго покидать границы государства, пусть и проходят они у Смоленска и по Оке – в будущем всего в паре часов полёта на не самом быстром самолёте от Москвы… Впрочем, полагаю, что в поход на Юг отправятся не все: хочешь-не хочешь, а создавать войска нового образца, пригодные для борьбы не с татарами и турками, а с европейскими контингентами – поскольку велика вероятность того, что ляхи со шведами всё-таки постараются откусить как можно больше русских земель, наплевав на личность нынешнего самодержца. Тем более, что означенный самодержец в моём лице раздаривать эти самые земли кому попало не собирается. К слову, мой предшественник, как будут (или уже не будут? История-то поменялась) говорить в проклятые девяностые годы, оказался тем ещё «кидалой». Наобещав полякам сорок бочек арестантов и Псков со Смоленском вдобавок, он, укрепившись на русском престоле, решил «прокинуть» короля Сигизмунда Вазу, дескать, «мало ли что я на тебе обещал». Казну немного растряс, чтобы подмазать панов-магнатов – к слову, в большинстве оппозиционно настроенных к «понаехавшему» из Швеции монарху, а вот насчёт «Кемской» или любой другой русской волости – извините-подвиньтесь. Самим нужно.

Вот обидится Сигизмунд Юханыч – и начнёт свой «дранг нах остен», тем более, что у него сынок Славик уже большенький подрос, тот самый, которому в известной мне истории присягнуло всё российское боярство, включая и будущего царя Михаила Романова и даже князя Дмитрия Пожарского…

Потому и нужны России войска, созданные на новых принципах. А для этого необходимы люди и деньги. Много-много денег, да и людей немало…

Из конных воинов, показывающих сегодня своё умение в стрельбе из лука и сабельной рубке, не приглянулся никто. Не в том смысле, что собрались плохие бойцы – совсем наоборот. Ребята вполне годятся для лихих стычек с татарами и рейдов по вражеским тылам. Но вот для боя против европейских пехотинцев, вроде показанных в фильме про капитана Алатристе, а тем более тамошней тяжёлой кавалерии русские служивые помещики вряд ли приспособлены.

Вот артиллеристы порадовали. Ядра их примитивных орудий, больше заслуживающих имени «произведения декоративного искусства», нежели «пушки», били по специально насыпанному земляному валу совсем рядом со служащими мишенями корзинами с грунтом, а несколько раз попадали и прямо в цель. Ни о каких прицельных приспособлениях речи не шло, горизонтальная наводка производилась путём доворота неуклюжих тяжёлых лафетов силами пушкарей, а вертикальная – с помощью подбиваемых здоровенными деревянными киянками клиньев – но я своими глазами видел, как разлетались от попаданий эти несчастные корзины!

Два расчёта лёгких орудий, или, как сейчас принято говорить, два пушечных наряда, показавшие лучшие результаты, я распорядился оставить при своём поезде. Вернёмся в столицу – станут тренироваться под Красным селом, а после и учить других. Ибо есть у меня непреодолимое желание завести в России манёвренную конную артиллерию наподобие ермоловской. Понятное дело, что дело это небыстрое. И сами пушки с зарядными ящиками, как в кутузовские времена, я видел только не иллюстрациях в книжке про Бородинскую битву – но ведь видел же и принципы тактики такой артиллерии понимаю – чего не понимает пока что никто в мире. И лошадей, способных упряжкой вылететь на фланг наступающего врага с орудиями, которые «с налёта, с разворота» дадут несколько метких залпов, а потом вновь умчатся к своим позициям, пока что не имеется, и с боеприпасами пока что, мягко говоря, нерадостно… Но всё это, уверен, будет. И эти крепкие парни должны стать первыми русскими конноартиллеристами. Если успеем. Если доживём…

Со стрелками получилось не так гладко. При пальбе стрелецких десятков на пятьдесят шагов хорошо, если одна пуля вообще попадала в наброшенные на заполненные землёй высокие корзины рогожи, а в намалёванные на них углём круги диаметром с человеческую голову угодили всего семь раз. Из полутора тысяч! Так-то палили «куда-то туда», направляя пищали в нужную сторону. Возможно, по большой и плотной толпе попадали бы чаще, да и дистанция около сорока метров для тяжёлых гладкоствольных карамультуков – это серьёзно. Даже в двадцать первом веке не каждый охотник из относительно современной двустволки и с нормальным порохом в патронах, сумеет точно попасть в мишень. Но эти-то – относительно профессиональные вояки, и вдруг так оплошали. Да ещё на царских глазах… Эх!

Чуть улучшили настроение стрелки из служилых дворян. Вызвалось стрелять их около трёх десятков, каждый со своим оружием, и палили в цель они поодиночке. Двадцать один человек угодили в рядно, из них ровно дюжина попала в чёрные круги по разу, а рослый русобородый парень примерно моего возраста – в смысле, возраста царя Дмитрия Рюриковича, а не пенсионера Дмитрия Умнова – из длинноствольного ружбая явно азиатского вида умудрился поразить круг тремя выстрелами подряд. Правда, две пули попали ближе к краю, но третья угодила точно туда, где на лице условного противника должна находится переносица. Вот это я одобряю, такой хокк… биатлон нам нужен! Даже очень нужен!

После окончания всех показательных выступлений воеводы устроили торжественное – в своём понимании прекрасного – прохождение войска и построение оного для подведения итогов. Пришлось, немного покривив душой, объехать строй верхом, надрывая горло в похвалах: нет, надо хотя бы жестяные рупоры вводить, раз уж до мегафонов и аудиоколонок с микрофонами здесь технический прогресс пока не дошёл! Подарил воеводам по сабле – не особо разукрашенные, но зато из собственных царских рук: на Руси в эти времена такое ценят. Не зря поговорка о том, что дорог не подарок – дорого внимание – появилась ещё до Петра Первого. Ещё три сабли – чуть попроще отделкой и три турецких саадака с луками получила полудюжина наиболее себя показавших дворян-кавалеристов. Все пушкари получили по новой шапке с беличьими околами, а пушечные мастера и меткие наводчики – ещё и по отрезу чёрного иноземного сукна для пошива кафтанов. Стрельцам велел выдать по алтыну: мужики всё же старались, а алтын сейчас – неплохая сумма для простолюдина. Метким стрелкам-помещикам также досталось по шапке и по полтине денег каждому – с шести рублей казна не обеднеет, если что – на пирах с боярами немного сэкономлю.

Ну, а лучшего по результатам сегодняшнего «военно-спортивного праздника», того самого «снайпера», исхитрившегося трижды поразить «лицо врага», я, как писали некогда дореволюционные газеты, «высочайше удостоил личной беседы».

– А поведай мне, кто ты таков, добрый молодец? А то лицо твоё вроде бы видел, а как звать – не припоминаю? – Конечно, я-Умнов видеть молодого человека нигде не мог, а вот из остатков памяти меня-Рюриковича смутно знакомый образ всё-таки всплывал.

– Сотник я войска твово, Царь и Великий Государь Димитрий Иоаннович! Филипко Пашков, сын Иванов, из Епифань-крепости. О прошлом годе под твоей, Великий Государь, рукою под Москву хаживал.

– А лет тебе сколько, Филипп Иванович?

– Двадцать третье идёт, Великий Государь, Господним попущением!

– Метко в цель попадаешь. Молодец. Где научился?

– Так батюшка покойный всему обучил. Он-то сызмала в книге Государева разряда вписан, и Великому Государю Иоанну Васильевичу служил, и брату твому старшому Великому Государю Фёдору Иоанновичу. Места наши порубежные, у нас ведь спать ложись, да за саблю держись: того и гляди, бусурманы наскочут. Вот и приходится выучиваться ратному делу. И пищалька турская – батюшкино наследство, она ему после раздуванивания[3] в восьмисятом годе[4] досталась.

– Славно батюшка твой тебя обучил. Руси меткие стрелки нужны. Передай ему мою царскую благодарность.

– Так ведь помер он, Великий государь!

– Худо. Прости, Филипп Иванович, не знал я о том. А матушка жива твоя? Жена, дети есть?

– Благодарствую, Великий государь! И матушка, слава Господу, жива, и супругой Всевышний наградил, и детишками. Трое их у меня: Афоня старшенький, да дочек двое. Был ещё меньшой, Иваном окрестили, да Господь прибрал младенчика. – Сотник истово перекрестился, крепко вдавливая двуперстие в лоб, грудь и ключицы.

– Добро, коли так. А пойдёшь ко мне в новый полк служить, Филипп Иванович? Станешь мне стрелков учить, как тебя самого выучили и ещё лучше. Пока с наследственным ружьём, а потом, даст бог, всех перевооружим кой-чем получше. В чинах пока не повышу, но жалование в новых полках будет побольше, и за обучение награды будут. Да ещё и семью под Москву перевезёшь: не дело, когда живут наособицу – ну, если, конечно, муж не в походе. Согласен ли?

Сотник бухнулся на колени:

– Согласен, Великий Государь Димитрий Иоаннович! Всё по воле твоей – исполню!..

…А вот найти человека, принёсшего в начало семнадцатого столетия песню, написанную в двадцатом, в этот раз не удалось.

Стрельцы отыскали тех двоих, чьи голоса, распевавшие «А ты меня не спрашивай…» пробудили меня раним утром. Молодые, лет около двадцати, ездовые из моего же, сиречь, царского поезда, служащие при Конюшенном приказе, только один постоянно живёт в Больших Лужниках, а второй – в Овчинной конной слободе и пересекаются они друг с другом в основном во время таких вот больших поездок. Да, песню эту пели, когда возвращались с лошадьми с ночного на лугу у берега здешней реки Сосны. Потому как согрешили бражкой по малости и душа требовала развернуться, а потом обратно свернуться. Виноваты, царь-батюшка. Песню услыхал тот, который из Лужников. От кого услыхал? Не припоминает, тоже выпимши был. Но не так давно. Да эту песню кто только не поёт из тех, кто при Конюшенном приказе обретается, потому как дюже душевно и для нашего дела по сердцу. Почему про Царьград пели? Да Господь ведает, так песня сложена. Берлин? Не знают никакого Берлина. Царьград – знают, сказки про него оба в детстве слыхали. Как так – турки там? И турок не знают, им все басурмане одинаковые, только одни – латынцы, а другие – мухоедане. Хотя промеж последних и неплохие людишки попадаются, взять хоть Мамеда, купца касимовского… Виноваты, царь-батюшка. Не вели казнить! Слушаемся, царь-батюшка, будем промеж своих расспрашивать, кто да от кого песню услыхал. А зачем она тебе?.. Виноваты, царь-батюшка! Не нашего ума, Великий Государь!

И всё это – при постоянных поклонах, с попытками стучать лбами о половицы… В подобных ситуациях чувствую себя препротивно, а поделать ничего не могу: такие нынче на Святой Руси обычаи. Пётр Первый пытался их переломить, но добился лишь того, что бороды сменились париками, приспособленные к нашему климату кафтаны – европейскими камзолами, а буханье лбом об пол – куртуазными поклонами. Суть же, вколоченная в подкорку со времён владычества Орды, если не раньше, до конца не смогли уничтожить даже большевики: она всплыла грязной пеной уже при Кукурузнике и чем дальше, тем грязи становилось больше, пока она не захлестнуло всё вокруг…

[1] Заборонено – в данном случае в значении «запрещено».

[2] На самом деле рукописные «Куранты о всяких вестях» в нескольких экземплярах появились в Москве ещё в 1600 году, а постоянно выходить стали в 1621 году для информирования царя Михаила Фёдоровича и боярской думы о событиях за границей. Но Дмитрий Умнов этого не знает, а первые выпуски ему никто показать не догадался.

[3] Раздуванивание дувана – раздел военной добычи между победителями.

[4] Напоминаю: до января 1700 года летоисчисление на Руси велось «от сотворения мира», 1572 год «от рождества Христова» соответствует 7080-му. В устной речи, как и сейчас, первые цифры, как правило, не произносились. Участие тульского помещика Ивана Пашков, отца Фёдора (более известного как Истома) Пашкова в победоносной для русских битве с объединённым турецко-крымскотатарским войском при Молодях в 7080-м (1572-м) году – авторское допущение. В принципе, мог участвовать.

20

ГЛАВА 5

Степан

Меня забрали в армию. Нельзя сказать, что «на старости лет»: теперь-то мой разум находится в теле молодого и относительно – если не учитывать последствия перенесённого в детстве голода – здорового парня. Совершеннолетие здесь наступает в пятнадцать лет, так что всё законно.

Да, законно: царь наш, батюшка, по возвращении из поездки к готовящимся к походу на Юг войскам, соизволил издать указ о создании полков нового строя, в которые набирались «всякого чина люди» в возрасте от пятнадцати до сорока лет, при этом добровольно записавшиеся холопы и монастырские трудники становились вольными, поскольку их накопившиеся долги хозяевам выплачивались в рассрочку за счёт казны. Что же касается пожелавших раскаяться и послужить государю шишей – так в этом веке называют лесных разбойников – и татей – то есть преступников, так сказать, городских – то и им было обещано прощение, ограниченное лишь церковной епитимьёй. Правда, я лично таких пока что не встречал: ходят слухи, что служить им приходится в особом подразделении. Оно и правильно, если вспомнить хоть ту же ватагу скоморохов, с которыми связался в своё время Стёпка Пушкарёв. Спасибо, что жив остался в памятный день путча…

Про полки нового строя я слышал, и даже видел по телевизору русских рейтар – в отличном советском многосерийном фильме «Россия молодая». Только создали их, помнится, при царе Алексее Романове, отце Петра Великого. Теперь, получается, дело двинулось раньше: нынешний-то монарх жив-здоров, в отличие от привычного мне варианта истории.

И всё бы хорошо, да только царь наш Дмитрий Иванович всё более и более мне становится подозрителен. Не в смысле законности его прав на престол: знающий историю Отечества прекрасно осознаёт, что начиная с мужеубийцы Екатерины Второй на троне сидели кто угодно, но не Романовы по крови и уж тем более – не Рюриковичи. Последним царём – потомком Рюрика был Василий Шуйский, которого в нынешней версии истории сослали «на покаяние» куда-то на дальне Севера, а последним из Романовых (и то по женской линии) – Пётр Третий, вообще родившийся в Германии и до приезда в Россию носивший фамилию Гольштейн-Готторп-Глюкштадт. Так без разгону и не выговоришь. А уже сын Екатерины Павел «Петрович» по правде должен бы величаться Сергеевичем, поскольку был прижит ею от красавца-камергера Сергея Салтыкова. Так что мне, родившемуся и прожившему всю жизнь в двадцатом веке, по большому счёту безразлично истинный ли Дмитрий Иванович сын Ивана Грозного или «Лже-». Пока что вреда от его действий для России я не вижу, а лично для меня как Степана Пушкарёва – вообще польза: подобрали, приодели, подкормили, к делу пристроили…

…И вот – здрасьте! Явились на Конюшенный двор вояки под командой уже знакомого мне жильца Петра Сухова – и, дав время только на сбор в мешок личных вещей, погнали своим ходом в армию.

Как пели в начале девяностых,

«Ни кола, ни двора – всё пошло с топора,

И отдали меня во солдаты…» – и хорошо ещё, что я пока не успел обзавестись зазнобой: не случиться, как с героиней, которую

«…наутро с другим обвенчали тебя

Против воли твоей, но с богатым»

Да и погнали на призыв не в одиночку, а в толпе из четырёх десятков парней и взрослых мужчин, набранных по разным хозяйственным службам Кремля. Из моих знакомцев, кроме троих помощников конюхов, здесь же оказался и Неупокой, в своё время «шефствовавший» надо мной по распоряжению тиуна Фрола. Вот его-то провожали с воем аж три девицы-молодицы – ну, не разбираю я пока по особенностям одежды, кто из них замужем, а кто – не венчана до сих пор. Только вдов по характерному чёрному платку определяю издалека.

Гнали нас довольно долго, пока не привели в богатое подмосковное село Красное, где уже гуртовалось около двух сотен народу. Люди сидели, стояли, кое-кто и вовсе развалился на траве, обильно растущей под заборами вдоль улицы. Кто-то болтал между собой, кто-то замыкался в мрачном молчании, некоторые перекусывали прихваченной из дому снедью.

Неупокой, устроившись среди группки мужиков, на два голоса рассказывал байку про Ивана-Дурака и жадного попа, к которому тот нанялся в работники:

«Иван-то у гостеприимных людей отужинал, полез на полати, да и поп за ним. Иван захрапел, а попу не спится: утроба харча требует.

Тычет работника в бок:

– Ивана-Дурак, я есть хочу!

– Что ж ты не садился, когда тебя есть садили. Ведь ты не дома, где попадья за руку садит. Вот что: видел я у тутошней большухи в печи горшок каши стоит, ступай поешь!

Поп сошёл со полатей, разыскал горшок.

– Иван-Дурак! – говорит. – А чем я буду кашу есть? Ложки-то у меня нетути!..»

– Не могит того быть! – перебил Неупокоя один из слушателей, курчавый парень лет восемнадцати. Поп-то, чай, православный, не бусурман какой. Ложка да крыж нательный у кажного при себе завсегда.

– Так жаден был поп, побоялся, видно, что в пути потеряет – вот в дому своём и составил. А вообще как сам слыхал, так и вам передаю. – Не растерялся Неупокой – Дале сказывать ли, аль сам чего поведаешь?

Слушатели постановили, что Тимошку слушать нечего, а вот история про Ивана и попа на самом интересном месте прерываться не должна.

«– Ах ты, долгогривый, навязался! Есть ему дал и то он спокою не даёт! Засучи рукава и ешь так!

Поп на рясе рукава поддёрнул, да от жадности зараз обе руки в горшок и всунул. А там не каша была, а вар горячий. Вот он и ожёгся, ан руки-то и залипли. Забегал с горшком по избе:

– Иван-Дурак, ведь мне рук не вынуть!

Иван ему и говорит:

– Всю ночь спокоя не даёшь со своей кашей, навязался недобрым делом.

А ночь была месячная, значит.

– Вон, – Иван ему говорит, – у порога камень лежит, какой для гнёту на бочки с кислой капустой кладут. Брякни горшком об него и вынешь руки-то!

Ну, поп разбежался, да как хрястнет с маху об этот камень! А это не камень вовсе был, а хозяин плешивый спал. Поп об его лысину и вдарил. Хозяин завопил, а поп подскочил, да из избы вон. Испужался!..»

– Вот и вы подскакивайте, да споро-споро вон в тот анбар ступайте! Ваш черёд приспел! – Сухов сумел приблизится к нашей группе слушателей так, что никто из увлекшихся рассказом людей его не заметил.

Ну, мы, хоть и вольные, но всё же в государевом хозяйстве служим, так что хочешь-не хочешь, а подчиняться надо. Минуту спустя уже входили в большой амбар на богатом подворье красносельского старосты. Внутри помещение было разделено висящими на верёвке занавесями из рядна, возле которых сидел на чурбаке ражий молодец в красном стрелецком кафтане с саблей на боку и заткнутыми за кушак плетью и длинноствольным пистолем. У стенок буквой «П» были расставлены лавки. Торчавший тут же парень в добротной, но обычной одежде, видимо, какой-то ярыжка, суетился, отдавая распоряжения:

– Не толпитесь, православные, разувайтеся, да кафтаны скидывайте! Велено, чтобы в рубахах до господ камизии заходили!

– Может, и порты скинуть? – Издевательски произнёс незнакомый мне мужик.

– Велят тебе – так и скинешь! – отпарировал ярыжка. – Баб тута нету, уд тебе не оторвут сголодавшись! Давай пошевеливайтеся, господин полуполковник нынче сердит, могёт неслухов и поучить!

Прозвучавшее словечко «камизия» навеяло воспоминания из будущего о военкомате. Вот не знал, что сейчас в России так говорят[1]! Да и «полуполковник» – явный подполковник, только в старинном произношении. И если здесь работает аналог военкомата, значит, придётся соответствовать. Так-то к воинской службе я всегда относился с пониманием и её трудности и лишения переносил, согласно Присяге, стойко – а их было немало, учитывая, что начало моей военной службы пришлось на Великую Отечественную, и до того, как после излечения в госпитале меня направили в военное училище, воевать пришлось простым кавалеристом, так что солдатская житуха мне известная. Потому, присев на лавку, я споро разулся, скинул кафтан и шапку – чином не вышел в помещении с покрытой головой находиться – и, прижав имущество локтем к боку, пристроился возле уже стоящего у занавеси Тимошки Беззуба, такого же помощника конюха, лишь года на полтора-два меня постарше. Тут же рядом оказался неизвестный дядька лет за тридцать в дорогой рубахе. Почему дорогой? Да потому, что льнянина её была ровно выкрашена в светло-красный цвет, а по вороту шла обережная вышивка[2].

Вот нас троих и запустил стремянный стрелец[3] во вторую половину амбара, как только из-за ряднины высунулась стриженная «под горшок» голова с единственной репликой: «Кличут!»

В помещении, где заседала «камизия», было заметно светлее, чем в «прихожей»: конечно, расположенные под крышей узкие волковые оконца-продухи слабо годились для освещения, но выручали горящие в железных светцах лучины и – вот уж роскошь – сальные свечи, стоящие как в высоких шандалах, наподобие церковных, так и в подсвечниках на столах. Воздух был напитан запахами горящего дерева, жира, потных человеческих тел. За столами сидели важные господа в добротной одежде и писарчуки, легко определяемые по измазанным чернилами пальцам и вискам: следствие профессиональной привычки засовывать перья за ухо. У стены вертикально была установлена доска-горбыль, размеченная чёрточками с кириллическими буквами, видимо, прообраз известного всем в будущем ростомера, рядом с которой стояли двое в чёрном: хлипкий православный попик и, судя по западноевропейской одежде, иностранец из Немецкой слободы. За спинами сидящих господ располагался второй выход из амбара, рядом с которым торчал ещё один стрелец-караульный с саблей и пистолетом.

– Чего стоите, православные? Ступайте поближе! – Голос у священника оказался тонким, почти женским, хотя густая борода и усы не позволяли усомнится в его поле. Это у бритолицых католиков мог случиться казус с нахождением на вершине церковной власти женщины[4]; а у наших ортодоксов безбородые священнослужители – явление невозможное. Не зря в Писании чётко указано[5]: «и рече Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию[6]», следовательно, искусственное удаление части растительности для настоящих православных христиан означает злонамеренное отрицание божьей воли.

– Чтите Символ веры, православные! – Ну да, куда ж в армии без идеологии. Комиссаров в кожанках пока что нету, их вполне заменяют попы в рясах.

Дружно крестимся двуперстием и привычно в три голоса заводим:

«Верую во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа, Исуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век. Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рождена, а не сотворена, единосущна Отцу, Им же вся быша. Нас ради человек, и нашего ради спасения сшедшаго с небес, и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы вочеловечьшася. Распятаго за ны при Понтийстем Пилате, страдавша и погребенна…[7]»