Текст книги "Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ)"

Автор книги: Александр Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

– И вот, что я тебе скажу, Григорий Богданович: знаю я, что человек ты верный и раньше времени от тебя задумка моя по чужим ушам не пойдёт… – На самом деле я сильно подозревал, что насчёт кого прочего навряд ли, но вот боярин Каша услышит эту новость не далее, чем завтра к обеду, но то как раз не беда: с Иваном Никитичем мне так и так пришлось бы на эту тему общаться. Его лично мой план совершенно не стеснял, что же до остального состава Сената, то, если не считать патриарха Игнатия, все остальные бояре-сенаторы глядели на Романова волками и с ними-то он вряд ли стал бы делиться мыслями о прогрессе в образовательной системе. – Решил я на Руси создать учебное заведение, по образцу университетов, процветающих в Европе: уж больно мне люди нужны образованные. Ты, конечно, при мне как правая рука и помощник в делах – польстил я дьяку, – но и руке человеческой невозможно разом во многих местах очутиться и много действий выполнять. Так что наберём в новое училище юношей потолковее, основам грамоты и счёта уже обученных и пусть постигают важные для государства науки: географию, то есть землеописание, геологию – науку о том, что Господь в землю для пользы людской скрыл до поры, физику, химию, инженерное дело: что нужно мастерить да как это способнее сделать. Это ложку каждый мужик себе вырезать способен из деревяшки, или лапти сплести, а чтоб ту же пушку из самых простых отлить – мастеру уже много лет учиться нужно. А бывает такая штука, паровоз называется, – так их не только у нас в державе или у ляхов – в Англии и то ни одного нету пока что. А ведь машина полезнейшая: такой паровоз может целый поезд товаров за собой везти много дней и ночей напролёт, только воду в него наливай, будто в котелок, да дрова или уголь в топку – в печку, в смысле, паровозную – не забывай подбрасывать. Или войска целый полк за день перевезёт, да так, что ни бойцы не устанут, ни кони из сил не выбьются. Вот чтоб его построить – мне тоже людей обучить надобно.

– Чудны дела Господни, ничто же без Воли Его не вершится, Великий Государь! Поелику ты в странствиях иноземных многие науки превзошел, то несть сомнений в речах твоих. Однако ж негли не лепы для Святой Руси те юниверситетусы. Аще сия новина возведётся, так юнот сколь ни есть, сыскать можно, а вот учить их кому повелишь? Не слыхал я о том, чтоб на Руси розмыслы, сведомые в тех науках, что ты, Государь рёк, живали. А коль иноземцев звать, так выйдет един грех неотмолимый. Как почнут папежники блядословить о латынской прелести, так как бы не сыскались средь юнотов таковы, кто духом дрогнет, да в папску ересь перейдёт, православие отринув. Беда то будет и Руси, и всему люду православному, и тебе, Государь-батюшка.

Вот так-то вот, Дмитрий Иваныч Умнов, так, товарищ инженер-пенсионер: говори, да не заговаривайся. Тут не то, что в моё время: здесь к вопросам веры относятся серьёзно. Шаг вправо, шаг влево – и всё! Ересей и царям не прощают: до Алексея Михайловича с Никоном, ввёдших греко-униатские реформы ещё далеко, а меня – в смысле, царя Димитрия – совсем недавно норовили свергнуть путём смертоубивания, а для предания легитимного вида путчу активно распускали сплетни о нестойкости в православии…

– Учителей из-за границы, возможно, и придётся приглашать, тут ты, Григорий Богданович, не ошибаешься. Хотя, если хорошо поискать, то и у нас умные головы сыщутся. Чем мы хуже латинян? А вот насчёт ересей и прочего такого – ты не прав. Раз народ у нас православный, правильный – то и храм на территории училища должен быть, и достойное духовное окормление. Да и уроки закона Божьего введём обязательно: патриарх Игнатий ради нужного дела священника выделит потолковее. А назвать я всё это думаю Училищем во имя Кирилла и Мефодия, святых славянских вероучителей. Неужели ж они его без своего покровительства оставят?

– Святые? Да ни за что, Государь! Завсегда перед Всевышним в заступу станут, по молитвам святых отцев наших. – Дьяк размашисто перекрестился, демонстрируя свою уверенность в действенности помощи вероучителей славянских.

– Вот и я так же мыслю. И ещё одно дело хочу начать и богоугодное, и Руси полезное. Желаю я со всей земли набрать сирот, тех, кто ходит, да милостыньку Христа ради просит, а также младших сыновей из семейств служилых воинских людей, кого родные на это благословят, в особые поселения. И завести там военное училище во имя архистратига Михаила, воеводы небесного воинства. Нехватка у нас толковых младших командиров, пушкарей да сапёров, а военных лекарей, считай, и вовсе нет, от того многие раненые помирают без исповеди, причастия и отпущения грехов или калеками остаются. Вот пускай юноши с младых лет этому учатся, да не только по старым прадедовским обычаям, а по новым военным порядкам, чтобы малой кровью победы одерживать. Всяко лучше десятником, к примеру, стать, чем от голодухи с ножиком на большую дорогу тёмной ночкой выходить.

Похоже, сегодня в Отрепьева вселился дух противоречия:

– Прости, Государь, за слово дерзкое, да только виданное ли дело покон, что с дедич, щуров да пращуров ведётся, рушить? – Дьяк низко, в пояс, поклонился, коснувшись пальцами досок пола. – От веку на Руси того не бывало, чтобы в начальных воинских людях младени бывали, а не мужи смысленные добрых родов. Да и в иных землях того отнюдь не водится. Науки же воинские испокон от батюшки к сыновьям в каждом роду особливо передаются, ибо от Господа заповедано человецам учити чад своих, дабы те честь да место рода своего довеку крепко держали. От того-то из веку в век воеводы от воеводского корня, ратники от ратников, стрельцы от стрельцов, пушкари от пушкарей ведутся: на том мир стоит! А коль побродяжек безродных премудрости воинской учити повелишь, тем все добрые рода древлие принизятся, да и ратным людям через то – поношение. Ибо ныне, как и при дедах наших, дабы в урядное начальство над сотоварищами своими выйти, стрельцу да ратнику великую отвагу в сече явити потребно и кровью своею сей чин омыть. А ежели бывым побирушкам урядничье достоинство присваивать – в том великая обида людишкам твоим верным будет, Государь!

Образованнейший по нынешним временам человек Отрепьев, светлая голова, а всё же дворянское происхождение сказывается. Вот поди ж ты: чуть речь сословных предрассудков коснулась – эвон, как встрепенулся! С самим царём в пререкания вступить не побоялся. Впрочем, он того царя не первый день знает: видал и на троне, в Шапке Мономаха, но видал и в загоне, когда Димитрий не Государем Всея Руси, а простым изгнанником по городам и сёлам ходил, а после – с разбойной казацкой вольницей на Москву на «царя-ирода» поход начинал… Такие вот «свидетели начала славных дел» при любой власти считают, что они немножечко равнее среди прочих равных. Порой так и случается: вспомнить Алексашку Меншикова при Петре Первом, или Ворошилова с Молотовым, до самой смерти Вождя по-человечески друживших со Сталиным. А бывает и наоборот, когда длинные языки и непомерные амбиции приводят к печальным последствиям. Те же Адашев и Курбский при Иоанне Четвёртом, или Никон-Патриарх при Алексее Тишайшем уж на какую высоту вознеслись! А с той высоты в прах рухнули – и не поднялись вновь.

Но Отрепьев мне нужен: не сто рук у царя и не десять голов, чтобы всё задуманное для страны в одиночку совершить, вытянув народ поближе к счастью и достатку. Велика земля наша, но скудна народом, а богатства её до поры от людей скрыты. Не то, что золото или серебро для чеканки денег – простую медь и сталь из-за границы завозить приходится, платя притом не втридорога даже, а вдесятеро против справедливых цен! Богатейшие залежи руд пропадают в неизвестности на порубежных землях под Курском и на Урале, а каменный уголь – и вовсе в Диком Поле, где вовсю хозяйничают служащие Турции крымчаки. Как в таких условиях прикажете создавать хоть какую-то промышленность в государстве? А без промышленности, хотя бы на уровне мануфактур, и без того отстающая от осчастливленной благодатным климатом Европы Россия будет вынуждена всё дальше и дальше отступать в своём развитии. И только через три столетия, через миллионы смертей, десятки миллионов переломанных судеб в результате сперва александровского, а затем – сталинского, большевистского рывков на крайнем напряжении сил страна сможет обрести второе дыхание и встать в ряду держав, творящих глобальную историю. Это к хорошему привыкаешь быстро и правнуки мои принимают как должное большие светлые города, сотни машин на улицах, белый хлеб в каждом магазине, текущую из крана воду и тёплый туалет с удобным унитазом. А вот я, родившийся вскоре после Гражданской, ещё помню, каким чудом стали для моих земляков проведение электричества в крестьянские избы и тарелка радиорепродуктора на площади рядом с поселковым Советом, помню деда моего, научившегося писать свою фамилию уже стариком, при Советской власти, поскольку при старом режиме грамоте выучиться так и не смог: чтоб ходить в церковно-приходскую школу за десяток вёрст по зиме нужна была верхняя одежда, а на шестерых детей в избе приходился один армяк, перешитый из прадедовской шинели, в которой тот прошёл через пол-России, Румынию и Болгарию, воюя с турками, а потом столько же обратно. И так по всей стране было. Помните, небось, из некрасовской поэмы про мужичков-правдоискателей:

«Подтянутой губернии,

Уезда Терпигорева,

Пустопорожней волости,

Из смежных деревень:

Заплатова, Дырявина,

Разутова, Знобишина,

Горелова, Неелова

Неурожайка тож…»

Вот чтобы Терпигоревских уездов на Руси не стало, отец мой в своё время и пошёл в Красную Армию, и в траншеях, а не в тёплых кабинетах, честно заслужил свою большевистскую эркаповскую книжечку. Потому что дрался он, и товарищи его, за то, чтобы дети и внуки-правнуки жили лучше, чем довелось им при проклятом царизме.

Скажете – не так всё вышло, как они хотели? Зря кровь проливали? А зажгите-ка в комнате свет. Горят лампочки? Горят. А батька мой рос при лучине…

– Ты, Григорий Богданович, хоть от сердца говоришь, а всё не по уму. Родовитых людей государевых никто их мест лишать не станет. Люди храбрые, верные да умные царству Русскому во все времена нужны будут. Но сам посуди: воевод немного нам требуется, а вот десятников – не одна тысяча. И готовить их надо заранее, чтобы в случае чего было, кем убыль заменить. Кроме того, сам понимаешь, не дворянское дело увечным руки-ноги пилить, брюха больные лечить или, к примеру, рожениц выхаживать. А сапёрное дело или пушечное литьё – и подавно. На то простолюдины есть.

Я на секунду умолк и хотел уже было продолжить, как дьяк вклинился в возникшую паузу:

– Прости, Государь, неразумие холопа твоего, но поведай: что то за дело сапёрное? Другой раз уж речёшь, а я и в ум не возьму, как то уразуметь?

Да, этот эрудит недоделанный и по дороге на тот свет будет норовить у святого Петра все ключи пересчитать, или чертей замучит вопросами, до скольких градусов у них котлы со смолой нагреваются, а до скольких – сковороды с маслом…

– На разумный вопрос отчего б и не ответить? Слово это иноземное, из французского языка. Сапой там длинную яму в земле кличут, в которой воины укрываются, когда к вражьей крепости на приступ идти хотят. Враги со стен палят из пушек, либо пищалей – но попасть им в цель сложно. Благодаря той придумке много жизней христианских сберечь удаётся. Вот сапёры те канавы и копают, укрепления различные возводят, фугасы под стены подтаскивают и взрывают, чтобы те обрушились и много чего иного полезного делают.

– Мудрёные слова говоришь, Государь Димитрий Иоаннович, да только в нашей земле тем сапёрным делом от веку розмыслы промышляют. Вспомнить, наприклад, как при батюшке твоём те розмыслы русские в стене Казань-города пролом растворили, дабы ратям на приступ идти способнее стало. Ямин, правду сказать, у нас для осадного сиденья вроде бы доси не рыли, но тут уж воля твоя, Государь: како повелишь, тако людишки и исполнят, ибо все посошные мужики ямы копать обвыкшие. Так и выходит, что которое дело иноземцы удумают, ан на Руси то испокон ведётся, да токмо Божьим соизволением по-людски всё кличется, а не лаем немчинским.

– Ну, пускай будут розмыслы, не в том суть. Но только ты мне, Григорий, к завтрашнему утру всё одно напиши вчерне указ о тех самых училищах. Погляжу, исправлю, где нужно – и пусть бояре из Сената приговорят. А после – пять дней тебе на то, чтобы в моих деревнях места для Кирилло-Мефодьевского и Михайловского[3] военного училищ подобрать. Смотри, чтоб поблизости они были, не далее десяти вёрст от Москвы. Самолично ездить стану, смотреть, как учёба идти будет.

– Слушаю, Великий Государь! – Нелидов-Отрепьев покорно склонился в поклоне. Секретарь уже успел прекрасно изучить мои повадки и по тону улавливал, до каких пор можно прекословить, а когда следует остановиться.

– И вот ещё… Вели сыскать в людской половине[4] Стёпку, пушкарёва сына, который в скоморошьей ватаге прежде ходил. Услугу его я обещал не забыть, негоже царским словом разбрасываться. Парнишка толковый, думаю, нечего ему на задворках крутиться. Так пусть же теперь тот Стёпка в училище Михаила Архангела воинские науки постигает. России умные да верные нужны.

[1] Малый титул, именующий царя Дмитрия Цесарем, то есть Императором на век раньше, чем Европа признала, наконец, этот титул за Петром I.

[2] Слово «убить» тогда не обязательно означало «умертвить» – всего лишь нанести травму. А вот если о ком-то говорили «убит смертью (до смерти)», значит речь шла о натуральном покойнике. Точного числа погибших в Москве в тот день автор не обнаружил, однако И. Масса писал, что погибло более тысячи только иностранцев (не одних поляков).

[3] В православии архангел Михаил считается архистратигом (главнокомандующим) всего небесного воинства. Училище планируется назвать в честь него, а не как «кальку» с существовавшего при последних Романовых Михайловского юнкерского училища.

[4] То есть в помещениях для слуг

9

Степан

…И снова свет в глаза, будто прожектором!

А ведь живой я, оказывается! Промазал лях! Хорошо-то как…

– Да ты погляди, какой товар-то! Бумага же набивная[1]! А внутрях – чистый пух, с полпуда будет, еле доволок. Три алтына да две денги[2] всего прошу! Ты ж её за рубль продашь, аз тебя добро знаю!

Дядька Глеб, весь из себя нарядный: в рыжих сапогах на высоком каблуке, в суконной шапке с овчинным околом, опоясанный не новым, но нарядным зелёным кушаком, активно втюхивал лавочнику здоровенную подушку.

Торгаш особого интереса не выказывал, но и отказываться не спешил, со знанием дела мацая и оглядывая предлагаемый товар.

– Ты, Глебка, уши-та мне не заливай. Бумага – оно, канешно, бумага. Ин пуху внутрях ей с начала веков не бывало. Что ж аз, перо от пуху не атличу? Хароше перо, хулить не стану. Але ж не пух. Да и пра полпуда лжу речёшь. Аткуда полпуда-то? И четверти не будет. Алтын дам, да и то аттаго, што давно тя ведаю. Ведь ты ж, скамарска[3] твоя душа, с пропою научился лгати. Не токмо покинулся татьбити, но и сущих с тобой научал красти и разбивати. Так ежли я за алтын не вазьму, прапьёшь ведь за так!

– Не пропью! А ежели и так – то твоё какой дело?

– А тако, что под раскатом у Никольских[4] целовальник тебе полугару нальёт аль полведришки пивишка – да всё денги на три, много четыре. А поутру мне ж её и принесёт за палтара алтына. А ить боле двух алтын с неё не выручу: вещь-то татьбою добыта, скажешь нет?

– Ан нет! Не было татьбы! Мы за веру староотеческую православную ляхов да немцев зорили да разбивали. Все рухлядь брали – и я брал. Не я, так другой возьмёт, не другой – так третий. Эх, ладно, бес с тобою! За два алтына забирай, я ныне гуляю! – «Гулял» мой дядька, судя по перегару, способному сшибить на лету мелкую пичугу вроде воробья, уже не первый час. Стёпке явно тоже наливали, поскольку во рту было гадостно. Похоже, мародёрство и пьяный разгул я пропустил, зато тёзка вполне поучаствовал. Стыдобища…

– Алтын да денгу дам, а боле невмочно! Саглашайся, скамар, хараша цена-та!

Внезапно желудок забурлил и стало ясно, что сейчас опозорюсь. Это что же такое Стёпке наливали и чем закусывал?

Панически глянув по сторонам, заметил щель между тыном и соседней лавкой Торга близ кремлёвской стены и, ни слова не говоря, ринулся туда. Эти прохиндеи сами разберутся, не до них сейчас!

Несло и сверху, и снизу, благо, хоть очкур на портах успел вовремя развязать, иначе бы совсем мерзко вышло б. Да и травы свежей у забора выросло много, хватило на минимальные гигиенические процедуры. Впрочем, рвотный вкус во рту было нечем: ни фляжки, ни другого какого сосуда с водой у Стёпки при себе не оказалось. Не оказалось, кстати, и ни единой монетки в холщовой калите за очкуром – лишь железное кресало, стилизованное под забавную стилизованную лошадку, пара кремешков и кусок обугленного трута. Желания возвращаться к Глебу не было никакого, а вот привести себя в порядок, да и напиться – наоборот. Сориентировавшись, я шустро двинулся к реке. Пробежав мимо раската у моста, в мгновение ока разнагишался и прыгнул с разбега в Москву-реку, вытянув вперёд руки и работая ногами. В той жизни я был неплохим пловцом, да и тёзка, судя по реакциям нашего общего тела, был большим любителем поплавать-понырять. Что хорошо в семнадцатом веке – так это экология. Неприятней коровьей лепёшки или дыма от костра в глаза пока ничего нет. Соответственно и речную воду пьют и используют для хозяйственных нужд, совершенно без опаски. Так что и наплавался, и напился вволю проточной водицы: авось обойдётся без заразных микробов, хотя, конечно, пара-тройка чашек чая устроили бы больше[5].

Погода стояла отчего-то вовсе не майская, ветер задувал довольно сильно, поэтому, выбравшись на берег и кое-как согнав с себя ладонями остатки воды, я быстро влез в оставленную одёжку, обратив заодно внимание, что вместо утренних чувяков тёзка где-то надыбал простецкие ношенные сапожки – оба без каблуков и скроенных на одну колодку, без различия на правую и левую ногу. Подивился изыску древнерусской моды, подосадовал, что Стёпка, судя по всему, всё-таки поучаствовал в мародёрстве наравне с прочими скоморохами, но куда деваться, не ходить же босиком? Загнать занозу нетрудно, трудно потом вытаскивать, и то – если нагноение не начнётся. Что-то я нынешним докторам не доверяю от слова «совсем».

Не успел я подняться от уреза воды к раскату, как позади раздался весёлый голос:

– Стёпка! Тимохин! Здрав будь во святой Москве!

Стёпка Тимохин – это, значит, я. Покойный отец тёзки, так же, как и мой – в будущем – крещён был Тимофеем. По-уличному, значит, Тимка, Тимоха, Тимошка. В этом времени, как понимаю, с фамилиями пока что не очень, они в основном знати полагаются. А простолюдинов различают либо по именам отцов, либо по профессиям, либо по прозвищам, иногда довольно обидным. Обзовут кого Дураком Дураковичем – а потомков лет триста Дураковыми кликать станут. Неприятно, знаете ли. На краю раската – двое стрельцов в серых кафтанах, как положено, при пищалях, за плечами торчат заткнутые за кушаки топоры на длинных рукоятях. Не бердыши из кино и со старых картин, – я их, кстати, в этом времени пока не видал, – а именно что топоры, по форме ближе к плотницким. Но не им я удивился, хоть до сего момента так мчался к реке, что не обратил никакого внимания ни на них, ни на раскат у моста: настолько хотелось смыть с себя всю пакость. Удивился я, застыв верстовым столбом, Пушке.

Блин горелый! Я же знал её! Да и кто в Советском союзе хоть раз в жизни не видел это орудие на картинке, фотографии или по телевизору? Царь-Пушку видели все! Покоящаяся не на изукрашенном чугунном лафете с колёсами и львиной мордой, а на дубовых колодах с упором казённой части в кирпичную стенку, явно специально для этой цели возведённую, без ядер, каждое диаметром без малого в метр, она стояла не внутри Кремля, а у ветхого деревянного моста… Но она внушала почтение[6]!

А Стёпка узнал стрельца. Да и мудрено не узнать земляка-орловца, бывшего приятелем его батюшки Тимофея Степановича с самого их голоштанного детства. Крепость Орёл хоть и стратегически важная, но город-то махонький, и уж кто-кто, а служилый люд, стрельцы с пушкарями, все друг дружке известны, по большей частью поперекумились да породнились промеж собой. Не с мужиками же окрестными родство вести! То невместно. А на дворянских да боярских дочек и заглядываться-то дело зряшное. На Святой Руси каждому своё место положено, да так, что выше и на коне не запрыгнуть, а вот сверзиться – дело несложное.

– Поздорову и тебе, во имя Господне, дядя Трифон! Не чаял встречи!

– Гляди-ка, Иване! – обратился отцов приятель ко второму стрельцу. – Не чаял он! А должен бы ждать, надеяться да во здравие Бога молить! Это Стёпка, друга моего Тимохи сын. От самой орловской крепости с государевым войском шёл пятьсот вёрст[7] прошёл. Тимоха у нас сурьёзный, на пушку аль телегу и сам не садился на походе, и сына не пущал: упряжке и без того столь тяжкий груз тянуть нелегко.

– Ну, здорово, Степан-землетоп! Стрелец блеснул белозубой улыбкой под толстыми, сливающимися с русой бородой, усами. Меня Иваном кличут, Воиновым[8]. Знакомцами будем.

– И тебе здравия, Иване! Помогай тебе Господь – и, на рефлексах тёзки – сдёрнутая с головы кудлатая шапка и поясной поклон. Это в прошлой жизни я был много повидавшим в жизни стариком-пенсионером. Здесь и сейчас – я обычный подросток, и если взрослый мужик – оп, не оговориться бы: назвать стрельца, да и другого служивого человека «мужиком», это значит нарваться на неприятности: здесь мужики либо, как в поговорке, землю пашут, либо же они мужики торговые, статусом до купца-«торгового гостя» несколько не дотягивающие, но также пробавляющиеся куплей-продажей – если старший мужчина снисходит до знакомства с пареньком, то хлопец не может не показать, как ему приятно такое уважение.

Трифон тем временем присел на колоду, успешно притворяющуюся лафетом и вновь обратился ко мне:

– А где же батька-то? Я ить Тимоху с самого Рождества не видал: как тогда гулеванили, так с тех пор вы с ним и пропали. Я уж мыслил, что вобрат в Орёл подались. Ещё пенял, чего ж к нам в Стрелецкую слободу не завернули. Я б за пару денег писучего кого нашёл, пусть бы цидулку с моих слов отписал, а вы б с Тимофеем семейству моему и отнесли бы. А там бы поп всё им подробно прочитал бы. Да и по малости передачку бы снесли: всё ж на Москве не то, что дома: где денга, а где и копейка сверх государева жалования, случается, в прибытке бывает.

– А нету его, дядь Трифон. В зиму от горячки преставился.

Оба стрельца смущённо крякнули, перекрестились, стянув шапки и пробормотав положенное «упокой, Господи, раба…».

– А ты ж чего меня не сыскал? Эвон сколь времени прошло. Вместе и голов – вполголоду, и холод – в полхолоду, аль не ведаешь того?

– Так ведь матушки покойной брат ещё допрежь того сыскался. Он-то из её братьёв меньшой были уж давно долю искать пошёл. Бродяжничал да скоморошничал, а как Государь Димитрий Иоаннович повелел боле ту скоморошью братию не утеснять, так они всей ватагой на Москву и подались. Сами поди ведаете, что все деньги на Москве крутятся, из калиты в калиту пересыпаются. Вот как раз в Рождество отец его и признал, когда тот плясал да глумы орал. А на чужой стороне свой своему поневоле брат. И ходил вуй Глеб к нам на пушкарскую слободу дважды, а как в третий раз пришёл нескоро – а отец успел лихоманку подхватить и в четыре дня помер. Как раз его в гроб положили. А вуй и на поминки денег отсыпал – в ту пору заработок у него хороший был, – и меня к ремеслу своему пристроил. Потому как в пушкарской слободе искусство пушки лить да из них палить от отца к родным детям передаётся. А я-то пришлый. Был отец жив – учить-то начал, да доучить не успел…

– Ты, Стёпка, вот что. Послушай моего совета: шёл бы ты обратно в Орёл, до дому. Сейчас уже на подножном корму не пропадёшь, да и мы промеж себя тебе харчей в путь насобираем. Верно говоришь: на чужой стороне свой своему брат. А в Орле надобно тебе к пушкарскому голове явиться и рассказать про Тимоху-то. А то ведь выходит, что его могут в нетях посчитать и избу вашу с землицей продадут – и останешься ты ходить меж двор. А так тебя заместо батьки впишут да к делу пристроят. Орёл не Москва, там русский за русского держится, ибо Дикое Поле недалече. А пока не уйдёшь, держись меня: где один прокормится, там и на двоих хлебушка хватит…

* * *

[1] Набивная бумага – хлопчатобумажная ткань с печатным рисунком, например, ситец. В описываемый период на Руси, да и в Европе – редкий и дорогой товар. Поскольку ближайший хлопок культивировался в Средней Азии, то хлопчатобумажные ткани были исключительно импортными, индийского и персидского производства.

[2] То есть десять московских копеек. Нужно учитывать, что в то время монеты номиналом в 2 алтын (3 копейки) не чеканились, так что Глеб хочет получить с купца двадцать денег. Вообще-то неплохо: лет за двадцать до того «монетизированная» часть царского жалования помещику-воину конной рати составляла в среднем четыре рубля в год. Но на то он и помещик, что был испомещён на время службы деревенькой, жители которой должны были кормить и его, и семейство…

[3] Скамар – то же, что и скоморох, унизительно-насмешливая форма обращения. Хотя во время правления царя Дмитрия прежние гонения на скоморохов и прекратились (после Смуты начались вновь), но многие продолжали относиться к им как к антисоциальным элементам, каковыми они, собственно, и были.

[4] Раскат, он же барбет – каменная или земляная насыпь-площадка для установки пушек. Под раскатом у Никольских ворот московского Кремля находился один из кабаков, в тот исторический период отданных на откуп боярам и дворянам московским (вне столицы в качестве откупщиков часто выступали и «коллективные феодалы» – монастыри. Заведовали кабаками наёмные «управляющие»-целовальники. Несмотря на отсутствие на Руси производства собственно водки (её ввёз из Польши только Пётр I, он же законодательно указал её употреблять в армии, флоте и на производственных предприятиях с целью пополнения казны, точнее выплаты процентов английским кредиторам), даже пивом, вином и полугаром зачастую умудрялись упиваться буквально донага (запрещалось принимать у пьяниц только нательные крестики)

[5] Увы, в Москве чай появился двенадцатью годами позднее и исключительно в Кремле: это был подарок китайского богдыхана царю Михаилу Романову

[6] Собственно, бомбарду «Царь» туда изначально для того и затащили, чтобы она внушала почтение всяческим иноземным посольствами и купцам (по совместительству традиционно – шпионам). На самом деле (как выяснилось при реставрации орудия в 1980 году) стрелять «Царь» не мог по чисто техническим причинам: внутри канала ствола имеются наплывы и неровности – брак при литье и запальное отверстие не просверлено, а следовательно и выстрел произвести невозможно. Но со стороны – смотрится!

[7] На самом деле, по прямой между Орлом и Москвой около 350 вёрст. Но во-первых, стрелец Трифон их специально не считал, а во-вторых, на Руси сроду прямиком дорогу не прокладывали. По крайней мере до Николая I ;-)))

[8] Напомню: Воинов в то время – не фамилия – хотя Ртищев воспринимает именно так, – а отчество: сын человека по имени Воин. Помимо христианских у большинства русских людей в то время имелись и народные («языческие») имена. Поскольку при нехватке церквей и священников в сельской местности были нередки факты, что детей не могли окрестить сразу (период «некрещённости», если верить церковникам, мог длиться от нескольких дней до – это уже крайняя редкость – одного года), первым и основным, как правило, у простонародья было именно народное имя, официальное же порой использовалось только при собственно крещении, исповеди, венчании соборовании и похоронах. Не повсеместно, но и нередко. Уже позднее отчества от этих имён превратились в фамилии.