Текст книги "Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ)"

Автор книги: Александр Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

4

ГЛАВА 3

Дмитрий

Нет, ну это же надо: не понос, так золотуха! Только-только сумели выбраться из кремлёвской западни и, форсировав Москву-реку, углубиться в путаницу предместья, как напоролись на противника. Вернее сказать, противники напоролись на нас: двое детин откровенно каторжного вида верхом на ухоженных конях в богатой сбруе, с простёганными цветными попонами. Представьте себе расхристанного бомжа с синими от «партаков» пальцами за рулём, допустим, новенького «крайслера» последней модели. Представили? Так эти рожи были поотвратней любого нашего урки, а если подумать – то, пожалуй, и большинству депутатов Верховной Зрады до них было не дотянуть. Так что ни малейшего сомнения, что коняшки краденые или, что скорее, отняты у прежних владельцев силой, не имелось.

Увидев стрельцов, двигающихся между кривыми заборами строем подобно букве «П», «под перекладиной» которой «для пущего бережения» находилось «моё царское величество», один из угонщиков средневековых транспортных средств осадил коня с такой силой, что благородное животное вздыбилось, на миг заслонив собою ездока и, резко развернувшись, рванул назад. Второй же всадник, видимо, решив, что за счёт скорости разбега сумеет миновать заслон раньше, чем мы прочухаемся, заверещал дурным голосом как пилорама о стальной костыль и, со всей дури ударив коня пятками, помчался на нас, стараясь проскочить в зазор между крайними стрельцами и свежевозведённым, не успевшим ещё потемнеть, тыном.

Отряд, однако, шёл в боевом порядке, стрельцы первой линии несли пищали с тлеющими фитилями в положении «на руку». Палить в смельчака никто не стал, да стрельцы и не успели бы изготовиться, укрепив стволы на опору. Но вот на удары ружьями и тычки в конскую морду фитилями служивые не поскупились, так что незаслуженно пострадавший скакун принялся так резко уворачиваться от пугающего огня и тумаков, что спустя минуту «урка», явно не бывший прирождённым кавалеристом, не сумел удержаться в седле и грохнулся с коня. На удачу, ему удалось не угодить под удар копытом, но в остальном не подфартило. Сразу трое моих ребят набросились на упавшего и скрутили его, разумеется, от души при этом намяв бока. Ещё один, повиснув на узде, словно персонаж Клодта, сумел смирить испуганную лошадь.

Схваченного подтащили, швырнув, словно мешок шерсти, прямо к моим ногам.

– Ты кто, холоп, и как ты дерзнул напасть на Государя?! – Евстафий Зернин, наклонившись, вздёрнул его за волосья так, что стало видно перекошенное лицо с всклокоченной чёрной бородой. Выскочит такой неожиданно в тёмном переулке на иного – прохожему и заикой стать недолго. Что этот тип пил перед нашей встречей, понять было невозможно, но такого перегара не бывало даже у завзятых алкашей, с лёгкостью употреблявших и лосьон, и политуру в смеси с перегнанным «лаком Гунтера» в годы горбачёвских гонений на алкоголь.

– Брешешь, пёс смердячий! Государь Фёдор Борисович от воров упасся, верные люди сказывали. А Гришку-самозванца сей момент изведём! Лучше меня отпустите, а сами крест целуйте Фёдору-царю и ступайте литву воровскую[1] бить, тогда он вас пожалует!

– Это я-то – «пёс»? Ах ты, вор, собачий сын, жабий выкидыш! Как смеешь Великого Государя «самозванцем» поносить?! – Выпустив патлы разбойника, Евстафий от души пнул его грязным сапогом в лицо. Одновременно со вскриком раздался хруст ломаемой челюсти.

Тут я решил вмешаться. Конечно, в семнадцатом столетии свои понятия о ведении допросов: читывал я и про дыбы с их виской и встряской, и про батоги, и про горящие веники, не говоря уже о суровых казнях, вроде колесования или четвертования. Но одно дело – читать про такое в умных книгах, а совсем иное – самому попустительствовать ненужной жестокости. Я за свою жизнь повидал многое. И драться приходилось от души, и убивать врагов на фронте не только с расстояния, но и до шашки, случалось, доходило. Но то – в горячке боя, когда или ты, или – тебя. А вот так: чтоб безоружного, связанного метелить? Это не по мне. Тем более, что я-то примерно помню, в общих чертах, как менялись русские самодержцы. Царь Фёдор после Смутного времени на Руси имелся только один – но много лет спустя, сын Алексея Михайловича и старший брат Петра Первого. Так что, судя по всему, пойманный повторяет подсунутую ему дезинформацию или попросту – врёт. Так зачем излишняя жестокость?

– Погоди, сотник! – Остановил я ретивого командира. – Мудрые люди говорят: собака лает, а караван идёт. Этот бандит своё получит. Эй ты, говорливый ты наш, – обратился я к пленнику, – скажи лучше, как тебя звать и кто послал тебя народ мутить? И много ли вас таких говорливых сейчас по Москве шляется, тоже поведай, не стесняйся. Правду скажешь – оставим в живых. Слово даю. Ну, а будешь в молчанку играть – извини, тут уж сам себе виноват будешь. – Развёл сожалеюще руками.

Связанный мужик перевалился на бок и, сплюнув кровью и зубным крошевом, заговорил уже не тем дерзким тоном, как только что. Вот только сломанная челюсть мешала понять, что имеется в виду.

– Ахо я, Х’айка. До хетухох нахь хь оуа ыухыхы, ояин Иитий Хуйхий елел люду хихять ити Литху хить! А хихла я не хетаю, хотхи ха тхе, кахихь.

– М-да, Евстафий Никитин, перестарался ты малость с бандитом. Ну и как теперь с ним разговаривать?

– Прости, Великий Государь! Нечистый попутал, не вели казнить! Такая досада обуяла, как сей пёс лаяться начал, что силу не сдержал! – Вид у сотника был настолько убитый, что невольно хотелось ему посочувствовать.

– Казнить – не велю. Но впредь пленным морды не крушить! На то в государстве другие люди найдутся.

И вновь повернулся к пойманному.

– Видишь, что случается, если грубить начинаешь? И тебе больно, и мне непонятно. Одно сплошное расстройство. Хорошо ли?

«Ахо Х’айка» осторожно помотал головой.

– Писать умеешь?

Снова качание.

– Ну и что нам с тобой делать?

– Ауты, ‘еликий хохудахь!

– Великий Государь, дозволь молвить! – Вмешался в разговор белобрысый молодой стрелец лет девятнадцати со светлой вьющейся бородкой и почти незаметной на светлой коже ниточкой усиков. – У меня дед Фрол, Царствие ему Небесное, и со Святыми упокой, ещё батюшке твоему служил, так ливонские немцы ему всю главу мечом изъязвили, тако же и длань, и плечи. Тако до кончины своей мычал невнятицу. Я же по младости лет кой-что из его речи разуметь выучился. Дозволь, Великий Государь, поведать, что сей вор тебе сей час сказывал?

– Ну давай, переводи… – И, видя удивлённое выражения лица парня поправился. – Толмачь, говорю!

– Слушаю, Великий Государь! Речет вор, дескать, кличут его Пахомкой, прозвание не разобрал: не то Харька, не то Свайка, уж прости. Дескать, до петухов[2] его с иными татями из поруба вынули, а лжу кричать им боярин Димитрий Шуйский повелел, и ещё повелел люду кричать, чтоб твою, Государь, Литву идти бить, какие литовские люди с тобой на Москву пришли и в свадебном поезде Великой Государыни супруги твоей. А числа тех татей вор сей не ведает, але ж мнит более двух сотен[3].

Закончив вольный перевод «показаний» вражеского агитатора, стрелец чинно поклонился и застыл в ожидании моей реакции. Остальные также молча стояли, выжидающе поглядывая на своего царя.

А что сказать? Конечно, известие о том, что, помимо заговорщиков в Кремле, по Москве бродит ещё двести выпущенных из заключения головорезов, призывающих к погромам и – уверен – устраивающих резню на национальной почве, не радует. Но, с другой стороны, кое-что стало понятнее. Во-первых, выясняется, что кроме стрельцов Стремянного приказа, своеобразной лейб-гвардии допетровской Руси, мне, в качестве царя Дмитрия Ивановича, можно опереться ещё на одну силу. Сила эта – «литовские люди». Как я понимаю, это те самые «поляки», о которых упоминали книги моего времени, из войска Лжедмитрия, которые оставались в столице после его воцарения. Когда-то давно произошла какая-то «уния», после которой Польша соединилась в одно государство с Великим княжеством Литовским и Русским, так что сейчас слова «Литва» и «Польша» для русских означают практически одно и то же: «Ржечь Посполита». Точно так же, как столетия спустя для европейцев с американцами были синонимами слова «Russia» и «Soviet Union». Правда, где их найти, этих союзников? Ну, да ладно: сами найдутся, когда сабли зазвенят. А то я поляков не знаю: насчёт подраться – это братья-славяне готовы всегда со всем своим удовольствием. Под толковыми командирами воюют не хуже наших. Одна беда, задор у них выдыхается быстро: европейцы-с… Да и с правителями и генералами им частенько не везёт. А тот факт, что заговорщики запустили дезинформацию о чудесно спасшемся царе Фёдоре Годунове говорит о том, что Василий Шуйский опасается пока в открытую объявить себя царём, зная о популярности Лжедмитрия (а точно ли – «лже-»?) и, до того момента, пока не увидит царского трупа, старается как-то легитимизировать свой мятеж. То есть вслух твердят, что «борются с самозванцем за права законного царя – Годунова», а как только московский престол гарантированно будет свободен, все сказки про «спасение Фёдора» будут отброшены, и Шуйский сам наденет Шапку Мономаха. А тех «Пахомов», которые не поймут изменения генеральной линии и будут продолжать кричать о «правильном царе Фёдоре Борисовиче» очень скоро помножат на нуль. Как тех «идейных левых наци» из штрассеровского «Чёрного фронта», которые после прихода к власти Гитлера продолжали кричать о необходимости борьбы с капиталом за социальную справедливость и о построении немецкого социализма в Германии.

– Коня!

Стрелец подвёл животное под уздцы. Скакун – явно европейских кровей, не сравнить с нашими «сивками» и «монголками», которых много было в войну у советской кавалерии. Как у нас в полку их называли, «подарок Чойбалсана». Был тогда у цириков такой маршал и большой друг СССР. Высокий игреневый жеребец косит глазом: понимает, видать, что ходить ему теперь под новым хозяином. Синяя стёганая попона прикрывает спину почти во всю длину, а вот с боков – коротковата. Стремена непривычной прямоугольной формы. Потёртое рыжее седло с высокой задней лукой и отполированным деревянным рожком над передней не создаёт впечатления роскошного, однако же видно, что когда-то оно знало и лучшие времена. А вот декорированная квадратными кожаными зубцами уздечка и поблёскивающие серебром накладок оголовье с налобником выглядят заметно новее. Видимо, прежний владелец не мог позволить себе заказать качественный гарнитур для коня, но всё-таки старался не ударить в грязь лицом.

Огладив четвероногого красавца, потрепав по холке, я дал ему немного привыкнуть к запаху нового хозяина. Конечно, можно продолжать путь и пешком: здоровье молодого царя вполне позволяло пройти с десяток вёрст без привала. Но внешнее подтверждение статуса – штука в эти времена необходимая. И верховая лошадь хороших статей для меня сейчас нужна, как знаменитый броневик для Ленина, чтобы привлекать народное внимание. Проверил затяжку подпруг, и, проигнорировав подставленные «ступенькой» руки Зернина, вступил в стремя. Толчок правой, левая слегка пружинит – и мгновение спустя я – в седле.

Оглядел сверху своих парней: усталые, закопчённые дымом от выстрелов и пищальных фитилей, на лицах – разводы от засохшего пота, бороды многих нуждаются в гребне… Но в глазах – упорная решимость. Люди с такими глазами в будущие времена будут месяцами драться в Воронеже, Соловках, Севастополе, Бресте. Пройдут от Волги до Сахалина и Калифорнии. Возьмут на штык неприступный Измаил и перейдут непроходимые Альпы. В драных шинелях, с пачкой патронов и куском хлеба из муки напополам с соломой в кармане будут уходить в Ледяной Поход, неся на плечах полоски погон и в голодные чёрные Астраханские пески – те, которые без погон, со звёздами на шапках. Поставят русский красный флаг на Полюсе и бутылками с бензином станут жечь фашистские танки под Мадридом и под Москвой. С боями откатятся к кавказским перевалам, но встанут, врастая в скалы, а потом, оттолкнувшись спиной, пройдут тысячи вёрст до Вены, Будапешта, Берлина, напоив своих коней из Дуная и Эльбы. Запустят в космос «Восток» и «Буран» и проложат через всю страну «Уренгой-Помары-Ужгород» и стальную дорогу БАМа… А потом та же решимость, погасшая было из-за кремлёвских измен, вновь вспыхнет в глазах людей с гвардейскими лентами на рукавах и старых СКСах… Пусть светит!

Отряд шёл по Замоскворечью как по прифронтовой полосе, будучи готовым в любой момент дать отпор любому противнику. Судя по распахнутым воротам в некоторые дворы и изредка встречающимся ограбленным трупам на улицах, мелкие группы освобождённых Шуйскими преступников и подстрекателей к погромам, здесь уже побывали. Но, чем дальше мы продвигались вглубь, тем реже попадались следы этого безобразия. В одном месте мы обнаружили следы небольшого побоища – если, конечно, можно назвать «следами» расстрелянные из пищалей трупы десятка антисоциальных личностей. Что характерно: не считая срезанных кошельков, покойники валялись практически не обобранными, даже оружие, среди которого были не только ножи, топоры, кистени, но и вполне себе солидные прямые мечи, с какими принято было в советском кино изображать всяческих древних богатырей, осталось валяться рядом с владельцами. Правда, ничего огнестрельного или просто дальнобойного, вроде луков, не наблюдалось – не то те, кто перестрелял эту шайку, прихватили трофеи с собой, не то нынешние покойнички «по бедности своей мелкоскопов не имели».

Миновав печальное место, мы вскоре услышали характерный шум рукопашного боя: лязг металла о металл, разноязычные проклятия и команды, вскрики поражаемых сталью людей.

– Великий Государь, дозволь поворотить вобрат? Там подале еще проулок есть, по нему к Скородому[4] и выберемся. Дольше, но твоему царскому величеству гораздо сохраннее.

Желание сотника избегать, по возможности, стычек, имея под своей командой отряд численностью в десять человек, включая самого Зернина и тщательно оберегаемого самодержца, было понятно.

Но, с другой стороны, царь, прячущийся в заулках и норовящий удрать от опасности, даже не увидев, что именно ему грозит – вряд ли будет пользоваться авторитетом у окружающих.

Ведь я сам всегда презирал «начальничков», прячущихся на войне далеко в тылу под пятью накатами блиндажей, а в мирное время просиживающих кожаные кресла в кабинетах размером со спортзал. Они отгораживались от народа адъютантами, секретарями, секьюрити, полицаями, хитрыми и несправедливыми законами – и народ их люто и вдохновенно ненавидел. И рано или поздно такая ненависть выплёскивалась: то Пугачёвщиной, то Пятым годом, то Семнадцатым…

Сейчас вот дело идет к Смуте, к очередной междоусобице, в которую подбросят огонька и поляки, и шведы. Внук рассказывал в своё время, учась в аспирантуре, что когда первые Романовы провели учёт налогов на Руси, выяснилось, что много существовавших еще при Борисе Годунове сёл и мелких городков просто исчезли. Жилища сгорели или были разрушены, а жители – кто погиб, кто сбежал, кого угнали в неволю…

– Нет, Евстафий Никитин. Там нас не ждут и не знают нашего числа. Атакуем с ходу! Но сперва предложим сложить оружие. Не дело лишний грех на себя брать, русскую кровь лить зря. А вот коли не сдадутся, тогда и бить: кровь их на них же будет.

Понял ли?

– Слушаю, Великий Государь! Твоя воля.

Несколько кратких команд, очередное перестроение, трехминутное движение между неизменными московскими заборами-частоколами – и вот перед нами место стычки.

Толпа человек в тридцать, среди которой мелькают и бойцы во вполне приличных тегиляях, кое-кто – даже в шлемах и при саблях, – норовит прорваться в крохотную деревянную часовенку, на ступенях которой отмахиваются длинными клинками двое воинов в европейских шлемах и железных кирасах. На земле лежит с дюжину тел, одетых как в русские кафтаны, так и в европейскую одежду. Некоторые из них еще подают признаки жизни, но большинство не шевелится даже когда попадает под ноги нападающим.

Увлеченные боем сражающиеся даже не заметили появления нашего отряда: никто из атакующих не смотрел в нашу сторону, а защитникам часовни было откровенно не до того.

Воспользовавшись этим, стрельцы выстроились в две шеренги. Первый ряд, укрепив пищали на сошках, приготовился дать залп. Задние же держали заряженные ружья, чтобы сразу же передать их передним, если первые выстрелы не вразумят разошедшихся вояк.

Я, по чапаевскому завету, обозревал местность с возвышенности, в роли которой выступил отнюдь не киношный чугунок из-под картошки, а трофейный жеребец.

– Нет, ты посмотри, сотник, какое нахальство! К ним, понимаешь ли, сам царь прибыл, а они даже «здравствуй» не сказали!

Стоящий рядом с обнажённой саблей на плече Зернин, оценив шутку, усмехнулся:

– Так невежи ведь, Государь! Видать, пороли их мало и с небрежением. Дозволь вежеству поучить?

– Поучишь ещё. А ну-ка – обратился я к «молодому специалисту по переводу с челюстно-лицево-травмированного» на общепонятный русский, – пальни-ка разок вверх, чтоб заткнулись. А то их и не перекричать, так чего зря глотку надсаживать!

– Слушаю, Великий Государь! – щелкнул пищальный курок, воспламененный фитилём порох зашипел, разбрасывая весёлые искорки, и выстрел громыхнул, перекрывая гвалт и звон металла.

От неожиданности, как мне показалось, участники сражения на миг застыли. Кто-то из нападающих кинулся в стороны, огибая часовню, кто-то чуть отступил, вероятно, подумав, что прибыла огневая поддержка и опасаясь оказаться на линии огня. Но многие из толпы повернулись на звук выстрела, разумно рассудив, что обороняющиеся бойцы никуда со ступенек не денутся, а вот пренебрегать пищальниками за спиной не стоит: такое равнодушие может быть весьма чревато.

Не думаю, что вид стрелецкого десятка с готовыми к залпу ружьями доставил погромщикам удовольствие, учитывая, что стволы были направлены не куда-то, а прямо в них.

– А ну, прекратить безобразие! Всем – убрать оружие и отойти! Старшие – ко мне! Что здесь происходит?

Разумеется, что происходит – абсолютно ясно: кем-то организованные, вооруженные и разагитированные москвичи развлекаются этнической чисткой иностранцев. Это у нас в стране такая старинная национальная забава, называется «понаехали тут!». Думается, организатор этого локального геноцида уже примеряет перед зеркалом Шапку Мономаха.

«Боярский царь Василий Шуйский», как утверждалось позднее в читанных мной книгах, сумел «прославиться» исключительно резнёй мужиков, клятвопреступлениями и передачей польскому королю русских городов и почти всей царской казны, включая два царских венца: золотые шапки Бориса Годунова и Дмитрия[5]. Эта порода «боярских царей» с веками не меняется: партбоссы Ельцин и Кравчук, ставшие президентами, олигархи Ющенко, Кучма, Янукович, Парашенко – все они сперва кричали о «народном благе», судорожно набивая карманы, а набив – о народе и не вспоминали, продолжая хапать, как не в себя. Видимо, генетический сдвиг…

– Православные, подсобите, выпалите в тех немчинов! А то они, анчутки, вон уж сколько наших посекли! – Один из мужиков в тегиляях, не иначе, решил, что стрельцы прибыли на подмогу.

– Как стоите перед Государем?! – не сдержался мой сотник. – А ну, пади, не то батожья отпробуешь!

Никто не поспешил выполнить команду. Напротив, к нам развернулась уже практически вся толпа. Угрюмо-яростные бородатые лица не отражали ни малейшего желания подчиниться. Скорее – наоборот.

Воспользовавшись передышкой, двое воинов на крыльце часовни, устало опустив клинки, отступили к самым дверям, стремясь хотя бы прикрыть спины.

– Повторяю: всем убрать оружие и разойтись! Я, царь и великий князь Всея Руси Дмитрий Иванович, вас всех прощаю и отпускаю с миром. А кто ослушается – тем смерть!

Толпа колыхнулась. Кое-кто и вправду в растерянности опустил топоры, сабли и окованные железными полосами дубины. Пара мужиков принялась часто креститься, то ли отгоняя «дьявольское видение», то ли молясь про себя о вразумлении: царь ли доподлинно этот всадник, пусть и в богатом кафтане, но всё же не облачённый в расшитые золотом царские бармы с венцом на голове, который окружен не огромной свитой, а всего лишь десятком стрельцов?

Но вот на «одоспешенных» мой приказ подействовал, как детонатор на взрывчатку.

– Православные, то воры!

– Бей их, пока не палят!

Страшное дело – сила примера. Уверен: если бы хоть один из мужичков в тегиляях швырнул свою саблю под ноги – за ним оружие побросали бы все. И удалось бы решить дело миром, не проливая русской крови.

Но тут случилось иначе: сперва полдюжины хорошо вооруженных бойцов кинулись на нас, рассекая воздух клинками, а мгновение спустя за ними с воплями рванула почти вся толпа.

– Бей воров! Круши!

– Пали! – По команде сотника пять пищальных стволов расцвели пламенеющими тюльпанами, швырнув в нападающих куски горячего свинца. Сложно промахнуться по куче врагов с пятнадцати метров даже из таких карамультуков.

Несколько передних упали, мешая другим бандитам, кто-то в испуге отшатнулся и, воспользовавшись этой заминкой, уже без команды, вразнобой пальнули две остававшиеся заряженными пищали.

– Топоры вздень! Левой ступи! Держать строй! – Нет, правильно я Евстафия назначил сотником. Не теряется мужик, командует толково. Вот где бы только сотню для него набрать?

А бандиты-то молодцы, не трусят. Набежали толпой, хоть и выбило у них не менее десятка. Даже жаль таких рубать: сразу видна русская удаль… И такая же наша дурость.

Стрельцы топорами и саблями отмахиваются – словно косами поутру луговину косят. Звенит железо о железо, стучит, перерубая кости, чавкают отточенные лезвия в парном мясе, алая кровь брызжет на красные кафтаны.

– Постоим за Государя Димитрия!

Кто-то из передних стрельцов упал, пропустив в грудь острие клинка. Тут же на его место заступил сам Евстафий Зернин. Молодец, истинно молодец! Тяжёлая сабля мелькает, то сшибаясь с вражеским оружьем, то просекая сукно кафтанов и стёганые тегиляи.

Рукопашный бой короток: долго тяжёлой железякой не помашешь. Тут уж кураж на кураж, упорство – на упорство, сила на силу. Вот справа подался стрелецкий строй: ещё кто-то упал, охвативши окровавленную голову. Ну, даёшь резервы!

– За Русь! – Верховой – это вам не пеший-пехотинец, это посильнее всяких «Фаустов»[6]. Ну, вспомним службу в красной кавалерии!

Склонившись вправо, добавляю вес тела в сабельный удар. Всё, как учили, с потягом назад. Клинок, попав под высокий ворот тегиляя, врубается в чужую шею.

Карие глаза давешнего агитатора по-детски изумлённо наполняются слезами, будто свежепреставленный в последний миг хочет спросить: «меня-то за что?!». Не спросит уже. Эх, Смута, мать её!

Конь хорош, хотя и пуглив: видно, что ращён не для боя, а для парадов. А вот стрелецкая сабля – дрянь: руку-то перекрестие защищает сносно и в ладони неплоха, ухватиста. Но вот весит… Рубишь – словно арматуриной машешь. Да и железо – тоже дрянь: почти при каждом ударе по подставленному оружию противника на клинке остаются отметины. Стараюсь по мере возможности не убивать: лишний грех ни к чему, а раненый в такой рукопашной – уже не боец. Сабля и стрелецкий топор не так «гуманны», как автоматная пуля, к примеру. Та, если не пробьёт жизненно важный орган, даёт возможность, перевязавшись, продолжать стрелять. А здесь каждый удар – это раздробленные кости, рассечённые мышцы, бешеная потеря крови… Нет, с такими ранами особо не повоюешь.

Хорошо, что мои стрельцы, в отличие от большинства нападающих, профессиональные воины, хоть и из столичного гарнизона. Рубиться умеют всяко лучше этого сброда, причём настолько, что разница в численности, похоже, скоро исчезнет.

Неожиданно позади нападавших упал, дымясь, какой-то темный предмет величиной с голову. Три-четыре секунды – и грохнул взрыв!

Ничего нет в бою хуже растерянности. Страх – это постоянный спутник бойца, но его можно одолеть, загнать вглубь. Нехватка боеприпасов, оружия – худо. Но их можно отбить у врага, а там и из тылов что-нибудь подкинут. А вот если человек растерялся, дрогнул, опешил, на миг издав фальшивую ноту в музыке боя – тут и конец всему, пишите письма мелким почерком!

Так и тут: хоть взрыв и не нанес заметного ущерба нападающим, – по крайней мере, я не увидал убитых им врагов, – но бандиты растерялись, решив, видно, что зажаты в клещи с фронта и тыла.

Кто-то завопил:

– Измена!

Кто-то:

– Спасайся, братия! – и кинулся перелезать через тын.

Кто-то, просто отбросил топор в надежде на пощаду и рухнул на колени, размашисто крестясь.

Дурной пример – заразителен, так что спустя полминуты толпа погромщиков разбежалась кто куда. Троих воинов в тегиляях, сохранивших присутствие духа и желание драться, стрельцам пришлось порубить, а полдюжины пленных покорно дали связать себя собственными кушаками.

Теперь, когда никто не мельтешил оружием перед глазами, отвлекая от обозрения окружающего пейзажа, мы увидели, что двое защитников часовни стоят уже совсем неподалёку, всё также своим видом выражая готовность продолжить драку. Но теперь к ним присоединился третий: полный молодой мужчина с усами-пиками под подозрительно семитским носом. Верхнюю половину лица носача маскировала тень от широкополой шляпы с закреплённым серебряной пряжкой пучком ярких перьев, смахивающих на хвост попугая ара. Длинный кинжал его оставался в ножнах у пояса, но в правой он привычно держал пистолет с солидным бронзовым шаром на конце рукояти. Хорошая, однако, штука: и баланс оружию даёт нормальный, и по башке таким заедешь – никому мало не покажется. А это в эпоху однозарядного оружия – весомый аргумент.

– Я же велел: всем убрать оружие! Вам что – непонятно? Развели, понимаешь, фехтование!

Нет, ну сколько раз можно повторять? Царь я или не царь? Должны меня слушать, или не должны?

Вот обижусь и уйду. В монастырь. В женский.

Усач с пистолетом засунул оружие за широкий ремень со здоровенной фигурной пряжкой, прикрывающей чуть ли не треть живота и поклонился на европейский манер. После чего что-то сказал своим товарищам на незнакомом языке, отдалённо смахивающем на германскую мову.

С видимым нежеланием воины отёрли окровавленное оружие и вложили клинки в ножны. Теперь, когда боевая суета прекратилась, я обратил внимание на существенную разницу в их вооружении и доспехах. Одинаковыми, вернее, сходными внешне, были только глубокие полукруглые шлемы с прикрывающими лица от поперечного удара стрелками-наносниками, закреплённые на краю козырька. Загривок прикрывали собранные наподобие рачьих хвостиков трёхсегментные назатыльники. Но вот всё остальное – заметно разнилось. Если один был облачён в пластинчатые доспехи с прикрывающей тело железной кирасой, латной «юбкой» и наплечниками, а ноги защищались поножами на бедрах и ниже колен, то серый кафтан второго был закрыт спереди лишь изрубленным кованым нагрудником и «набрюшником» из нескольких пластин внахлёст. Да и оружие заметно разнилось: воин в сером кафтане – или как эта одежда ещё называется? На наши русские кафтаны всё же не совсем похоже, – гордо носил у пояса саблю, на первый взгляд, весьма похожую на стрелецкие, но всё же слегка не такую. А его товарищ вооружился тяжёлым даже с виду прямым палашом с гардой, прикрывающей всю кисть руки и длинным тонким кинжалом, больше смахивающим на шило-переросток, упрятанное в изящные кожаные ножны с медными чеканными накладками.

Скрыв оружие, троица приблизилась, насторожённо поглядывая на заляпанных кровью стрельцов, всем видом выказывающих готовность напластать на заготовки для бифштекса любого, кто не так посмотрит на их государя. Нестройно, но почтительно поклонились: толстячок даже повыкаблучивался, перебирая ногами в тупоносых туфлях и разметая шляпой московскую пыль.

– Ну, довольно политесы разводить. Покланялись – и будет. Отвечайте: кто такие и что здесь делаете?

Усач в шляпе принял почтительную позу и, приложив руку к груди, ответил на плохом, но всё же понятном русском языке:

– Ваше величество, Великий Государь, царь и Великий кназь всея Руссии Деметрий Иоганновитш! Припадаем к твоим стапам и просим застшиты от буйства тшерни! Аз есмь Исаак-Абрахамзоон Массарт, негоциантус из Хаарлема[7]. А это – он слегка картинно развернулся, указывая на своих спутников – книгт[8] Винсен Бремер, третьего дня прибывший из Амстердама, и ясновелмошный пан Ватслав Возняковитш из Гнездиловитш, сопровождавший его в пути от Шетши Посполитой до Масквы.

Ну вот, начинается… Только интуристов «защищать от буйства» мне и не хватало. И так народу в отряде – всего ничего и как оно дальше пойдёт, ещё бабушка надвое наворожила. А ну, как стрелецкое начальство откажется признавать царя Дмитрия и пожелает выслужиться перед новым царём Шуйским, поднеся тому в подарок голову прежнего правителя? Или, что не менее вероятно, отряд просто не сумеет прорваться в Стрелецкую слободу, напоровшись на более сильное и подготовленное подразделение заговорщиков? В гражданской войне часто те, кого считаешь своими, на поверку оказываются перевёртышами, а боевые действия в лабиринтах городских улиц могут перемешать войска, как щепки в водовороте. Но… А почему нет? Рубиться эти конкретные иностранцы умеют. Лично сейчас видел. И смелости не занимать им, потому как положение не из лучших: обратно по домам из русской столицы им добираться будет сложновато, учитывая неприязнь местных жителей к «немчинам». А в Москве в данный исторический момент иноверца прирезать могут за милую душу, особо не разбираясь, католик ли этот бритомордый тип или гугенот какой-нибудь. Главное – не наш. А «не наше» часто представляется таинственным и опасным из-за непривычности и необычности. Потому и уничтожается… на всякий случай.

Вот и мне этот толстяк отчего-то интуитивно не слишком нравится. То ли застарелая классовая ненависть зашевелилась, то ли гены Ивана Грозного, везде врагов искавшего, пробудились… Но интуицию, как говорится, к делу не пришьёшь, а пока нидерландский купец находится в положении «врага моего врага» и должен выступать против погромщиков Василия Шуйского хотя бы для того, чтобы сохранить свою шкуру. Второй голландец, насторожённо зыркающий по сторонам, пока что не вызывает никаких чувств. А вот шляхтич явно расслабился после боя, глядит весело, но без дерзости во взгляде. А что не веселиться? Молод, красив – аж девки ахают, силой и ловкостью не обижен, да и в бою умел. Видно, что сабельная рубка для него сродни азартной игре, где на кон ставится голова, но и выигрыш – жизнь. Долгая ли, краткая ли – до следующей сечи – но жизнь. Из таких вот парней либо друзья выходят, верные до гроба, либо враги с кристально чистой ненавистью в душах, которых не сломит ни страх, ни подкуп, ни пытки. Руси такие люди нужны. А что поляк… Так мало ли их русским царям служило, да и Советскому Союзу? Богдан Хмельницкий, Николай Пржевальский, Константин Циолковский, Константин Рокоссовский и множество других, чьи имена не на слуху…