Текст книги "Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ)"

Автор книги: Александр Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

А вот человека, сидящего в придвинутом к столу стуле с подлокотниками и высокой резной спинкой, мне разглядывать не дали: вошедший со мной вместе Пётр тяжело опустился на колени, одновременно сильно ударив меня сзади по ногам, отчего я тоже грохнулся, в буквальном смысле растянувшись на тесовых половицах, и шапка, слетев с головы, откатилась почти на середину горницы.

– Здравствуй на многая лета, Великий Государь Димитрий Иоаннович! – В голосе моего спутника прозвучал неподдельный восторг от лицезрения своего кумира. – По велению твоему сей отрок доставлен! – И локоть Петра незаметно, как ему, вероятно, казалось, больно ткнулся мне в левый бок:

– Приветствуй Государя, щеня! – Прошипел он сквозь зубы.

Приняв коленопреклонённое положение, я взглянул вперёд: Лжедмитрия от взгляда с такой позиции почти полностью закрывал стол, виднелись лишь плечи с головой, вместо ожидаемой короны или Шапки Мономаха покрытой голубой туфейкой[11], перекрещенной поверху золотым галуном и тем напоминающая традиционные шапки сванских крестьян, на которые я насмотрелся в Грузии, куда наша семья переехала в середине двадцатых годов, скрываясь от расказачивания.

– Здравствуйте на многие лета. Ваше Величество! – Я постарался скопировать интонацию своего провожатого, а то мало ли, какая вожжа царю под хвост попадёт? Вдруг посчитает приветствие недостаточно почтительным и решит наказать? Цари – они такие… Непредсказуемые, если верить разным книжкам… «Во избежание» – согнул спину, почти уперевшись лбом в пол: вот, дескать, я какой почтительный, только не бейте, дяденька царь! – и вновь разогнулся. Ну интересно же! До сих пор из первых лиц государства я общался только с товарищем Брежневым, когда он – в то время замначальника Главного политуправления Минобороны СССР в конце 1953 года приезжал к нам в часть и беседовал с офицерами. К слову, тогда Ильич-Второй показался мужиком вполне толковым, да и про жизнь в период его руководства страной плохого не припоминается, хотя, конечно, негатив и был.

– И вам здравствовать, добрые люди! – На безбородом лице царя появилась приветливая улыбка. – Вы поднимайтесь, поднимайтесь, а то половицы мне коленками протрёте! – И он жестом снизу-вверх показал, как нужно подниматься. А то мы сами не умеем?

Ну, раз такое высокое начальство велит – встали на ноги. С этого ракурса царь смотрелся привычнее: невысокий – голова лишь ненамного возвышалась над резной спинкой, – но при этом плотный и широкоплечий, с мощными руками, вероятно, способными гнуть подковы и вязать гвозди в узелки. Над короткой шеей, почти скрытой воротником – некрасивое круглое лицо с пронзительно-умными серо-стальными глазами. В будущем такой типаж если и снимали в кинофильмах – то в основном на эпизодических ролях простецов или комедийных неудачников. Впрочем, это уже проблема его баб – не мне ж с ним целоваться, в конце-то концов. Но раз сумел сесть на русский престол, а вчера ещё и удержаться на нём – неизвестно, правда, надолго ли – значит, в голове у него что-то, да имеется. И это не может не радовать. Даже если передо мной самозванец – это для государства намного лучше, чем дурак и тряпка вроде Николашки[12].

– Напомни-ка, добрый молодец – царь направил руку с гусиным пером на моего провожатого – ты кто таков есть? Никак не вспомню, как звать тебя…

Тот, отвесив размашисто поясной поклон, с тем же выражением дебильно-верноподданической радости, ответил:

– Яз, Великий Государь Димитрий Иоаннович, суть холопишко твой, Петрушко Сухов, Иустинов сын, жилец[13] по московскому списку от отчич! Батюшка мой твоим, Великий Государь, блаженной памяти братом Великим Государем Фёдором Иоанновичем усадьбишкою на Всполье за Болвановьем за службишку верную пожалован, коей за преставлением его ныне старшой мой брат Микифорко володеет.

– Сухов, говоришь… Х-хем! – Почти с киношной интонацией хмыкнул Лжедмитрий. – А чего ж ты, Сухов, этого хлопца привёл? Я поручение Зернину давал, а он над стрельцами начальник, а не над жильцами?

– Не вели казнить, Великий Государь! – Жилец вновь бухнулся на колени. – Але ж Евстафий Никитич ныне весь ныне в трудах да сутолоках, людишек верных подбирает в сотню, вот мне и велено было!

– Кому сказано: поднимись! Не по делу нечего на колени падать. Не люблю. Ну?!

И царь обратился уже ко мне:

– Видал я тебя вчера. Молодец, неплохо действовал. Тебя как звать-то?

– Степаном крестили, Великий Государь!

– Степан, значит. Хорошее имя, знаменитое… А скажи-ка ты, Стёпа: кто тебя с фугасом обращаться научил, петард который? Я ведь заметил, толково ты с ним управлялся: и направил той стороной, какой нужно, и фитиль правильно запалил… Ладно бы ты взрослым воякой был – так и из них мало кто взрывному делу обучен. Так откуда это у тебя?

Ну, врать мне уже не привыкать, теперь главное не запутаться в «показаниях»…

– Отец мой, Тимофей Степанович, орловским пушкарём был, он с порохом и научил обращаться. Говорил, в жизни всё может пригодиться. Вот и пригодилось, Великий Государь…

– Говоришь, отца Тимофеем звали? – Царь внимательно всмотрелся в моё лицо, буркнул что-то под нос (мне послышалось только «тот моложе»[14]) – Ну, раз был пушкарём, то и ты отныне Пушкарёвым будешь называться. – И, слегка промолчав, добавил:

– Фамилия такая… А чему ещё тебя отец учил?

– Да всякому понемножку. Как пушку чистить, как заряжать да на цель наводить – знаю. Самому пальнуть, правда, не довелось, брехать не стану. Как гранаты да те самые фугасы снаряжать и взрывать, как чёрный порох от сырости хранить – тоже знаю. Ещё умею окопы копать и землянки строить[15], но для того лопата хорошая нужна и топор тоже. Ну и на лошади скакать тоже умею. А больше по военной части, пожалуй, и ничего, Великий Государь… Дмитрий Иоаннович…

– Ну что же… Уже кое-что. А грамоту знаешь ли, Степан Пушкарёв?

И что тут ответить? В той, иной моей жизни, закончил десятилетку, потом, после госпиталя в сорок третьем году направили в военно-инженерное училище, выпустили младшим лейтенантом, в послевоенные годы проходил профпереподготовку на разных курсах… Писал без ошибок. Но это тогда, при Советской власти. А вот начертаниям всяких «уставов» и «полууставов» семнадцатого века меня никто не учил, да и букв в средневековой русской азбуке, кажется, больше, чем даже в пред-революционной: там всякие «яти» и «еры» читать не мешают – понятно, где какое слово напечатано…

– Да как сказать, Государь… Буквы различаю, но не очень. Считать в уме – могу…

– Считать, говоришь, можешь? А ну-ка, сосчитай, сколько будет, если к семнадцати прибавить… Скажем, четыре?

– Двадцать один, Государь.

– Верно. А на сколько частей двадцать один можно разделить, чтобы без остатка?

– Можно на три – по семь или на семь – по три.

– Смотри-ка, соображаешь! – Улыбка на лице царя стала ещё радостнее.

– Сухов! Ты мне прямо-таки Пифагора привёл, хвалю! Не ожидал!

Жилец, не падая на сей раз на колени, склонился в поясном поклоне:

– Благодарствую, Великий Государь, за слово ласковое!

– Не за что. Заслужил. – И снова ко мне:

– А ну-ка, «Пифагорушка», давай-ка ответь на задачку потруднее. Допустим, нужно взорвать фугас под крепостной стеной, как было при взятии Казани моим батюшкой царём Иваном Васильевичем[16]. Для этого нужно прорыть под стену подземный ход, длиной, скажем, в сто пятьдесят сажен. Один землекоп за день вынимает земли размером одна сажень в длину, одна в ширину и одна в высоту. Понимаешь пока?

– Понимаю, Великий Государь.

– А раз понимаешь, так посчитай: сколько потребуется землекопов, чтобы выкопать этот ход, скажем, за три дня?

Да, задачка посложнее – но не намного.

– Если по математике считать, Великий Государь, то пятьдесят землекопов. Но если на самом деле – то ничего не получится.

Московский самодержец в удивлении уставился на меня:

– Это отчего же не получится-то?

– Так ежели полсотни людей канаву поверху копают – это одно. Их можно рядышком друг с другом поставить. А в подземный ход, особенно в самом начале рытья, много народу просто не влезут, там один-два человека рыть должны, ещё столько же – землю оттаскивать, и каждый час придётся людей сменять, чтоб передохнули на свежем воздухе. А если пять десятков сразу в выкопанный ход загнать – так они и вовсе позадыхаются и сомлеют. Потому минные галереи быстро выкопать не получается. – Ну да, про минную войну времён первой осады Севастополя нам в училище тоже рассказывали…

Царь помолчал, внимательно глядя на меня. Непроизвольным движением он приблизил руку к лицу и принялся покусывать кончик белого гусиного пера. Спохватившись, бросил его на стол и на прикрывающей тот ткани стало расплываться небольшое тёмно-бурое пятнышко чернил. Монарх сплёл пальцы рук, постукивая большими друг о дружку.

– Что ж, Степан, рассуждаешь ты толково. Видно, умён был батька твой, раз научил не только повторять чужие примеры, но и самому головой соображать. То дельно… А ты, Пётр Устинович – переключил Лжедмитрий снимание на Сухова – силён ли в грамоте и счёте?

– По правде сказать, Великий Государь, совсем не силён. Имя своё крестильное на грамотке нарисовать могу, але ж не зело лепо выходит. Да сребришко в кишене счесть обучен. Так ведь наше дело – сабелькой тебе, Великий Государь Димитрий Иоаннович, служить, а коль та грамотка потребна станет – на то завсегда писарчук али подьячий какой сыщется, чай, на Москве живём, народишку много толкётся.

– За верность да правду – хвалю. А вот за пустомыслие – нет. Грамота нам от Господа через равноапостольных Кирилла и Мефодия Руси дана и пренебрегать ею – грех! – Царь погрозил молодому жильцу пальцем.

И снова обратился ко мне:

– Так ты, Степан, говоришь, горазд верхом ездить? Или прихвастнул?

– Умею, Государь! – Ну ещё бы! Я же из казачьего рода, да и военную службу в двадцать третьей кавалерийской дивизии начинал, от Кавказа до Донбасса немцев гнал, пока самого снарядом не приголубило, да в госпиталь не загремел, после которого пришлось переквалифицироваться в сапёры. А куда деваться? Родина приказала выучиться на офицера – выучился, и вплоть до хрущёвского разгона армейских кадров погоны со звёздочками носил. – Вот только коня у меня нету…

Монарх вновь усмехнулся:

– Это не беда. Коней у меня много, царь я или не царь? Мне полагается. Так что послужишь пока что при них.

– Вот что, – снова обратился он к Сухову. – Сейчас в приёмной горнице скажешь, чтоб его, Степана Пушкарёва, в списки служащих в Кремле записали, да выдали бирку, как у тебя, чтобы мог с поручениями в город выходить и беспрепятственно возвращаться. И ещё передай, чтобы и тебя, и его внесли в другой список, по которому за казённый счёт грамоте и разным иным наукам вас позже обучать станут. Такова моя воля, Руси толковые да учёные люди во как нужны! Сейчас не только саблей – головой служить надобно! А затем сведёшь парня на Конюшенный двор, пусть там его к делу пристроят, да приглядятся, толков ли, прилежен ли в работе. А со временем, глядишь, и поднимется.

Поняли ли меня?

– Поняли, Великий Государь! – ответили мы одновременно.

– Ну, так ступайте!

И мы, кланяясь, сперва попятились, а потом, развернувшись, выскользнули за дверь царской рабочей горницы…

[1] Неделя – воскресенье. По воскресеньям было не принято заниматься работой, кроме необходимой по хозяйству, отсюда и пошло: «не делать – неделя».

[2] Порадеть – помочь, подсобить.

[3] Вплоть до середины семнадцатого столетия на Руси бытовало правило, согласно которому мастера-пушкари, отливавшие орудия, сами испытывали на разрыв их при стрельбе с двойным и тройным пороховым зарядом. Своеобразное ОТК, совмещённое с борьбой с бракоделами. Кроме того, нередки были случаи, когда мастера в качестве командиров артиллерийских расчётов, участвовали в боевых походах (например, всем известный Андрей Чохов был на Ливонской войне).

[4] Придворный в то время – не важный вельможа, а слуга «при дворе» царя, князя или богатого боярина. Слуг менее важных персон называли просто «служка», «ярыга» или «человек». Послужильцы были придворные и боевые (они же – боевые холопы), выступавшие в качестве воинов «второго сорта» в дворянской коннице.

[5] Одежда. Отсюда слово «портной»

[6] В XVII веке десятиведерная бочка равнялась 146,76 литров. Действительно, во время организованного Шуйскими переворота были разгромлены винные погреба не только царского дворца, но и ряда московских усадеб. В разных источниках разнится число утонувших в алкоголе пьяниц: от «свыше двух дюжин» до полусотни.

[7] Было принято, что служившая на царских и богатых боярских подворьях челядь питалась в буквальном смысле остатками господских обедов, потому-то готовили огромные порции. Недопитый и испорченный алкоголь также сливался в одну ёмкость и получившееся «нечто» под названием «бурда» также распределялась по прислуге. В XXI веке ту же самую «бурду» принято называть «алкогольным коктейлем».

[8] Документально зафиксированный факт: заморозки начались тогда в Москве и всей Центральной России в ночь сразу после переворота Шуйских и продержались в некоторых уездах до трёх недель.

[9]Вплоть до правления Петра I нож на Руси был обязательным атрибутом вольного горожанина. Заметно менее зажиточные крестьяне-смерды редко могли позволить себе приобретение ножей и, тем более, топоров. У холопов же весь имеющийся инструмент принадлежал владельцам-феодалам.

[10] Анри IV де Бурбон, король Франции и Наварры был убит в Париже 14 мая 1610 года католическим фанатиком Франсуа Равальяком, предположительно, исходя из принципа «кому выгодно», – испанским агентом

[11] Лёгкая круглая шапочка, по форме напоминающая традиционную иудейскую кипу

[12] Напоминаю: Степан Тимофеевич Ртищев как личность сформировался до Великой Отечественной войны, общаясь со старшими, которые застали правление последнего российского императора, потому относится к Николаю II, профукавшему две войны и одну Империю, сильно негативно

[13] Жильцы – служилая прослойка в Допетровской Руси, по своему положению стоявшая ниже городовых дворян, но выше стрельцов и городовых казаков.

[14] У Дмитрия Умнова, увлекавшегося чтением исторических романов, имя-отчество «Степан Тимофеевич» не может не возникнуть ассоциация со Степаном Разиным и его отцом Тимофеем Разей. Но ни тот, ни другой в 1606 году ещё не родились

[15] Степан Ртищев, по незнанию, «прокалывается»: окопы на поле боя копать ещё не научились. Да и землянка в 1606 году – не фортификационное сооружение, а наиболее массовое жилище русского простонародья, особенно в сельской местности.

[16] В октябре 1552 г.

17

ГЛАВА 2

Дмитрий

Ночью, сразу после мятежа, Москву и окрестности поразило странное природное явление. Около полуночи вдруг резко похолодало, и, невзирая на то, что на дворе стоял май, по-старорусски «травень», сильный мороз продержался восемь суток подряд. Иней покрыл и поля ржи, и деревья, и траву на лугах. Православный люд кинулся в храмы, искренне считая, что это бедствие послано с небес в наказание за попытку убить природного государя, а также многочисленные убийства, насилия и грабежи, совершённые в тот памятный день. Патриарх Игнатий, освобождённый из-под домашнего ареста, куда он попал за отказ венчать на царство князя Василия Шуйского, самолично возглавлял крестные ходы вокруг всего города Москвы, во время которых народ молил Всевышнего о милосердии к неразумным рабам Его.

Я от участия в шествиях деликатно уклонился, сосредоточившись на менее божественных вещах. Пришлось распорядиться, чтобы часть полей была усыпана уцелевшим после зимы прошлогодним сеном, соломой и конфискованными у посадских плотников опилками и стружкой, а вдоль полевых межей разложили дымные костры… Конечно, я понимал, что польза от этих мер будет не велика, но где-то в самой глубине души я оставался крестьянским пареньком с Тульщины, перенёсшим в своё время и несытые довоенные годы, и голодуху сороковых. И не попытаться спасти хоть немного вымерзающего на корню посевы было никак не возможно.

Московские реки покрылись ледком – недостаточно прочным, чтобы можно было безбоязненно бегать с берега на берег, но весьма неприятным для лодок и паромов. Это я видел сам, когда, спустя седмицу после путча вместе со свитой, рындами и личными стрельцами-телохранителями навестил братьев Сысоя и Елпидифора Мокрых. Конечно, царю невместно ездить к простым паромщикам, но тут был особый случай: не каждый паромщик царя спасает. Кроме того, я решил, что для распространения позитивных слухов полезно изредка показываться перед народом в «полуофициальной» ипостаси, вроде «встреч с избирателями». Чтобы лет через… много какой-нибудь малец спрашивал своего деда: «Дедушка, а ты правда Лени… тьфу ты, царя Димитрия! – видел?»… И тот, жестом, полным достоинства, огладив седую бороду, правдиво ответил: «Видел, внучок. Вот как тебя…»[1]. Пусть народ видит доброго царя, осыпающего милостями за верность. Ну, а то, что в материальном плане эти награды казне стоят относительно немного – только в плюс. Деньги самому государству пригодятся. Предшественник мой в этом теле и без того ухитрился профукать почти восемьсот тысяч рублей в монетах и изделиях на подарки новоявленным польским «родственникам и союзничкам»[2]. Это без малого годовые подати со всего Русского государства!!! Да, страна наша большая… Но почему же такая бедная? Тут одним традиционным «воруют» не обойтись.

Так что я был вполне доволен, увидев, что поглядеть на царскую кавалькаду собралось немало народу. Не сходя с коня, спокойно дождался, пока дворцовый стряпчий[3] найдёт и доставит «пред светлы очи» обоих братьев Мокрых, а те традиционно бухнутся, кланяясь, на колени. Такой тут этикет, одним махом не изменишь…

– Ну, здравствуйте, люди добрые! Что ж глаз не кажете, или, может, забыли меня? – Широко улыбнулся, показывая собеседниками и окружающей толпе доброе расположение духа.

– Здрав будь, Великий Государь царь Димитрий Иоаннович! Не прогневайся, помилуй нас, сирых! Не достойны мы твоё величие тревожить! – И вновь забухали головами оземь.

– Кто чего достоин, а кто нет – то мне решать. А ну-ка, поднимитесь оба! – Чуть пристрожил голос. – Поднимитесь, поднимитесь, кому говорю!

Встали с колен. Глядят неуверенно: оно, конечно, не впервой братья царя видят, и в минувшую встречу был тот с ними ласков – так то когда было! В тот раз ласков, а ныне, не дай бог, грозен станет? Нет, братцы, Дмитрий Умнов добро помнит…

– Слушайте все, и не говорите после, что не слышали! За верную службу в трудный час жалую я Елпидифора и Сысоя, прозванием Мокрых и детей их, и внуков освобождением от всех пошлин и поборов, какие на Руси в сей день существуют! И даю им об том особые грамоты. Ну-ка – обернулся я к стряпчему, протягивая два заранее подготовленных свитка – передай.

– В память же о верности, ими проявленной, вручаю из своих царских рук особый знак. Сей знак удостоверяет право пожизненно подавать челобитье Государю Всея Руси в собственные руки беспрепятственно.

Тронув коня, подъехал в обалдевшим от царских милостей паромщикам и, склонившись в седле – невместно принародно самодержцу спешиваться пред простолюдинами, сами же не поймут и вновь начнут сплетни разносить – поочерёдно приколол к их стареньким кафтанам золотые знаки отличия[4].

Такие же награды, в виде Шапки Мономаха с датой от Сотворения Мира «ЗААД»[5], то есть «7114» в и словом «БЫЛЪ» под ней, уже красовались на груди каждого из спасших меня стрельцов и командиров, а также особо отличившихся храбростью при штурме Кремля. Мсье Буонасье, которого я решил сделать придворным гравёром, с дальнейшей думкой о монетном дворе[6], изготавливал матрицу и пуассон для знака без роздыху сутки напролёт, а златокузнец делал отливки из благородного металла[7]. Затем Буонасье принялся за изготовление такой же формы, но меньшего размера для серебряного знака, которым планировалось наградить всех прочих бойцов. У тех, кто был ранен в день мятежа, часть знака, изображающая меховую опушку царского венца, будет покрыта красной эмалью, а семьи погибших получат чернёный…

Пока что изготовлено всего три десятка наград – слишком мало времени прошло. Но списки отличившихся составлены и уже два дня, как лежат в горнице, которую я теперь использую в качестве рабочего кабинета. Есть в них, кстати, и тот парнишка, который здорово помог при штурме ворот Кремля, Степан Пушкарёв. Я встретился с ним на следующий день после подавления мятежа, поговорил. Оказалось, что парень весьма толковый, хотя и мало образован, да и старше, чем выглядит. Почти пятнадцать – а это на Руси «призывной возраст», хотя ни о какой регулярной армии, конечно, пока нет и речи: воюют потомственные служилые люди, от бояр до стрельцов и городовых казаков. Впрочем, поскольку Стёпка – сын пушкаря, то и его военная доля коснётся, благо, не калека.

Конечно, с войсками нужно что-то делать. Давешний мятеж и его ликвидация показали, что и организация, и тактика, и вооружение русских войск оставляют желать лучшего и ждать для этого девяносто-сто лет, пока Пётр Первый начнёт копировать западноевропейские воинские порядки[8], нам никто не даст. Да и, если вдуматься, далеко не всё, бездумно им перенесённое на русскую почву, оказалось полезным: взять те же дурацкие туфли, чулки, кургузые солдатские кафтаны и нелепые треуголки. Такое обмундирование точно не для нашего климата придумано. Нам нужна форма практичная, удобная и тёплая, иначе русские герои будут массово помирать не в бою за Родину против злобного врага, а из-за простудных заболеваний. С медициной на Руси нынче туго…

* * *

После возвращения в Кремль и присутствия на службе в храме, отправился в трапезную. Обед распорядился подать небольшой, всего-то на два десятка блюд. Заранее распорядился пригласить к столу бояр Бориса Михайловича Лыкова-Оболенского и Ивана Никитича Романова-Кашу (последнего, по известному из книг обычаю, угостил «опричным» блюдом – полуметровым язём, фаршированным луком, гречкой, яйцами и зеленью, выказав тем расположение за помощь при подавлении переворота). Впрочем, сам факт присутствия за царским столом – и не на пиру, а, так сказать, «келейно» – по нынешним временам уже считался большой честью.

– Совет мне ваш нужен, Иван Никитич да Борис Михайлович, ибо люди вы верные и честные (ну да, нож в спину не сунули – и то только потому, что не сумели с заговорщиками сговориться: боярин боярину на Руси, как известно, коллега, сотоварищ и змей подколодный). Потому и прошу, не чинясь, что надумаете – высказать.

– Вопрошай, Великий Государь! Со рвением тебе послужим, хоть разумом, хоть саблею!

– То-то и есть, что служите вы верно. А вот нашлись изменники, норовившие меня убить, да Шуйского на престол усадить – то всем нынче ведомо. За то они кару понести должны, ибо ещё во Второзаконии сказано: «в день отмщения воздам». Однако не об их участи я желаю с вами посоветоваться.

У этих изменников родни немало. И выходит, что и тем родичам нынче веры не стало, но если отсиделись они по своим усадьбам да вотчинам – то и опалу насылать – вроде как и несправедливо, не по-божески будет. Вот Андрей Васильевич Голицын – он мне, государю своему, прямит и не супротивничает. Да вот только всю замятню просидел в своей московской усадьбе, не пришел со своими людьми на подмогу, как ты, Иван Никитич! Стало быть, выжидал, чей верх будет, чтобы кто одержит верх – к тому и переметнуться. А главное, что братья его старшие, Василий да Иван, сами изменниками стали и за то нынче схвачены, да пока что в темнице сидят. Что с ними будет – то понятно. Батюшка Государь Иоанн Васильевич, велел бы им головы поотрубать, но мне до него далеко. Умные головы-то, да вот дуракам достались. Василий Шуйский – лис хитрый да жадный: подманить-то подманил, а вот иудины сребренники наверняка бы отсыпал поддельные, такая у него натура. Потому ехать им через Мангазею в Туруханск… Кто у нас нынче в Туруханске воевода?

– Фёдор Юрьевич Булгаков-Денисьев, великий Государь! – после короткой паузы ответил Лыков-Оболенский. – Допрежь в Мангазейском остроге городовым воеводою четыре года на кормлении сидел.

– Булгаков-Денисьев? Не помню такого… И как он там служил? Усердно ли?

– Так он, Великий Государь, не из московских Булгаковых, а из рязанской ветви. Немудрено тебе и не ведать об нём. А служил он угоже, ясак с самояди брал по уложению, мягкую рухлядь с Мангазеи без убытку казне возят и по сей день.

– Добро. Нужно будет ему награду за службу послать. Да написать, чтобы Василия да Ивана Голицыных с их людьми пусть разделит, да двумя отрядами с караулом пускай от Туруханска по Енисею спускаются. Ивану Голицыну велю поставить острог на реке Дудинке, а Василий, как больше виноватый, пускай до енисейского устья сплавляется и ставит острог уже там. А сроку их жизни там – двадцать лет[9]. После, если захотят, пускай челобитье шлют с гонцами, чтобы в Москву вернуться.

Я в своём будущем неплохо знал географию Советского Союза и примерно представляю, как далеко тянется великая сибирская река. Вряд ли эти господа сумеют из такой дали как-то негативно повлиять на внутреннюю политику в Европейской России, а осваивать просторы Сибири необходимо чем раньше, тем лучше. А казнить кого-то, даже изменников, я морально не готов: слишком много крови на Руси пролилось во время Смуты, которой, надеюсь, теперь не произойдёт, да и мой предшественник в этом теле, против которого был устроен боярский переворот, как ни крути, тоже был «не подарок»…

– Но то, бояре, братья старшие. Я же речь веду о меньшом Голицыне, об Андрее Васильевиче. Доподлинно не доказано, что он о замыслах братьев своих знал и в них соучаствовал. Однако прежней веры к нему у меня нынче нет, а потому в Москве близ себя его держать не хочу, но и опалу налагать не буду, ибо не за что. То же и с Фёдором Ивановичем Шереметевым: впрямую ничего не доказано, однако же он без царского повеления войско под Москву привёл, да так и встал в семи верстах за городом[10]. Нынче он говорит, что помогать явился нам, а не изменникам… Так отчего же не помог? Клянётся, что попросту не успех, да вот только нет у меня веры. Войско быстро не соберёшь, да и чтобы до Москвы дойти – время нужно. Потому думается мне, что про измену Шереметев знал заранее, а не упредил потому, что тоже выжидал, чей верх будет. Однако же Фёдор Иванович свойственник мне по супруге брата моего старшего, светлой памяти царевича Ивана Ивановича, да и служил он честно, град Орёл под мою царскую руку приведя. Воевода он дельный и способен ещё против врагов Руси послужить…

Вот и посоветуйте, Борис Михайлович, да Иван Никитич, как следует поступить, чтобы, не карая без доказательств, оберечься от таких вот, как Голицын с Шеиным, сомнительных, которые в подозрении находятся. Как и греха на душу не взять, и пользу получить?

Бояре мялись, переглядываясь в затруднении. Наконец, Романов-Каша поднялся с лавки и, поклонившись по всем правилам древнерусского этикета, заговорил:

– Аз, государь, поразмыслив, вот что удумал. Ежели ты сих особ опалою карать не желаешь, однако же и сумнение насчёт их имеешь, так попусти их почётом. От своей монаршей особы их удали, но не гневно, а как бы чести их боярской не руша. А для того отправить их можно послами в иные земли. Шеина хоть в Туреччину к салтану цареградскому, Голицына же, яко более родовитого, неплохо было бы услать подалее. Наприклад, к крулю Филиппу Филипповичу, коий ныне Гишпанией да Португасией володеет. Про ту Португасию слух был, яко бы дале неё огромное море-окиян лежит и православному человеку далее ехать некуда. Вот в те места пущай бы Андрей Васильевич и ехал, коли на то будет твоя государева воля. И чести боярской в том порухи нет, и тебе, Великий государь, спокойнее будет.

– Что же, Иван Никитич, толково надумал. Но, может, другой способ сыщется? Отослать-то их не сложно, но ведь не послы они, а воеводы, опыта жизни при чужестранных дворах – королевских ли или султанских – не имеют. Вдруг по незнанию ущерб Русскому государству нанесут или спьяну тайну важную разболтают?

– Так за такую поруху их и покараешь, Великий государь! И никто после не скажет, что в отместку за бывый воровской бунт Васьки Шуйского со присными!

Романов-Каша прямо лучился довольством: какой мудрый и коварный совет молодому царю подал – чтоб «и рыбку съесть, и косточкой не подавиться».

– Ну а ты, Борис Михайлович, что посоветуешь? – спросил я у Лыкова-Оболенского, жестом приказав Романову вернуться на лавку.

Второй боярин, повторив ритуальные телодвижения предыдущего оратора, рассудительным тоном ответил?

– Воля твоя, Великий государь, и тебе решать. Однако ж выслушай холопа[11] своего верного, не прогневайся.

– Сказал же: совета жду. Вот и советуй, как сам понимаешь, не виляй словесами.

– Посольство, Государь, дело зело нужное. Однако же я так рассуждаю: салтан турецкий Ахмедка Мехмедович летами млад и своеволен. По сю пору русские государи отправляли в Царьград послов от случая к случаю по нужде, да и в чинах те были невеликих, всё больше жильцы, подьячие да дьяки. Негоже умаление роду боярскому службой на посольском поприще причинять. Голицын Андрей Васильевич да Фёдор Иванович Шереметев воеводы крепкие и разумею я, ратной службой тебе более пользы принесут, нежели словесами посольскими. О запрошлом годе басурмане на тарковском шамхальстве изменою войско русское побили, так ты бы, Великий государь, повелел обоим воеводам пойти туда, да вновь ту землю возвернуть. А войско с ними пущай идёт то, что Шереметев к Москве привёл. Так и дело богоугодное сделают, басурман под Христову защиту приведя, и, Бог даст, самые гилевщики головы там сложат.

Ну что же: боярство русское – то ещё змеиное кубло и подгадить коллегам они всегда рады – стараясь при этом внешне не нарушать приличий. Идущая сейчас, после поражения мятежа Шуйских, чистка освобождает места для продвижения вверх родственников и сторонников сохранивших лояльность бояр – но, как сказали бы в моё время, боярская Дума – не резиновая. Тем более, что царь Дмитрий, в теле которого я нахожусь, не так давно и без того эту самую Думу и без того расширил, переименовав заодно по древнеримскому образцу в Правительствующий Сенат. И если конкурентов загонят в дальние заграницы, а ещё лучше они сгинут в боях на Кавказе или где-то ещё – моим собеседникам-советчикам такое как мёдом по сердцу. Однако у меня другие планы – и хотя Кавказ в них тоже внесён, но далеко не в начале списка, а уж от Португалии Москве пока что и вовсе никакого проку нет.

– Послушал я, Иван Никитич да Борис Михайлович, вас внимательно, сам подумал, да и порешил, что советы ваши дельные, но повелю немного иначе. Андрей Голицын да Фёдор Шереметев и вправду воеводы толковые и разумные. Потому, хоть и надо бы к туркам посольство отправить, но поедет туда кто попроще, ибо больно велика басурманам честь целого думного боярина к ним слать. Да и рано ли, поздно ли, а воевать нам с ними придётся, а басурманам веры нет – могут посольских людей наших и не выпустить. В Португалию и Испанию пока ехать смысла нет: и далеко от нас, и пользы от них не дождёмся. А вот люди простые, купцы, якобы от самих себя, пусть через Нарву плывут во Фламандское герцогство, а там добираются до Фландрских земель. Торгуют пусть как следует, не только для вида. Но обязательно пусть там купят коней да кобыл местной породы – будучи в изгнании в чужих землях, слышал не раз, что лошади те крупны да выносливы, хорошо их в упряжки для перевозки пушек ставить. Потому пусть привозят на Русь, чтобы таких и у нас разводить. Ещё пускай возможно больше серы покупают и селитру – у нас её ямчугом зовут. А паче того – пусть находят и уговаривают на Русь перебираться разного дела ремесленников. В первую очередь нужны мне строители мельниц водяных и ветряных, рудокопы и рудознатцы, аптекари – хоть бы и иудейской веры, оружейники и мастера каменные города и крепости ставить. Ты, Борис Михайлович, мне таких купцов сыщи, да на десятый день от нынешнего, доставь. За то пожалую. А им передай, что за каждого иноземного мастера, который приедет, да покажет, что не пустобрёх, а толк в своём ремесле знает, пусть даже в своих местах он и простым подмастерьем был – из казны по десять рублей тем купцам плачено будет.