Текст книги "Антология русского советского рассказа (30-е годы)"

Автор книги: Александр Грин

Соавторы: Максим Горький,Алексей Толстой,Константин Паустовский,Евгений Петров,Илья Ильф,Валентин Катаев,Павел Бажов,Андрей Платонов,Вячеслав Шишков,Михаил Зощенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

15

Еще раз окинув взглядом помещение питейного заведения и не найдя солдат, император, отошед в сторону, но отнюдь не сгибаясь, заглянул под стол.

Никого не было.

Тогда, ничего не понимая, но воздержась от дальнейших расспросов, он внезапно двинулся вон из заведения.

Прибывший в это время на место происшествия поручик Кошкуль 2-й застал в отдалении от императорских саней некоторое скопление народа, императора стоящим у самых саней и тут же подростка среднего роста, с обнаженной головой, рапортующего о чем-то императору.

Завидя поручика Кошкуля 2-го, государь спросил его, с приметным гневом и одушевлением:

– Кто?

После того как поручик Кошкуль 2-й назвал себя, государь погрозил ему пальцем и приказал:

– Место оцепить.

По отношению к окружавшему, пока еще редкому, скоплению публики император отдал распоряжение:

– Осадить и прогнать.

А затем, указав на близстоящего подростка, произнес:

– Отличить.

Тут же случившийся малолетный Витушишников помог его величеству сесть в сани.

16

Через десять минут поручику Кошкулю 2-му удалось стянуть к месту происшествия сильный отряд внешней полиции и оцепить окружающее пространство. Скопление любопытных рассеяно. Малолетного Витушишникова во все время производства операций поручик содержал при себе. После тщательного осмотра местности ничего подозрительного не найдено, за исключением одного пьяного, никогда не состоявшего в военной службе, а числившегося в с.-петербургских шарманщиках.

Тут же на месте была допрошена и тотчас вслед за этим арестована кабатчица, а питейное заведение со всем находившимся внутри инвентарем закрыто на ключ и опечатано. Допрос кабатчицы мало что выяснил вследствие сильного расстройства, в котором она находилась, и затемнения памяти, на которое ссылалась. Выяснилась только одна любопытная подробность, которую поручик Кошкуль 2-й не счел, однако, удобным помещать в протокол.

Неоднократно говоря о том, что у нее отшибло память, она каждый раз упоминала о каком-то «новом»:

– Как новый наехал, так все затемнилось.

И еще раз:

– Еще до нового, я и сама говорю им (то есть солдатам) – запрещается…

Наконец поручик Кошкуль 2-й нашелся вынужденным спросить бабу, о каком новом говорит она, и оказалось, что она говорит о новом частном приставе, только вчера приступившем к исполнению обязанностей в Петербургской части.

Заинтересовавшись этим обстоятельством и ничего не зная о посещении кабака частным приставом, Кошкуль 2-й вскоре выяснил, что вздорная баба все время принимала государя императора за нового частного пристава Петербургской части.

Обругав до последней крайности глупую бабу и сам испугавшись, поручик Кошкуль 2-й прекратил допрос, арестовал допрашиваемую, а сам отбыл в санях вместе с подростком для подробного допроса в полицейском управлении.

Малолетный Витушишников, проживающий на 22-й линии Васильевского острова, сын коллежского регистратора, пятнадцати лет, показал: будучи ребенком, он пробирался на Рыбацкую улицу в Петербургской части, где, на углу у Введенья, как он слыхал, устроилась карусель и производили за плату катанье детей.

С раннего детства воспитываемый отцом в правилах особо живого почитания всей августейшей фамилии, имея у себя портрет в красках всегда висящим на стене, – он, переходя вышеупомянутое место, увидя некоторое скопление народа и сообразив происшествие, сразу же узнал венценосца и, приблизившись, испросил распоряжений. Далее, подойдя к будке градских стражей, нашел стража в сильной слабости, качающегося на ногах и с бессвязною речью, который пояснил, что подчасок сейчас им послан не то за лекарем, не то за липовой, – о чем доложено.

– Однако же, вы хорошо нашлись, – с уважением сказал поручик. – Доложу о вас господину обер-полицеймейстеру как о молодом человеке, лично известном с самой лучшей стороны государю императору. Честь имею кланяться. Не премините засвидетельствовать почтение папеньке. Не извольте беспокоиться, вас доставят домой казенные сани.

17

Если бы солдаты хоть на минуту могли вообразить, что у дверей питейного заведения остановится государь император, – они, без сомнения, растерялись бы и погибли. Их спас, а кабатчицу погубил единственно недостаток воображения. Увидя шпиц каски, первый солдат сразу же подумал о частном приставе, и все дальнейшие действия в питейном заведении протекали именно в этом направлении и были продиктованы желанием спастись от частного пристава, никак не больше.

Но и этого было вполне достаточно. Оба на мгновение вдруг ощутили зуд в спинах от будущих и отчасти бывших палочных ударов. Пока на улице раздавались призывы стражи, оба разом, наклоня головы, сорвались с мест и сунулись в соседнюю комнату, бывшую в личном пользовании кабатчицы. Там, черным ходом, минуя чулан и отхожее место, они спустились по узкой лесенке во двор.

Кабак выходил задним своим фасом на пустырь, и огороженного двора, в буквальном смысле, вовсе не было. Забор имелся только с одного фланга. Картофельная шелуха, яичная скорлупа, кучка золы и вылитые помои означали пограничную черту двора. Поэтому без всяких помех, пока снаружи шли переговоры, солдаты, наклони головы и таясь по правилам военных маневров, прошли, нимало не теряя времени и не производя шума, вдаль. Там они свернули в переулок, некоторое время намеренно плутали, а затем, находясь уже в другом районе, разъединившись, деловым стройным шагом отправились каждый по служебным надобностям. До конца жизни они сохранили воспоминание о том, как ловко улизнули от частного пристава.

Императора же в данном случае сбили с толку непривычные условия местности. Питейное заведение было оклеено мрачными мраморными обоями, на которых к тому же местами выступила в большом количестве плесень. Обои от времени лопнули и рассеялись в разных местах и направлениях. Поэтому небольшая дверь в дощатой перегородке, отделявшая заднюю комнату кабатчицы от питейного зала, ускользнула от внимания императора.

18

Конь был в пене. Император проделал весь обратный путь молча, не отвечая на поклоны, с решимостью. То, что солдаты, вошедшие в кабак, как сквозь землю провалились, нисколько его не занимало. Он не любил неразрешимых вопросов, объясняя их волею провидения. Если бы он застиг солдат – это на многих навело бы страху, а затем даже могло стать легендою и, изложенное приличным слогом, впоследствии заняло бы свое место. Но, устремись на солдат, он не настиг их, и это его оскорбляло.

– Я покажу им, – повторил он несколько раз.

Только пройдя несколько зал, миновав ряд мраморных колонн, лабрадоровые столы, фарфоровые вазы с живописью, порфировые изделия, император снова вошел в легкую атмосферу дворца и вернулся к исходному пункту.

Был вызван генерал-адъютант Клейнмихель.

– Поди, поди сюда, голубчик, – сказал император.

Генерал-адъютант помедлил в дверях.

– Ну что же ты, подойди, – сказал тихонько император.

Подошедший генерал-адъютант Клейнмихель был внезапно ущипнут. Он был так метко и ловко застигнут врасплох, что не имел времени податься ни вперед, ни назад и представил императору свою руку без малейших возражений.

Только когда наступила обычная тошнота, император отпустил генерала и произнес:

– То-то. Вот тебе тумбы.

Вообще в течение дня утраченная бодрость восстановилась. По всему было видно, что император принял решение. После обеда он выслал вон дежурного при телеграфе офицера и сам направил по адресу шефа жандармов Орлова телеграмму без обращения и подписи:

– Свинья.

Именно в этой телеграмме некоторые историки видели причину и зародыш болезни, сведшей впоследствии графа Орлова в могилу. Как известно, на старости лет граф стал воображать себя свиньей, что впервые обнаружилось на одном из парадных обедов в честь графа Муравьева, когда он внезапно потребовал себе корыто, отказываясь в противном случае есть. Но до этого было еще пока далеко.

К вечеру император принял вполне определенное решение.

– Я покажу им, – сказал он.

Он вызвал обер-полицеймейстера Кокошкина и на секретном докладе спросил о результатах поисков. Поиски оставались, как он и ожидал, безрезультатными. Тогда император перед самою вечернею молитвою наложил на доклад резолюцию:

«Отдать под суд откупщика, которому кабак принадлежит, с прекращением его откупа, а в случае замешанности – со взятием имущества в казну».

– Я покажу им, – произнес он, – что в России еще есть самодержавие.

19

Кабак оказался находящимся во владении винного откупщика Конаки, проживавшего по Большой Морской улице. Назавтра он был арестован по обвинению в злостном содержании лично ему принадлежащих кабаков. Конаки был человек небольшой и недавний. Всего три года, как он прибыл с юга, где имел свой обширный ренсковый погреб. С молодых лет он состоял по винным делам; был наследственный винник. Знал, как нужно давить виноград, чего подмешать; понимал процессы брожения. Торговал крупно. Расхаживая у себя на юге по прохладной Виннице, чувствовал вкус довольства. Но неудержимо растущее состояние оторвало его от этих мирных воспоминаний. Он прибыл в Петербург, чтобы приглядеться, стал понемногу прививаться, осел с большой шумной семьей на Большой Морской, начал уже входить во вкус операций – и вот – среди бела дня, неожиданно сел в яму.

Впрочем, не так уж неожиданно. Имея в лице молодых Конаки-сыновей агентов по налаживанию жизни в питейных заведениях, он уже спустя два часа знал об опечатании кабака, представлял себе в примерных размерах случившееся и успел посоветоваться с несколькими лицами. Но все же он не мог ожидать такого быстрого, молниеносного лишения свободы. Как только дверь затворилась за жандармами, уведшими отца, потерявшего при этом все присутствие духа, Конаки-сыновья предоставили женщинам плакать и метаться по обширным комнатам, а сами сразу же отправились на Конногвардейский бульвар к главному петербургскому откупщику Родоканаки.

20

Если Конаки был еще совершенно свеж и в нем еще держался дух ренскового погреба, то начало Родоканаки было далеко и всеми забыто. Известно было, что он из Одессы, и сам он всегда любил это подчеркивать.

Однажды он явился в Петербург, небольшого роста, в черном сюртуке и отложных воротниках, и купил место против самых конных казарм, что было смелостью для человека статского. Пригласив к себе видного архитектора, он заказал ему планы и чертежи дома, чтоб дом не напоминал ни одного из петербургских, а все южные, роскошные дома, как у итальянцев.

– Я негоциант, – пояснил он.

На воротах он велел вылепить две черные мавританские головы с белыми зубами и глазами, постарался обвить окна плющом и стал жить. Плющ скоро засох, но Родоканаки получил в винных откупах большую силу. Если бы он старался слиться по образу жизни и вкусам с окружающим с. – петербургским населением и благородными лицами, – все бы о нем говорили, что он грек, а может быть, даже «грекос». А теперь все к нему ездили и говорили о нем: негоциант, и он был вполне петербургским человеком.

Он открыто предпочитал Одессу, ее улицы, строения, хлебную биржу, и даже одесские альманахи ставил в пример петербургским.

У него были свои вкусы.

Обивку стен он сделал из черного дерева. Везде у него было черное, красное и ореховое дерево. Мрамора он не терпел.

– Это мой дом, – говорил он. – Если я хочу мрамор, я пойду в Экономический клуб обедать и спрошу у лакея карту.

В Экономическом клубе, старшиной которого он был избран, случалось ему играть в карты со знаменитыми писателями, и он уважал из них того, который его обыграл:

– Без двух в козырях. Это человек!

Пушкина он считал раздутым рекламой.

Особенно не нравился ему «Евгений Онегин», где говорилось об Одессе:

 
В Одессе пыльной…
В Одессе грязной…
Я сказал…
Я хотел сказать…
 

– Что это за стихи? – говорил он.

Вообще же не чуждался поэзии. Был склонен ценить Бенедиктова:

 
Взгляни, вот женщины прекрасной
Обворожительная грудь.
 

– Это картина, – соглашался он.

Ему нравилось также изображение цыганского табора у этого поэта и знаменитой Матрены, которую он лично слышал у Ильи:

 
А вот «В темном лесе» Матрена колотит,
Колотит, молотит, кипит и дробит,
Кипит и колотит, дробит и молотит,
И вот поднялась, и взвилась, и дрожит.
 

– «Дрожит» – это картина, – говорил он.

И отзывался о поэте:

– Его даже Канкрин считал очень способным человеком.

Больше всего его здесь удовлетворяла, как он выражался, аккуратность поэта, которую он видел в этих стихах:

– Сначала он говорит: колотит, молотит, кипит и дробит, без разбору, а потом уже с разбором: кипит и колотит, дробит и молотит. Это человек.

Ему нравился большой размах, хотя сам он был человеком сдержанным.

Так, например, из женщин он ценил Жанетту с Искусственных минеральных вод, которая первая ввела таксу на каждую руку и ногу в отдельности.

– Это женщина, – говорил он.

Но допускал существование и других.

Когда кто-то отозвался тут же о покойной актрисе Асенковой, что она – святая, Родоканаки согласился:

– Это другое дело. Это святая.

При величайших операциях, которые он вел, он вовсе, однако, не был каким-нибудь отвлеченным человеком. Он живо понимал людей, и для него не было понятия «человеческая слабость», а только: «привычка».

Комбинации он составлял ночью.

На кроватном столике всегда стояли у него сушеная седая малага, сигары, вино. Он обдумывал план, жевал малагу, запивал глотком красного желудочного вина, выкуривал сигару – и крепко засыпал.

Когда Конаки-сыновья, связанные с ним деловым образом, посетили его, он прежде всего приказал им успокоить женщин:

– Пусть не плачут и сидят дома.

Затем, расспросив подробности, некоторые записал и отпустил их, успокоив.

В голове у него не было еще ни одной мысли.

Ночью он сжевал ветку малаги, выпил зеленый ремер-бокал и выкурил цигарку.

Он составил предварительный план действий и заснул.

21

Назавтра стало известно, что у Родоканаки будет дан фешьонебельный бал, на котором будет петь сама дива, госпожа Шютц.

Комбинации свои Родоканаки обычно строил на привычках нужных лиц. Если чувствовалась нужда в каком-либо определенном лице с известными привычками, оно приглашалось почтить присутствием обед.

Ни мраморов, ни мундиров; открытый семейный доступ к человеку. Разговор все время о Карлсбаде, Тальони, Жанетте из Минерашек, строительстве нового храма и конного манежа архитектором Тоном, о крупном проигрыше барона Фиркса в Экономическом клубе, о гигантских успехах науки: гальванопластике – все это смотря по привычкам лица; наконец, о сигарах Водевиль-Канонес.

– Я люблю Трабукко, – говорил Родоканаки.

Если гость также любил Трабукко, ему назавтра же посылались с лакеем две коробки отборных.

Разговор велся пониженным голосом; Родоканаки был внимателен и относился серьезно даже к вопросу о Жанетте. В судьбе ее принимал участие министр финансов, и предметом беседы как бы выражалось уважение к собеседнику. По части винных откупов Родоканаки считался самым сильным диалектиком. Он не любил, когда лакей докладывал о срочном деле.

– Меня нет дома, – говорил он сдержанно и не оборачиваясь.

А при прощании говорилось что нужно, и если условия заинтересованных лиц бывали приемлемы, – все кончалось. Если же нет, – производились розыски, знакомства, обходные действия и подыскивалось более важное и при этом более сговорчивое лицо.

Все происходило перед лицом прочных деревянных стен, паркетов, старых ковров и коллекции китайской бронзы и имело спокойный и глубоко основательный, даже исторический вид. И действительно, у каждой вещи была своя история – пивную кружку на камине подарил князь Бутера в Карлсбаде, а бронза – из Китая.

– Негоциант, – говорили со вздохом очарованные лица.

Так бывало, когда дело шло о каком-либо одном ясном деле.

Когда же дело по сфере действий было рассеянное или даже неуловимое, когда предстояло еще наметить лиц, нащупать их привычки и уловить моральный курс дня, – давался вечер, бал. Главное внимание уделялось дамам, и тут бывали простые, верные комбинации. В это время учреждались и раскассировались разом многие комиссии, комитеты и пр., выплывали новые люди, и дамы являлись тою общею почвою и предметом, которые объединяли самые различные ведомства, утратившие единый язык. У самых чиновных лиц был принят легкий тон.

На этот раз были созваны самые видные питейные деятели, один молодой по юстиции, один действительный по финансам, несколько чужих жен, литература, карикатуристы.

22

С внешней стороны бал удался. Принужденности не было, а только полное внимание к чину или заслугам. Лакеи разносили лимонад и содовую воду. Подавались пулярды по-неаполитански, рябчики в папильотах, яйца в шубке по методе барона Фелкерзама. У Родоканаки был славный повар. Каждое блюдо имело свою историю: устрицы из Остенде, вина от Депре.

У самого буфета черного дерева сидела госпожа Родоканаки в вуалевом платье, средних лет, обычно таившаяся в задних комнатах, исполнявшая роль хозяйки.

Из питейных деятелей пришли: в черном фраке Уткин, Лихарев и барон Фитингоф (подставное лицо). Уткин был человек, умевший изворачиваться как никто, но по самолюбию попадал в ложные положения: лез в литературу. Дал деньги на издание журнала с политипажами, а там вдруг появилась карикатура на него же. Лихарев был московской школы, в поддевке, с улыбающимся лицом, стриженный в скобку. Барон Фитингоф был подставное лицо, брюки в обтяжку.

Дива, госпожа Шютц, пропела руладу из «Idol mio»[16]16
  «Мой идол» (итал.).


[Закрыть] и тотчас уехала, получив вознаграждение в конверте.

Поэт прочел стихотворение о новейших танцах:

 
Шибче лейся, быстрое аллегро!
В танцах нет покорности судьбам!
Кавалеры, черные, как негры,
Майских бабочек ловите – дам!
 

Чужая жена хлопнула его веером по руке.

– Ах, как Матрена скинула шапочку: «Улане, улане!»

– Поживите, Клеопатра Ивановна, у нас в Петербурге, полюбуйтесь этою ежечасною прибавкою изящного к изящному.

– Том Пус лилипут, это совершенно справедливо, но он и генерал. Ему пожаловано звание генерала. Как же! В прошлом году.

– И вот она подходит ко мне: а в Карлсбаде все девицы в форменных кепи и белых мундирах – там строго.

– Звонит в колокольчик, ест вилкой. На вопрос, сколько ему лет, лает три раза. Пишет свое имя: Эмиль, и уходит на задних лапах.

– Она сказала ему: ваше сиятельство, если вам не нравится мой голос, вы должны уважать мои телесные грации.

– Теперь шелк для дам будут делать из иван-чая. Уже продают акции.

– Это другое дело. Это иван-чай.

И все же Родоканаки был обеспокоен.

Кое-кто не явился, чужих жен и поэтов пришло слишком много. Жанетта с Искусственных минеральных, на которую возлагались надежды по особой ее близости с министром финансов, отлучилась на гастроли. Юстиция прислала извинение, а тайный напустил такого холоду и туману, что остальные, из разных комиссий, почувствовали каждый служебные обязанности. Знаменитый уютный характер Родоканакиных вечеров как бы изменился. Испортился стиль. Одна дама с плотным усестом была положительно развязна. Литераторы много пили. Чувствовалось, что образовался тайный холодок, пустота, и – испытанный барометр – Пантелеев из комиссии смотрел по сторонам слишком бегло и кисло.

Ушли раньше обычного.

Тогда, оставив чужих жен и карикатуристов доедать пулярды, Родоканаки незаметно увел к себе в кабинет питейных деятелей: Уткина, Лихарева и барона Фитингофа (подставное лицо).

Последние его слова за этот вечер были следующие:

– Жив Конаки или нет, меня это не касается. Больше одним греком или меньше. Но арест – арест это другое дело.

23

Назавтра министр финансов, тайный советник Вронченко, принял коммерции советника Родоканаки.

Министр был человек грузный. Принимая его на службу, бывший министр Канкрин решил, что он «пороху не выдумает». Теперь наступило время, когда требовались именно такие министры. Говорили о нем еще, что он «задним умом крепок». Пригодилось и это. Став министром, Вронченко обнаружил отличные мужские качества и шутливость. Его поговорки пошли в ход. Например, когда министр соглашался, он говорил:

– То бе,

если же нет:

– То не бе, —

и нюхал при этом табак.

Говорили, что он таким образом парафразировал известную фразу Гамлета: to be or not to be – быть иль не быть.

Вообще же он был вполне государственным человеком, лично понимающим всю важность финансов.

Родоканаки он принял холодно, но вежливо.

– Прошу пожаловать и сесть сюда, на диван.

Родоканаки изложил цель посещения и высказал пожелание, чтобы кабатчица была наказана самым строгим образом, а Конаки освобожден, если возможно.

Министр Вронченко не согласился и даже нахмурился.

– Бо он сам виноват, il est coupable.

Родоканаки сказал, что лица, несущие откупные труды, не могут отвечать за лиц, посещающих питейные заведения, и что Уткин, Лихарев, барон Фитингоф ожидают, что Конаки не будет предан суду.

– То бе, – сказал министр и равнодушно нюхнул табаку.

Тогда коммерции советник Родоканаки, вздохнув, тут же примолвил, что говорит не от своего имени: он – это другое дело, потому что давно готов на отдых и смотрит на откупные операции как на непосильные, но принужден передать от имени вышеупомянутых, да уж и своего, его высокопревосходительству, что все они намерены учредить акционерный капитал по разматыванию шелка, не могут поэтому долее нести откупа и принуждены отказаться.

– То не бе? – сказал изумленный Вронченко и подпрыгнул на стуле.

– К душевному сожалению, ваше высокопревосходительство, то бе, – сказал с печальною улыбкою, кланяясь, Родоканаки.

24

Только после ухода Родоканаки Вронченко опамятовался:

– Что за бес? Иль э фу[17]17
  Il est fou (франц.) – он с ума сошел, одурел.


[Закрыть], – сказал он тут же случившемуся секретарю. – Какой там к бесу шелк?

Но сам он вскоре понял, что шелк имеет во всем деле лишь чисто формальное значение, и вспомнил, что сумма питейных откупов равняется двадцати миллионам. А всех чрезвычайных доходов, огулов и кругом, на глаз, дай бог, сорок. Чрезвычайные же расходы вовсе неопределимы и непреодолимы.

Министр Вронченко почувствовал одиночество. Он задал себе вопрос, как поступил бы на его месте великий Канкрин, и даже приложил руку ко лбу козырьком, так как тот, страдая слабым зрением, всегда надвигал на лоб в служебные часы зеленый козырек, предохраняющий от света.

Решительно не находя ответа, Вронченко сказал секретарю фразу, в которой выразил положение:

– Вся совокупность такая…

Ответа не было.

Надув щеки и пофукав, он отдышался и решил, что возможны перемены.

Он решил посетить некоторых товарищей по министерским обязанностям, а лично до вечера ничего не предпринимать.

25

Как всегда бывает с человеком растерянным, он поехал на верный провал, к министру юстиции Панину.

Министр юстиции отличался прямолинейностью. Буквально понимая принцип непреклонности, он ни перед кем, исключая императора, не преклонял головы, и если ему, например, случалось уронить носовой платок или очки, то, при высоком росте, приседал за нужною вещью на корточки, не склоняя корпуса. Он отличался нравственностью, преувеличенные слухи о которой дошли даже до иностранных дворов.

Объяснив суть дела Панину, Вронченко указал на то, что, если рассудить антр ну де[18]18
  Ente nous deux (франц.) – между нами двумя.


[Закрыть],– кабатчик не может уследить за всеми и за всех отвечать, и просил о помощи:

– Бо трещим.

Панин ответил ему с откровенностью:

– Всегда рад, любезный Федор Павлович, вашим представлениям, когда они касаются правосудия. Заверяю, что виновные будут строго наказаны. Преступление, подобное описанному вами выше, не может в просвещенном государстве остаться без наказания. Но приложу все старания, дабы охранить спокойствие вашего министерства.

Нюхнув табаку, заехал к Левашову, но генерал делал свою утреннюю гимнастику, и из комнаты доносилось:

– Ать! Два! – Рыв-ком!

Пробираясь на усталой лошади к Алексею Федоровичу Орлову, Вронченко опустился, обмяк, почувствовал, что погода изменилась, тает, и что баки у него мокрые, как будто он никогда и не был министром.

Алексей Федорович Орлов принял его с всегдашнею осанкою воина.

Первые фразы, произнесенные им, были энергичны!

– Садитесь! Что такое?

Но потом, со второй же фразы Вронченка, он стал совершенно рассеян, смотрел все время на свои каблуки, завивал крендельком конец аксельбанта и наконец, как-то странно хрюкнув, сказал:

– Хоша я и понимаю, что финансы нужны, да в кабак ходить строго воспрещается.

Выйдя на улицу и найдя там уже совершенную слякоть и разлезлое таяние снега, Вронченко посмотрел на осиротелую лазурь и, сказав сам себе:

– В отставку! – приказал кучеру:

– Отвези меня на квартиру.

26

На очередном докладе государю Вронченко крепился и наконец, побагровев, доложил, что с откупными операциями обстоит неблагополучно.

Он долго готовился к этому докладу.

Император прервал его.

– Утри нос, – сказал он строго.

Это могло быть понято буквально, потому что в сильном волнении министр действительно почасту и помногу нюхал табак, так что позднейшие домыслы о том, что в эту минуту у него «повисла капля», может быть, имели основание. У императора было наследственное отвращение к табаку. Но, с другой стороны, это могло быть понято как приказ об отставке.

Сразу же после этого доклада стало известно, что министр финансов на днях выходит в отставку.

27

Когда граф Клейнмихель прослышал, что у Вронченка неладно с откупами, он пришел в хорошее расположение духа.

– Скотина, – сказал он, – пусть посидит без миллионов, скотина, с миллионами всякий умеет.

Когда же разнесся слух об отставке Вронченка, он окончательно повеселел.

– Уходит в отставку, – сказал он в разговоре со своим любимцем директором департамента публичных зданий. – И уходи, скотина.

Директор тоже высказал радость, но прибавил, что с балансом и бюджетом теперь, по-видимому, произойдет перемена.

– Какая перемена? – спросил граф. – К чему?

Директор объяснил, что откупа отпадают, и это дает в ведомстве финансов будто бы разницу в двадцать с лишком миллионов.

– Конечно, отпадают, пусть посидит без миллионов, скотина, – сказал граф, но тут же вспомнил, что скотина-то выходит в отставку, а он, граф, остается.

Он посовещался кой с кем.

К вечеру погрузился в размышления и начал быстро ходить по кабинету.

Поставлена на стол бутылка зельцерской, что всегда делала в таких случаях заботливая графиня.

Ему стало вдруг ясно: отпадают миллионы – не на что строить железные дороги и мосты. Не на что строить – не строятся. То есть исчезают в первую очередь подрядчики.

Граф Клейнмихель увидел перед собой бездну разорения.

28

Слухи, которые поползли разом и вдруг, имели особенно злонамеренный характер.

Передавалось на ухо и с оглядкою, что двое солдат угрожали жизни императора, но его спас малолетный подросток. Другие же, главным образом из военных, с досадою возражали, что, напротив, юный наглец бросил снежком в императора, но был задержан полицейским поручиком, а теперь нахал содержится в Петропавловской крепости.

Отставка министра финансов широко огласилась, хотя и не была еще объявлена. Причина была, по общему мнению, – скандальная Жанетта с Искусственных минеральных вод.

В донесениях французского атташе своему правительству о деле рассказывалось более точно. Группа знатных откупщиков, нечто вроде fermiers gênêraux[19]19
  Генеральных откупщиков (франц.).


[Закрыть] старого режима, d’encien rêgime, во Франции, предъявила иск правительству на пятьдесят миллионов рублей; население в панике; министр финансов не у дел и проводит дни у известной Жанетты на Мещанской улице. На императора сделано покушение во время выезда на охоту (oblava russe).

Атташе писал: Auf nuns, aut nunguam – теперь или никогда.

29

Он сидел в кругу семейства. Ощущение семейного счастья заменяло ему все остальное. В такие дни он требовал, чтобы к чайному столу подавался настоящий самовар и чтобы сама императрица разливала чай. Он все время шутил с молоденькими фрейлинами и рассказал исторический случай из своей молодости: когда кавалер, состоявший при нем, задал ему тему для сочинения: «Военная служба не есть единственная служба дворянина, но есть и другие занятия», – император, которому в то время шел пятнадцатый год, подал по истечении часа с половиною чистый лист бумаги. У фрейлин вздрогнули плечи при этом рассказе.

Ни за чаем, ни в какое другое время не упоминалось о Вареньке Нелидовой.

Однако же состояние духа не могло назваться спокойным. У императора, кроме всего прочего, была хотя и застарелая, но сильная натура, которая требовала своего моциона. Это сказывалось и на его лице, которое один придворный сравнил с эоловой арфой, отражающей все движения природы.

В государственном же отношении он был тверд. Клейнмихеля, который попробовал в доклад о мосте вплести выражение «финансовая смета», он просто выгнал вон.

После обеденного сна устроился небольшой семейный вист по маленькой; император выше двадцати пяти копеек поэнь не играл. Приглашены были три камергера: двое молодых, один старый. Пальцем поманив маленькую фрейлину, у которой при этом покраснела грудь, он сделал ее своей советчицей.

Фрейлина, в прекрасном оживлении, старательно советовала, а император поступал по своему усмотрению. Так, вопреки ее советам, он сразу взялся за туз, что, как известно, в висте при тузе, короле и трех маленьких не годится.

– Ваше величество, – сказала счастливая, но испуганная фрейлина, – но так никто не делает!

Император ответил внезапно сухо:

– Так делаю я.

– Ваше величество, – пролепетала фрейлина, – но обычная система виста…

Император открыл туз.

– Le systeme Nicolas, – сказал он.

Молодой камергер, заметно побледнев, долго выбирал карту, наконец выбрал – положил – и проиграл.

– Le systeme Nicolas, – повторил император.

Начался второй роббер. Играющие переменились местами, чтобы каждому за вечер выпало играть с императором на одной руке.

Старому камергеру шел восьмой десяток; он был глух и не замечал кругом ничего, даже женских глаз. Он был углублен в игру.

– Le systeme… – начал император.

В одну минуту дрожащими руками камергер покрыл все карты императора.

Император выложил на стол три проигранных рубля и повернул спину играющим.

– Я недостаточно богат, чтобы играть в карты, – сказал он и показал улыбку под усами. – Пренебречь, – добавил он неожиданно, строго взглянул на всех играющих и грудью вперед вышел вон из комнаты.

Семейный круг расстроился. Старый камергер более ко двору не приглашался.

К вечеру того же дня получено известие о колебании ценностей на бирже.

30

На Васильевском острове были замечены невдалеке от места происшествия двое студентов, подозрительно молчавших.

Мещанин на Кузнецком рынке предлагал «пустить петуха».

Все трое задержаны.

Фаддей Венедиктович Булгарин был потревожен в своем уединении.

Это уже не был брызжущий жизнью и деятельностью ученый литератор, которого знал Петербург в старые годы. Но жил и теперь в непрестанных трудах. Только что недавно определился членом-корреспондентом специальной комиссии коннозаводства и по случаю нового служения стал издавать журнал «Эконом».