Текст книги "Антология русского советского рассказа (30-е годы)"

Автор книги: Александр Грин

Соавторы: Максим Горький,Алексей Толстой,Константин Паустовский,Евгений Петров,Илья Ильф,Валентин Катаев,Павел Бажов,Андрей Платонов,Вячеслав Шишков,Михаил Зощенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

– Дура толстая, залилась жиром, как свинья.

На смену Локтевой явился староста, молча прошел за переборку, в комнату учителя, прислонился к стене, поглаживая ее спиною. Учитель вытянулся в постели, покрытый до подбородка пестрым, из ситцевых лоскутков, рваным одеялом; из дыр одеяла торчали клочья ваты, грязноватой, как весенний снег; из-под одеяла высунулись голые ступни серых ног, пальцы их испуганно растопырены, свернутая набок голова учителя лежала на подушке, испачканной пятнами потемневшей крови, на полу тоже поблескивало пятно покраснее. Часть длинных волос учителя покрывала его щеку и острый костяной нос, а одна прядь возвышалась над головой, точно рог. Был виден правый глаз; полуоткрытый, он смотрел в подушку и точно прятался.

– Нехорошая какая видимость, – сказал староста, выходя из комнаты. – Словно он не сам помер, а убитый. – Он сел к столу и начал свертывать папироску, вздохнул и сморщил мягкое благообразное лицо.

– Ах ты, господи… Стражника нет, заарестовали, не выпускают…

– А ты бы не доносил на него, – проворчала Рогова.

Староста, глядя на нее, как в пустое место, продолжал:

– Как вот хоронить чужого-то человека? Может, особый закон какой-нибудь имеется для этого? Н-да, Малинина, ты займись тут; это – твое дело, больные, мертвые. За работу из жалованья получишь.

– Не забудь, он мне должен остался, – напомнила Рогова.

– Забуду ли, ты у меня – первая на памяти, – сказал Ковалев, закуривая. – Я только про тебя и думаю: как у меня Степанида живет?

– Старенек ты для шуточек, – сказала Рогова.

– Помолчи, чудовище, – предложил Ковалев и снова обратился к Малининой: – Все это дело, Марья, я тебе строго поручаю; а то Рогова насчитает расхода рублей на сто. Позови Коневу, она тебе поможет.

– Одна управлюсь. Не хочу я видеть эту нищую, – твердо сказала Малинина.

– Эх, забыл я, что ты воюешь с ней. Напрасно. Она живет… вроде как будто и нет ее в деревне. Она вам – пример.

– Ой, умен ты, Яков! – вскипела Рогова. – Нищих в пример ставишь.

Ковалев встал, поглядел на папиросу.

– Ну, мне – пахать! Так, значит. Налаживай, Марья.

И обратился к хозяйке, как всегда, мягко:

– А ты гляди, ежели что окажется неправильно, так я с тебя взыщу!

Тут Рогова топнула ногой так, что где-то задребезжала посуда, а женщина, показывая кукиш в затылок старосте, заревела во всю силу голоса:

– Вот чего ты взыщешь с меня, на-ко вот! Жалуется, стражника заарестовали, а сам донес на него. Ябедник! Паточная рожа, святая задница, прости меня, господи!..

– Степанидушка, – успокоительно заговорила Малинина, – надо бы водицы согреть, обмыть усопшего надо, а то в день страшного суда, второго пришествия Христова, немытый он…

– Отстань! – густо сказала Рогова. – Вот – печь. Грей. Я сегодня печь топить не буду. И дров не дам. Как хотите…

Малинина, сердито поджав губы, вышла из комнаты, а Рогова села к столу, выдвинула ящик, достала ученическую тетрадку, карандаш, посмотрела в потолок и, помусолив карандаш, начала писать что-то. В избе стало тихо, как в погребе. Потом с печи мягко спрыгнул толстый, рыжий кот, бесшумно касаясь лапами пола, подошел к хозяйке, взобрался на колени ей, и хвост его встал над столом, как свеча.

– Пошел прочь, – проворчала женщина, но не столкнула кота, а он, замурлыкав, начал гладить мордой ее руку.

Вскоре явился плотник Баландин, босой, без шапки, заправив подол рубахи за пояс синих штанов, пришел, держа в руке аршин, взмахнул им и весело поздоровался:

– Здорово, хозяйка, добрая душа! Вот и я – мерочку снять.

Рогова подняла голову и уверенно сказала:

– Одиннадцать рублей сорок копеек оказалось за ним…

– Однако, капитал! – откликнулся плотник. – А не найдется у тебя стаканчика веселухи?

– Есть.

Рогова сняла кота с колен, посадила на лавку и пошла в угол, к маленькому шкафу на стене.

…Поздно вечером со станции пришли Кашин и Слободской, оба немножко хмельные. Слободской поставил на стол бутылку водки, положил кольцо колбасы и спросил Ковалева:

– Любаша где? У жены моей, ага! Мать, сестра – спать пошли? Вот и хорошо. Решим дело без бабья, тихо, мирно.

– Продали? – нетерпеливо спросил староста.

– Обязательно, – сказал Кашин. – Эх, самоварчик бы с дороги…

– Сейчас налажу, – охотно согласился Ковалев, выходя в сени, а Кашин, вполголоса, сказал Слободскому:

– Ты помалкивай, я с ним пошучу, на цифре поиграю. – Слободской молча кивнул головой, ударами ладони в донце бутылки выбивал из нее пробку.

– За сколько? – спросил Ковалев, возвращаясь.

– А как думаешь?

Староста посмотрел в угол, улыбаясь, сказал осторожно:

– Полсотни.

– Девяносто целковых, – гордо произнес Слободской.

– Тише! Что орешь! – грубо предостерег его Кашин.

– Врете? – удивленно воскликнул Ковалев.

– Эх ты, – качая головой, с укором говорил Кашин Слободскому. – Я же тебе сказал: придержи язык! Говорить – не работать, торопиться не надо. Пушка! Стреляешь куда не знаешь.

И тенорок его негромко, но горделиво, напористо зазвенел:

– Продали милостиво, ниже цены. Бык – известный, я про него давно знаю. Испытанный бык, семь лет ему; Бодрягину генералу он попал сдуру, по капризу, от Челищевых. Я после все это расскажу, я досконально все знаю, всю историю. Я, брат, в деле не ошибусь! Теперь давайте решим главное. Значит – девяносто. Нам – по три пятерки – сорок пять, верно? Сверх того, беру себе пятерку – за корм, за хлопоты, за мое знание – идет? Остается сорок целковых. Гони их, староста, в недоимки! Честно, как в аптечке. И все будут довольны.

– Узнают, – жалостливо сказал Ковалев.

– Бро-ось! Кто станет узнавать? Бык далеко ушел, за Волгу. Кончили?

– Опасаюсь я, – умильно сказал Ковалев, но Кашин торопливо забросал его словами, и староста, пожимая плечами, почесывая спину о стойку полатей, махнул рукой:

– Ладно.

– Бабам – ни словечка! – строжайше предупредил Кашин, сунув в руку старосты красную и синюю бумажки. – Продали быка за сорок целковых, и конец! Ну-ко, давайте выпьем, – предложил он, разливая водку по чашкам.

– На пропой будут требовать, – сказал Ковалев, быстро спрятав бумажки в карман штанов.

– Потребуют – дай на ведерко, – советовал Кашин. – Дашь – спокойнее будет. Казну сорок целковых не утешат. На два ведра попросят, поспорь и на два дай.

Староста взял чашку с водкой и, крестясь, сказал:

– Вот и поминок учителю.

– Помер? – спросил Кашин и как будто немного огорчился. – Ах ты… помер все-таки! Жаль, любил я поспорить с ним, приятно мне было это. Вот оно как: пожил – помер…

– Ну, и спасибо, – докончил Слободской, нюхая кусок колбасы. – Запах какой хороший.

– Завтра хоронить, – сообщил староста, держа руку в кармане, куда спрятал деньги. – Беспокойно мне. Наш брат, мужик, умрет, так это – привычно и ничего сомнительного не сыщется, – помер, да и все. А тут – чужой, да еще вроде как будто казенный человек.

– Полицейский, – подсказал Слободской. Кашин вынул из кармана коробку папирос «Пушки», одну из них протянул старосте:

– Покури, Яша, городскую; толстая, сытная папироса, вкусная. И не беспокойся: все обойдется, как надо. Я, брат, знаю… Я, мил друг, столько знаю, что и сам себе удивляюсь: как, где это во мне помещается? Ей-богу!

Тощая, косоглазая и рябая сестра Ковалева внесла кипящий самовар, с треском поставила его на стол и сердито сказала:

– Сами угощайтесь…

…Учителя хоронили на другой день поздно вечером. Крышку гроба несли на головах два школьника, а гроб – Локтев, Денежкин, Баландин и вечный батрак, бобыль Самохин, человек лет сорока, лысый и глуховатый. Учитель оказался легким, трое шли очень быстро, а Самохин все время сбивался с ноги, и Локтев сердито учил его:

– Шагай как следует: раз – два, правой – левой, козел!

За гробом шла, выпятив грудь, точно солдат, Степанида Рогова; рядом с нею галкой поскакивала на коротких ножках Малинина, позади их шагал староста, размахивая падогом, его окружали мальчишки и девчонки, десятка полтора, а отступя от этой группы шагов на двадцать, вела за руку дочь свою Татьяна Конева; рядом с ней, нахмурясь, шел сын. Сначала Конева пошла было вместе со всеми, но Марья Малинина ядовито спросила ее:

– Думаешь, копеечку подадут? Не надейся, хоронят тоже нищего.

Тогда Конева замедлила шаг, а через некоторое время и сын ее отступил из группы товарищей, остановился, подождал, когда мать поравняется с ним, и, взяв ее за руку, пошел рядом.

Когда гроб поставили на край могилы и Баландин стал вбивать в крышку гвоздь, гроб скользнул с холмика на землю, боковая доска отвалилась, и учитель, повернувшись на бок, как будто хотел спрятать от людей серое костлявое лицо, застывшие глаза его были плохо прикрыты, казалось, что он щурится, глядя на огненные облака. Локтеву все это не понравилось.

– Эх ты, грободел! – сердито сказал он Баландину.

Плотник, прилаживая доску, крякнул и оправдался:

– Понимаешь, гвоздей не хватило! Да и доски – старые, рухлые, плохо держат гвоздь.

Локтев заворчал на Малинину:

– Копейки надо было положить на глаза!

– А ты их припас, копейки-то? – спросила старушка, крестясь.

– Эх, черти! – вздохнул Локтев.

Рогова посоветовала ему:

– Ты бы не лаял над могилой-то…

И тяжелым басом своим проговорила очень громко:

– Заступница усердная, мати господа вышнего, прими душеньку усопшего раба твоего, Досифея.

Староста выслушал ее, крестясь, поклонился могиле и быстро пошел прочь.

– Хитрый, – сказал Денежкин, подмигнув и усмехаясь. – Бежит, боится – на водку потребуем.

Лопатой и ногами сбросили рыжую землю в могилу. Баландин любовно охлопал холмик земли лопатой, ребятишки разбежались по погосту, собирая первые цветы между могил; у одной из них опустилась на колени Татьяна Конева, Малинина и Рогова молча крестились, кланялись земле. Денежкин шагнул к Роговой и сказал:

– Ну, давай на четверть.

– Это что еще? – удивилась Рогова.

– А ты – без разговоров! Давай!

– Правильно! – подтвердил Локтев, усмехаясь. – Что ж, мы даром время тратили?

– Да что вы, обалдели? – закричала Рогова. – Что он мне – муж, сын? Со старосты просите…

– Не спорь, Степанида, не отвергай! – вмешался Баландин, держа лопату на плече, как ружье. – Дай нам помянуть человека, господь тебя вознаградит…

– А не дашь, он тебе стекла в окнах выбьет, господь, – свирепо предупредил Денежкин.

– На бутылку дам, – согласилась Рогова, громко вдохнув воздух носом.

– Ну, ты не торгуйся! – сказал Локтев спокойно, но глаза его нехорошо вспыхнули. – Ты от него неплохо попользовалась, чихнет он – плати, мигнет – плати! Это всем известно.

Денежкин протянул руку плотнику.

– Дай-ко лопату, я ее лопатой по башке стукну.

Малинина быстренько побежала прочь. Рогова начала искать карман в своей юбке, рука ее дрожала.

– Два целковых давай, – потребовал Денежкин. – Чтоб и на закуску хватило, слышишь?

– Не глухая, – пробормотала Рогова и подала ему два серебряных рубля и пошла прочь, шагая наклоня голову, вытирая лицо концом шали.

– Эхе-хе, грехи! – вздохнул Баландин, оглядываясь. – Надо бы ребятишек заставить хоть молитву спеть, они молитву поют, слышал я. Покойникам причитается уважение, а у нас как-то так… голо вышло.

Локтев искоса взглянул на него и пробормотал:

– Погоди, разбогатеем – барабан купим, с барабаном хоронить будем.

– Ну, пошли, – скомандовал Денежкин.

Татьяна Конева все еще молилась, дочь ее сидела на соседней могиле, разбирая сорванные подснежники; сын, стоя за спиной матери, оглядывался, слушал, потом, когда все ушли, он положил руку на плечо матери и серьезно сказал:

– Ладно уж, мам, будет, вставай, идем…

Погост – за версту от деревни, расположен на обширном, невысоком холме и был огражден пряслом, но жерди давно и почти все исчезли – беднота растаскала на топливо, колья тоже повыдергали, а четыре пустили корни и пышно разрослись в толстые ветлы. У подножья холма под ветлами торчала небольшая, старенькая часовня; подмытая дождями, она заметно наклонилась вперед, точно подвигаясь с погоста к деревне. В ней отстаивались покойники в ожидании попа. Кресты и могилы были разбросаны так беспорядочно, как будто живые торопились зарыть мертвых в землю и заботились о том, чтоб, как при жизни, свой покойник не очень приближался к чужим, чтоб ему хоть в земле-то посвободнее было. С погоста хорошо видно половину улицы, изогнутой по берегу реки, а другая половина, отделенная пожарным сараем, пряталась за группой старых берез. Улица похожа на челюсть, в которой многие зубы загнили, а некоторые еще крепки.

Четверо мужиков, закопав учителя, спустились, не торопясь, к часовне. Денежкин, подбрасывая на ладони две серебряные монеты, заглянул внутрь часовни, посредине ее – деревянные козлы, на них ставили гроба. Денежкин сунул монеты в карман, попробовал закрыть дверь, она заскрипела, но не закрылась.

– Починить бы надо, плотник, – сказал он.

Баландин скупо ответил:

– Заплати – починю.

Локтев, сунув пальцы рук за пояс штанов, посвистывая сквозь зубы, прищурясь, смотрел через деревню вдаль, в луга, обрезанные черной стеной хвойного леса. Над лесом еще пылали огненные облака, солнце уже расплавилось в их кипящем огне. Над деревней выяснялась серебряная и как бы прозрачная луна.

– Шумят, – сказал, улыбаясь, тихий мужик Самохин.

– Тому есть причина, – объявил Баландин. – Деньги делят за быка. Собирались делить вчера, да староста с Кашиным в Мокрое ездили зачем-тось. Айда, братцы!

Пошли, но Денежкин, шагая рядом с плотником, сказал:

– Стойте! Там, наверно, тоже отчислят на пропой души, так нам наши деньги, может, разделить по полтине для завтрашнего дня? Завтра – воскресенье. Опохмелимся.

– Не-е, – пискливо протянул Баландин. – Это – не сойдется! Я – питух слабый, мне подай мои шесть тридцать! Я эту сумму с кожей вырву, с пальцами.

– Не вырвешь, – вмешался Локтев. – За быка деньги в недоимки пойдут.

– Это – кем решено-установлено? – завизжал плотник.

– Мной. Я установил, – сказал Локтев, усмехаясь, и успокоил Баландина.

Плотник пренебрежительно махнул рукой, говоря:

– Ну, ты – это ничего! Тебя, друг, мир не послушает.

– А меня? – спросил Денежкин.

– И тебя. Вы оба – миру не головы, – забормотал плотник, ускоряя шаг, и вплоть до деревни почти непрерывно он взвизгивал, повторяя в разных словах одну мысль: – Миром, люди божии, двигает мужик отборно крепкий, да-а! Яко на небеси, тако и на земле божией. Чины: ангелы, архангелы, керувины, серафины…

Денежкин, хрипло и резко похохатывая, вставлял пропитым голосом:

– Херувины, керасины, ах, старый черт! Выдумает же!

– Нет, я не черт! Я – богу раб, царю – слуга вечный! Вот кто я! Я, брат, божественно думаю-рассуждаю, да-а! Мужик-крестьянин показан в нижних чинах, из него генерала не состряпаешь, нет! Не бывало того, ну и – не будет…

– В морду тебе дать, – лениво сказал Денежкин и снова заговорил о том, что два рубля надобно разделить, но его прервал Локтев; он поравнялся с плотником, взял его за плечо и, заглянув в лицо ему, сказал:

– Ты, чиновник, вот что объясни: вот мы – Краснуха – общество, верно?

– И верно! А как же? Ты не дави плечо мне, не сбивай с ноги.

– Потерпишь, – сказал Локтев, еще более замедляя шаг. – Так, значит, общество, общее дело делаем, так?

– Ну и так!

– Однако – у одних хлеба много и они его на сторону продают, а в деревне – нищие. Это правильно?

– Нет, неправильно! – визгливо крикнул Баландин.

– Ага! – сказал Денежкин, усмехаясь.

– Неправильно, – кричал плотник. Не первый раз слышу я эти твои слова, а они – не твои! Это – от учителя, сукина сына, прости господи, это от него, смутьяна! Он, козел чахлый, смуту здесь сеял, он это!

Локтев остановился, оттолкнул Баландина от себя и, размахнувшись, ударил его по виску. Плотник не охнул и очень легко свалился на землю, а Денежкин дал ему пинка ногой и с удовольствием сказал:

– А полтинника ты не получишь, хе-хе! Проспорил полтинник…

Плотник лежал неподвижно. Самохин, не останавливаясь, не оглядываясь, ушел вперед. Денежкин и Локтев посмотрели на плотника и тоже пошли.

– Лежит, – сказал Денежкин, Локтев промолчал, но через несколько шагов твердо выговорил:

– Многим надо бы морды бить. Тоска!

– Да, – согласился Денежкин. – Я, как выпью, так обязательно драться хочу. А полтину я ему действительно не дам. Вот Самохину – другое дело.

– Самохин – стражнику служит, – угрюмо заметил Локтев.

– Так я и ему не дам, – тотчас же сообразил Денежкин, сунул руку в карман, достал рубль и протянул его Локтеву.

– На. Квиты!

Локтев взял монету, подбросил ее высоко в воздух, а когда она упала на землю, к ногам его, сказал, подняв ее:

– Решка.

– Для нас, брат, орлом не ляжет, – откликнулся Денежкин.

Вошли в улицу, встречу им от пожарного сарая изливался шум многих голосов и особенно звонко звучал голос Данилы Кашина.

– Я, миряне, честь-совесть подробно знаю! Вот я его, быка, кормил, поил, уход за ним имел. Ну, я с вас за это ни копейки не беру. Я обществу – верный слуга!

– Знаем тебя, знаем, Данило Петров! – кричали ему.

– Давай на два ведра!

– Хватит одного!

– Тебе хватит, а мне нет!

– Так как же? Одно или два? – крикнул староста.

Мужиков было у сарая десятка полтора, и почти все они в один голос крикнули:

– Два-а!

– Эхма, где наше не пропадало!

– Гони за вином!

– Вино есть! – объявил Кашин. – Я вчерась догадался: наверно, думаю, миряне не упустят случая. Вино есть!

На завалинках сидели и ворчали бабы, собирались парни, девки, чей-то басовитый голос радостно командовал:

– Бабы, давай огурцов соленых, капусты квашеной – жив-во!

Кто-то густо напомнил:

– Хлеба!

– Все, что ли, собрались? – спросил Ковалев.

– Все, все!

– Вот – Локтев с Денежкиным…

– Баландина, плотника, нет!

Денежкин, расталкивая людей, хрипло говорил с усмешкой на опухшем, красноглазом лице:

– Баландин идет! Он, сослепа, мордой на крест наткнулся.

Сняли с пожарной телеги бочку, положили на телегу доски, попробовали, плотно ли доски лежат, и на этом столе быстро появились две светлейшие четверти водки, каравай ржаного хлеба с ножом, воткнутым в него, большие плошки с огурцами, капустой. Кашин, взмахивая руками, подпрыгивая, командовал:

– Изначала – бабы, как, значит, помощницы, наставницы наши! Бабы – подходите, благословясь, причащайтесь, покорнейше просим!

И вполголоса, подмигивая, он говорил ближайшим мужикам:

– Пускай они первые клюкнут, пускай хватят да опьянеют – шуму меньше будет, воркотни избавимся.

И снова кричал:

– Бабочки, радость наша! Не задерживайте! Глотай ее, царскую малопольную! Эхма…

Мужья, признав политику Кашина правильной, ухмыляясь, подталкивали жен к водке, любезно уговаривали их:

– Иди, иди, чего кривишь рожу!

– Айда, Настенька, тяпни чашечку для здоровья, не упирайся, дура.

А Кашин, разливая из бутылки по чашкам, притопывал ногой, звонко распевая:

 
И затем лишь я, ей-богу,
Прод-должаю пить,
Чтоб эту водку понемногу
И вовсе истребить… Эх, ты-и!
 

– На здоровье, Настасья Павловна! Ох, когда ты красоту свою изживешь? Ну, ну, бабочки, не кобеньтесь!

Бабы притворялись, что пить водку – дело для них новое, и пили ее маленькими глоточками, как пьют очень горячий чай, а выпив, морщились, вздрагивали всем телом, плевали. Подошла жена Локтева; он, сидя на земле, дернул ее за подол юбки и строго сказал:

– Немного глотай, задохнешься!

– Тебе легче будет, – ответила она.

Пошатываясь, приближался Баландин и еще издали плачевно кричал:

– Господа общество, требую помощи-защиты!

Денежкин взял из руки Кашина чашку, налитую до краев, и, бережно неся ее на уровне своего рта, пошел встречу плотнику, остановился пред ним.

– Пей!

– Не хочу! Не желаю от разбойника.

– Пей, я те говорю, – негромко, но грозно повторил Денежкин. Плотник поднял голову, глаза его слезились более обильно, чем всегда.

– За что били? – спросил он, всхлипнув, взял чашку в обе руки и присосался к ней, а когда он выпил, Денежкин швырнул чашку за плетень, в огород Кашина, сказал:

– Ну вот! И – молчи! А то…

Плотник, мотая головой, обошел его с левой руки и быстро направился к старосте, но Ковалев, должно быть, еще раньше выпил, он сидел на бочке и, блаженно улыбаясь, грыз мокрый огурец, поливая бороду рассолом, и покрикивал:

– И вышло все благополучно, как надо! Баландин, садись рядом…

– Шесть тридцать мне… причитается!

Староста захлюпал губами, засмеялся:

– Никому, ничего! Как уговаривались. Все – в недоимку! Забыл?

– Вор-ры! – завизжал плотник. – Пьяницы…

Локтев ударил его ногой под колено, плотник пошатнулся, сел рядом с ним и еще более визгливо прокричал:

– Разбойник!

– Сиди смирно, – посоветовал Локтев и добавил: – А то – водки не дадим.

– А ты работал ему, генералу?

– Не работал!

– А я – работал!

– Ну и твое счастье.

– Счастье? В чем?

– Да – черт тебя знает! Отстань…

– Ай-яй-яй! – пробормотал Баландин, пьянея.

И все пьянели очень быстро. Луна блестела ярче, сероватый сумрак позднего вечера становился серебряным, бородатые лица мужиков, широкие рожицы девок, баб, парней, теряя краски, блестели тускло, точно отлитые из олова. К сараю со всех дворов собирались хозяева, становилось шумнее, веселей.

Девки сгрудились за сараем, под березами. Добродетельный Кашин дал парням две бутылки:

– Нате-ко, угоститесь малость и девчонкам по рюмашке дайте, веселее будут, ласковее, – сказал он, а понизив голос, добавил: – Не хватит – еще дам! Только – вот что: ежели Денежкин драку зачнет, – бейте его не щадя, дыхалки, дыхалки-то отшибите буяну!

Девицы уже налаживались петь, и Матрена Локтева, покачивая грузное тело свое, упрашивала:

– Вы, девицы, спойте какую-нибудь позаунывнее, на утешение души!

А муж ее, держа чашку водки в руке, внушал старосте:

– Ты, Яков, не миру служишь, ты – Кашину да Солдатову собачка, а они деревне – чирьи, их каленым гвоздем выжечь надо, как чирьи.

– Глядите, чего он говорит, беспокойный! – кричал Ковалев пьяным, веселым голосом и хохотал, хлопая ладонями по коленям своим. – Данило Петров, хо-хо, он тебя каленым гвоздем, о-хо-хо…

Кашин, искоса посматривая на Локтева, ораторствовал:

– Жить надо, как пчела живет: тут – взял, там – взял, глядишь – и воск и мед есть…

Но голос его заглушала Рогова, басовито выкрикивая:

– Вот так и пропивают житье, а после – жалуются, охают!

Девки дружно взвыли высокими голосами:

 
Не красива я, бедна,
Плохо я одета,
Никто замуж не берет,
Ах, меня за это!
 

Немного в стороне сидел Баландин, дружелюбно прислонясь к плечу Денежкина. Денежкин отчетливо и удало играл на балалайке; молодой парень, нахмурясь, плясал, вздымая топотом ног холодную пыль, а тихий мужичок Самохин, прищурив глаза, сладостно улыбаясь, тоже топал левой ногой и детским голосом, негромко, осторожно приговаривал:

 
Эх, нужда пляшет,
Нужда скачет,
Нужда песенки поет,
Н-нужда по миру ведет…
 

– Дел-лай! – свирепо кричал Денежкин плясуну. – Делай, черт те в душу!

А Баландин, качая головой, всхлипывая, жаловался:

– Шесть тридцать… пропало, а?

Парень, перестав плясать, взмахнул головой и, глядя в небо, прокричал:

 
Эх, ветер дует и ревет,
На войну солдат идет…
 

И снова отчаянно затопал ногами.

А Денежкин снова крикнул:

– Дел-лай!

1930-е гг.