Текст книги "Поднебесный гром"
Автор книги: Александр Демченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
4
Еще вчера задерганный, торопливый Аргунов перескакивал с самолета на самолет, носился в небе на предельных скоростях, поднимался в стратосферу на потолок истребителя, крутил фигуры высшего пилотажа, выводил на критические режимы, а потом, сидя в диспетчерской с расстегнутым на груди замком-«молнией» высотного костюма, взмокший и устало-довольный, записывал в полетном листе: «Самолет годен к эксплуатации…» – а сегодня, такой важный и спокойный, в новом модном костюме, с фотоаппаратом через плечо, летел в отпуск.
Утром, придя на работу, он узнал, что в Ташкент направляется «пчелка». Отпуск был на носу, как тут не воспользоваться оказией?! Пришлось упасть перед Востриковым «на четыре кости», как выражался Суматохин. Востриков не возражал, тем более что месячный план был выполнен на этот раз досрочно. Он только спросил, подписывая заявление:
– Кто там у тебя престолонаследник?
– Можно любого оставить! – на радостях брякнул Аргунов и тут же пожалел о своей поспешности.
– Оформим приказом Струева! – подхватил Востриков. – А программу ввода в строй нового летчика подготовил?
– Конечно.
– Передашь Струеву.
– Струеву так Струеву.
Сборы были недолги. Вдвоем с Ольгой они быстро уложили вещи в два вместительных чемодана, ключ от квартиры отдали соседке, чтобы присматривала за домом, сели в «Волгу» Суматохина и через несколько минут были доставлены на аэродром.
Летели невысоко, метрах в пятидесяти от земли. Чем дальше уходили от города, тем хуже становилась погода. За бортом, параллельно курсу, широко и раздольно катила свои воды река, хмурая и взъерошенная ветром, как перепаханное поле: тонкие протоки, пересекая курс, с разбегу вливались в реку. Протоки и озера поблескивали среди пойменных лугов, опоясанных цепочками полузатопленных перелесков и кустарников.
Аргунов смотрел в блистер [3]3
Блистер – выпуклый иллюминатор.
[Закрыть] – впечатление было такое, словно он высунул голову за борт. Рядом суетилась Ольга. Она но вскакивала с сиденья и прилипала носом к стеклу, то тормошила его за рукав:
– Папа, посмотри, какое облако!
– Что, я облаков не видел?
– Такого – нет. Как носорог, и хвост длиннющий болтается, видишь?
– Посиди ты спокойно.
– Ага, спокойно. Лететь на самолете – и спокойно… А вон – посмотри, посмотри! – церквушка. И крест блестит…
Давно он уже не видел дочь такой оживленной и радостной. Как мало нужно в детстве для счастья.
Впереди в салоне играли в преферанс трое: майор с гладким, словно полированным черепом, обрамленным нежнейшим утиным пухом; плотный, коренастый полковник с медно-красной физиономией и с объемистым животиком и человек в штатском, с робкой застенчивой улыбкой. Когда пригласили расписать пульку Аргунова, он отказался: не умел и вдобавок испытывал к карточным играм отвращение. И теперь ему пришлось сидеть в одиночестве, если не считать, конечно, Ольгу, но это как раз было на руку: когда управляешь самолетом сам, некогда особо разглядывать – тогда работаешь, – а тут знай посматривай по сторонам, пока не надоест. Иногда сквозь окно в облаках сверкнет солнце, тогда ярко вспыхнут замокшие луга, зазеленеют печально-темновато, а пашни и вовсе покажутся черными от дождя. Помахивают крыльями белые чайки, срываются с озерушек вспугнутые рокотом моторов утки, величественно парят в небе коршуны и словно неподвижно висят болотные луни. На березе чернеет что-то большое круглое – гнездо! А это что за черная глыба?
– Ольга, посмотри, лось!
– А чего он не убегает?
– Зачем ему убегать? Он привык к самолетам, не боится.
– Папа, папа, а это что такое?
Впереди, чуть в стороне от линии полета, на зеленой замше луга, словно кто-то огромной рукой щедро рассыпал снег.
Насторожила необычная форма россыпи – в виде контура самолета. Андрей успел разглядеть заполненную водой яму, вокруг нее – белые дюралюминиевые обломки. Чуть поодаль отчетливо был виден стабилизатор.
Андрей громко сказал:
– Смотрите, самолет!
– А, – махнул рукой, не отрываясь от карт, полковник, – это давно. Транспортный…
– А что случилось?
– Что-то со стабилизатором. Потом, говорят, доработали…
Расширившимися от ужаса глазами, не отрываясь, глядела Ольга на обломки самолета. Уголки ее губ плаксиво вздрагивали, но она сдерживала себя, не плакала.
– А ведь там были люди?
– Конечно.
Она отшатнулась от окна и припала головой к плечу отца:
– Папка, обещай мне…
– Обещаю! – поспешил успокоить ее Аргунов и попросил: – Но и ты мне тоже обещай.
– Что? – с готовностью спросила Ольга.
– Никогда не думать про это.
Она вздохнула:
– Если б я могла не думать… – Немного помолчала и добавила: – А ведь раньше я и не думала. И только когда с мамой случилось… А теперь и не хочу, а думаю. Каждый раз, когда ты на работу уходишь. Даже на уроках. Учительница что-нибудь спросит, а я не слышу…
Он прижал к себе ее худенькое тело:
– Родная ты моя!..
Обломки самолета остались позади, игроки продолжали как ни в чем не бывало мусолить карты: им, наверное, не впервой пролетать над этой местностью. А Аргунов еще долго раздумывал над тем, что таит в себе любая недоработка. Потом, конечно, самолеты улучшили, сделали более надежными, но куски белого металла, разбросанные на зеленой луговине, остались как горький упрек конструкторам и самолетостроителям. «Какой неоплатной ценой обходится любой наш просчет!»
Самолетик трудолюбиво пробивался вперед. На широкой расчалке, поддерживающей плоскость, собирались капли влаги, дробились, снова укрупнялись, упорно цепляясь за металлическую поверхность, пока встречные вихри не срывали их.
Облака прижали «пчелку» почти к самой земле, а летчику почему-то не хотелось лезть ввысь. Порой самолетик врывался в черноту густых туч, и в салоне становилось темно, как ночью. Но когда прояснивалось, то почти рядом вставали внушительные скалистые берега, от соседства с которыми Андрея даже слегка морозило. Эдак недолго и поцеловаться с какой-нибудь горушкой…
…Ташкент встретил их нещадным зноем, пестротой одежд, шумом улиц и базаров.
Первые дни Аргунов бродил по улицам, припоминая их названия, любовался мечетями и дувалами старого города.
Он вообще любил затеряться в любом городе, будь то Рига, Горький, Москва или Смоленск. Затеряться и бродить одному, глазея на остроконечные шпили церквей, на неприступные когда-то каменные громады кремлевских стен, на маленькие старинные часовенки. Воображение переносило его в прошлое. Когда-то Андрей Аргунов, проводивший свой отпуск в загадочной стране древних мечетей и минаретов, познакомился со Светланой, коренной жительницей Ташкента, и, прогуливаясь с ней, увлеченно рассказывал о памятниках архитектуры старого города. Светлана удивленно спросила:
– Неужели вы здесь впервые?
– Я много читал о вашем городе, – ответил Аргунов.
– Читать – одно, а видеть – другое…
Он внимательно поглядел на девушку. У нее были светлые, мягко падающие на плечи волосы и задумчивый, чуть-чуть обиженный взгляд.
– Я это понял…
Весь остаток отпуска они не разлучались. Светлана водила его по городу и каждый день открывала ему все новые и новые тайны. А вместе с тем открывалась и сама со своими непосредственностью и строгостью, которые так к себе влекли.
И с молчаливым, замкнутым Аргуновым произошло то, чего он не ожидал от себя: он разоткровенничался. Он рассказал Светлане о своем детстве, о том, как у него погибли во время бомбежки родители, о своих мечтах, обо всем, что можно доверить лишь тому, кто тебя понимает. До этого он еще никогда не встречал человека, перед которым так хотелось исповедаться.
Рассказывал Андрей и о полетах, о том невообразимом счастье, когда можно хлебнуть глоточек неба, когда ты один на один с синим простором, летишь и будто растворяешься в нем.
Светлана зачарованно замирала, словно сама поднималась с ним в небо и видела клубящиеся под собой облака, как снежные горы, и беспредельную глубокую синь, уходящую куда-то в первозданность… Она будто плыла вместе с ним.
А ему, глядя на нее, почему-то хотелось плакать. От нежности. От полноты чувств. От сознания того, что он встретил наконец человека, который думает и чувствует так же, как и он.
…Исходив за неделю весь Ташкент, отведав, как говорится, тещиных блинов, Аргунов со своим тестем Дмитрием Васильевичем отправился в горы.
Машину вел Дмитрий Васильевич, вел твердо и уверенно, ведь как-никак тридцать лет, включая войну, просидел за баранкой. «Волгу» купил Аргунов, но три года назад, приехав на ней погостить в Ташкент, оставил машину тестю: самому ему она была не особо нужна, а на пасеке без машины как без рук: много приходится кочевать, да и на разведку новых угодий мотаться.
Молчали. Дмитрий Васильевич сосредоточенно смотрел перед собой, остерегаясь наскочить на какой-нибудь камень, притаившийся в дорожной пыли, или влететь в колдобину. Аргунов оглядывался по сторонам. Мимо мелькали белые хлопковые поля, зеленые виноградники, потом отстали. Дорога незаметно втягивала их в горы.
Жара немного спала, хотя солнце еще стояло высоко. Когда переезжали стремительный горный поток, машина забуксовала. Аргунов, распахнув дверцу, хотел было выскочить, чтоб подтолкнуть. Но тесть лишь укоризненно глянул на него, и он остался на месте.
– Выручай, голубушка, выручай, – нежно уговаривал Дмитрий Васильевич, и «голубушка», точно послушавшись старого водителя, стала потихоньку выбираться из ручья.
Пасека открылась сразу, как только машина поднялась на перевал. На склоне горы, среди пышного разнотравья, расположился целый городок из маленьких домиков-ульев.
Заливистым незлобным лаем приветствовала появление гостей приземистая рыжая дворняжка. Из будки не спеша вышел маленький человечек, посмотрел из-под руки на приехавших и, припадая на левую ногу, заковылял к ним навстречу.
– Здравствуй, Федотыч. Привечай гостей, – сказал Дмитрий Васильевич.
– День добрый, – приветствовал их Федотыч и с уважением окинул взглядом рослую фигуру Аргунова. – Эге-е, вот так сынком тебя бог наградил! Гренадер! Видать, и силушкой бог не обидел.
– Хочешь помериться? – подмигнув зятю, спросил Дмитрий Васильевич.
– Куда уж нам! – отмахнулся Федотыч и переменил разговор: – Как там моя старуха?
– Бегает, что ей.
– Она у меня двужильная, не то что я. – Федотыч поохал, повздыхал, пока Аргунов с тестем выгружали из багажника разные узлы и мешочки. Потом спохватился: – У меня ведь контрольный вес не проверен! – И засеменил в конец пасеки.
Вернулся он не скоро. К тому времени все было разгружено, занесено в фанерную будку, по-хозяйски разложено и распределено по углам и полочкам, а машина заботливо укутана чехлом.
– Ну? – вопросительно повернулся к нему Дмитрий Васильевич.
– Двести пятьдесят граммов.
– Негусто.
Аргунову доводилось бывать у тестя на пасеке и раньше. Он знал, что один из ульев со средней пчелиной семьей установлен на весах и пасечники, регулярно взвешивая дневной привес, судили о взятке.
– Да, – покачал головой Дмитрий Васильевич, – нынче немудрено и без меда остаться.
– Почему? – заинтересовался Аргунов.
– Пчела сидит.
– В такой-то день? – удивился Андрей. – Что ей еще надо? Солнце вовсю! Нектар из цветов так и прет!
– Нектару-то не больно разбежишься! – поправил его тесть. – Сейчас бы хороший дождик, а потом чтоб пригрело. Вот тогда бы и попер нектар! И медок пошел бы. Но главное не в этом. Пчеле не дает работать филант.
– Что за филант?
– Оса такая. Она подстерегает пчелу возле ульев, набрасывается, парализует и уносит в свою нору. Там окончательно добивает, а в трупике откладывает яйца. Вовсю пиратствует. Пойдем, если хочешь, сам увидишь.
Они остановились возле одного улья. Только теперь Аргунов обратил внимание на то, что нет того гудения, которое обычно бывает на пасеках в погожие летние дни. Пчелы, правда, летали, но с неохотой, опасливо. Зато господство в воздухе полностью принадлежало этому самому филанту – внешне оса осой, только крупнее, с полосато-желтым брюшком и с «короной» на голове.
Одна из пчелок отважилась вылететь за добычей, но едва поднялась в воздух, как на нее тут же набросился филант, схватил сильными мохнатыми лапами, но ужалить не успел. Пчела рванулась к земле, увлекая за собой страшного наездника. Ей удалось вырваться из цепких лап, она упала на землю и торопливо, по-пластунски поползла между травинками. Затаилась, отдыхая, потом тяжело поднялась и полетела к своему улью.
Впервые так близко наблюдал Аргунов жестокий закон природы. Раньше он слышал от тестя много добрых слов о пчеле. Но только теперь по-настоящему восхитился этой великой труженицей.
За обедом, как положено, отведали молочно-белого снадобья, медовухи, – и пошли споры, разговоры…
– Ты вот летчик, – сказал Федотыч, – а я тоже имею кое-какое отношение к авиации. Я видел первый полет в России.
При этих словах Дмитрий Васильевич покашлял, что означало: «Ой, Федотыч, заливаешь…»
– Ей-пра! Чтоб мне с места не сойти! – поклялся старичок. – А не веришь – я и рассказывать не буду.
Пришлось Аргунову вмешаться:
– Да что вы спорите? Делить ведь нечего. – И попросил: – Расскажи, Федотыч! – Тот еще долго отнекивался, обиженно поглядывая на своего напарника, пока Андрей не взмолился: – Это ведь очень интересно – услышать из уст очевидца. Я только в книжках читал об этом.
Наконец Федотыч смилостивился.
– Видишь, горб у меня? Еще в детстве с печки упал. И вот прослышал отец, что в Петербурге какой-то доктор лечит горбатых. Ну и повез меня. Приехали, а там столпотворение. Все куда-то бегут, сказывают: чудо небесное будут показывать. Отец меня за руку – и тоже туда. Помню, народу – курице клюнуть негде! А ероплан – смехота одна, бог знает на что похож. Дом не дом, телега не телега. Летчик сидит весь на виду, никакой кабины и в помине нет. Зафырчал, значит, мотор, пропеллер закрутился – и понесла его дьявольская сила. Бежит, бежит, потом подпрыгнул от земли на сажень, и весь народ единым духом: «По-ле-те-ел!» Полететь-то полетел, да лучше бы не радовались. Сглазили, должно. Что-то в ероплане затрещало, заскрипело, и дым повалил. Ничего не видать. Народ в панике – кто убегать кинулся, кто, наоборот, к земле прижался. «Божья кара!» – кричат. А когда дым развеялся, все так и ахнули: ероплана нет, а летчик стоит среди обломков и руль в руках держит. Ей-богу, не вру… – И Федотыч чуть не упал в траву от смеха.
Дмитрий Васильевич крякнул, с укоризной взглянул на него:
– Тебе смешки, а мой зять каждый день со смертью в прятки играет. – Он повернулся к Андрею: – Слушай, а не хватит ли тебе, а? Выслуга есть, пенсион обеспечен. Кончай ты со своей работой!
Федотыч тут же дружно поддержал:
– Конечно, выходи в отставку – и к нам, на пасеку. Никакого тебе риску, разве что пчела укусит…
Аргунов поморщился: ох уж эти сердобольные советчики!..
– Кому-то и летным делом заниматься надо. А на пенсию вы меня рано отправляете.
Потом они разложили костерок, начали готовить обед.
– Подай-ка, Андрей, мой «фронтовичок», – попросил Дмитрий Васильевич.
Аргунов дотянулся до рюкзака, достал небольшой алюминиевый чайничек с прокопченными боками – «фронтовичок», как любовно называл его тесть, потому что вместе с ним этот чайник прошел всю войну.
Тем временем Федотыч принес из будки блюдо с нарезанным сотовым медом.
– Угощайся, Андрей свет батькович, нашим медком. Свежий, горный. А ты, Васильевич, попотчевал бы нас фронтовыми былями, а? Или подзабылось?
Дмитрий Васильевич посмотрел на старичка долгим укоризненным взглядом.
– Такое разве забывается? И как у тебя только язык поворачивается?
«Ах вы, старые петухи!» – засмеялся про себя Аргунов и с наслаждением откусил кусок сотового меда.
– Расскажи, как ты шпиона поймал! – подзадорил Федотыч приятеля.
– Ладно тебе, язва! Запомнил – теперь, надо не надо, будешь вспоминать.
Федотыч так и зашелся весь от смеха. Андрею тоже стало интересно.
– Рассказал бы, – попросил он.
Дмитрий Васильевич наконец сдался:
– Помню: еду полем, нагоняю какого-то капитана. Садитесь, говорю, подвезу. Ничего, отвечает, я и так дойду. И что-то в нем мне подозрительным показалось. Рядом – передовая, а он разгуливает себе, как на бульваре, и еще с фотоаппаратом. Ну, глаз у меня наметанный. Не иначе шпион! Шепнул своему автоматчику: «Будь начеку!» – а сам капитану: «Ваши документы?» Его аж передернуло: «Ты что, сержант, не видишь, кто перед тобой?» – «Видать-то вижу, но времечко какое?!» – «И не подумаю». А сам дальше. И почудилось мне: лыжи навострить норовит. А мы все же контрразведка. Начальника, который этой самой контрой занимается, возим. «Берем!» – кивнул автоматчику. В два счета связали капитана, отвезли начальнику. А тот увидел – как закричит: «Что вы делаете! Это же корреспондент «Красной звезды»! Писатель!» Уж мы извинялись перед ним, извинялись, перед писателем-то.
Сначала рассерчал, а потом смягчился. Пригрозил только: «Вот пропишу вас в газете!»
– Прописал? – спросил Федотыч.
– Нет, не успел. Его как раз ранило, не до того стало.
Дмитрий Васильевич поерзал на раскладном стульчике, подбросил в костер сухого быльнику.
– Я-то хоть и за баранкой, а все же пороху понюхал. А ты за моей спиной в тылу отсиживался.
Федотыч даже вскочил от негодования:
– А фронт без тыла что… машина без колес: сколь ни газуй, а она ни с места! Я зато хлебушек вам растил, колхозом командовал!
– Бабами, – тихо поправил Дмитрий Васильевич.
– Пускай бабами, – согласился Федотыч. – А баба тебе кто? Первый друг человека. Да мы с этими бабами!.. По два плана всегда давали!.. Я хоть бабами командовал, а ты только одной. Да и то неизвестно: то ли ты ею, то ли она тобой…
– Мели, Емеля, твоя неделя.
Старики спорили азартно, ревностно, а Аргунов лежал на траве, потягивая самокрутку из крепкого горлодера-самосада, которым его угостил горбун, и слушал.
И больно становилось ему при одной только мысли, что все меньше и меньше становится участников войны. А пройдет еще немного времени, каких-нибудь пять – десять лет, – и некому будет даже рассказать детям о том, что пережито…
Сам Андрей смутно помнил войну. Черный круг громкоговорителя, из которого вылетали пугающие слова: наши войска оставили Минск… Киев… Одессу… Иногда громкоговоритель вдруг начинал страшно завывать – тревога. Тогда мать хватала его трясущимися руками и тащила в подвал, а он плакал, потому что боялся крыс. Где-то наверху ухало, трещало, стонало, и Андрей, маленький, сжавшийся от страха, тыкался мокрым лицом матери в ладони. Он до сих пор помнит шершавость этих ладоней, но, даже шершавые, заскорузлые, они сладко пахли молоком. Так и запечатлелось навсегда в памяти: мама и запах молока. А еще он помнил отца – доброго, рыжего, казавшегося ему каким-то богатырем с картинки. Еще осталось, как в далеком страшном сне, ревущее небо над головой и противный, душераздирающий вой. Дальше – чернота…
Люди, найдя полузасыпанного землей мальчонку, отправили его в детдом. Потом была спецшкола Военно-Воздушных Сил, летное училище. Люди не дали ему погибнуть. Вырастили, защитили, помогли стать летчиком. И он был на всю жизнь благодарен им за это…
Засыпал Андрей спокойный и спал так легко, что не заметил, как прошла эта ночь.
Проснулся рано. Наскоро попив чаю, соорудил удочку, наловил в спичечную коробку кузнечиков: не терпелось попытать рыбацкого счастья в горной реке.
Андрей поднимался в гору по ломкой, шершавой стерне. Стерня кончилась скоро, дальше раскинулись некошеные травы, да такие высокие – по грудь! Острые запахи чабреца и борщевика плыли над полем. К ним примешивался запах душицы. Аргунов шел вразвалку, не спеша, часто останавливался и разглядывал травы. Медоносы. Распознавать их он научился у тестя. Цветы чабреца – мелкие, сиренево-голубые, созвездиями. У душицы – фиолетово-розовые. У зверобоя – почему, собственно, зверобой? – желтые и тоже созвездиями. У дягиля они собраны в шары с добрый кулак величиной. А у полынно-горькой метелки – совсем уж мелкие и вразброс. Заповедные места, куда нет доступа сенокосилкам. Шаг, другой… пятый – юркнула в траве быстрая змейка. Остановился Андрей, стал настороженно озираться вокруг. Показалось: чьи-то невидимые острые глаза наблюдают за каждым его движением. А тут еще странные звуки… Будто кто-то хрустит костями. Завтрак хищника? Может, убраться подобру-поздорову, пока не поздно? Даже собака бросается на человека, когда грызет кость и думает, что ее отбирают. В горах же водятся звери пострашней собаки – гималайский медведь, снежный барс… А у него даже палки нет, не то что ружья. Одна лишь удочка. Бр-р… Страшно. Он прислушался – звуки чудились совсем рядом, словно в кармане. И вдруг он догадался. Тьфу, черт! Это же кузнечики… Ну да, маленькие, безобидные кузнечики так грозно шебуршат в спичечной коробке!
Показалась небольшая обрывистая долина горной реки, и шум потока сразу заглушил все остальные звуки. Миновав заросли арчи, Андрей оказался у воды, прозрачной, снеговой. Вода так и кипела на перекатах, неслась сумасшедше вниз, плевалась, брызгалась, сверкая на солнце, и неумолчно грохотала. Андрей долго любовался речным потоком, нагромождениями камней, причудливыми карликовыми деревцами. Они росли в самых неожиданных местах: у береговых круч, среди камней, на отвесных скалах. Тут же среди скал прыгал симпатичный зверек в коричневой шубке, с белой полоской, идущей от грудки к животу. Это была ласка. Вначале она нырнула под скопище камней, затем снова показала свою остренькую мордашку с блестящими, как изумрудины, глазками.
«Вот бы поймать для Ольги!» – подумал Андрей, но тотчас же отказался от этой затеи: разве поймаешь такого хитрого, ловкого зверька?
Не получилась и рыбалка: крючок цеплялся за камни, нажива поминутно срывалась. За каких-нибудь полчаса Андрей опорожнил всю коробку с кузнечиками, попробовал раздобыть червей, но они, видать, глубоко запрятались, спасаясь от палящего солнца… Пришлось ни с чем вернуться на пасеку.
– Эх ты, горе-рыбак, – шутили над ним старики, – ни одной размалюсенькой форельки! Хоть бы для запаху…
– Да уж больно норовиста ваша река…
– Горные реки завсегда такие. Кипучий норов. А ты уж справиться не мог. Сверхзвуковые усмиряешь, а тут сплоховал.
К его приходу на костре уже сварилась картошка в мундире.
Когда уселись завтракать, Федотыч испытующе глянул на Андрея:
– Медовушки нацедить?
– Прямо с утра?
– Было б предложено…
Быстро опустел котелок. К этому времени сердито забулькал и «фронтовичок», извещая: поспел. Пили чай, заваренный душицей, и Дмитрий Васильевич вновь нахваливал мед, а заодно и пчел.
– Пчела – самое благородное в мире существо, тут, по-моему, и Федотыч перечить не станет.
– Не ста-ану, – согласился старичок и прилег, блаженно щурясь на солнце.
Тесть опять наполнил пиалу ароматным чаем. Его лоб блестел от пота, редкие волосы прилипли ко лбу, и глуховатый, убаюкивающий голос звучал в тишине:
– Пчела чистоту любит, а трудолюбива – страсть! Потому небось и живет всего тридцать дней: быстро изнашивается. Ты посмотри на пчелу, когда она с поля возвращается груженая, что бомбардировщик.
– Ну и сравнил! – хохотнул Федотыч.
– А что? Похоже. И падает она к летку тяжело; иная не может сразу войти, сидит, отдыхает. Отдаст добычу – и снова в полет, на работу.
– Прямо как ударник комтруда! – подхватил Федотыч.
– Ударник не ударник, а свое дело справно делает. На совесть. Нам бы у нее поучиться.
Андрей улыбнулся:
– Тебе бы, отец, лекцию о пчелах в школе прочесть. Всех бы выпускников в пасечники сагитировал.
– Да, их сагитируешь. Молодых сюда и пряником не заманишь. Им подавай город. А что в том городе? Шум, пыль…
Федотыч, пригревшись на солнышке, уже похрапывал.
Дмитрий Васильевич, словно боясь его разбудить, тихо спросил:
– Скажи, Андрей, как у тебя там?..
– Что – как?
– Ну, работа и вообще… – Он помялся: – Хочешь бобылем остаться?
– Не надо об этом, отец.
– Я понимаю, – вздохнул тесть. – Но ведь жизнь-то идет.
– Идет, – согласился Андрей, – скоро уже Ольгу замуж выдавать буду.
– Погоди об Ольге, о себе подумай. Я ведь тебе добра хочу. За сына ты нам со старухой теперь. Одни ведь мы на всем белом свете остались. Что же касаемо Ольги, ты не беспокойся, пусть у нас остается. Сам посуди, трудно ей с тобой. А у нас присмотр и вообще… Пусть погостит у нас, а? Все ж на старости и нам веселей… А тут и школа рядом, только дорогу перебежать. И хоромы у нас – сам знаешь какие! А то ведь женишься – неизвестно, как они поладят. Подумай, Андрей, хорошенько подумай. Как ей лучше…
– Ладно, спросим у нее самой. Согласится остаться, я возражать не стану.
