Текст книги "Поднебесный гром"
Автор книги: Александр Демченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
27
Волчок нерешительно приоткрыл дверь летного зала.
– Можно?
Голос его прозвучал тихо, неуверенно и виновато, но все, как один, услышали его.
– Братцы, Валера вернулся! – радостно воскликнул Суматохин и, опережая всех, первым бросился к Волчку.
Валерию жали руки, обнимали его, целовали.
– Сейчас мы тебе намнем косточки! Волчок, как мог, отбивался, просил:
– Пожалейте. Я еще не в форме. – И показывал толстую палку, на которую опирался.
Прошло уже больше трех месяцев с тех пор, когда он в последний раз был здесь, на ЛИС. И кажется, ничего не изменилось. Та же мягкая зеленая, как луг, ковровая дорожка, те же диваны, бильярд. И так же, как и раньше, Федя Суматохин сунул Волчку в руки кий и предложил:
– Сгоняем партийку.
– Да я уж, наверное, и разучился.
– Значит, снова надо обретать форму.
За эти месяцы много событий произошло в жизни Волчка: ему дважды делали операцию – сначала в местной клинике, потом в Москве. Там же, в московской больнице, он узнал о рождении сына. Нежные, трогательные, покаянные письма слал он домой – жене и сыну, – просил только об одном:
«Крепитесь. Я вернусь и заживем по-новому. На аэродром теперь – ни ногой».
А как выписался из больницы, то заскочил домой лишь на минутку – взглянуть на сына, ведь он его еще даже не видел.
– Ну как, Санька, летчиком будешь? – подмигнул он, склонясь над детской кроваткой.
Оксана заплакала:
– Только не летчиком.
– Ладно, жена, не нам это решать. Вырастет – сам себе дорогу выберет.
Он наспех поел, поцеловал жену и сына и отправился на аэродром.
– Ты же обещал! – напомнила ему Оксана.
– Надо ж мне хоть медицинскую книжку сдать.
А самому не терпелось увидеть друзей, самолеты, почувствовать себя в родной стихии. Друзей-то он увидел, но не всех.
– А где же Володя Денисюк? – спросил он, оглядываясь.
– Ты разве не знаешь? – удивился Струев. – Он ушел от нас.
– Как – ушел?
– Вернее, его «ушли».
– За что?
– Ну, не тебе об этом спрашивать.
Волчок повернулся к Аргунову:
– Андрей Николаевич, а вы ведь мне сказали, что все в порядке.
Только теперь Волчок заметил, что и сам Аргунов держится как-то неуверенно, зато Струев… Значит, он теперь шеф-пилот? А ребята даже и не намекнули… Конечно, жалели его. Не хотели волновать. А вон как обернулось…
К Волчку подошел Струев и покровительственно потрепал его по щеке:
– Искренне рад твоему возвращению в строй.
– Спасибо, только какой же строй? – Волчок сильнее налег на палку.
– Ничего, ничего, палочка не помешает. Руководителем будешь… – Лев Сергеевич многозначительно помолчал, – полетов. Специально для тебя берегли должность.
В ответ Волчок лишь развел руками:
– Как еще на это дело врачи посмотрят.
Струев отошел от него.
– Летный состав, остаться, остальные пока свободны! – приказал он.
Андрей увидел, как вздрогнул Волчок при словах Струева: «Летный состав, остаться…» Сутулясь и осторожно переступая ногами, точно остерегаясь оступиться, он выходил последним.
– Валера! – окликнул его Андрей.
Волчок обернулся, лицо его пылало.
– Вернись, тебя это не касается.
Струев быстро глянул на Аргунова, пробежался взглядом по потемневшим лицам летчиков и, как бы делая одолжение, сказал:
– Да, если хочешь, останься.
– Не хочет, а должен! – поправил Суматохин и с вызовом повернулся к Струеву: – Понял?
– Разве я против? Пожалуйста…
– «Пожалуйста». Он еще делает одолжение.
– Ну что вы из-за меня бурю поднимаете? – произнес Волчок. – Я ведь уже как-то свыкся со своим положением – обратно дороги нет. – И вышел.
Зайдя в штурманскую, он присел к окну, откуда была видна взлетная полоса, и стал ждать. Чего? Как полетят другие?
Через несколько минут он увидел, как из гардеробной неспешно вышел Аргунов – в высотном костюме, в гермошлеме, – за ним припустился рысцой Суматохин, тоже одетый для полета. Немного спустя в том же направлении, к стоянке самолетов, проследовал Волобуев.
Сейчас они сядут в свои машины и взлетят в небо. В небо! А Волчку уже никогда, никогда…
Затуманенными от слез глазами смотрел Валерий на взлетающий самолет. По почерку узнал – Аргунов.
«Ах, Андрей Николаевич, Андрей Николаевич, тоже ведь из-за меня пострадал, а ни слова упрека… Наоборот, утешал: «Ничуть мне из-за тебя не влетело…» А Струев?.. «Не тебе об этом спрашивать». Вот и разгадай человека. Правильно говорят, что вместе надо пуд соли съесть, а потом уж судить… О том же, что сам меня взвинтил перед полетом, – теперь молчок. Конечно, лучше сделать вид, что ничего такого не было. Ведь не докажешь… И не стану я никому ничего доказывать. К чему?»
Уши снова резануло грохотом взлета. Суматохин пошел! Самолет так плавно отошел от земли, что даже не покачнулся.
Валерий вцепился руками в подоконник, как в штурвал. Ему казалось, что это вовсе не Суматохина, а его вдавливает в пилотское кресло, не на Суматохина, а на него обрушиваются многократные перегрузки. И вот перед глазами уже распахнулся необъятный небесный простор – без конца и края, без конца и края…
Волчок застонал: эта пытка гораздо мучительнее, чем на операционном столе. Нет, хватит! С него довольно. И в самом деле, обратной дороги нет. Так уж лучше разом и навсегда!
В дверях штурманской он столкнулся со Струевым.
– Ну, так идешь к нам руководителем полетов?
Он так и сказал: «к нам».
– Нет! – отрезал Волчок.
– Что так? – Струев улыбнулся и обнял Валерия за плечи. – Хотя я тебя отлично понимаю. На твоем месте я поступил бы точно так же. Ну кто ты теперь здесь? Кто? Отставной козы барабанщик? Так уж лучше подальше от авиации.
– Вот и я решил…
– Правильно решил! – подхватил Струев. – Это поступок настоящего мужчины. Да что я – мужчины? Настоящего летчика! А видеть каждый день, как другие летают!..
– В сочувствии не нуждаюсь, – сухо проговорил Волчок.
– А я разве сочувствую? Наоборот, я восхищаюсь тобой! Ну вот что, давай пиши заявление, а я к Вострикову. Провентилирую этот вопрос. Ведь как-никак начальство…
В кабинете Вострикова не было.
– Наташа, где Семен Иванович? – спросил по селектору Струев.
– Не знаю, Лев Сергеевич, может, в ангаре…
– «Может», «может»! Точно надо знать!
– Но ведь он мне не докладывает…
В ангаре Вострикова не оказалось. Где же он? Нужно обязательно переговорить с ним, прежде чем Волчок подаст заявление. Еще уговаривать кинется…
Встревоженный, метался Струев по аэродрому. В конце концов поймал его в лаборатории.
– Семен Иванович, – как можно равнодушнее проговорил Струев, – там Волчок заявление пишет, так вы уж не возражайте.
– Какое заявление? – испугался Востриков.
– Уходит от нас. Совсем.
– Это еще почему? Я – против!
Струев взял Вострикова под руку, отвел в сторонку:
– Как вы не понимаете, Семен Иванович? Волчок будет выступать в роли страдальца. Обиженного. А мы должны будем плясать под его дудку. А в таком случае мы с вами никогда не наведем порядка на ЛИС. Я прав?
– Прав-то прав… – замялся Востриков, – но неудобно все-таки…
– Нужно думать не об удобстве, а о пользе общего дела!
– Нет, Лев Сергеевич, не могу. Что мне другие скажут: Аргунов, Суматохин. Да и директор как на это дело посмотрит?..
Струев снисходительно оглядел маленькую фигурку начальника ЛИС:
– В таком случае выбирайте: или Волчок, или я. Да не протирайте вы свои очки! Я слов на ветер не бросаю.
И, круто развернувшись, Струев пошел прочь. Востриков сначала опешил, потоптался на месте, но тут же побежал догонять Струева.
– Погоди, Лев Сергеевич! Что ты как капризная девица, ей-богу! Обмозговать надо…
Он зашагал рядом со Струевым, заискивающе снизу вверх поглядывая на него.
– Ну а кто будет руководить полетами? Без запасного руководителя, сам знаешь…
– Запасным пока я побуду. Если хотите, Волобуева подключу. Поочередно.
– Это не выход из положения, – показал головой Востриков.
– Временно. А нового руководителя полетами я подыщу, – пообещал Струев. – Из-под земли откопаю.
– Смотри, заварил кашу – сам и расхлебывай.
После полета Аргунов ушел в комнату отдыха, включил приемник.
Тихо звучала музыка, настраивая на грустные размышления. Снова вспомнился Русаков. Теперь Андрей знал все подробности его трагической гибели.
Программа испытаний опытной машины подходила к концу. Осталось всего два-три полета, и Русаков со спокойной совестью мог бы поставить свою подпись.
Беда подстерегла в самый неподходящий момент.
На полигоне при стрельбе по наземной мишени остановился двигатель. О том, чтобы прыгать, и мысли не было. Нет, высота еще позволяла это сделать. Но погибнет самолет, и не какой-нибудь, а опытный… Погибнет вместе с самолетом и коварная тайна. И тогда весь труд фирмы – насмарку.
Только на вынужденную! Спасти машину!
О своем решении Русаков передал по радио.
Возражать было поздно, да и бесполезно: в таких случаях испытателю лучше не мешать.
Русакова нашли в кабине мертвым. Он погиб при ударе о землю.
А самолет был цел: лишь незначительную вмятину обнаружили впоследствии внизу на фюзеляже. Раскрыли и причину остановки двигателя: не сработал клапан сброса оборотов турбины в момент залпа реактивных снарядов, и двигатель, работавший на полную мощь, «задохнулся» от дыма эрэсов…
В дверях показалась лобастая голова Суматохина. Вслед за ним протиснулся и Волобуев.
– Вот ты где? Музыкой, значит, наслаждаешься? А того не ведаешь, – Волобуев – руки в бока – по-медвежьи навис над Аргуновым, – что Волчок уходит от нас.
– Ну да? – не поверил Андрей.
– Заявление написал «по собственному желанию». А Востриков подписал это заявление.
– Где Волчок? – вскочил с дивана Аргунов.
– Дома.
– Давайте к нему! Ты когда летишь? – спросил Андрей у Суматохина.
– Моя машина будет готова к обеду.
– Я тоже полечу не раньше.
– Берите «рафик» и поезжайте, – посоветовал Волобуев. – Я бы тоже с вами, но меня самолет ждет.
– «Рафик» не возьмем, а то Струев хватится, – сказал Суматохин. – Поедем на моей…
28
Натягивая на себя тесный высотный костюм, Струев недовольно ворчал:
– Полет на полчаса, а одеваться целый час нужно. Не могут придумать ничего более удобного…
Игнатьич молчал, как всегда старательно прилаживая на летчике высотную одежду.
– Ну скоро вы там? – нетерпеливо прикрикнул на него Струев.
– Сейчас, сейчас, замок только застегну.
– Застегнешь, когда вернусь…
– «Вернусь», «вернусь»! – пробормотал Игнатьич. – А ну плюнь через левое плечо!
Струев расхохотался ему прямо в лицо:
– Вот уж не знал, Игнатьич, что ты у нас такой суеверный…
– При чем тут суеверный, не суеверный! А судьбу дразнить не надо. Она и отплатить может…
– Ладно, заканчивай, некогда мне с тобой вступать в дискуссию, – уже миролюбиво произнес Струев.
Но Игнатьичу, как говорится, наступили на любимую мозоль, и теперь он уже не мог остановиться:
– Все вам некогда… Все торопитесь. А того не понимаете, что на тот свет всегда успеть можно. Туда опозданий не бывает…
Струев шел к самолету, все еще посмеиваясь про себя над занятным стариканом. Он знал, что до недавнего времени в авиации прочно существовало суеверие. Иные летчики перед полетом старались не бриться, другие избегали летать в понедельник и, как от прокаженных, шарахались от фоторепортеров.
Струев принадлежал уже к тому поколению авиаторов, которые не верили ни в бога, ни в дьявола. Он верил в себя, и только в себя, в свое несокрушимое здоровье, в свою счастливую звезду. Особенно он уверовал в нее с того памятного случая в училище.
…Готовились летать в зону для очередной тренировки. Экипаж уже занимал свои места в кабине, как вдруг к самолету подкатил зеленый «газик» и оттуда выскочил молоденький чернявый лейтенант.
– Товарищ командир, комэск приказал мне лететь вместо курсанта Струева, в строй после отпуска вводиться! – доложил он.
Пришлось Струеву спуститься по стремянке опять на землю: против приказа, известное дело, не попрешь. Сел он на чехлы, грустными глазами смотрел, как тяжелая машина, натужно взревев мотором, уходила на взлет. Хуже нет, когда готовишься, настраиваешь себя, а тебе команда: «Отставить!»
Рядом опустился на чехлы и техник самолета, пропахший бензином и маслом, сказал утешающе:
– Не горюй. Я вон каждый день на земле остаюсь, так что, мне теперь волком выть? Вернется самолет – и ты полетишь.
А самолет не вернулся…
Помнится, он подробно описал этот случай в письме к матери, и от нее тут же получил ответ:
«Милый Львенок, так и должно быть, ведь ты у меня в рубашке родился…»
Может быть, поэтому Струев и летал так смело, размашисто, не раз позволяя себе в воздухе даже лихачество. Смотрите, мол, на меня, мне сам черт не страшен! «Ахтунг, ахтунг, в воздухе Струев!»
Червячок сомнения стал заползать в его душу лишь с тех пор, как Востриков ему заметил: «А ты не хвастайся. Просто тебе везет. У тебя никогда еще не случалось в воздухе критических моментов! Еще неизвестно…»
– Неизвестно! – перебил его тогда Струев. – Разные ЧП случаются с теми, кто не умеет летать!
Струев верил в это свято, так же свято, как и в свою счастливую судьбу. И лишь иногда что-то вроде нехорошего предчувствия закрадывалось ему в душу. Он чутко прислушивался к себе в такие минуты и каждый раз откладывал полеты, ссылаясь то на недомогание, то на что-нибудь другое.
Но сегодня никакого предчувствия он не ощутил. Как всегда, спокойно сел в кабину, закрыл фонарь…
Полет проходил на потолке. Отсюда земля казалась таинственной и необитаемой, теряющейся в голубоватой дымке. Очертания рельефа были неясны, размыты, как в акварели, казалось, что это вовсе не земля с ее реками и озерами, с ее многочисленными обитателями, а мертвая, застывшая лава.
Вскоре высотомер показал двадцать тысяч метров, но в маленькой кабине было по-домашнему тепло, и даже не верилось, что там, за тонкой прозрачной перегородкой фонаря, лежит иной мир – мир пустоты, вечного безмолвия и леденящего холода.
«Человек ко всему привыкает, – думал Струев, – и к стратосферной выси, и к невероятным скоростям, и к жестоким перегрузкам, способным изломать, раздавить, стереть в порошок. Но на то он и человек! Он создал своеобразный микроклимат там, где отсутствует всякая жизнь».
Бортовые часы показали, что с начала взлета прошло десять минут. Значит, скоро надо начинать…
Голос штурмана наведения с наземного локатора прозвучал чисто, словно человек был совсем рядом:
– Вы в зоне обстрела, работать разрешаю.
– Понял вас, нахожусь на боевом курсе, – доложил Струев и нажал на кнопки зарядки пушек.
Механизмы стали на взвод, и загорелись малиновые сигнальные лампочки: оружие к стрельбе готово.
Отстрел оружия на потолке – пустяковое дело для Струева. Это очень несложно – взлететь, выстрелить в белый свет, как в копеечку, и – на посадку! Просто надо проверить, как ведет себя двигатель при стрельбе из пушек на предельно большой высоте. Ни пилотажа тебе, ни скрупулезной обременительной работы с аппаратурой в кабине, когда с величайшей точностью необходимо выдержать, например, скорость, высоту, курс.
Струев еще раз оглядел показания приборов и указательным пальцем нажал на боевую гашетку.
Очередь казалась нескончаемо длинной, машину трясло в неуемной дрожи, и, когда, по расчетам испытателя, снаряды уже были на исходе, раздался совсем безобидный негромкий хлопок, и в следующее мгновение, не успел Струев даже ни о чем подумать, все тело его сдавила какая-то непонятная внешняя сила, противиться которой он, к своему удивлению, не мог. Одновременно из маски гермошлема в лицо под большим давлением хлынул чистый, прохладный кислород.
«Сработал высотный костюм, – догадался Струев. – Но почему? Неужели разгерметизация?»
А в кабину уже рвались тугие леденящие вихри воздуха, они бушевали вокруг него, наотмашь хлестали по плечам, груди, забирались к самым ногам и норовили вытянуть его из кабины, но привязные ремни, врезавшись в плечи, цепко удерживали его в кресле.
Струев посмотрел вверх и вместо прозрачного, чуть желтоватого плексигласа фонаря увидел над собой зияющую темно-фиолетовую пустоту.
«Неужели я забыл закрыть замки фонаря? – обожгла внезапная мысль. – Неужели? Да нет, не может быть, я делал все, как всегда…»
Рука инстинктивно потянула на себя рычаг оборотов двигателя. Он выпустил тормозные щитки и перевел машину на снижение. Только после этого он нашел время взглянуть на приборную доску, но ничего не увидел. Приборную доску лихорадило, и все стрелки метались как сумасшедшие. Ничего нельзя было разобрать.
Струев попытался сообщить на землю о случившемся, но едва открыл рот, чтобы сказать, как задохнулся от сильного напора кислорода. С трудом, напрягаясь всей грудью, ему удалось выдавить единственное слово:
– Сорвало…
– Что? Что сорвало?! Кто передал? – донеслось до него.
– Фо… о… нарь…
Дальше отвечать не хватало сил. Скорее, скорее вниз!
Холод пробирал насквозь. Незащищенная, открытая всем ветрам кабина походила на аэродинамическую трубу, через которую пропускали под большим давлением воздух. От сквозняка некуда было деться.
«Не хватало еще замерзнуть. Превратиться в сосульку… Вот тебе и в рубашке родился…»
Он почувствовал, что леденеет не только тело, но и все внутри. Сердце подкатилось куда-то к горлу и мешало дышать. А по щекам, несмотря на адский холод, скатывались мелкие струйки пота.
Сколько минут так продолжалось, Струев не знал, он потерял ощущение времени и действовал скорей машинально, чем осознанно.
Постепенно с груди спадали удушающие обручи, дышать стало свободней.
Ух! Теперь-то хоть можно объяснить земле, что все-таки у него произошло.
– У меня сорвало фонарь… Иду на посадку… Обеспечьте немедленно.
– Поняли вас, аэродром к приему готов.
От холода у Струева леденели руки и ноги, перехватывало дыхание – хоть прыгай из машины! А до аэродрома еще почти восемьдесят километров. Минуты тянулись мучительно, но приходилось тащиться на самой маленькой скорости, чтобы завихрения воздуха были не так значительны.
Вот наконец аэродром. Онемевшей рукой Струев с трудом выпустил шасси, затем посадочные закрылки. Когда машина, плюхнувшись на бетон, покатилась, он торопливо стянул кожаные перчатки и стал ожесточенно тереть руки.
– Тормози, выкатишься! – подсказали со стартового командного пункта.
«Ах да, еще тормозить…» – Струев так хватанул рычаг, что самолет клюнул на нос – и запахло горелой резиной.
На стоянке его уже дожидались люди, и посыпались обычные в таких случаях, когда все обошлось благополучно, шуточки:
– Без фонаря обзор, наверно, лучше?
– И не жарко, а мы тут паримся.
День действительно был теплый, но Струев не ощущал этого. Выскочив из кабины, откуда, как из холодильника, клубился еще морозный пар, он припустился бегом вокруг самолета. Странно было видеть его, такого неуклюжего, в высотном скафандре и в кожаной куртке, в круглом, как белый шар, гермошлеме, прыгающим, приседающим на корточки, размахивающим руками. Наконец он остановился, и его окружили. Расталкивая всех, к Струеву протиснулся Игнатьич.
– Как, сработал ВКК? – деловито осведомился старый кислородчик.
– Сработал.
– Выходит, пригодился костюмчик-то высотный?
– Еще как пригодился! Этот удав, можно сказать, жизнь мне спас.
– То-то! – самодовольно протянул Игнатьич. – А вы все недовольны. Дескать, обуза…
29
И снова пришла весна. В этот год она была ранняя, шумная, и, хотя снегу накопилось немного, он двинулся как-то разом, забурлил талой водой по оврагам, наполнил воздух бодрящей свежестью.
– Садись, подброшу до дому, – предложил Суматохин, распахивая дверцу своей «Волги».
– Спасибо, но я лучше пешочком. Давно не ходил…
– Смотри, дело хозяйское…
Аргунов шел знакомой дорогой – через городской парк, – и на душе у него было радостно. Радостно оттого, что прожит еще один рабочий день, и прожит он честно, что ничего, слава богу, в этот день не случилось плохого, а, наоборот, хорошее. И хорошее это было в том, что с самого утра позвонил Володя Денисюк.
– Андрей Николаевич, я слышал, Волчок из больницы вернулся?!
– Уже дома.
– И как у него со здоровьем?
– Вроде бы ничего.
– Уговорите его к нам на работу. У нас в аэропорту хорошие ребята подобрались.
– Спасибо, Володя. Обязательно переговорю с ним. А ты молодец, старых друзей не забываешь.
«Зайду на минуту домой – и к Валерке, – решил Андрей. – Только пойдет ли он в аэропорт? Опять ведь самолеты…»
Под ногами хлюпало, ботинки скоро намокли, и знобящая сырость подползла к ногам, но даже это не могло разрушить хорошего настроения. «Приду домой, и меня встретит Виталька. Улыбнется своим беззубым ртом, распустит пузыри… А какая забавная родинка у него на шее! Точь-в-точь, как у Ларисы…»
Огорчало Андрея только то, что в последнее время к ним в дом зачастила мать Ларисы – Надежда Павловна. Сменив гнев на милость, она так рьяно стала опекать дочь и внука, а заодно и зятя, что Аргунов забеспокоился. Каждый раз, приходя с работы, он заставал в доме какие-нибудь перемены. Сначала исчезло пианино.
– Мы его продали! – гордо заявила Надежда Павловна. – Зачем в квартире пианино, если на нем никто не играет?
Через неделю вместо пианино появился цветной телевизор.
– Лорочка и так нигде не бывает. Пусть посмотрит на красивую жизнь хоть по телевизору…
Правда, чаще не Лариса, а сама Надежда Павловна смотрела на эту «красивую жизнь». Досматривалась до того, что боялась поздно возвращаться домой и оставалась на ночь. Тогда Ольге приходилось спать на раскладушке.
Дочь не жаловалась, но Андрей видел, как с каждым днем она становилась все замкнутей и отчужденней. Записалась во Дворце культуры в кружок английского языка и теперь целыми вечерами пропадала там. Наверное, не потому, что так уж нравился ей английский язык. Андрей не раз пробовал поговорить с ней по душам, но она уходила от откровенных разговоров.
– Да ладно, пап, у тебя своих забот хватает…
И все-таки однажды Ольга не выдержала. Это было в тот вечер, когда Андрей очень поздно возвратился домой. После срыва фонаря на самолете Струева снова заседала комиссия. И хоть обнаружилось, что дефект был чисто производственный, обоюдным претензиям цеха-поставщика и ЛИС не будет, казалось, конца: факт был достаточно серьезным.
В доме уже все спали. Раздевшись, Андрей осторожно подошел к детской кроватке, чтоб полюбоваться на сына.
Спит малыш, разметав пухлые ручонки. Зайчик, точно часовой, чутко сторожит его сладкий, крепкий сон. Медвежонок лежит рядом, согревая бок мальчика своим плюшевым бочком. Кривляка мартышка ухмыляется в полутьме.
Наглядевшись на Витальку, Андрей на цыпочках ушел на кухню, полазал по кастрюлям, обнаружил холодную гречневую кашу.
В дверях показалась заспанная Лариса:
– Что так поздно?
– Комиссия работала.
– Какая комиссия?
– У Струева фонарь сорвало.
– Фонарь? – Она не совсем ясно представляла, что это такое, но поняла: раз уж работала комиссия, то, наверное, произошло что-то серьезное. Лариса пытливо посмотрела на Андрея: – Точно у Струева? Не у тебя?
– Нет, не у меня. Разве я тебе когда-нибудь врал?
Она порывисто обняла мужа, заплакала:
– Андрюша, береги себя. Что мы будем с Виталькой делать, если…
– Никаких если! А насчет того, чтоб беречь себя… На меня и так некоторые косятся, что я летаю слишком осторожно.
– Ну и пусть косятся, а ты не обращай внимания.
В спальне заплакал сын. Они оба разом кинулись к нему. Андрей подхватил сына на руки:
– А почему Виталька плачет? Ну ясно, опять мокренький. А кому нравится лежать в мокром? Одним лягушкам разве?!
Андрей приговаривал, сменяя на сыне ползунки, а Лариса счастливо и грустно улыбалась, глядя на них.
Он ходил, прижимая к себе успокоившегося сына, и все говорил, говорил:
– Смотри, Виталька, запоминай: вот твоя кроватка, вот телевизор, подрастешь – хоккей вместе смотреть будем.
Малыш внимательно, будто понимая, вслушивался в слова, пока наконец Лариса не вмешалась:
– Ну хватит, Андрюша, а то сон у него развеешь…
Андрей уже хотел лечь в постель, как услышал за стеной всхлипы. Он вошел в комнату дочери:
– Олюшка, ты чего?
Ольга только всхлипывала и ничего не говорила, пряча лицо в подушку.
– А ну выкладывай, кто тебя обидел?
– Никто…
– А чего ты тогда плачешь?
– Эх, папка, папка, – прошептала Ольга, размазывая по щекам слезы, – ничего-то ты не видишь… Ходишь как слепой… А она уже мамины книги распродает: дескать, зря место занимают…
– Кто? – спросил Андрей, хотя и без этого знал кто…
Крепко он поговорил тогда с Надеждой Павловной. Она обиделась и больше недели не приходила. А вчера заявилась снова.
– Шикарные ползунки внуку купила, – как ни в чем не бывало сказала она и заворковала над малышом: – Негоже нам в простых ползунках ходить. Мы ведь не кто-нибудь, а сын летчика-испытателя…
«Капроновые ползунки, – думал Андрей. – Что-то она сегодня еще придумает?»
Открылась дверь – на пороге стоял тесть.
Аргунов обескураженно хлопал глазами.
– Отец, ты какими судьбами?
– Заскучал один на пасеке. Взял и махнул к внучке. С самого утра здесь гостюю.
Аргунов подозрительно покосился сначала на дочь, затем на тестя?
– Сговорились?
– А хоть бы и так. Не прогонишь?
– Что ты, отец. Пойдем, с женой познакомлю.
– А мы уже знакомы.
Только теперь Аргунов обратил внимание на убранный стол. Посреди стоял блестящий самовар, рядом с ним аппетитно желтели яблоки и дыни, в огромной чаше золотился мед.
Аргунов раздевался и украдкой поглядывал на хлопотавшую у стола Ларису. Для нее Дмитрий Васильевич – человек все-таки чужой. Не выкинула бы какого-нибудь номера… Нет, вроде ничего… Зато дочь, обычно сдержанная, вся так и сияла. В шелковом ярком халатике, она быстро носилась из кухни в гостиную, из гостиной на кухню, помогая накрывать стол.
Тесть чувствовал себя несколько скованно, хотя и старался держаться молодцом. Вынув старый расписной кисет, он стал старательно набивать трубку. Одет он был в защитного цвета костюм, сшитый из офицерского габардина, который подарил ему Аргунов, когда еще служил в армии. Костюм этот тесть берег ревностно, как крестьянин, знающий цену любой вещи, надевал только по великим праздникам. На лице старика особенно выделялись брови, густые и будто снегом припорошенные. Они устало нависали над глазами, в глубине которых теплилась добрая, ласковая усмешка.
– Постарел, Дмитрий Васильевич, постарел, – с грустью отметил Аргунов.
Тесть вскинул на зятя мохнатую бровь:
– Ничего не попишешь – годы.
– А в газете писали, что человек будет жить двести лет! – воскликнула Ольга.
– Двести? Но ведь человек не машина, запчастей ему не дано.
– Ты, дедушка, скептик. Врачи пересадку сердца делать научились, искусственную почку создали!
Дмитрий Васильевич одобрительно крякнул:
– Ишь ты, забодай тебя комар, остра на язык! Пойдем-ка, Андрюша, покурим, пока тут хозяйка мудрствует. – И, поднимаясь, мягко сказал Ларисе: – А ты, доченька, особо не усердствуй, и так уже понаставлено всего.
Польщенная таким обращением, Лариса благодарно улыбнулась старику:
– Все уже готово, прошу к столу, пока не остыло.
– Значит, перекур отменяется, – охотно согласился Дмитрий Васильевич.
Гостя усадили во главе стола, рядом с ним села счастливая Ольга, и чаепитие началось.
После первого стакана Дмитрий Васильевич просительно взглянул на Ларису:
– А можно, я из «фронтовичка»?
– Что? – не поняла Лариса.
– Чайничек у меня есть такой, «фронтовичок», всю войну с ним прошел. Я сейчас! – Он бочком вылез из-за стола, достал из чемодана алюминиевый чайник, наполнил его водой, поставил на плиту. Затем снова полез в чемодан.
Все с интересом наблюдали за ним: что он хочет делать?
А Дмитрий Васильевич вынул холщовый мешочек, извлек из него пучок сушеной травы, помял в горсти и высыпал в закипевшую воду.
Кухня наполнилась запахами меда.
– Душица? – догадался Аргунов.
– Она самая.
– Вся пасека сюда перекочевала.
Дмитрий Васильевич принялся угощать:
– Пробуйте, только с медом, так еще вкуснее. – И с шутливой гордостью произнес: – Наш горный, фирменный чаек!
Раньше всех «отведал» дедушкиного чая Виталька, Лариса держала его на коленях и не заметила, как он сунул палец в дедов стакан и с ревом выдернул его обратно.
Лариса бросилась за аптечкой, но Дмитрий Васильевич повелительным голосом остановил ее:
– Соды!
Обожженный палец густо обсыпали содой, завязали бинтом, и вскоре малыш успокоился, а вместе с ним и Лариса. Теперь она с удовольствием пила чай, нахваливала, и Аргунов исподтишка наблюдал за нею: надолго ли хватит ее приветливости? Давно в этом доме не было такого дружного, семейного обеда.
Наконец Дмитрий Васильевич перевернул пустой стакан вверх дном:
– Спасибо, хозяюшка, славно почаевничали.
– Что вы, это вам спасибо за гостинцы! Я такого меда в жизни не пробовала.
Ларисе старик понравился.
Улучив минуту, она повернулась к мужу:
– Знаешь, какой чудной Дмитрий Васильевич?! Я ему: «Проходите, проходите!» А он: «Не-е, я по деньгам ходить не стану». Это, значит, по ковру-то. Насилу затащила его в гостиную!
Сейчас она любезничала со стариком, не зная, как ему угодить.
– Чем бы вас еще угостить?
– Наугощался! – Дмитрий Васильевич оглядел гостиную. Удовлетворенный, произнес: – Всего-то у вас вдосталь…
Лариса как-то странно повела плечом, Аргунов насторожился: как бы не сорвалось с ее языка: «Кроме машины!» Она уже не раз говорила: «Почему ты не заберешь свою «Волгу»?» Но он твердо решил оставить машину тестю, а себе со временем купить новую.
На этот раз пронесло: Лариса смолчала.
С шумом ввалилась в прихожую Надежда Павловна:
– Что ж вы телевизор не смотрите? Шестую серию показывают!.. – Увидев незнакомого человека, она с удивлением уставилась на него: – У вас гости?
Андрей поспешил познакомить их:
– Мой первый тесть и… вторая теща.
Надежда Павловна обиженно поджала губы, но тут заметила завязанный палец у внука и кинулась к нему:
– Стоит мне отлучиться, как обязательно с мальчиком что-нибудь натворят! Ну иди ко мне, иди, моя лапушка. Обижают тебя, обижают горемычного…
Аргунов видел: тесть что-то скрывает, недоговаривает. Сказал:
– Давай начистоту, отец. С чем приехал?
– Начистоту – значит начистоту, – ничуть не удивившись крутому повороту, согласился Дмитрий Васильевич и покосился в сторону Ларисы. – Вот я и говорю, всего у тебя вдосталь. И сын у тебя вон какой бутуз, и жена, и теща… В общем… Ольгу я забираю к себе.
Андрей взглянул на дочь – та покраснела и отвернулась. Немного спустя, улучив минуту, она ушла в свою комнату. Следом за ней вышел Андрей.
Ольга стояла у окна и смотрела на улицу. Лишь кулачок, сжимающий край шторы, мелко дрожал, выдавая ее состояние.
– Ольга, мы поругаемся, – сказал Андрей.
– Ничего папа, – она повернулась к нему, – поругаемся и помиримся, мы же свои.
– Я тебя когда-нибудь обижал? – спросил Андрей.
– Зачем ты, папа?
– Но ты же знаешь, что мне без тебя будет плохо. Да и ты сама заскучаешь по Витальке…
