Текст книги "Поднебесный гром"
Автор книги: Александр Демченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
2
Андрей возвращался домой пешком. Хотелось побыть одному, подумать над тем, что же сегодня произошло. Впервые с ним, старшим летчиком-испытателем, не посчитались. Впервые… А ведь раньше к его слову прислушивались. И ведущий инженер по летным испытаниям, и начальник ЛИС, и даже директор завода Копытин. И, конечно же, летчики, для которых он был и командиром, и товарищем.
На заводе Аргунова уважали – прежде всего за его исследовательскую струнку. Когда он обнаруживал в испытательном полете дефекты, то не ограничивался лишь заполнением дефектной ведомости (я, мол, их обнаружил, а вы ищите дальше), а сам охотно подключался к выяснению их причин. Допоздна просиживал он вместе с инженерами, охотно вникал в лабиринты схем, искал, анализировал, сопоставлял и нередко подсказывал правильное решение.
Особые случаи в полете… Сколько было их у Аргунова за его летную жизнь! Ему же помнились лишь полные драматизма моменты: останавливался в воздухе двигатель, возникал на борту пожар, заклинивало рули… Эти случаи закаляли волю, вырабатывали выдержку, хладнокровие, а наряду с этим и осторожность. Но это не означало, что Аргунов заставлял себя летать «блинчиком». Летал он по-истребительски, с размахом, но не бесшабашно, как это зачастую делал, например, Струев. С машиной, особенно новой, надо всегда обращаться на «вы» – таково непреложное правило в авиации.
Востриков же сегодня нарушил все законы, расписанные в наставлении. Хорошо еще, что все обошлось благополучно. И Аргунов был даже чуточку рад, что Востриков наконец-то убедился, к чему может привести самонадеянность. И задание Струев не выполнил, и столько напряженных минут пришлось всем пережить!..
Распогодилось. Тучи наконец уползли, солнечные потоки хлынули с неба. Лужи обволакивались легкой, прозрачной дымкой. По ним, радуясь дождю, с ошалелым гиком носилась босоногая ребятня. Оживленно переругивались меж собой воробьи, спеша и оглядываясь, купались в парной воде.
Сейчас бы только летать и летать, но у Вострикова сдали нервы. Приказав вернуть Струева с запасного аэродрома, он распустил людей по домам.
«Ну, с Востриковым все ясно, – думал Андрей, – но почему полетел Струев? Захотел показать себя? Покрасоваться? Но перед кем?» На ЛИС и так знают, что он за летчик. Хотел досадить ему, Аргунову? Зачем? И за что? Ведь он всегда к Струеву хорошо относился. Уважал его за смелость и находчивость, восхищался его умом и начитанностью. Правда, сердечной теплоты не было, как к Феде Суматохину или Жоре Волобуеву… Но не всем же быть друзьями, можно оставаться и просто товарищами. Он хорошо относился к Струеву и где-то лишь в глубине души питал к нему неприязнь. Наверное, всему виной один случай…
Возвращались они с полетов. Шли уставшие, опустошенные, и вдруг Струев предложил:
– Давай, Андрей, зайдем ко мне, посидим, выпьем…
– Ты ведь не пьешь…
– Кофейку, кофейку. Посмотришь, какая у меня библиотека.
В квартире у Льва чистота и порядок. Блестит полированная мебель. Радужно переливается хрусталь. А на полках книги, книги, книги.
– Собираю только редкие подписные издания, – похвастался Струев. – Видишь, серия «Всемирная литература»?
Кроме книг на полках стояли и модели самолетов из алюминия, из плексигласа, из нержавеющей стали.
– Коллекционирую также и модели самолетов, – пояснил Струев, – но не всякие, а только те, на которых летал. Жаль, что таких всего лишь пятнадцать. – Его взгляд остановился на маленькой изящной модельке Як-11: – Видишь, сам вылил из алюминия. – Он повертел в руках блестящий, гладко отполированный самолетик. – Подумать только, вот этот маленький учебно-тренировочный истребитель чуть мне летную карьеру не испортил.
– Как это? – поинтересовался Аргунов.
– А, и вспоминать не хочется.
– Ну а все же?
– Да, понимаешь, только научился летать – и вдруг авария. Зазевался при посадке – угробил самолет.
– И как же это тебе сошло с рук?
– Простили. Начальник училища хорошим мужиком оказался. Пожалел меня. Дескать, что взять с курсанта: молодо-зелено. Правда, и мне пришлось применить некоторую хитрость.
– Какую?
– Да что об этом вспоминать? Главное – остался в авиации!
…Сейчас Аргунов вспомнил об этом разговоре, и ему стало как-то не по себе. Может, и сегодня Струев схитрил? Но для чего, Андрей не мог понять. «Может, он на мое место метит?.. А, пропадите вы все пропадом! – решил Аргунов. – Пойду-ка я в отпуск и махну в Ташкент. Давно ведь собирался. И дочку с собой возьму. Хорошо небось там – тепло уже».
От этой мысли и на душе у него словно потеплело. Андрей прибавил шагу, и кожаная куртка весело заскрипела на нем.
Кожанка… Незатейливая, но удивительно удобная куртка из выделанной добротной кожи. Плотная, как пуленепробиваемый жилет, облитая глянцем, она кочевала от шоферов к комиссарам, от комиссаров к летчикам, пока окончательно не закрепилась за ними.
Коричневая теплая кожанка. Она – всего лишь рабочая спецовка, назначение которой защищать тело от возможных пожаров на борту самолета, а расставаться с нею жалко и на земле.
Как в свою профессию, так и в куртку вжился Андрей, ведь она, эта куртка, свидетель его каждодневных свиданий с небом.
Торопиться было некуда: дома его никто не ждал. И вот он шагал, большой, размашистый, а из-под густых рыжеватых бровей, точно отражая свежую зелень травы, зеленели добродушные глаза. Они словно впитывали в себя свежесть обновления, когда проливным, щедрым дождем с крыш домов и с листьев деревьев смыта пыль, а воздух прозрачен, словно профильтрованный, и пахнет озоном, и торопливые ручьи по-весеннему бурны и говорливы.
После аэродромного гула и рева хорошо шагать расслабившись, ни о чем не думая, идти куда глаза глядят, обозревая весь окружающий мир. А он по-особенному волнующ сегодня. Распласталось над головой беспредельное, промытое дождем небо, солнце заливает землю теплыми лучами, плывут отовсюду медовые запахи садов, хмельное брожение полей, огуречная свежесть водохранилища-моря. Соки бродят по стволам деревьев, сладкой истомой налиты глаза встречных девушек…
И вдруг Аргунов остановился: навстречу шла девушка, чем-то неуловимым напомнившая ему жену Светлану. Может быть, тем, что так же гордо и независимо несла голову с шиньоном пышных светлых волос?
Не понимая, что он делает, Андрей повернулся и пошел вслед за ней. Услышав шаги, девушка обернулась, и он, смутившись, отстал.
Дома было тихо и пусто. Он разделся, прошел в гостиную. Ольгиного портфеля на месте не было – дочь еще не пришла из школы. На столе лежала записка:
«Папка, задержусь в гимнастическом зале. Ужинай один. Беляши в холодильнике. Ольга».
Аргунов постоял, вглядываясь в ровный аккуратный почерк на листке, вырванном из тетради, устало сел на диван и задумался.
Не спешит дочь, роднее дома стала для нее школа. Оно и понятно: на людях, среди друзей и подруг не так чувствуется одиночество. Хотя и дома работы хватает. И моет, и стирает, и готовит. Все успевает! Полная хозяйка. Старается все делать, как мама. В квартире тот же порядок. Даже его любимые беляши приготовила сегодня…
Андрей разогрел их на сковородке, поел. «Ну и Ольга, ну и мастерица! И как у нее ловко получается все, за что бы ни бралась. А ведь всего-навсего тринадцать… При матери все маленькой себя чувствовала, а как пришлось одной… Посмотрела бы на нее Светлана сейчас!»
Он хотел было попробовать часть домашних дел взять на себя, но дочь, увидев, как неловко, косоруко выходит у него это, сказала с удивившей его опекающей снисходительностью: «Папка, занимайся лучше своими делами».
Его делами были полеты. Им он отдавался весь без остатка, как отдаются песне, и на земле еще подолгу оставался во власти неба. На земле он выглядел несколько неуклюже, часто бывал рассеянным и мог пройти, не заметив товарища. И когда его окликали, он изумленно вскидывал голову и виновато произносил: «Извини, брат, замечтался».
Товарищи подначивали:
– Ты у нас как профессор – рассеянный.
– В рассеянности – своя собранность, – шутливо отвечал он.
И только в небе он преображался, потому что небо для него было всем.
Светлана понимала его. Она чутко откликалась на его состояние и делала все, чтобы в полет муж уходил спокойным и счастливым.
Он взглянул на портрет, висевший над столом.
«Ах, Светка, Светка, как рано ты…»
И вдруг отчетливо, будто вчера, перед глазами предстала больничная палата, белее белой подушки лицо Светланы. Губы перекошены от боли. Аргунов сидел рядом с ней и взглядом, полным отчаяния, умолял: «Крепись, родная, крепись…»
Он знал, что положение жены безнадежно. Врачи не скрывали от него страшную тайну – рак. Он понимал, что дни и часы самого близкого и дорогого человека сочтены, и все же не мог примириться с этой мыслью. Как мог, пытался помочь жене. Перед ней он старался быть жизнерадостным, весело рассказывал, что в квартире сделали ремонт, что на кухне стены покрасили в ее любимый голубой цвет, что на балконе уже набухают астры и к ее возвращению домой расцветут. Она смотрела на него, и боль, казалось, отступала. Она пыталась даже улыбнуться – верила.
А в последний день Светлана не узнала мужа. Она лежала безучастная ко всему. Андрей тихо сидел рядом, не решаясь позвать ее, лишь гладил тонкую, иссохшую руку, обтянутую сухой, прозрачной кожей, трогал обручальное кольцо – оно перемещалось свободно – и вспоминал, с каким трудом надела она когда-то это кольцо на палец.
– Света, – наконец решился Андрей, – это я.
– Андрей, – отозвалась она, словно придя издалека – веки ее были сжаты, – Андрей… – ей тяжело давались слова, – будь Ольге… мамой.
– О чем ты говоришь? – приглушенно выдавил он. – Не смей!
Глаза жены открылись – они смотрели спокойно и уже отрешенно. И только грудь прерывисто вздымалась.
Андрей метнулся в коридор:
– Сестра, кислород!
Постепенно дыхание выровнялось. Слабой рукой Светлана попросила убрать маску и тихо сказала:
– Я прожила с тобой хорошую жизнь, Андрюша…
– Не надо, не говори так! Ты еще будешь жить!
Она улыбнулась и попросила:
– Сходи, Андрюша, за соком. Пить хочется. И не торопись, ладно? Я жду.
Она обессиленно прикрыла глаза. Вскоре Андрей появился в палате с большой стеклянной банкой березового сока.
– Света, я принес тебе сок. Бере… – Голос его осекся: белая, словно каменная, простыня укрывала ее с головой.
…А Ольги все еще не было, хоть на улице давно уже засумерничало. Где она? Что с ней?
Хотелось спать, но разве заснешь, когда на душе тревога? Да, прошло то время, когда он, придя с работы, ложился на диван, а рядом с ним тотчас же оказывалась дочь. Она прижималась к нему, разморенному, уставшему, пропахшему керосином и табаком, и рассказывала свои ребячьи новости.
Взахлеб говорила о Семке – тот опять отчудил: поспорив, прыгнул со второго этажа на клумбу; о нюне – Наташке, она готова лить слезы из-за любого пустяка, и весь класс не любит ее за это, а Ольге все равно жаль Наташку, и она всегда заступается за нее, потому что, в сущности, Наташка хорошая, добрая, вот только глаза у нее на мокром месте; рассказывала о военной игре «Зарница», где она вынесла с поля боя «раненого», а он брыкался; о сокровенных своих мечтах, – ничего не могла утаить.
Да и какие могут быть тайны между самыми преданными на свете друзьями – Ольгой и папкой?
Голос ее журчал, как ручеек, а Андрей молчал и слушал, и его добрая большая рука лежала у нее на плече.
Ольга как-то призналась, что ей «до донышка» нравятся эти долгие, затягивавшиеся допоздна вечера. Случалось, что под собственную болтовню и засыпала.
Но тогда Ольга была еще маленькой. С тех пор как умерла мать, она как-то сразу повзрослела. Нет, они по-прежнему дружили, но Аргунов понимал, что эта дружба постепенно теряла свою былую искренность и непосредственность. Взрослея, дочь стала стесняться отца. Когда к ней приходили подружки, они старались уединиться.
У них было свое.
Андрей смотрел на дочь и думал: «Как ей не хватает матери!»
Обычно Ольга приходила из школы, снимала с себя школьную форму, переодевалась в домашнее платье, из которого давно уже выросла, и начинала раскладывать на столе тетради и учебники.
Такая у нее была привычка: как придет из школы – сейчас же за уроки садится. Разложит тетради и учебники, сядет за стол и, подперев кулаком щеку, будет долго-долго глядеть на портрет матери.
Это тоже стало у нее уже привычкой: вот так и будет сидеть, пока не насмотрится.
Пока не насмотрится…
Андрей иногда даже пугался: все, до мельчайших черточек, Светланино: мягкий прищур глаз, густые темные брови, губы с опущенными уголками. Так что, бывает, не поймешь: то ли она улыбается, то ли готова заплакать?
В такие минуты, когда дочь сидела перед портретом матери, Андрею было особенно не по себе.
А чем помочь? Время было не властно и над его памятью.
После смерти жены прошло уже два года, а Андрею то и дело вспоминается веселый взмах крылатых бровей, когда Светлана смеялась, упрямо прикушенная губа, когда сердилась, и теплый, из глубины души взгляд, когда ему было трудно. И порой казалось, что вот откроется сейчас дверь, Светлана войдет в комнату и спросит: «Ну как вы тут без меня хозяйничаете? Справляетесь?»
Ольга справлялась. И когда Аргунов приходил с полетов уставший, кидая куда попало куртку, планшет, она никогда не попрекала его, а молча прибирала разбросанные вещи, как это умела делать мать – незаметно и без нареканий, – и звала на кухню ужинать.
…Ольга вернулась из школы, когда отец уже спал, развалившись в мягком кресле. Она прошла в спальню, расстелила ему постель и только потом, подойдя, тронула губами его шершавую щеку:
– Папа, иди спать.
– Поздно гуляешь, дочка, – укорил ее Андрей.
– Я не знала, что ты уже дома, а то бы раньше пришла. – Она снова чмокнула его в щеку: – Устал?
– Устал и хочу в отпуск. Так что собирайся, на днях отчалим. Ты когда школу заканчиваешь?
– Тоже на днях.
– Вот и отлично. Ну что ты так на меня смотришь? Давно не видела?
Ольга радостно вздохнула:
– Папка, ты у меня самый замечательный на всем белом свете!
– Так уж и на всем? – отшутился Андрей.
– Конечно! Я только подумала, а ты уже угадал мое желание. – И она в восторге закружилась по ком нате: – Ура! Мы едем в Ташкент! Ну, держитесь, бабушка и дедушка! Весь мед ваш поедим и все дыни слопаем!
Засыпали они в этот вечер оба счастливые – в мечтах о теплом лете, о вкусном меде, об отдыхе…
3
Этот день для Льва Струева начался неудачно. Когда он предстал пред ясны очи летного врача Тамары Ивановны Колесовой, та категорически заявила:
– Сегодня, Лев Сергеевич, вы летать не будете!
– Как это? – воскликнул Струев. – Почему?
– Это вы мне должны сказать почему. Кашель сильный? – спросила Тамара Ивановна.
– Какой кашель? Что вы мне голову морочите?
– Не кричите, – спокойно ответила Тамара Ивановна, – я только исполняю свои обязанности. А кричать вы можете, если захотите, на свою жену. И то когда женитесь, – с усмешкой добавила она.
– Но почему вы меня не допускаете к полетам? – не унимался Струев.
– А потому, что вы больны. Вон как носом шмыгаете. Вчера вечером температура была?
Струев молчал.
– А в молчанку играть не надо, – мягко заметила Тамара Ивановна, – порядочный летчик всегда признается, что он нездоров.
– Да порядочный летчик… – начал было Струев, но, увидев входившего в кабинет Аргунова, замолчал.
– Так была температура или нет? – допытывалась Тамара Ивановна.
Струев продолжал молчать.
– В таком случае, – жестко сказала Тамара Ивановна, – вам нужен не доктор, а ветеринар!
– Почему ветеринар? – оскорбился Струев.
– Тот привык иметь дело с бессловесными животными, а я, простите, врач.
Она быстро написала что-то на бумажке и протянула ее Струеву. Это была справка об освобождении от полетов.
Резко отодвинув стул, Струев поднялся:
– Хорошо, я докажу, что я здоров. А вы просто придираетесь ко мне, вот и все! – Он взял справку и разорвал ее на мелкие кусочки.
Что делать на аэродроме, когда тебя отстранили от полетов? Кругом суетятся, бегают, все заняты делом, и только ты один ходишь как неприкаянный. Нет, лучше уж посидеть дома, почитать книгу, да и лечиться надо. Как ни крути, а он действительно простужен, только не хотел в этом признаваться. Думал, обойдется и так.
Не обошлось.
Дома, как всегда, идеальный порядок. Мягкий, пушистый ковер скрадывает шаги, с полок призывно смотрят нарядные корешки книг. Рядом с ними маленькие модели самолетов.
Это было еще в школе испытателей. Как-то один из преподавателей, в прошлом известный летчик, пригласил Струева к себе домой. Жилье старого испытателя удивило и поразило его. Кругом, куда ни кинь взгляд, самолеты, самолеты, самолеты. Модели самолетов стояли на полках, шкафах, подоконниках, на письменном столе, среди книг, шкатулок и даже среди посуды в серванте.
Струев пил чай, слушал рассказы гостеприимного хозяина, а сам все поглядывал и поглядывал на модели самолетов. Уж очень они ему нравились. Легкие, отточенные – из нержавейки, из алюминия и просто из дерева.
Наконец Струев не выдержал и спросил:
– А зачем вам столько самолетов?
– Это те, на которых я летал, – пояснил хозяин необыкновенной квартиры.
– Как! – воскликнул пораженный Струев. – Их же больше сотни! И вы на всех летали?!
– На всех.
Старый испытатель раскрыл альбом с современными самолетами и вздохнул:
– А на таких, к сожалению, уже не довелось…
Вот тогда-то Лев Струев и решил коллекционировать модели освоенных им типов машин. Правда, этим можно было бы с успехом заняться, если бы он остался в испытательном центре, где пришлось бы летать на разнообразных аппаратах. Но весь выпуск новоиспеченных испытателей загремел на авиационные заводы…
Напрасно Струев строчил рапорты в управление летной службы министерства, напрасно домогался заступничества могущественных в авиационном мире людей – все было бесполезно. Так и пришлось стать обыкновенным заводским испытателем, облетывать серийные машины изо дня в день.
Скучная, незавидная работенка.
Нет, Струев не упрекал в серости своих товарищей. Их устраивала такая работа – пожалуйста. Он же хотел большего… И если иногда и допускал воздушное трюкачество, то это от тоски. От тоски по настоящему делу. Правда, поговаривали, что завод скоро приступит к выпуску нового типа самолета. Есть шанс отлить еще одну модель – шестнадцатую. Всего-то шестнадцатую… Негусто.
Лев Сергеевич ходил по комнате, вытирал и без того чистую мебель и думал, что ведь, в сущности, он – неудачник. Да-да, именно неудачник, хотя у него есть, кажется, все: и работа, и книги, и отдельная квартира. Квартирка, правда, маленькая, однокомнатная, но что ему, холостяку, еще нужно? Женится – дадут двухкомнатную. Но жениться как раз он и не торопился.
Вдруг Лев Сергеевич заметил валявшуюся под столом бумажку: а это что за непорядок? Батюшки, да это ведь письмо от матери! Забыл вчера прочитать…
Он любил свою мать и во всем слушался ее, а мать засыпала его письмами со множеством полезных советов. Она и на этот раз писала:
«Милый Львенок, я чувствую: не все ладно у тебя на работе, но ты не волнуйся. Ты у меня мальчик умный и старательный, и я верю: ты не затеряешься в общей массе. Надо только дождаться своего часа. Если товарищи спорят, ты помалкивай, пусть они набивают себе шишки. Заметят тебя, а не их. А заметят – так и пригреют. И тогда фирма и ты – заслуженный летчик-испытатель… Да, кстати, подыскала я тебе подходящую невесту. Представь, у них пятикомнатная квартира…»
Дальше читать не хотелось, и Лев Сергеевич скомкал письмо.
Сколько он помнил себя, главная мечта у них, Струевых, была – квартира. Отдельная. Ютиться в комнате надоело. В кухне на трех хозяек вечный содом творится. То кричат друг на друга, то отчужденно и враждебно молчат. Но молчание это обычно длилось недолго. Тягучая тишина нарушалась вдруг чьим-то восклицанием, походившим на вопль долго сдерживаемой души: «Как надоела проклятая общая кухня!» Каждая из хозяек принимала это на свой счет, и начиналось…
Чтобы не слышать все нарастающую перебранку, заканчивающуюся, как обычно, взаимными оскорблениями, Лева убегал во двор и слонялся там без дела до тех пор, пока раскрасневшаяся после скандала Софья Аркадьевна не звала его в окно: «Иди кушать».
Софья Аркадьевна окончила педагогический институт, но из учителей ушла – работы много, а платят мало – и стала машинисткой. Она часто брала работу на дом, и от дробного пулеметного стука старенького «Ундервуда» по вечерам Леве становилось невмоготу, но больше всего страдал отец, человек тихий, болезненный и безответный. В самом конце войны его контузило где-то под Берлином, и с тех пор, как часто повторяла Софья Аркадьевна, он был точно не от мира сего.
Мать честно признавалась, что вышла замуж не по любви, а потому, что мужчин в ту пору было мало – недолго и старой девой остаться, а тут какой ни на есть муж, тем более что работал отец в то время в райисполкоме, где все же легче получить отдельную квартиру. Но вскоре здоровье отца ухудшилось, работу пришлось бросить, и мечты об отдельной квартире рухнули.
Да, Софье Аркадьевне, с ее кипучей натурой, и мужа бы под стать, такого же, как она, и работенку бы с размахом, а тут не развернешься. Все так неладно и нескладно в жизни получалось. И закисала она в коммунальной квартире, время от времени срывая зло на муже-инвалиде.
«Хоть бы ты, Львенок, не в отца пошел! Сейчас время такое – двадцатый век, – не будь вороной!» – поучала она сына. И если он приходил из школы, жалуясь, что его побили, то она сама добавляла ему, приговаривая: «Будешь сдачи давать? Будешь? Надо уметь защитить себя, а не распускать нюни». Зато если в школьном дневнике появлялось очередное напоминание: «Обратите внимание на сына: он сегодня опять учинил драку», Софья Аркадьевна не наказывала Леву, а только расспрашивала, с кем он дрался и не досталось ли самому в отместку. «Не досталось? Ну и хорошо, только ты уж особо не кичись, а то ведь и нарваться можно. Разбираешься в противнике? Это плюс, большой плюс – в людях надо уметь разбираться. Жизнь – борьба».
Отец, казалось, слушал безучастно и только неодобрительно покачивал своей сплошь белой головой с какими-то неживыми волосами.
А может, и не покачивал вовсе – сама тряслась от постоянной слабости?
Он и умер тихо, как жил. Лег вроде бы отдохнуть и не проснулся.
Лева со страхом смотрел на желтое, восковое лицо. Ему казалось, что отец хочет сказать что-то очень важное – так оно было многозначительно и иронично, – но в последний момент будто подумал: «К чему?» – и на лице застыла печальная снисходительность.
Софья Аркадьевна не проронила ни слезинки. И когда из комнаты выносили гроб, деловито распоряжалась, как будто это выносили пришедшую в негодность мебель. И это ее спокойствие озадачило Леву. Он тоже не плакал, а лишь таращил расширенные любопытством и смутным беспокойством глаза.
Неужели так тихо и буднично кончается человеческая жизнь всегда? Раньше ему казалось: умри он, Лева, и что-то стрясется со всем миром. Он не представлял, что именно, но верил, что произойдет невероятное.
А тут тепло от солнечных лучей, струившихся с высоты в распахнутое окно; со двора доносятся голоса, скрип качелей, плач ребенка: откуда-то с верхнего этажа льется музыка.
Все осталось как и раньше, может, вот сейчас тихонько отворится дверь и в комнату украдкой, неслышно, как мышь, войдет отец. Но отец не входил, а наутро Лева как ни в чем не бывало отправился в школу.
Там уже все знали.
Старенькая учительница перед уроком сказала:
– Дети, у Левы дома несчастье – умер папа, Сергей Павлович.
«Сергей Павлович?» – удивился Лева; он впервые услышал имя и отчество отца. Мать его так никогда не называла, никак не называла, обходилась вообще без обращений.
– Левин папа храбро воевал, имел награды Родины и дошел до логова врага, где был тяжело ранен, – продолжала учительница.
«Вот как? Такой тихоня – и храбро воевал?» – думал Лева, и ему хотелось вскочить и закричать: «Да врете вы все, врете, придумали!» Но он вспомнил, как однажды отец вытащил из коробки потускневшие ордена и медали, долго перебирал и разглядывал их, потом спросил его: «Ты не брал медальку, Лев?» Лева молчал, насупившись: он действительно стащил медаль и, скрутив с нее подвеску, приспособил для битка – играть в чику. Но не признаваться же в этом, тем более что потом тот биток он променял на что-то, кажется на мороженое. Выручила мать. Она накинулась на отца рассерженной наседкой: «И чего к ребенку пристал? Даже если и взял – что из этого? Все равно от твоих железячек никакого проку!» Отец молчал, и только голова на тонкой, морщинистой шее как-то странно вдруг заходила из стороны в сторону, а на губах выступила пена.
– Начинается! – брезгливо передернулась Софья Аркадьевна. – Лева, иди побегай…
Этот случай припомнился ему, когда учительница рассказала о наградах.
На перемене Леву обступили притихшие ученики. Кто-то угостил его шоколадкой, кто-то предлагал ему дружбу, кто-то звал его после уроков в кино. И вот тут он почему-то заплакал.
Через неделю на том месте, где стояла отцовская кровать, появилось пианино. Комната стала сразу наряднее.
– Лева, ты должен учиться музыке! – категорически заявила Софья Аркадьевна. – Человек должен быть гармонически развитым. Физически ты ничего, не тебя бьют, а ты держишь верх, успеваемость тоже на высоте, отдам тебя в музыкалку!
Его не особенно обрадовало это, но он привык во всем слушаться мать.
Часами стучал по клавишам под неусыпным контролем Софьи Аркадьевны, а она, точно соревнуясь с ним, стучала на своем видавшем виды «Ундервуде». Если же Лева переставал играть, тут же прекращала печатать.
– Устал, да? А ты отдохни. Походи по комнате, сделай несколько приседаний, помаши руками – и за музыку.
И он снова принимался разучивать гаммы.
Соседи пробовали жаловаться управдому, но тот, зная характер Струевой, спрашивал:
– После одиннадцати вечера шумит? Нет? Что ж вы тогда хотите, правила социалистического общежития не нарушаются! – и разбираться к ним не ходил.
Решение Льва пойти в авиацию, когда он получил аттестат зрелости, застало Софью Аркадьевну врасплох. Она уже вела кое с кем переговоры, намереваясь устроить сына в консерваторию: ведь музыкальное училище он окончил успешно, у него такие способности, что ему надо только в консерваторию! И дело, кажется, продвигалось: нашлись нужные люди, которые уже и словечко за него кое-где замолвили.
И вдруг: «Стану летчиком».
Сказано это было таким тоном, что матери стало ясно: отговаривать бесполезно.
Почему он пошел в летчики, Лева и сам не знал. Может быть, потому, что в соседний дом ходил летчик. У него была такая красивая форма, что все девчонки округи заглядывались. А Лева Струев с раннего детства любил все красивое и тоже хотел быть в центре внимания.
Первые полеты… О них не хотелось и думать.
Струев старался вспоминать только хорошее, светлое и приятное, что согревало душу, а не тревожило ее. И все-таки иногда нет-нет да и вспомнится…
Это случилось в училище на третьем самостоятельном вылете.
Курсант Струев уже успел довольно сносно освоиться в воздухе с Як-11 и, выполнив три полета по кругу, заходил на посадку. Земля нарастала быстро, и вот уже зеленая масса аэродромного поля помчалась навстречу так стремительно, точно торопилась принять на себя удар самолета, которым управлял совсем еще не облетанный курсантик. На мгновение он зазевался, и это чуть не стоило ему жизни.
Увидев, что земля надвигается катастрофически быстро, он резко потянул на себя штурвальную ручку. Машина взмыла вверх, теряя скорость. Струев отдал от себя ручку – машина клюнула к земле.
Все, кто видел эту картину, обмерли.
Беда казалась неминуемой, но машина уже встретилась колесами с землей, отскочила, закачалась с крыла на крыло, снова ударилась о землю, сотворив, как потом горько шутили на разборе происшествия, «козла и семерых козлят». И вот тут-то перепуганный до смерти Струев совершенно забыл, что надо выдержать направление на полосе, а когда вспомнил – было уже поздно: самолет резко повело влево.
Стойки шасси не выдержали боковой нагрузки и легко, точно спички, хрустнули. Самолет пропахал по земле несколько десятков метров и остановился.
Струев вывалился из кабины на крыло и только сейчас понял: жив, жив!
Самолет лежал, прижавшись брюхом к земле, стальной винт, весь изогнутый, уродливо застыл впереди, отломанные стойки шасси валялись на широкой пропаханной борозде позади самолета.
«Ну и черт с ним, с самолетом, главное – сам жив!» – радостно думал Струев, видя бегущих к нему людей. Но ведь за поломку по голове не погладят, надо что-то срочно придумать. И тут его осенило. Он лег возле самолета, обнял крыло и заплакал.
Подбежавшие авиаторы удрученно молчали. Одним было жаль курсанта: за аварию могут его отчислить: другим – жаль самолета, потому что их и так мало. Целая курсантская группа осталась «безлошадной» – жди теперь, пока машину восстановят.
Подоспел и начальник училища, который в этот день как раз прибыл на аэродром посмотреть, как учатся летать его орлята. Был он пожилой и строгий.
Все смотрели на генерала и ждали: быть грозе! А он стоял над курсантом, который безутешно плакал.
– Чего разревелся?! Струсил? – сердито спросил генерал.
– Мне самолета жалко! – захныкал Струев.
Ответ понравился начальнику училища.
– Ну ладно-ладно, не реви, – подобрев, сказал он. – Самолет исправим. А ты запомни: летчику плакать ни при каких обстоятельствах не полагается.
Это было прощением…
Лев Сергеевич не любил вспоминать про тот случай. Нехорошо. Стыдно. Хотя, с другой стороны… Все-таки он стал летчиком, первоклассным летчиком…
