Текст книги "Книга Предтеч"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

–Что это?

–Это называется "Центральная Кухня", так что прошу любить и жаловать.

–Никогда не слышала про все это.

–Неудивительно. В некотором смысле про это место слыхивали совсем немногие. Из большей части известного тебе города сюда добраться довольно-таки затруднительно...

–Почему?

–Зачем рассказывать? Сама все увидишь, ладно?

Когда они подошли к подножью лестницы, он показал куда-то на самый верх горы, где из-за дальности расстояния едва виднелась какая-то металлическая ограда.

–Там, наверху, за оградой – старое кладбище. Нумерация домов сверху вниз, и в доме номер два живет знаменитейшая в своем роде колдунья. Если бы тебе только рассказать, кто в свое время состоял в числе ее клиентов! Никогда в жизни не поверила б... Но сейчас она уже сильно старая, дряхлая и от широкой практики отошла.

–Так мы к ней?

–Это еще зачем? Я так, к слову вспомнил.

Уже в самом начале подъема, глядя на творящееся вокруг торговое буйство, приглядевшись к характеру продаваемых товаров, она поняла, что этого всего просто не может быть: за стеклом странных каких-то киосков из лакированного черного пластика и золотистого металла, в витринах крохотных кирпичных магазинов-полукиосков, на открытых прилавках под навесами и просто на раскладках товар просто полыхал нездешним, режущим непривычный глаз буйством красок, прямо-таки неприличной пестротой. От множества названий шеколадок и конфет, кажется, среди них были даже импортные! – рябило в глазах. При взгляде на соседнюю витрину в глазах точно так же начинало рябить в глазах от десятков ярких коробок всяких папирос, сигарет, сигар, среди которых она могла бы припомнить едва одну, может быть пятидесятую часть. А по соседству – страшно легкомысленные, крикливые, безвкусно-яркие сумки не поймешь из чего, и что-то еще, и, кроме того, какие-то еще штуковинки. Пожалуй, она могла бы надолго застрять на этой самой лестнице, но ее спутник сказал с коротким, насмешливым хохотком:

–Так мы до вечера не дойдем, и вообще – не стоит внимания... Ты бы не не тратила его зря, пригодится еще.

И она, послушавшись, больше не подходила к витринам, и только крутила туда-сюда головой. Запомнился еще только слегка потертый, бородатый мужчина с печальными черными глазами, перед которым на раскладке лежали сотни новеньких книжек в ярких глянцевых переплетах, и опять – ни единого почти знакомого названия, и только две-три фамилии авторов казались смутно знакомыми. "Сквозь три эпохи", "Роза Мира", "Технология власти", "Пролегомон", "Четыреста сорок один избранный графилон Т.Уирбоу"– и множество книжек с неприличными фотографиями прямо на обложках. Очередной навес прикрывал арочный, с нарочитой грубостью облицованный булыжником вход в тоннель, но ступеньки лестницы, ведущей вниз, были зато сделаны из тесаного с безупречной точностью черного гранита, стены покрывали шлифованные плитки какого-то пестроцветного камня, а сводчатый коридор тоннеля освещали яркие, мощные лампы в толстенных колпаках матового молочно-белого стекла. И вся эта добротная, чрезвычайно солидная работа – только ради того, чтобы, пройдя по цветному бетону метров сорок, выйти из-под земли на площади перед кирпичным зданием. Тут же стояло десятка два машин совершенно неизвестных ей марок, но страшно красивых. Не выдержав, она подошла-таки поближе. На некоторых из этих машин опять-таки виднелись иностранные буквы и названия, но интереснее были другие модели: это напоминало сон того не частого сорта, когда держишь в руках книгу, и текст вроде бы видишь, и буквы можешь различить как будто, – а вот прочитать толком текст либо мешает что-то, либо же написанное покладисто преображается в то, что при ходит в голову читателю. Так и тут: "Лада", "Рада", "Ямато-Дал", "Балто-Рейн", "Садко-Посадник"... Ужас какой-то, и ведь буквы-то все русские, а большинства слов понять нельзя, да и знакомые-то имена в таких вот связках звучат дико.

–Слушай, это не совсем похоже на сон, это больше напоминает начало свихивания... И намного больше!

–А если я поклянусь, что это временно, ты сможешь так же временно, с этим обстоятельством смириться? Честное дело, – того стоит...

–Тогда придется постараться. Ты раньше часто здесь бывал?

–В каком-то смысле, пожалуй, ни разу. Но это долго объяснять...

–Оно и немудрено.

И она бросила еще один, прощальный взгляд на диковинные автомобили. Особенно пышным, каким-то вызывающим даже, казался "Посадник": тут явственно было видно твердое намерение создателей сделать что-то уж совсем солидное, способное придать чувство уверенности самому распоследнему ничтожеству с деньгами. И окраска-то темно-синяя, непередаваемого тона "царского" сапфира, под лак, и форма-то вроде как под старину, но одновременно, – видно же!наисовременнейшая, сочетание благородной тяжести, массивности с обтекаемостью обводов, как у боевой машины талантливого конструктора. Машина либо для скоробогатея, который не привык еще к новым своим, бешеным деньгам, либо, наоборот, – для члена клана, для которого плюс-минус миллион не имеет НИКАКОГО значения. Площадь мощена солидными квадратными плитами из пестроцветного шершавого камня, каждая плита – метр на метр. И само здание. Вроде бы ничего особенного, никаких вычурных или сложных форм общего облика, вроде и материал самый простой, а подобного ей видеть все-таки не приходилось ни среди новостроек, каковых развелось последние два-три года в городе видимо-невидимо, ни в иностранных фильмах, ни среди старых построек Ленинграда, куда возил ее два года тому назад самый любимый из родственников, спокойнейший и обожающий ее абсолютно дед. Если в основе каждого уважающего себя проекта (неуважающего, наверное, тоже, потому что по-другому просто нельзя) лежит все-таки какая-то мысль, основная идея, то в основе этого кирпичного, кубического почти объема лежала, наверное, мысль построить будущую старинную постройку, некий намек на то, что здание это имело полное право стоять здесь уже давно, и уж, по крайней мере, будет стоять таким же неизменным столетия. Стены темно-красного, очень ровного кирпича казалась узорной из-за кладки, образовывающей спокойный геометрический рисунок. Из стен выступают полуколонны, как половины квадрата в сечении, соединенные метровой высоты декоративной кирпичной стеночкой и кованой простым узором решеткой черного металла, но высотой уже метров пять, темно-серого гранита ступеньки, тем же темно-серым гранитом обрамлены массивные двери. Черными, простыми, не слишком-то большими буквами по этому темно-серому фону название: "ЦЕНТРАЛЬНАЯ КУХНЯ". Все. Никаких клумб или фонтанов снаружи, они были бы неуместны в этом месте. Некто строивший по крайней мере внешним видом своего творения словно бы хотел подчеркнуть: это место, этот мир неказистого серого камня и разномастных домишек – имеет отношение именно к сути, а не к внешности вещей и явлений. Сидевший за столиком у двери швейцар окинул их внимательным взором, но ничего не сказал, а она чуть не вскрикнула от внезапно открывшейся перед ней картины. Посередине обширного вестибюля, освещая его своим сумрачным светом, висело в воздухе нечто, весьма напоминающее собой грубоколотую, многотонную глыбу зеленоватого, мутного льда. Пожилой гардеробщик молчаливо принял их одежку, а неподалеку от них, у одного из высоких, висевших на стене зеркал в узких рамах цвета платины, причесывался-прихорашивался высоченный худой старик в замшевом костюмчике веселенького светло-бежевого цвета и с заостряющимися кверху ушами, покрытыми от старости коричневыми роговыми пятнами. За спиной старика стояли два здоровенных короткостриженных мужика в темных костюмах, при галстуках и зеркальных очках. Старик вдруг обернулся, и, встретившись с его злым, настороженным, бегающим но, при этом, жестким взглядом, она поневоле вздрогнула, как будто натолкнулась на первобытного, давно уже вымершего хищника, на первобытное, в иных местах уже замененное на другие его формы, Зло.

– Кто это? – Шопотом спросила она. – Ка-акой стра-ашный...

– Не знаю. Кто-то из старшего поколения, сохранивший в здешних местах определенный авторитет. Нас это не касается во всяком случае. Залов тут несколько, но я лично предлагаю Черный Зал. Он не то, чтобы уютней, а как-то камернее, укромнее. Пошли?

Она с сомнением оглядела свой очень уж скромный наряд, но он, враз поняв возникшую проблему, сказал только:

– Не обращай внимания. Здесь и не такое видели и ко всему привыкли...

Черный Зал залом, в точном смысле этого слова, не являлся: это было нечто вроде очень широкого балкона вокруг всего пространства над Красным Залом. Столики на двух или на четырех человек стояли здесь в углублениях, умело отгороженные от наблюдателей высокими спинками черных глубоких кресел. Полы были выложены почти черным, идеально начищенным паркетом, сверкавшим, как темное зеркало, стены покрывали на всю высоту деревянные панели цвета запекшейся крови, разделявшиеся на стыках узкими полосами золотисто-блестящего металла. Никакого общего света в Черном Зале не было и в помине: некие источники света тут были положены только для каждого столика отдельно. Примерно в метре над серединой стола неподвижно висели в окружающем гостей мраке несколько широких, с расплывающимися краями, небрежно-изящных мазков радужного света, как будто сотканных из разноцветных световых нитей и едва разгоняющих мрак. Вся же обстановка целиком создавала впечатление не то, чтобы зловеще-тревожное, а, скорее, угрюмо-спокойное. Руководствуясь какими-то ему одному ясными соображениями, ее спутник выбрал один из столиков, и поразительно-удобное кресло приняло тело, буквально облегло его. Она с интересом поглядела на диковинный светильник и, не выдержав, потрогала его пальцем. Висящий в воздухе блик оказался неощутимым, бесплотным.

– А, это проекция. Тут на самом деле ничего такого нет...

Вот только что здесь никого не было и вот он уже стоит у столика. Пожилой, благообразный. С легким сомнением во взоре.

– Что будете заказывать, молодые господа?

Молодой господин, правильно оценив взгляд официанта, мимолетно усмехнулся и, выдержав паузу, спросил:

– Простите, с кем имею честь?

– Валерием меня зовут.

– А по батюшке?

– Валерий Алексеевич, ежели уж непременно по батюшке.

– Так вот, Валерий Алексеевич, если вас не затруднит, – он извлек из на грудного кармана какую-то плоскую пластмассовую штучку и протянул ее официанту, – снимите мне на четвертной налички.

– Нет проблем. Что заказывать будете?

–Видите ли, Валерий Алексеевич, мы люди простые, от сохи, нам изысков не надо. Начнем с суточных щей, – наслышан от знакомых, весьма одобряли.

–Расстегайчиков к щам не желаете?

–Замечательно. На второе – отварной картошечки с маслом и укропом... Селедки какой-нибудь приличной не найдется?

–Каспийский залом, куда уж...

–Вполне с вами согласен. Вот и давайте его сюда, к картошке. Наталья, ты мясо какое-нибудь будешь? Лично я – киевскую котлетку. Ты тоже? Тогда, значит, две.

–Перед щами какой-нибудь закусочки?

–Совсем забыл, спасибо. Пожалуй, – соленых рыжиков помельче и квашеной капусты с брусникой. Или уже не сезон?

–У нас овощ, именуемый "не сезон" как раз и не водится. Пожалуй, единственный... Не знаю, стоит ли спрашивать...

–Относительно жидкой части меню? Пожалуй – стоит. Мы, вообще говоря, не употребляем, но ради такого случая. Я в винах ничего не понимаю, но тут у вас есть такая "Хванчкара" а у нее, слыхал, есть оч-чень солидные рекомендации...

–Да уж...

–Десерт обсудим в конце, ежели вы не против.

Они сидели в молчаливой, укромной темноте зала друг напротив друга и тоже молчали, а только смотрели друг на друга. Потом, по обыкновению бесшумно и внезапно возник официант, принесший заказ, карточку и "наличку". Невооруженным глазом было видно, что у него рассеялись последние сомнения.

–А позвольте спросить: это батюшка ваш такой кредит открыл сыну?

–Валерий Алексеевич, без исходного капитала, разумеется, ничего бы не было, но тогда речь шла, разумеется, о другой сумме... "Грузы ночью" – слыхали?

–Как же, как же.

–Видите перед собой создателя, технического директора и одного из основных исполнителей.

–О? Тогда все ясно.

–А у вас не пустовато ли?

–Время такое. Вечером людей будет с избытком. Просто господин Тарусов требует, чтобы было одинаковое отношение к гуляющему нефтепромышленнику, к непредставившемуся казнокраду и – к какой-нибудь секретарше, зашедшей пообедать. Было трудно, но потом мы и сами убедились, что так лучше.

–А почему место такое странное выбрали? Могли бы и где-нибудь в центре.

–Точно не могу вам сказать, только сделано это оказалось правильно. У фирмы четырнадцать только ресторанов, и есть в самом что ни на есть центре, но таким успехом не пользуется ни один. Кстати, начальство всяческие высокопоставленные шабаши тоже повадилось проводить именно здесь...

А, однако же, странные какие молодые люди. При таком счете убогонькая какая одежонка. У него вон младший – и то лучше одет... Хотя, – перебил он свои же мысли, – у каждого свой шик. Девка у него одна на миллион, ежели кто понимает, конечно. Вечером бы парню с такой не жить, даже и при всех вышибалах. Большой, очень большой цены товар, можно даже и при любых деньгах не достать...

А они провели свою трапезу в полном почти молчании, только изредка перебрасываясь короткими репликами, и немного охмелели. Валерий, очевидно, – симпатизируя молодым, но в то же время очень "правильным" клиентам, согласился поставить им музыку в записи, не преминув вставить: "А вот вы к нам как-нибудь вечером, у нас такая банда, – знаете, самые что ни на есть именитые выступать не брезгают..." И они добили его окончательно, третьей мелодией выбрав "Грустный вальс", о котором он раньше и не слыхивал. Это не было столь уж важно: в памяти "МК-11С" производства Новониколаевского завода хранилось, по крайней мере, двадцать тысяч учетных единиц музыкальной информации, от наипопулярнейших шлягеров и до Перголези включительно, да существовала еще и связь по сети, но и однако же, заказывать этакое в кабаке, да еще с таким видом, что это самое что ни на есть обыкновенное дело... Да еще и танцевать под эту штуку! Да еще ТАК танцевать! Он стоял, с глубокомысленным видом слушал на редкость приятную, малейшей наглости лишенную мелодию, и чувствовал себя, всякого повидавшего, набравшего за долгие годы работы хотя и специфического, но и солидного все-таки знания человеческой натуры, слегка растерянным, но так, что нельзя было назвать это ощущение неприятным. Ничего особенного, но однако же все равно как-то НЕ ОТ ЭТОГО МЕСТА люди. Ощущение, что в этом зале, под потрясающую музыку они танцуют одни, оказалось неожиданно-волнующим, и особого рода вдохновение, равно присущее им обоим, охватило их в полной мере, и они невесомо скользили по этому гладкому, кромешному паркету, пока музыка вдруг не взвихривалась и не подхватывала их в том же самом вихре, неистовом во всей своей внешней неспешности. Они – репетировали эту вещь к конкурсу, решив подготовить произведение не проигрышное, но однако же и не слишком заезженное. Оно – как нельзя лучше соответствовало мрачно-торжественной атмосфере Черного Зала.

– А дворец – хочешь? Чтобы одной?

– Одной? Надоест.

–А так, чтобы бросить, когда надоест, как фантик от шеколадочки – тут же позабыв, что и было?

– Шутишь?

– Конечно шучу, – он мимолетно, как-то непривычно для нее усмехнулся, – да еще как... Но ты права, нужно знать где, с кем, и чем шутить. Что-то я разошелся сегодня.

– Вам только выступать... Хотите – мою любимую?

– Было бы очень интересно...

Станцевали и эту. Очень хорошая вещь, даже сердце щемит, а она почему то никогда ее раньше не слышала. Как ее называл этот дядечка? "Мужчина и женщина"? Никогда не слышала. Удивительно приятная музычка.

В это время из-за стены, прикрывающей лестницу, почти невидимый на фоне черных стен в своем черном костюме, появился один из короткостриженных сопровождающих давешнего старичка. Подойдя к ним поближе, он этаким окатистым валуном навис над их столом, но некоторое время стоял молча, очевидно – в усилии сообразить, как бы все-таки поудачнее начать. Наконец, он просипел:

– Мне тут шеф сказал передать, чтобы ты привел свою телку к нему. Он с ней побазарить хочет.

Спутник ее совершенно неожиданно улыбнулся широчайшей из улыбок.

– Савва Николаевич-то? Все такой же, гляжу, озорник. Так он меня, оказывается, не узнал? А я-то думаю, чего это он со мной не здоровается, и не серчает ли на меня за что... Уж бог знает, что думал... Пойдем, проводишь... Наталь, погоди малость, я на десять минуточек, ага?

Сбитый с толку "валун", поскольку, вообще говоря, ничего подозрительного не происходило, почел за благо подчиниться, и скоро они скрылись за той самой стеночкой. Впрочем, она оставалась в одиночестве совсем недолго, поскольку вместо запланированных десяти минуточек ее спутник вернулся, самое многое, – через одну. Потирая руки, весь оживленный, он бодро произнес:

– Ну что, – к десерту и кофе приступим? – И он помахал ожидающему дальнейшего развития событий официанту.

Когда тот ушел за заказанным, она спросила:

–Что все это значит?

–Ничего такого особенного. Ты всего-навсего приглянулась какой-то старой сволочи, которая, по древности лет своих с нормальными женщинами на особые подвиги уже не способна.

–Ты что, его знаешь?

–Вот сегодня первый раз увидел, а так – и знать не хочу...

–А этот... он где?

–Хороший вопрос. Полагаю, – что в каком-то смысле недалеко, хотя отсюда и не видать. Знаешь, – в какой-то мере я ему завидую, и хотел бы побывать недолгое время на его месте, посмотреть, что и где, да как оттуда выглядит... Вот только, боюсь, ему, при его типе нервной деятельности, может и не понравиться, особенно если без предупреждения, и вот так, сразу.

–Так они же искать пойдут!

–Это – маловероятно. Потому что во благовременьи они его получат, и ждать долго не придется. "Грузы – ночью" – солидная фирма, – с пафосом проговорил он, назидательно подняв палец, – деловая репутация у нас, значить, на первом месте. В целости и сохранности прибудет, хотя такие грузы для нас, признаться, и в новинку.

Хотя были они к этому моменту сыты-пересыты, фирменные пирожные оказались настолько вкусными, что, переглянувшись, они решили повторить заказ, дополнив его одной крохотной рюмочкой ликера на двоих. Когда они, расплатившись и оставив очень близкую к ПРАВИЛЬНОЙ сумму чаевых, благодушествовали, допивая кофе, до них донесся чудовищный, только отчасти приглушенный расстоянием и чудовищно-массивными конструкциями "Центральной Кухни" вопль.

– Ага, – удовлетворенно проговорил он, молча послушав звук на протяжении десяти-пятнадцати секунд, – вот и будильник. Нам, хотя и без особой спешки, но все-таки пора...

Он возник неведомо как и откуда, очутившись отчасти – в проходе, отчасти – под столом, находившимся через стол от занимаемого шефом и собратом, и теперь жутко, монотонно визжал, затравленно глядя из-под стола бессмысленными глазами. Визжал, как циркулярная пила, которую обманули, подсунув брус сухостойной лиственницы, визжал, как будто черти делали колбасу из его кишок, вместо фарша пользуясь горяченькими угольками. Визжал, останавливаясь только для того, чтобы набрать новую порцию воздуха, да и то не вдруг, успевая побагроветь к этому моменту. А кроме того он совершенно очевидно ничего не соображал, и тут не помогли своевременно примененные народные средства, вроде битья по щекам и обливания холодным "Баржоми". А кроме того – он все норовил забиться во всю меру своих сил под стол, и появлялись некие признаки того, что ему не мешало бы сменить подгузник. Тем временем парочка, вежливо распрощавшись с окончательно переставшим что-нибудь понимать официантом, неторопливо спускались по лестнице, заботливо взявшись под руки. Оделись. Вышли на площадь и пошли, сворачивая каждый раз совершенно для нее неожиданно, в непонятных, незапоминаемых, ненужных направлениях.

– Послушай, это у нас в городе?

– Э-э-э... вне всякого сомнения.

– А почему я...

– Скажем, – так задумано, чтобы ни одна официальная дорога не вела и ниоткуда чтобы видно не было. Таких вещей полно вокруг нас, и можно запросто, гуляя по лесу не нагулять на расположенный там объект не из-за охраны даже, а только потому, что все дороги, все тропы ОГИБАЮТ его, обтекают так, что в него не упрешься невзначай. Понятно? Так вот очень близко к тому и талантливо сделано.

– А фирма эта...

– Так это когда было, – он проникновенно заглянул в топазовые глаза, – и, главное, где? И какая разница? И в последний ли раз?

Оглянешься – и впрямь как не бывало. Ничего не бывало. Как иной раз снится какое-нибудь добро, и уж руки протянешь, и разулыбаешься во сне, но тут проснешься, как на грех, – ан хвать! – ан нету.

– Вот-вот, – подтвердил он, как будто бы читая ее мысли и чувствуя ее чувства, – так-то оно лучше будет, спокойней.

"Проводил это я ее до дому, процеловались, как водится, в подъезде, минут тридцать, все никак, дураки, не могли оторваться друг от друга, как будто не знали, чем это чревато. Так вот кто я, оказывается, такой! Предприниматель начинающий! По крайней мере, – в том числе. И пришла мне в голову мысль лежащая на поверхности, но до того сбивающая, что у меня даже дух захватило: вспомнил я, как она сон свой рассказывала, так вот не вошел ли, грешным делом, ее гиперобъем под воздействие кристалла, – опосредованно, через мой? А-а-а... пусть будет, как будет, потому что я все отчетливее чувствую, насколько плевать становится на все и всяческие резоны, когда бывает вот ТАК.

XVI

Около месяца тому назад, выполняя соответствующие договоренности, я пригласил Ритусю к себе домой, попросил ее отвернуться, и она отвернулась, не забыв перед этим презрительно выпятить губу. Я тем временем со второй попытки вполне сознательно уже совместил кристалл с гиперобъемом Ритуси. Мы с кристаллом и вообще в последнее время довольно успешно друг друга осваиваем, и у меня уже и тогда была уверенность, что если совмещение достоверно произошло, то хоть что-то все-таки будет непременно. И весь этот месяц я ничего толком не знал, потому что Ритуся совершенно явно начала избегать меня, а особенно столь привычных для нас в прежние времена разговоров тет-а-тет. Она осталась вроде бы прежней, но появилось, – ей-ей появилось, я-то вижу! – у человека что-то, к чему он может вернуться от любых невзгод. Это, надо сказать, здорово сказывается. Знаете это? "Ну и пусть на работе нелады, и устал я, как собака. Ну и пусть сынок двоечник и смотрит на меня пустыми глазами. Зато жены сегодня дома нет, а у меня полнехонькая бутылочка спрятана. Вот сяду я это перед телевизором, колбаски нарежу, рюмашку налью..." И т.д. и т.п. – в зависимости от человека. Она молчала, и я, соответственно, не навязывался, хотя мне до кончика хвоста хотелось знать, о чем мечтает она на самом дне своей жутковатой (если не наигрывает все-таки) души. Точнее даже – куда, на что именно направляет ее помимо ее же воли Тот Самый инструктор. Наконец, вчера появились первые достоверные сведения, а именно, около десяти часов вечера у нас раздался телефонный звонок, и мать, которая была рядом, подняла трубку, аллекнула, сделала страшные глаза и говорит:

– Тебя...

– Кто?

– Не представились. Женский голос.

Я не сразу узнал по телефону этот слегка задышливый голос:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте...– Я даже кивнул зачем-то, как будто меня могли видеть, – настолько ко мне никогда не звонили взрослые женщины.

– Вы меня не узнаете? Это Надежда Петровна, Риточки... Маргариты Крицкой мама...

Тут я и впрямь ее узнал.

– Здравствуйте. Что-нибудь случилось?

После этого она заревела. Не знаю более глупого и неловкого положения, чем стояние с телефонной трубкой в руке, когда с другого конца в нее рыдает почти вовсе тебе незнакомая женщина. Взрослая женщина.

– Я... Я бы никогда вам не позвонила, но сейчас просто не знаю, что делать.

Тут я, кажется, перепугался уже всерьез:

– Господи, да что случилось-то?

– Вы знаете, ее до сих пор нет дома.

– Да не волнуйтесь вы так, сейчас еще совсем не так уж поздно.

– Нет. У нас так не бывает... Раньше не бывало. Она не имела такой привычки – по ночам неизвестно где шляться...

– Понятно. А я чем могу вам помочь?

Она ответила не сразу, – похоже, сама не очень-то задумывалась, зачем, собственно, звонит.

–Может быть, ты случайно знаешь, где она?

–Нет. Честное слово, – даже представления не имею.

И, надо сказать, это было, ну, прост-таки наичистейшей правдой. Ритуся никогда не делилась со мной, что и как изменилось с тех самых пор, когда она попала в сферу влияния кристалла.

–И больше вы ничего мне не скажете?

–Не знаю. Может быть, еще кому-нибудь из ее друзей позвоните?

–Я только о вас и знаю. По-моему там никого больше и нет.

–Не волнуйтесь. Думаю, она незадолгим появится.

–Да я и вообще хотела поговорить. Она очень сильно изменилась в последнее время, какая-то еще более молчаливая стала, вид такой, что ей вообще ни до чего...

–Говорят, что у нас переходной возраст... А она у вас – так и вообще не из общительных.

–Да нет, это все не то... Я же мать, я же чувствую. Она вообще переменилась, стала страшно сильной, резкой в движениях, ухватки какие-то... окончательные.

–Боитесь, в дурную компанию встряла? Оно, конечно, все бывает, но мне в это как-то не верится.

–Да нет, не то! Не знаю, как объяснить, не могу сказать... Она спала, а я зашла к ней в комнату, хотела... одеяло у нее поправить, а у нее все тело в кровоподтеках, будто ее кирзовыми сапогами пинали...

–Ничего такого не знаю и не слыхал. И она мне ничего такого не говорила.

–Знаете, она такая прям стала, с такими руками...

–Возраст такой. Все быстро растут и меняются. Я вот тоже за полгода на пять сантиметров вырос...

–Ладно. Значит, конкретного ты ничего все-таки не знаешь... Верю, Риточка мне говорила, что ты никогда не врешь... Ой, да что же делать-то!? Ой-й... Мамочки мои, да что же делать-то!?

И она, не прощаясь, – очевидно, от расстройства, – повесила трубку. И действительно, – откуда же мне знать-то – что? Я же совершенно не в курсе ее нынешних путей и забав. А по поводу "не то" мамаша ее, надо сказать, чрезвычайно точно отразила сложившуюся ситуацию. Ритуся не стала стройнее, но совершенно утратила прежнюю рыхлость. Или, иными словами, – прежние объемы перестали быть полнотой и стали этакой монолитной, напряженной тяжеловесностью. Ловкостью, совершенно лишенной изящества. На манер крупного дикого травоядного, вроде зубра, тура, носорога. Или кабана. Глаза утратили свой нервический блеск и налились чуть сонной уверенностью, которая явственно чувствуется даже сквозь очки. И в каждом движении так и сквозит это самое "не то". Как-то, знаете, верится в один конкретный эпизод, о котором до меня все-таки дошли смутные слухи. Дело в том, что Тот Самый Толик Бабакин после памятного мордобоя, похоже, остался активным Ритусиным недоброжелателем, а, может быть, даже именно стал именно активным недоброжелателем именно после этого события. В последнее время он, похоже, сделал свой жизненный выбор (это всегда бывает заметно) и пошел в прихвостни к десятиклассникам, – таким, знаете, которые способны часами молча сидеть на лавочках, непрерывно плюя перед собой на мостовую, светят сигаретками в местах, какие потемнее, ходят ссутулясь и сунув руки в карман, ра-асслабленной такой, развинченной походочкой. Понятное дело, он у них именно что прихвостень, то самое, что, как я слышал, кое-кто называет "шестеркой". Выглядит это все страшно противно, почти невозможно смотреть, как он заглядывает своим покровителям в пустые их глаза, как подобострастно им улыбается. Последнее время они собираются в парке Жертв Империалистической Интервенции (тут закопаны красные или случайно подвернувшиеся, которых расстреляли не то поляки, не то англичане), сидят на лавочке... Парк небольшой, до лавочки их тянущимся ногам донести владельцев не совсем уж невмоготу-лень, но темноватый и подзапущенный. Мостовая перед лавочкой захаркана так, что непривычного человека стошнить может от одного вида. Это – близко от нашей школы, и, кроме того, расположен он так хитро, что многим удобнее ходить в школу и из именно через него. Ритуся, по слухам, как раз и шла из школы домой, а они там в количестве трех особей (включая Толика) сидели..."

И не то, чтобы она совсем их не видела, но уж внимания не обратила никакого – это точно. Ей было о чем с удовольствием подумать и без сгорбленных фигур на лавочке. Увидев ее, Толик искренне обрадовался: покровителям было скушно, а ближайшим предметом развлечения в таком разе совершенно спокойно мог оказаться он сам. Ритусиным проходом проблема решалась практически идеально. Сначала он все-таки наморщил лоб в некотором интеллектуальном усилии, но потом справедливо решил на это дело плюнуть и попросту крикнул:

–Эй, жирная!

Она, – то ли правда не расслышала, то ли вид сделала, но только продолжала идти, как шла, – отрывисто-тяжеловесными шагами и глядя в точку мостовой, находящуюся приблизительно в полутора метрах впереди. Толик не гораздо-лихо свистнул, а потом заорал:

–Ты что, бля, оглохла?

Ритуся как шла, так и развернулась, не останавливаясь и даже не замедляя шага, – в очередном шаге, на пятках и по элементарной прямой двинулась к лавочке. Когда она подошла, Толик расплылся в широчайшей улыбке:

–А, так ты, – она подошла уже вплотную, – все-таки слы...

И не договорил, потому что Ритуся молча, со страшной силой ударила его нижней частью крепко сжатого кулака по открытому в болтовне рту. Удар не был особенно техничным, – сверху-вниз, как дубиной, но недостаток техники с лихвой компенсировала сила и стремительность, голова Толика дернулась, он коротко взвизгнул от острой боли в прикушенном языке, а бледные, веснушчатые, короткопалые руки очкастой девчонки как клещами схватили его сзади за верхнюю часть приталенного пальтишка, сорвали с лавочки и саданули коленками о заплеванный асфальт. Потом, храня прежнее молчание и с прежней устрашающей целеустремленностью, она сгребла его сальные волосы, отогнула голову жертвы назад и опять в том же стиле, коротко, страшно взмахнув рукой, треснула его по физиономии. Только тут, опомнившись, вмешались его сотоварищи, и, как это обычно бывает, удары их оказались далеко не столь эффективными, как они себе это воображали, а она переносила их с потрясающим терпением, как будто и боли не чувствует, и вообще словно не ее бьют. У Толика от удара лопнула кожа на скуле, он хлюпал разбитым носом и плакал, но в боевых действиях уже участвовал. И она дралась со всеми троими, без мастерских ударов и красивых приемов, но как минимум не оставаясь в долгу: она хватала их за грудки и резко, всей массой рвала на себя – вниз – чуть в сторону, так что они падали на колени, резко, всем телом пихала обеими руками предпочтительно на ту самую лавочку, но если не удавалось, – то и просто так, и они отлетали, спотыкались и не всегда могли удержаться на ногах. По-кабаньи встряхивалась, резко поворачивалась всем телом, с устрашающей силой толкала их, когда парням удавалось вцепиться в нее. Сильно досталось одному из старшеклассников, который пнул ее, но был пойман за ногу, с размаху опрокинут на асфальт и мимоходом слегка затоптан. А главное, – она, казалось, не только не уставала, а только больше входила в раж, с ритмичным, тяжким сопением, ритмично, тяжеловесно толкая, дергая, колотя их. Движения ее не были особенно молниеносными, но и задержек в них не было, и уж в каждое действие она полностью вкладывала всю массу, всю силу и все старание без остатка. С привычным, во многих крысиных свалках обретенным умением они лупили ее, но она даже не морщилась, когда чей-нибудь кулак врезался в ее широкую, плоскую щеку или рассекал губу, а тем, кому удавалось попасть по туловищу соперницы, казалось при этом, что ударили они по какому-то подобию твердой резины. По чему-то вроде туго накачанного колеса. И все-таки они, невзирая на фактор внезапности, на нарастающую растерянность постепенно одолевали одну втроем. И тогда Ритуся неожиданно схватилась за треснувший у головки болта продольный брус, из таких, собственно, лавочка и состояла, – и неистово рванула его на себя и вверх, ломая, выворачивая тяжелый обломок из сиденья. Ее толкнули, пнули остроносой туфлей в спину, но она, широко расставив кургузые, толстые ноги, ссутулившись, – устояла. Дерево, щепясь, затрещало и лопнуло, показав неожиданно-свежую белизну косого скола, и в руках воительницы оказалась дубина около восьмидесяти сантиметров эффективной длины. И первым делом, со страшным воем разорвав воздух, она обрушилась на правый бок Толика, который произнес короткое слово: "Гек!"– и, отлетев в сторону, рухнул в кучу грязных гнилых листьев. Возникало впечатление, что, в отличие от рукопашной, в действиях ее с такого рода оружием наличествует некое умение, какой-то профессионализм в ухватках: всего-то три или четыре удара, и один из старшеклассников с паническим воплем: "Атас! Она БЕШЕНАЯ!", по-заячьи стреканул в кусты, а его друг, с отнявшейся после страшного удара по колену ногой, с разбитой в кровь рожей, инстинктивно отползал от нее на заднице, следил за воздетым в боевой готовности к небу колом и скулил. Наконец, от нестерпимого ужаса придя в себя, осознав вдруг, что ВСн сейчас запросто может вот так вот и кончиться, полупрорыдал-полупровизжал: "Ты что!? Ты что!? С ума сошла?!!", – и тогда только она тоже вроде бы опомнилась. Грозное оружие заколебалось, замерло в воздухе, а потом полетело в голые кусты, и, плюнув нидингу, который предпочел почетной смерти в бою – позорную сдачу, в прыщавую физиономию, она враз повернулась и теми же тяжеловесно стремительными шагами направилась домой, по дороге напялив спасшиеся в кармане очки и подхватив сумку. "... происшедшем они, надо сказать, молчали, как стойкие партизаны, но событие, столь знаменательное, от людей спрятать невозможно. С тех самых пор шевельнулось у меня некое смутное, ни на чем, кроме интуиции, не основанное подозрение. Не буду об этом думать. Не мое это дело. Сознательные переходы у меня теперь получаются все лучше и лучше, я освоил множество разнообразных операций, даже о существовании которых я не имел ни малейшего понятия каких-то два-три месяца назад. Зато во весь рост встала проблема переходов, так сказать, спонтанных: не тех даже, когда без постройки особых подробностей попадаешь в место, в ситуацию ли, просто соответствующие настроению, а всякого рода "мелочи", когда только с большим трудом и напряжением внимания удается распознать вызванный бог его знает каким мимолетным побуждением сдвиг. Полбеды еще, когда заносит далеко, как давеча, когда шел я это шел из школы домой через тысячу раз хоженный проходной двор, думал о потрясающей живописи стиля "инамла" на Земле Харральда, с удивлением чувствуя в себе биение доселе напрочь отсутствовавшей коллекционерской жилки, а потом взял, да и вышел на Площадь Изваяний. Сразу же уз-знал, как родную, но потом решил, что такое смешение жанров все-таки несколько чрезмерно... Хуже, когда все вроде бы нормально, и только тенденция событий спустя некоторое время начинает вызывать некоторые подозрения. Потом приходится возвращаться к нормальному варианту, и при этом без всякой уверенности, что это именно он... Вот написал я всю эту умность, да и подумал: а к чему, собственно, мне так уж стараться, возвращаючись? Какая у меня особенная нужда в варианте, где последовательность событий наиболее близка по отношению ко мне к случайной? А не подгоняю ли я цепь следствий к наиболее, по моему мнению, вероятному варианту этой цепи? Подгоняю, как не подгонять. А можно ли этого избежать в полной мере? А вот этого вот никак невозможно. Принципиально. Так за что я цепляюсь? И кто это – "я"? Думая о персонажах вроде Сена, Данияля, Исишии Леекии, даже дав им рабочее название "тени", я, понятное дело, не мог не поразмыслить и над маленьким вопросом: а почему, собственно, они – мои "тени"? Почему я уверен, что не наоборот? Отвечаем, потому что я об их существовании оптом и в розницу могу, при желании, знать все, а они о моем – даже не догадываются. Понятия не имеют, что внешняя по отношению к ним событийная конва, – не вполне, что ли, спонтанна. Но откуда могу я быть уверен, что сам не являюсь чьей-то "тенью"? Что кто-то не дергает время от времени за веревочки, чтобы только поглядеть, что из этого выйдет? Бр-р... Не хотелось бы. Но, хотя утверждать нельзя, вариант этот маловероятен: Я САМ ПРИШЕЛ. Так что, если в данном случае и есть аналогия, то не с шитьем кукол, а, скорее, с деланьем детей: в конце концов получается равный тебе. Надолго меня, однако, не хватит: я насильственно удерживаю себя прижатым к одному уровню существования и при этом все более сомневаюсь, что это имеет хоть какой-то смысл. Согласитесь, – комбинация весьма даже разрушительная для устоев. Похуже будет, чем истово блюсти монашеские обеты, усомнившись в бытии Божьем. Плоскость, обретшая еще одно измерение, уже тем самым перестает быть плоскостью, и напрасны будут ее уверения прежним товарищам, что я, мол, братцы, все тот же, свой, и с вами у меня все будет по-прежнему... Но я же ДЕЙСТВИТЕЛЬНО тот же, прежний!!! И любовь моя та же, при мне, только моя, к "теням" моим никакого отношения не имеющая! Да?! Как, однако же, ловко у тебя получается! А если у вас дойдет до... понятно чего, ты постановишь считать, что она для тебя, как ты для нее – первая? На время прикинешься собственной "тенью", как какой-нибудь бог из античных спускался с небес на землю, дабы осчастливить брюхом смертную деву? Как же так вышло, что вот обрел я по сравнению с прежним бытьем просторы безграничные, возможности, о которых пока и не догадываюсь (тут даже того, что знаю – и то хватит для злокачественного головокружения), – а тошно мне? Так тошно, что и передать не могу. Впрочем, учителя наши, – древние греки, как и всегда, подсказывают выход, хоть и в неявной форме: поменьше думать и жить, как живется, примирившись со своим существованием, как с новым законом природы. А ничего другого, похоже, у меня просто не остается. И очень скоро примирюсь я с тем, что стал совершенно беспощадным (не жестоким!) как беспощадны были античные боги. Точнее – бесчеловечны в силу своей не-человечности, потому что даже чувства их – только часть бесконечной игры их, и не было у них никакой настоящей необходимости в чувствах. Не даром Христос пришел к ним на смену, но для меня навсегда непонятным останется, как смог Христос не быть бесчеловечным, будучи богом, и оттого и путь этот навсегда останется закрыт для меня. Потому что совершенно невозможно сочувствовать тому, чего не понимаешь изначально или же перестал понимать просто потому, что так получилось.