Текст книги "Книга Предтеч"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– Чего это они?

– Как чего? – Удивилась она. – Да ты только глянь!

И он увидел. На плотном песчаном дне в нескольких сантиметрах от поверхности впритык друг к другу почти неподвижно сидели тысячи неподвижных тел, и отражением фейерверка в воздухе горели бесчисленные красные фонарики в воде, а выпуклые глаза существ тускло отсвечивали зеленым. Охваченный незнакомым азартом, он потом даже припомнить не мог, как в его руках оказался большой сачок, а сам он присоединился к охотникам. Глаза поспешно выбирали стайку добычи покрупнее, затем следовал довольно неуклюжий поначалу и все более уверенный потом рывок сачка, – и груда добычи осторожно вываливается на широкое скользкое полотнище расстеленной в траве ткани, к куче добытого прежде и другими, в шорох, роговое постукивание и копошение живого лима, крупного членистого существа длиной с хорошую сардельку, вроде-рака-только-без-клешней. Другим отличием было то, что в отличие от рака лим был совершенно беспомощным на земле и не ползал, а только копошился, да хлопал широким хвостом. Вершина прибрежного холма, пологим горбом выпирающая из огненного карнавала Ночи Света, казалась угрюмой в своей темноте, только на самом верху рвались в небо рыжие языки огня, и по траве среди заполошных бликов метались исполинские тени. Азарт не иссяк, и не стало меньше добычи, а просто некуда стало ее складывать, а охотники нехотя вылезли из парной воды и, увязав, поволокли тяжелые, мокрые, шуршащие узлы наверх, – туда, где пылал огонь, а на поверхности воды в котлах бурлила густая зеленая пена от трав горьких и трав душистых с крупной розовой солью из небольшой копи возле самого Сокэй-Ман. В этот-то пар, запах, в это бурление вывалили добычу и сели, терпеливо дожидаясь скорой готовности. С хрустом разломив пунцовый панцирь, он осторожно попробовал мясо первой жертвы, но в дальнейшем сбился со счета, захлебываясь солененьким соком, текущим по светлой бороденке, медленно хмелея без всякого вина и временами оглядываясь вверх, как оглядываются обыкновенно назад, к кажущемуся взгляду в спину, потому что это вновь и вновь доказывало, что вокруг – вовсе не Земля, и совсем-совсем другие звезды над головой складываются в совсем иные узоры, а внизу – все растущий в высоту световой карнавал. Да вот еще, – по правую руку сидит молчаливый, задумчивый, грустный Некто, длиннейшие узловатые руки протянувши далеко перед собой, а из углубления на широком бугре выше переносицы подслеповато щурится в темноту третий глаз, невеселый, чуть слезящийся и вроде как слегка невменяемый. Да, сосед производил впечатление чувствующего себя несколько чужим в этой компании, но и рядом с ним так же, как и с другими высится объемистая груда разломанных пустых панцирей. А руки лежат как будто бы отдельно, как будто про них забыли, лежат, как боевые молоты, тяжелые, бугристые, с узловатыми длинными пальцами числом пять... зато сразу же видно, что они с легкостью, словно цыпленку, отвернут голову любому супостату. Конечно же, интересно – кто, так ведь не спросишь... Впрочем, по какой-то причине его сейчас куда больше интересовало, где находится его спутница. Чушь конечно, она у себя дома, опасных зверей в Стране Цирлир не водится, люди кругом – без черных затей, а все равно чувствуется непрошеная ответственность за спутницу. Впрочем, – вот она, блестящие глаза, в которых пляшет багровое пламя, видны совсем близко, словно ищут его. Меж тем за время этого первобытного пиршества море светящейся пыли медленно затопило и холм, окружило место трапезы кольцом и злобно посверкивало на них первыми бегучими огоньками. И кто-то уже заулюлюкал и, с неуловимой скоростью разоблачившись, стремительно, головой вперед бросился вниз, и отыскались последователи. Голые тела неслись подобно кометам, оставляя за собой широкие, медленно меркнущие полотнища зеленого мерцающего света. Даже сверху было видно, как, слетев с холма, они мчатся вдоль берега туда, где, очевидно, было более подходящее для купания место. Он все-таки медлил до последнего, пока не вошла в соблазн прежняя его спутница, а он не побежал за ней следом.

Свежайший, с беспримерной жестокостью сваренный живьем лим, казалось, вовсе не обременял живот, тяжести, нередкой после обильной пищи, не было и в помине, а только легкое опьянение, возбуждение и огонь в крови. Да нет, есть лучшее слово – упоение. Как давеча в Тенетах тело стало почти невесомым, вес остался просто так, – чтобы чувствовать силу и упругость неутомимых мышц. Люди, бросаясь в воду, вспыхивали ярким фосфорическим блеском, и след за ними долго не гас, во рту было сухо от волнения, в голове стоял слабый все возвышающийся звон, а перед ним стояла одна цель, – как добычу догнать, настичь, и будь, что будет, но она уже была в воде, и видно было невооруженным взглядом, что не ему – соревноваться с нею в плавании... А, живем один раз! Вовсе никудышный до ухода своего из отчего дома пловец, теперь он пронизывал воду, как тюлень, широко загребая руками и сосредоточенно держа в прицеле плывущую впереди добычу. Раз – она добралась до мелководья, вильнула за тростниковую гривку, исчезла, а потом послышалось чуть сумасшедшее: "Эй!". А в воздухе тем временем снова что-то изменилось: из вдруг вспыхивающих огненных точек расходились, расплываясь и слабея, яркие световые круги, и в ответ кружилась все сильнее голова, и сердце готово было остановиться, но он продолжал погоню за мелькающей то тут, то там тонкой девичьей фигурой. Через мелководья – в фейерверке пылающих брызг, через глубокие места – в холодном огне прозрачной воды, через упругие стебли напролом, а кольца все умножались в числе, переплетались, извиваясь, словно живые и единые, пронизывали воздух изощренными переплетениями огня, иероглифами с зыбким изменчивым смыслом, грезами о слиянии с вечной Стихией огня. Что-то трепетало у него внутри, восторг нарастал, становясь почти нестерпимым. Оглушенный, вдруг потерявший стремление, он теперь блуждал наугад, безотчетно, безбоязненно, пока душа его, исторгнутая и взятая взаймы колдовством Ночи Света, не покинула бренного тела, что повалилось на мелкий, мокрый, белый песок Страны Цирлир. При этом охотник довольно много потерял, потому что не видел и не чувствовал, как счастливо избежавшая загона добыча его обеспокоено вернулась. Он не чувствовал, как мокрую длинноволосую голову прижимают к мокрой голой груди, как целуют в незрячие глаза.

Беспамятство его незаметно перешло в сон, а проснулся он только утром в апельсиновом свете здешней зари, когда среди тростника еще прятались остатки утреннего тумана. Лежа на высоком дощатом помосте под легким навесом, без сил, он угрюмо думал о смысле вчерашнего. Да неужели же любые возвышенные стремления и духовные искания в конце концов так и сводятся к наслаждениям сильного и неутомимого тела? И жизнь вечная, вечная молодость, атрибут и привилегия богов, сводится, в пределе мечтаний, в МАТЕМАТИЧЕСКОМ пределе своем, – к экстазу? К чему-то вроде, – скажем так, – непрерывного оргазма? Господи, да если это так, то к чему же Тебе нужно было создавать разум? И, если продолжить логическое развитие этой темы, – зачем Тебе вообще было нужно вытаскивать из абсолютного, беспамятного небытия сами предпосылки этого самого разума, если он только и стремится туда, к черно-огненному, бездумному, ослепляющему и оглушительному восторгу, что обрывает всякое восприятие? А, однако же, это не просто логическое развитие темы, это развитие ТОЙ САМОЙ темы, и он лучше кого бы то ни было знает, как это выглядит при достаточном приближении. И чего, собственно, он так уж разошелся, – чего было-то ? А ничего и не было, а если Он находит нужным награждать своих тварей, то в этом больше мудрости, чем во всех их рассуждениях на эту тему. А, собственно, не в этом ли и заключается смысл аскезы? Того, что чэньчун Лэньпоче иначе, по-своему, называл Малым Искусом? Люди сознательно отказываются от всего, обычно именуемого радостями жизни, от чувственных удовольствий для того только, чтобы выяснить, какие стремления возникнут у них самих при этом условии, да еще через сравнительно долгое время? Выходит, исходный, многими позабытый смысл всего этого именно такой? И иначе – никак? Получается странная аналогия с аналитической химией: точно так же, как химик отделяет от смеси чистое вещество, чтобы выяснить его собственные свойства, подвижники стремились, с разным успехом, выделить из человеческого существа в чистом виде исключительно то, что отличает человека от всех живых существ. Да, опять совпадение с тем, что говорил декан: прежде всего определить истинную цель. В данном случае – определить, что составляет собственно-человеческие, от всех других отличные цели. Что ж: вопрос о пригодности средств стоит отдельно, а сама по себе цель заслуживает определенного уважения. По ходу этих, и кое-каких иных рассуждений кровь в жилах начала двигаться заметно быстрее, он шевельнулся и оглядел себя. Тело его было укрыто подобием плотного зеленого войлока с торчащими из него тоненькими стебельками, кое-где даже пустившими крохотные листочки, рядом лежала аккуратно свернутая одежда, а внизу, сквозь щели редкого настила виднелась вода одного из бесчисленных мелких озер Страны Цирлир. После буйного помешательства минувшей ночи все, окружавшее его сейчас, казалось особенно реальным, определенным, прочным, со строго очерченными контурами. И тростники, – точно, как в том самом сне с надлежащей поправкой, – казались начертанными бестрепетной и беспощадной, как десница самурая, рукой художника средневековой Японии, когда каждая метелка – единственно-возможным, исполненным недоступного изящества ударом кисти. И тем же изяществом уникального, гениальной случайностью веяло на него этим утром от очертаний тонко прорезанных берегов этого озерка и соседних к нему. И вся картина здешнего утра, вовсе лишенная роскоши, вдруг показалась ему просто мучительно-прекрасной. Впрочем, уместный намек на роскошь все же был: тон лилового неба твердо обещал жаркое безветрие истинно-летнего дня, лучшее, что вообще может предложить человеку прохладная и тенистая Страна Цирлир. К низкому мостику у самой воды вела легкая деревянная лесенка, на брусчатых перекладинах которой сушились, застыв в неподвижности, тонкие сети, а у мостка застыли, словно нарисованные, две легкие, как опавшие листья, лодки. А поднявшись на ноги, он тут же возвысился и на миг показался себе великаном от высоты, с которой бросил теперь беспомешный взгляд на плоский водяной мир вокруг. Тут где-то под его ногами едва слышно плеснуло, и в мостик ткнулась еще одна лодочка, в которой сидела та, кого он так и не догнал минувшей ночью. Теперь на ней была свободная рубаха без рукавов и широкие, до середины икры штаны, пламенеющие буйными красками осенних листьев. Миг – и она уже карабкалась вверх по лестнице, прижимая к груди объемистый пакет.

– Ты живой?

– Знаешь, после моего ухода из отчего дома этот вопрос просто-таки преследует меня... Кто только не задавал его мне по всяким-разным поводам.

– Это хорошо, что живой. На. Это мама прислала.

– О, спасибо, – проговорил он, доставая из листа крупные куски какой-то печеной рыбы, – компанию составишь?

– Я уже. Ты давай, ешь веслоноса, да отправимся на Средний Котел.

– Почему на средний?

– Потому что еще есть Большой и Младший.

Глядя на нее искоса, не прерывая процесса уничтожения несчастного веслоноса, запеченного по особой технологии прямо в коже, вдруг поймал себя на мысли: а вот что бы он стал делать с этим существом, ежели бы ночная охота – да удалась? Ведь подумать страшно теперь, о каких-то не вполне товарищеских отношениях – с этим. Да он даже представить-то себе не может ее в роли любовницы... Других – так вполне, а вот ее никак. Что-то вроде кощунства выходит, так что ничего хорошего не вышло бы уж точно... И, наверное, не выйдет. Тяжко оно со святынями-то.

XX

Обычно я ограничиваюсь Охвостьем или опушкой, но в данном случае у нас было Дело и я случаем воспользовался. Мы пришли в самое сердце телли, где вечно царит глубокий сумрак, а чудовищные деревья напрочь закрывают небо необъятными кронами. Кроны эти как тучи смыкаются над одинаковым во всех Следах Гуннара небольшими, бездонными озерами кромешно – темной воды. Вокруг этого растительного купола – деревья тоже весьма порядочные, и оттого в сердце телли стоит абсолютное безветрие и ватная тишина. Из озера, как и обычно вытекало не то четыре, не то пять ручьев и только журчанье воды нарушало эту тишину, и странным образом не могло нарушить, она даже казалась более глубокой от этого журчания, а мы стояли на берегу и боялись дышать. Пресловутым Делом, предлогом к этому визиту, была некоторая необходимость восполнить запасы воды. Мы оперативно свернули сорок кубометров, из них девять – сразу же наладили в бак, чтоб, значится, не возиться, а остальное так и оставили в свернутом состоянии, а потом Мушка пожелали купаться, но и это получилось на этот раз достаточно своеобразно: мы не шумели, не плескались, и вообще старались вести себя по возможности тихо, не поднимая брызг. Дно здесь понижалось хоть и неуклонно, но достаточно полого, не так, чтоб шагнул, и прям сразу с головкой. Под конец я перевернулся на спину и, замерев, смотрел в непроницаемый лиственный полог над своей головой. Там бесполезно даже пытаться лежать на воде подолгу: теченье движется из середины – расходящейся спиралью, площадь – невелика, и поэтому вода довольно быстро выносит тебя на отмель, где тихо-тихо, не пытаясь приставать и (временно!) позабыв о Призвании, на мелководье бездумно валяется моя порядком подзагоревшая любовь. Вылезли, под руку вышли по единственной, – как и во всех виданных мною телли, – торной дороге к "катку" и совсем было уже собрались отправиться дальше, как неподалеку послышался характерный звук конского кентера, и из-за кустов Охвостья показался одинокий всадник на гнедой кобылке. Я на всякий случай подтолкнул Мушку в спину, чтобы побыстрее проходила внутрь, а сам, – стоя вполоборота, одна нога – на ступеньке, – стал дожидаться всадника. Потому что мало ли что может быть человеку нужно? Был он моих приблизительно лет или, разве что, малость помоложе, потный, запыленный и, – по крайней мере с виду, – без оружия.

– Эй, друг, эй!

Я дождался, когда он подъедет и вопросительно поднял брови (кстати, – отменно владею этим тонким искусством), а потом без лишней спешки поздоровался. Как и ожидалось, прежде чем начать раут, он сплюнул в пыль, – тут не было ни малейшего желания оскорбить или как-то высказать пренебрежение, просто прибыли ребята с поперечного направления, из сухой степи и чуть ли не из пустыни фактически, увидали нас и сразу же послали гонца, он даже попить не успел, бедный. Воображаю, как пересохло у него во рту.

– Здравствуй, пастух. Проходи, попей с дороги, смой пыль после дальней дороги, расскажи, что за дело привело тебя к нашему основанию.

– Нет, спасибо, – он помотал головой, – ребята покамест не пивши, так что извини, заходить не буду... – Тут он помолчал какое-то время, глядя вроде бы как на меня, но в то же время и в сторону малость. – Слушай, ты нам бабу не одолжишь на вечерок, а? С Фар-Джен идем, повдоль, шесть недель юбки не видели... Мы по разику, аккуратно, – сам знаешь, с этим у нас строго... Как, а?

Вот так вот. Почему-то ничего подобного я не ожидал, хотя дело было для Большой Пустыни самое что ни на есть житейское: и попросить не грех, и отказать не страшно, только вот обижать парней не хотелось, потому что знаю я их жизнь, и мне их искренне жаль.

– Ну, это не ко мне... Я ей не папа, она сама хозяйка своей мохнатке. Так что, будь добр, у нее самой спроси.

– А... У тебя одна?

– Увы! Зато какая. Во как, – я показал, – хватает. Золотко! Тут с тобой поговорить хотят...

Откровенно говоря, мне страшно хотелось поглядеть, как она будет выкручиваться. И тут она вышла. Когда успела, – не знаю, для меня это навсегда останется загадкой, но только когда она вышла, когда она вышла, говорю я, – у него, наверное, хоть и кажется это немыслимым, во рту пересохло и еще сильней, он увидел ее и замер с открытым ртом, позабыв про свою дипломатическую миссию и про все на свете вообще. Тут я его понимаю. Тем более, что она ему улыбнулась улыбкой, которая любому незнакомому с Мушкой человеку показалась бы насквозь бесхитростной и доброжелательной. Когда он, чуть опомнившись, – дело есть дело! – изложил свои предложения, она только чуть кивнула в знак того, что понимает, после чего с уж-жасно серьезным видом наморщила безмятежно-гладкий лобик. – Вас сколько? – С деловым видом осведомилась она. – Всего девять? Извини, друг, – боюсь, у меня просто не хватит здоровья на всех, а кого-то обойти было бы и вовсе нехорошо. Будь нас хоть двое... Так что ты уж не обижайся, а остальным так и передай: мол, извиняется Марья Иванна.

Он довольно-таки испытующе на нее поглядел, но потом, поскольку она сохраняла полнейшую серьезность, кивнул в знак понимания и распрощался.

– Ну, ты артистка! Вот это, я понимаю, – сцена!

Но она тоже умеет поднимать брови:

– А кто это тебе сказал, что это была сцена?

Вот так-то вот. Вообще же по всему пути нашего следования стоит несусветная жара, но у нас – кондиционер, так что должно быть прохладно, но на пути – жара, так что в среднем у нас на верхотуре достаточно тепло. Это я к тому, что по этой причине, а также из соображений удобства, технологичности и экономии времени в среднем мы пребываем нагишом. Соответствующая американская литература (читал для совершенствования в английском) утверждает, что подобная ситуация со временем перестает оказывать соответствующее действие, но, очевидно и совершенно ясно для посвященных, что Наташкиного случая эта литература просто не предусматривает: не описан случай. Понятно, что при каждом удобном случае меня соблазняют самыми различными способами, начиная от самых грубых (вроде неожиданного хватания за причинные места и уволакивания в койку) и до довольно хитроумных и коварно-злокозненных, но, однако же, наиболее симпатично получается, когда она забывает (верится с трудом, но я все-таки верю вопреки всему) и действует без всякого умысла. К примеру, – забылись и, будучи ко мне э-э-э... спиной, нагнулись за оброненным на пол кусочком хлеба. Зрелище-е! Впрочем, определенная польза от этой литературы все-таки есть: не "технологическая", боже избавь, нам это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО совершенно ни к чему, мы чувствуем тело друг друга как свое собственное, а в психологическом. Там предупреждают, что уединившиеся молодые пары подвержены особой болезни, сильно напоминающей пресловутый "острый экспедиционит", с бессмысленными ссорами и лишенными всякой логики разладами. Поэтому, обдумав настоящее и ближайшее будущее, я решил довести нашу бездумную прогулку только до Чертовых Ворот, а потом – на всякий случай Перелистнуть... А, может быть, и не перелистывать вовсе, а дать ей какую-нибудь интересную игрушку, чтобы не плакала, а занималась делом. То есть она, покамест, еще не начинала плакать от скуки, но профилактика – дело святое.

– Слушай-ка, я тут подумал-подумал, и решил тебя все-таки научить летать. Для нас, понятное дело, это несерьезно и большого практического значения не имеет, зато приятно. Вообще хорошее дело для души.

– Господи, да кто бы спорил-то?

– Тогда, как говорится, немного теории...

Надо сказать, я довольно тщательно готовился к учебному процессу, и для начала (и конца) изобразил ей /Здесь приведен графилон с высокой степенью адаптации к определенному психическому типу, значительно расширенному. Прим. ред./... – получилось, как видите, довольно изящно.

– Поняла?

– Да, но не могу... – как это, вроде бы как усвоить, но по смыслу не совсем?

– Ассимилировать.

– Вот-вот. Ассимилировать не могу.

– Так расширься, – сказал я сгоряча, опомнился, поперхнулся, но было уже поздно, и я продолжил, – в чем дело-то?

Само собой разумеется, она немедленно, словно все время ждала моих слов, изо всех сил раздвинула ноги, рыжими от бесстыжести глазами оценила мою реакцию, выждала немного и расширилась дополнительно – при помощи пальчиков, – чтобы не осталось недомолвок, и все было бы понятно до самого донышка. Я отреагировал, но твердо решил не подавать виду.

– Ну что ж, – очень даже приличная растяжка, мисс. Но у меня складывается впечатление, – вы только поймите меня правильно, – что я уже когда-то видел что-то похожее... Хватит валять дурака!

– Да не умею я специально, чего пристал?

Я внимательно глянул на нее и приписал к изображению хвостик:

– Пардон, ошибочка вышла, так что прощеньица просим...

По тому, как она глядела на модификацию, я понял, что на этот раз она действительно прониклась и кивнула головой. Мы остановили "каток" и вылезли наружу, а я распаковал обещанную игрушку.

– Ну, теорию вы знаете, верю... А теперь, с вашего позволения, некоторые устные пояснения. Вот эта вот похожая на самолет штуковина на самом деле им не является, это простой, хороший, без всяких модных завитушек геминер хорошей матричной линии, именуемой "Северный Стандарт", с собственным порядковым номером шестьдесят девять...

Она хихикнула.

– Да, и ничего смешного тут нет. Управление ты освоила, но все-таки попрошу запомнить, что в режиме "Блок" опасности расшибиться не существует вообще, если исключить поломку или, точнее, э-э-э... заболевание механизма, чего за обозримый исторический период не происходило, кажется, ни разу. За сим садись в кабину и помни, что рукоятку шарикового манипулятора держать следует плотно, но нежно, отнюдь не пытаясь ее удавить...

– Ладно, учитель еще выискался...

А все-таки потрясающее это зрелище – старт геминера. Сколько раз видел, а до сих пор не могу привыкнуть: вот он, только что стоял, но эта особа со свирепым видом крутанула ручкой манипулятора, и ты видишь только его крохотный силуэт, стремительно превращающийся в точку, и слышишь только затихающий режущий свист. При работающем экране машина постоянно увлекает с собой окружающий воздух и поэтому при преодолении звукового барьера не бывает характерного раската. С нуля она рванула, похоже, тысячи на две с лишним сразу, потому что исчезла из виду уже секунд через двадцать. Утешало по крайней мере то, что она норовила тянуть вдоль самого Тракта, и заблудиться никак не могла; впрочем, я заставил ее вывести на экран индикатор радиомаячка нашего "катка". Страшное дело, – у них ничего, похожего на шкалы обычных наших приборов, только что-то похожее на плоские телевизоры. Поначалу никак не мог привыкнуть, ну да не к такому приходилось в последнее время привыкать. Знал же, знал, что никакой опасности даже и существовать-то не могло, а все равно волновался страшно. Все-таки, в глубине души (километров так десять-одиннадцать от поверхности) – хороший человек. Знала, что буду волноваться, и вернулась через полчаса всего-навсего. Точка на горизонте, страшно, как Ангел Смерти, налетающий, вздувающийся на глазах силуэт геминера, пронзающий уши, беспощадный, как у ледяного клинка, раскалывающего небо, свист и звон, – и в десяти шагах возникает, в единый миг замерев, как вкопанный, корпус этой крылатой пули со знакомой темноволосой головой в кабине. Оно, конечно, понятно, – геминер по определению может замереть мгновенно в любом месте, но остановить его в желаемой точке, на такой скорости... Для этого нужен тот еще компьютер, – вроде того, что я видел на Северо-Западном ТБ, а не простые человеческие мозги. Из кабины она не то, что вылезла, а прямо-таки вылетела: оранжевые глазищи пылают, движения порывистые, грудь под нежно-сиреневым (расцветку подобрала специально, мне назло, в отместку за то, что вообще заставил одеться в полет: "Ну ты сама подумай, – вдруг кто-нибудь в небе увидит. Тут же катастрофа будет неизбежной") комбинезоном дышит бурно, короче, издалека видно, что полные штаны впечатлений.

–Ну у тебя и реакция!

–А! – Она только пренебрежительно махнула рукой. – Расширилась, как ты и рекомендовал... Ты лучше послушай, что я видела, слушай, я эту самую компанию догнала, ну, – где Волчья Кровь, странно даже, три дня назад они от нас уехали, а не этой штуке, – ну, буквально, несколько минут, слушай, а у нас тут точно никаких бомб нет или чего-нибудь вроде, я бы ее точно пришибла бы, без проблем...

– Нет. Вот этого вот нельзя делать ни при каких обстоятельствах.

– Так напугать хотя бы, чтобы знали, слушай, я ее точно раньше никогда не видела, а все равно на кого-то она похожа, только не могу понять на кого, а я еще немного дальше была, там такое место странное...

– Да мы туда, собственно, и направляемся. Чуть ускоримся и послезавтра утром будем.

– ... даже страшное, я потом в сторону, почти до гор, а потом по тебе соскучилась, хотя это так здорово, что даже и не передашь, ни с чем не сравнить, я теперь все время буду, одно плохо завожусь страшно, так что если ты мне в ближайшие три минуты не воткнешь, я тебя убью, а сама наверное взорвусь к чертовой матери, ну чего стоишь, чего смотришь?

– Слушай, – сказал я самым задумчивым тоном, на который только был вообще способен, – ты мне не подскажешь, как будет женский род от слова "маньяк"? Что-то никак сообразить не могу...

– Что? – Остановленная на полном взлете, она дико на меня посмотрела, но реакция – есть реакция, и признаки понимания на ее лице проявились почти мгновенно. – Ах, ты!!!

По голове я разрешил, – чтобы сделать человеку приятное, а вот трюк с ногтями в физиономию пришлось пресечь: он пресекся как-то сам, когда она оказалась схваченной поперек живота, как во времена оны, и до нас одновременно дошло, насколько мы успели друг по другу соскучиться. Тяжелая задача – тащить на руках по лестнице девицу, одновременно с ней целуясь, но выхода все равно никакого не было, и поэтому мы справились.

Что было-о... Потом, когда мы чуть поуспокоились, я процитировал по памяти Прокопия, изложил его отношение к императрице Феодоре вообще, и к ее стремлению использовать в сексе все подходящие по размеру дырки – в частности.

–Да ты б отказался! Никто не неволил.

Тут было фыркнуто, и я подвергся бойкоту и анафеме аж часа на четыре. За это время она опять развернула Гешу (это они так геминер изволили назвать) и моталась неизвестно где, и не желала со мной общаться, пока период анафемы не закончился естественным путем. Жизнь нам казалась разнообразной, а вот рассказать о следующих двух сутках оказывается нечего: мы ели, купались, спали, а в основном вели себя, как тигр со своею тигрою в брачный период, и в промежутках я все никак не мог понять, как это только нам не надоест, и вообще – как это у нас получается. Так продолжалось, пока...

"Так продолжалось, пока, в предутреннем сумраке, они не почувствовали какую-то всепроникающую дрожь, и не проснулись, одновременно разбуженные этим не то – гулом, не то – вибрацией. Какое-то время они лежали молча, прислушиваясь к непонятному звуку.

– Ш-што это?

–Аль не узнаешь? – Он помолчал, а потом добавил. – Это то самое странное-страшное место, про которое ты порывалась рассказать мне после первого полета... Называется это Чертовы Ворота, а окружающее их – так называемый Перстень. Полезли на крышу.

Но это было слишком сильно сказано, потому что достаточно было просто высунуть голову наверх, и за неосторожным поворотом головы последовала размашистая оплеуха мокрого ветра пополам с водяной пылью, а привычка к сухому климату и неторопливому пустынному, караванному ритму к этому времени выработалась уже как следует, и перемена такого рода вызывала чуть ли не смятение. К тому же в чуть разжиженной близящимся утром темноте виднелась черная стена леса, и вообще все вокруг, особенно по контрасту с тишиной степей и пустынь вдоль Гуннарова Тракта, было просто переполнено звуками, утро истошно, разочарованно выло на разные голоса, сожалея об упущенной за ночь добыче, визжало от ужаса, хрипло вопило, как в смертной тоске. Металлического оттенка чириканье вообще доносилось, кажется, отовсюду, словно чирикал сам темно-лиловый воздух. Впереди, над лесом и за ним, освещая небосклон прерывистым синим светом, непрерывно вспыхивали молнии: гул, похоже, исходил именно оттуда, но не только, потому что в той или иной мере все вокруг гудело, как могучая, неумолимая, неостановимая турбина. Истинно-могучие механизмы не издают душераздирающих звуков, но их приглушенный голос оказывается очень слышным. Только что над головой горели спокойные звезды, но косое лезвие тучи стерло их, как тряпка стирает меловые буквы со школьной доски, и тут же рванул ливень, подхваченный внезапным шквалом, и поэтому даже не косой, а какой-то перепутанный, как древесные корни, а путники мгновенно промокли до нитки, слыша, как ревет и грохочет падающая вода, и шипит вскипающая земля. Где-то внизу взвыли компрессоры, увеличивая объем колес под "болотный" стандарт, бешено извивающиеся тучи очистили небо, а потом так же внезапно, как ливень или вихрь, чуть ли не за десять минут рассвело, как вообще рассветало в последнее время.

– Значит вот что... Человек ты способный, но пока что неопытный, поэтому налегке я тебя не отпущу. На метатель, – он протянул ей что-то вроде легонького ружьеца с магазином, – реакцию твою я видел, и поэтому пали во все, что шевелится, если шевеление это – в твою сторону. Исключение сделай для меня и, по мере возможности, для других людей. Не гляди, что эта штука так несерьезно выглядит, потому что работает она приблизительно на том же принципе, что и твой Геша, а поэтому отдачи никакой нет и пуля обретает скорость шесть километров в секунду. В магазине – пятьдесят пуль, так что это – страшное оружие. Кроме того, – он ухмыльнулся, – оч-чень рекомендую надевать плащ с клобуком на манер монашеского, буде придется быть на воздухе...

Сильвер в этих широтах буквально взмывал над горизонтом, как аэростат с ослепительным платиново-брильянтовым блеском, они медленно двигались вдоль опушки в поисках прохода через глянцево-лиловую стену леса, а черная, неимоверно жирная, вязкая, вонючая земля исходила паром под жаркими лучами. И почти сразу же полнеба закрыла исполинская, чудовищная, никогда не виданных ею размеров стая птиц, и на все под этой тучей пернатых обрушился буквально дождь белесого помета, а небо гудело от бесчисленного множества рассекающих воздух крыльев. Пока они ехали, черная земля почти на глазах покрывалась голубовато-сизыми ростками, а поверх этого растительного ковра начал стремительно образовываться второй, из жемчужно-серых и серовато-белых птичьих тел, и все это оглушительно галдело и свистело крыльями, птицы взлетали, когда до "катка" оставалось два метра и садились позади сразу же, как только он проезжал, кусты вокруг образовывали непреодолимый вал, перевитый видимо глазу извивающимися лозами, лианами с порочно-бледными цветами и еще какой-то колючей мерзостью, но и это было несерьезно, потому что за валом высилась истинная стена гигантских деревьев, непроницаемая ограда из взбесившейся растительности, и все это было усыпано зелеными и созревающими плодами. По веткам густо, как обыватели в час пик – по улицам мегаполиса, скакали и неторопливо прогуливались толпы зверей, похожих на обезьян, но вроде бы как не совсем, и среди них превалировали пестрые, с чудными черно-белыми шкурами, но и они не в силах были справиться с неслыханным изобилием плодов на ветках. От непроницаемых зарослей поднимался парной туман, и вонял он гнилым мясом, экскрементами, растительной гнилью, а также цветочками, который пахли и еще похлеще. Буквально на глазах выползали из лесу лианы, ощупывая землю цепкими усиками, на них наваливались орущие орды всепожирающих птиц, то тут, то там просверкивали вдруг желтые молнии кошек, что хватали этих птиц и начинали пожирать прямо тут же, рядом с товарками, не прекращающими кормиться. Стороной, через вымахавшую за ночь траву темной ползучей тучей двигалось необозримое стадо каких-то быков с сиреневато-сизой шерстью, и степь с трескучим, дробным гулом содрогалась под их копытами. Комплекс Длинного Леса показался бы пустым и насквозь прозрачным редколесьем по сравнению с Перстнем, где жизнь была просто-напросто избыточной, ожиревшей, отягощающе-обильной. Не прошло и часа после рассвета, а ясное небо затянулось дымкой, а потом рваной косой кулисой сызнова надвинулась туча, полыхнула сотнями зеленых молний, пролилась неистовой силы ливнем, истинным водопадом с черного, клубящегося неба, и оседлала густой кустарник, намертво вцепилась в него, бешено клубясь. Это бурление все усиливалось и усиливалось, туча поначалу превратилась в некое подобие митры какого-нибудь первосвященника, вытянулась столбом, бурление в ее недрах исподволь стало упорядоченным и целеустремленным, погнало черные пары бешеным аллюром по сужающемуся кругу, и вот черный столб, качнувшись, пьяно шарахнулся по кустарнику, оставляя за собой взрытую черную колею да ободранные прутья, потом вломился в лес, ломая как спички и выдирая с корнем деревья, и казалось, что нет ему супротивника и некому его остановить, но на самом деле свой накат он утратил достаточно быстро, завязнув и рассыпавшись в непролазной чащобе.