Текст книги "Книга Предтеч"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

– А ты говоришь... Что ты там говорил насчет планера? У нас никакого серьезного оружия нет?

– Разумеется нет. Сама посуди, зачем оно может нам понадобиться? А насчет планера ты бы лучше покамест молчала.

– Да, пожалуй, ты прав. Лучше покамест проявить умеренность мыслей... И прямой поединок может оч-чень плохо кончиться.

– Да что ты такое буровишь?

– А ты что, не видишь, что это она? Та самая Волчья Кровь?

– Да ты-то откуда можешь это знать?

– Ох уж эти умники! Все им непременно надо доказывать, как теорему. Будто на ее рожу глянуть недостаточно...

И тут до меня начало доходить, что она причастна к тому, чтобы эта встреча состоялась. Даже если сама не подозревает об этом. И нечего тут удивляться, и винить некого и незачем в том, что это создание ТОЖЕ начало развиваться, и в том, что направление ее развития оказалось весьма отличным от моего. Я и раньше замечал, что мы немножечко отличаемся. Но мне очень присуще то, что называется "постановкой точек над "i" в неприятной манере:

– Да тебе-то что? Почему тебя волнует ее деятельность?

– Потому. Они сюда-то никак вломиться не могут?

– Оч-чень это сомнительно... Да если и так, то ЧТО они могут нам сделать, ты не задумывалась? Война с Файтом по телевизору, анекдот.

– Людей жалко. Вон Пьер...

– С какой стати тебе их может быть жалко? Это все равно, что жалеть книжного героя.

– А я и книжных героев, между прочим, жалею! Переживаю страшно, даже плакать кое-когда начинала... Да и вообще, – "почему", "отчего" переживаю, – а вот нипочему! Хочу, и волнуюсь, ни перед кем отчитываться не собираюсь!

А что, – надо сказать, – подход... Так мне и надо со всей моей логикой и гнилым мудрствованием. Вид у нее меж тем стал весьма озабоченным:

– Слушай, тут больно концы велики, я никак ее зацепить не могу, слишком близко, что ли? Помог бы...

Тут и меня словно бы ошпарило ледяным кипятком: сходства в общепринятом понимании тут ни с кем не было, но СУТЬ внешности Волчьей Крови, экстраполяция возможной первообразной ее личности вдруг заставили меня предположить и заподозрить ужасное. А и не сам ли я, раб божий, не своими ли собственными ручками СОЗДАЛ это чудище? Тогда я не имею права, если бы даже и мог достать ее и вывернуть наизнанку. Мушка – другое дело, она пусть себе, как хочет, пока же она сидела молча, то ли задумавшись, то ли на меня обидевшись, то ли со мной слегка поссорившись.

– Дай-ка еще водорослевки...

Вот ведь упрямая какая девчонка! Я налил ей прежнюю дозу, она глянула на стоящий стакан, и практически вся жидкость из него вдруг исчезла, только отдельные изумрудные капли сиротливо скатывались по цветному стеклу.

–Мне пришло в голову, что вовсе нет никакой нужды проглатывать это, чтобы оно оказалось внутри... А вообще-то я понимаю тех, кто ее пьет: это вроде честности, как целку ломать – заплатить болью, чтобы купить право на удовольствиеЕ

Тут она откинулась на искрящуюся, похожую на густой мех из световых лучей "эманацию" с той самой Земли Марка, и отчетливо, хотя и вполне умеренно поплыла. Глаза ее как будто бы плавились в своем собственном желтом огне, а движения приобрели этакую размашистость.

– И вообще нас бессовестно прервали, – заявила она, глядя на меня непонятно чего ожидающим взглядом, – мы только начали обсуждать культурную программу, ты всячески хохмил, тебе было так весело... Но мы ни на чем так и не остановились, поэтому продолжай.

Я без прежнего жара продолжил, и процесс шел по затихающей, пока я, засмотревшись в ее кошачьи глаза, не замолк окончательно. Она короткое время выждала, а потом осведомилась:

–Все? Знаете ли, милостивый государь, это на уровне пьяных драгунов. До пьяных гусар не дотянули. Какая пошлость! А если так: я сниму сейчас штаны, ты меня будешь в..., – тут она очень точно указала, куда именно, – целовать, а... а я буду развлекаться. Каково?

Вот вроде бы и ругательство, а употреби она любое другое слово, вышло бы фальшиво и противно. А тут все прозвучало как надо, – я сам не успел сообразить, что делаю, а уже стиснул ее, как падающий с дерева стискивает древесный ствол, и впился в ее губы, как вампир – в яремную вену молоденькой девушки. И тут уже дошло до меня, чего я на самом деле хотел все это время, а в хотении этом трусил признаться себе, а трусость эту в свою очередь прятал за шуточками, – и над кем? Я судорожно сдирал с нее форменные штаны, а она судорожно выгибалась дугой, помогая мне. А эти ее дурацкие ботинки! Когда мы справились и с ними, то на пиджак, по экстренности дела, у нас не хватило ресурсов. Мы поначалу следовали выдвинутой ею культурной программе, мне даже голову чуть не отдавили, но хорошо это оказалось только в теории, а на практике надолго ее не хватило:

– О-ой! Хватит! Давай!...

На этот раз она не уточнила – чего именно, но я понял. Этот ее дурацкий пиджак! На него опять не хватило времени. Меня очень ждали и были по-настоящему рады, поэтому мы немедленно пустились в плавание, с которым, что бы там ни говорили поклонники всякого-прочего, в конечном итоге все-таки не может сравнится ничто. Поначалу меня, – вероятно, тоже из теоретических соображений, – обняли ногами за поясницу, потом задрали ноги прямо вверх, потом закинули их мне на плечи, а потом, наконец, она разом бросила все глупости и легла просто так, прислушиваясь к собственным ощущениям. И почти сразу все поняла, чуть прогнула спинку и после этого ей хватило буквально нескольких движений. Потом меня приподняло в воздух и не вот опустило. И мне вновь довелось услышать тот самый ее голосок, тот хриплый, абсолютно нечеловеческий визг, услыхав который посторонний человек решил бы, что Мушку пытают, – час, этак, четвертый подряд, неторопливо и без особенной цели. Я тоже слегка испугался, но она сравнительно скоро открыла глаза и первым делом ощупала себя снизу.

– Вот не понимаю, – сказала после короткой паузы, – как это я до сих пор могла без этого жить? Знаешь, после того раза мне кое-когда впору было себе пальцы отрубить.

– Бог ты мой... Ну и что? Самое что ни на есть житейское дело.

– Дурак ты. Это значит лишить себя праздника, разменять грошами золотой. Тут весь смысл в том, чтобы терпе-еть... А потом дать себе во-олю.

Тут она навалилась на меня и начала целовать в губы, а живот у меня стал мокрым. ЭТО странно пахло, ни в коем случае не противный, запах имел какой-то химический оттенок, ничем не похожий на остальные присущие человеку ароматы, приятные и неприятные. Тем более он никак не ассоциировался с Мушкой, от которой, вообще говоря, пахнет потрясающе. Даже вспотев она, не в пример мне, грешному, пахнет чем-то вроде свежезаваренного чая. Смысл существования формировался прямо на глазах: это сильно напоминало нередкую ситуацию, когда какой-нибудь парнишка, надравшись первый раз в жизни, поначалу просто в толк не может взять, почему это люди не пребывают пьяными всегда? Правда, – в этих случаях Обратная Сторона Медали показывает себя уже минут через двадцать, и тут заключается бо-ольшая разница. Она не нашла покоя, пока я, после нескольких томительных минут не больно-то нужных ей ласк, снова не вошел в нее, на этот раз сзади, на всю глубину, а она только медленно выдохнула и прошептала:

–Во-от... Больше ничего в жизни не нужно.

И на этот раз довольно быстро нашла подходящее положение тела применительно и для этой позиции, а потом, в надлежащий момент ее так увело вперед, что я еле успел последовать за ней. Полежав некоторое время лицом вниз, она вдруг спросила:

–Ну и как он?

–Кто "он"?

–Вид сзади.

Тут я с тяжелым вздохом откинулся на спину, заложил руку за голову и начал рассуждение в лучшем стиле философствующего Кырь Пыря (страшно и жалко глядеть: неизлечимый и нечастый случай совершенно неразделенной любви к математике)когда он расцветает, после того, как кто-нибудь задает с умным видом умный вопрос, на который он, к тому же, способен ответить, – видите ли, для относительной качественной характеристики того, что вы назвали "задним видом", прямо-таки по условию необходимо знакомство с тем, что в дальнейшем мы будем именовать видом, соответственно, "передним"...

Такого рода речи я, к восторгу пацанов, вел, бывало, минут по двадцать к ряду, не сбиваясь и не допуская повторов. Тут меня слушали не более пяти минут, после чего высказались по сути:

– Сам первый покажи...

– Неужто не видела еще?

– Когда бы это? Все времени не было.

– Бедная! Но тут есть некоторая разница, поскольку у меня все, как есть, видно, – не то что у некоторых. А впрочем, – пожалуйста.

Тогда она и впрямь сползла пониже и, опершись на локоть левой руки, в правую взяла препарат и начала внимательнейшим образом его исследовать:

– Очень приятная на ощупь штучка... И какая маленькая. Вот внутри он почему-то куда больше кажется.

В ходе исследования штучка исподволь стала уже не такой маленькой, как вначале, и тогда она, нюхнув ладонь, осведомилась:

–Это мною пахнет? К обжорству и пьянству еще и грязнуля... И, очевидно, в подтверждение этого тезиса, попробовала предмет обсуждения на вкус, – сначала не слишком удачно, а потом, увлекшись, все более уверенно. Немудрено, что при сложившихся обстоятельствах процесс увеличения продолжился и скоро достиг апогея, а дыхание у меня по какой-то причине стало бурным и прерывистым. Тем не менее, когда она, со свойственной ей деловитостью решила воспользоваться как раз подвернувшимся случаем, я не дался:

–А договор выполнять не надо?

–Какой такой договор? Что-то не помню... Да ладно, ладно не будем мелко хитрить. Кроме того, – было бы просто несправедливо лишать тебя такого зрелища.

Вот так вот, – со всей, столь присущей нам скромностью. А кроме того она, по-моему, и впрямь в совершеннейшем восторге от вида собственного тела и считает несправедливым, что другие этой радости лишены. Правда, надо сказать, посмотреть там есть на что, она вообще совершенство, с головы и до ног, никаких промежуточных пунктов не минуя, и эта вещица у ней тоже потрясающе красива. Глядя на нее более-менее трезвыми глазами поневоле вспомнишь о резьбе: великий резчик именно что вырезал из безупречно-розового материала, по безупречному лекалу – совершенный инструмент... Вот только кто это способен смотреть на данное изделие трезвыми глазами?! Только не я!!! Я некоторое время ласкал ее, и время это не было слишком долгим. Вообще у нее оказался на редкость незамысловатый подход к сексу, чуть что, так, прямо, и впиваться в живого человека своим нижним ртом. Из любого положения: сверху, снизу, на животе, на боку, на спине, на четвереньках (По этому поводу, кстати, было величаво заявлено: "Это другие раком. Я – Гордой Львицей."), как то и подобает истинному спортсмену и мастеру спорта. Эту ее особенность я узнал в полной мере только потом, а пока время проходило в разного рода частностях. Потом мы ненадолго отвлеклись: откуда-то снизу раздался своеобразный хрустящий скрежет, и она с обычной своей невесомостью оказалась у окна. Все правильно: под лютым солнцем здешних мест нестерпимо сверкали черные зеркала Стеклянной Долины и неохотно, не вот еще с визгом лопались под колесами, и уже проплывало слева Охвостье со своей буйной травой и с обычным своим ручейком, почти этой самой травой скрытым, а спереди наплывало светло-сиреневое облако самой телли. Именно там я и собирался сделать первый привал: люблю телли, сколько бы их ни было. Ни один лес, ни один парк не сравнится, хотя это, может быть, только на мой вкус.

МЕЛАНХОЛИЯ (Тезисы)

А, однако же, противно жить в этом мире, созданном нами по нашим же правилам... Те, кто будет возражать, что, дескать, мир этот создан Богом, по его правилам, и уж никак не нами, безусловно правы конечно, но говорят не о том. С Господом нашим все в порядке, делая этот мир, работу свою он знал, он вполне снабдил неразумных детей своих всем потребным для жизни, после чего, – и, по-моему, вполне справедливо, снял с себя дальнейшую ответственность. А чего, в самом деле? Ведь РАЗУМ дал, чтобы выпутываться из всяческих неприятных ситуаций, а мы его к чему приспособили? Я не буду повторять общих мест относительно того, что через восемьдесят лет деградация биосферы приобретет необратимый характер, или же о том, сколько раз можно уничтожить человечество при помощи имеющихся запасов оружия, я о другом. Вот теперь, иной раз, даже известно бывает, что делать во избежание того или иного варианта Медленно Наступающей Ханы. В некоторых достаточно-важных случаях принятие таковых решений ПРЯМО и СРАЗУ (не всегда, конечно) выгодно большинству, но...

Это задевает, к примеру интересы традиционных общественных сил, и поэтому вопрос начинают обсуждать, обстругивать, откладывать, решение тщательно обставляют массой кастрационных оговорок, нейтрализующих поправок и в итоге превращают его в нечто неузнаваемое и совершенно неописуемое. Самое страшное, на мой взгляд, это прогрессирующая сверхинтеграция современного мира, все возрастающая зависимость всех и каждого от общества и неотъемлемо связанных с ним великих Систем Массового Обслуживания. Двадцатый век вообще можно назвать Веком Непонятных Катастроф: ведь бред же, – собрали в Соединенных Штатах хороший урожай, и в связи с этим ПО ВСЕМУ МИРУ миллионы людей остались без средств к существованию. Эпидемия самоубийств! Побоища в крупных городах! Голод! Бездомные! Без всякого урагана, мора, землетрясения или засухи, – даже без войны, черт бы ее драл, а вот так вот просто, на ровном месте. А нормальные люди, наследники кроманьонцев, переживших ледниковый период и благоденствовавших в это время, вдруг оказавшись чуть вне своего обычного места в обществе, стали совершенно беспомощны, показали себя тем, чем они являются на самом деле, – тупыми и беспомощными овцами, обреченными на убой. О, они в этом не виноваты, их такими сделали. Более того – у них не настолько уж испорчена наследственность, чтобы сделать их физически неспособными приспособиться. Просто так уж сложилось. Так уж сложилось, что обществу стали угодны люди, умеющие делать что-то одно, и абсолютно, – чем беспомощнее, тем лучше, беспомощные во всех других отношениях. Таких не нужно связывать, сечь плетьми и запирать в эргастулу, они и сами никуда не денутся, поскольку вся и всяческая жизнь вне их ремесла оказывается несравненно выше их компетенции. Человек современного нам общества некомпетентен защитить себя в поединке или тяжбе, некомпетентен самостоятельно сохранить хотя бы относительное здоровье, независимо от социально-хищных личностей обеспечить себя жильем. Циклические или же случайные общественные ситуации порой приобретают на этом фоне характер истинного бедствия, и это положение еще усугубляется тем, что централизованные системы массового обслуживания являются, видите ли, более выгодными экономически. Поэтому малейший сбой в водоснабжении, работе информационных служб, поставках электроэнергии может превратить многомиллионный город в форменную зону массового бедствия. Даже если не упоминать вариант с ядерным ударом, мегаполис является практически идеальным, показательным объектом для развития эпидемий, катастрофических беспорядков или массовой паники при производственных авариях. Достойно удивления еще, насколько редко происходили до сих пор подобные кризисы: есть соблазн отнести саму эту редкость на счет человеческого умения делать такого рода системы безопасными для применения, но как реалисты и люди честные мы должны признать, что редкость до настоящего времени всякого рода "системных" катастроф следует объяснить обыкновенным и сугубо временным везением. Тенденцию концентрации людских масс и колоссальных мощностей следует сопоставить и еще как минимум с двумя. Социальное загрязнение: невостребованные способности людей в условиях массы окружающих нас всех соблазнов и беспомощности перед лицом общества могут прорастать самым уродливым образом. Дай только массам возможность без особенной опасности для себя травить, гнать, истреблять кого-то, какую-то часть населения, и эти самые массы – твои, можешь делать с ними все, что тебе только заблагорассудится, и это относится к самым, вроде бы, законопослушным и "цивилизованным" народам. Когда такой возможности не имеется, эта неудовлетворенность, красиво именуемая "фрустрацией", проявляет себя в виде индивидуальной агрессии, организации шаек, бандитских объединений всякого рода, террористических групп, – формирования всякого рода "Нашего Дела", подразумевающего его ОТДЕЛЬНОСТЬ от дела ОБЩЕГО. Характерно то, что причины такого рода деятельности носят в наше время не столько экономический, сколько, скорее социально-психологический генез. Без всякой идеологической основы сунуть куски бритвенных лезвий – в яблоки, стрихнинцу – в противозачаточные пилюли, едкого натра – в стандартную упаковку глазных капель, зная, что никогда в жизни не увидишь конвульсий вероятностной жертвы, или, во славу Аллаха, во имя свободы угнетенного кикапукского народа, сроду ни о чем подобном не просившего, подорвать казарму с солдатиками "угнетателей", сунуть бомбу в авиалайнер, налить зарина в метро. Из почти чистого, близкого к научному, любопытства, запустить в компьютерную сеть любовно сконструированный вирус. Третьей тенденцией является значительное увеличение возможностей отдельного человека наносить вред за счет создания все более мощный и портативных образцов оружия во-первых и за счет так называемого "информационного загрязнения" во-вторых. В последнем случае речь идет даже не о колоссальных напластованиях лжи и дезинформации, столь характерных в двадцатом веке, а, скорее, о распространении вполне даже доброкачественной информации туда, где ей вовсе незачем находиться, – в умы слабых и неподготовленных, психопатичных и недовоспитанных людей, в доступности опаснейшей научной, технической и производственной информации для любого злонамеренного ублюдка. Очевидна опасность того, что в будущем даже слишком обозримом все эти три тенденции совьются в канат мировой катастрофы, когда отдельные негодяи вполне осознают возможность нанесения колоссального вреда миллионам и десяткам миллионов людей при относительно-небольших, в общем, усилиях и почти полной гарантии собственной безопасности. Ма-аленький вред, умножаемый в силу исполинских масштабов освобождаемой при этом концентрированной энергии. Во множестве романов говорилось о весьма, надо сказать, проблематичном ядерном терроризме или шантаже, а вот о варианте куда более осуществимом почему-то не задумывались, потому очевидно, чтобы никого не навести на эту мысль, потому очевидно, что больно уж это страшно и лежит на поверхности. В том же самом метро, на многих станциях и в нескольких многомиллионных городах сразу распылить, без изысков, чуму. Это не так уж просто технически, но вполне осуществимо, а что тут будет, даже подумать страшно. Можно даже не распылять, можно только пригрозить и потребовать скажем, свободы каким-нибудь узникам и миллиард в твердой валюте, – результат все равно получится недурной. Так что противновато жить в этом мире, господа. Господь подарил нам свободу воли, а что это, спрашивается, если не возможность распоряжаться, по крайней мере, собой? ОН дал нам свободу воли, а мы как поступили с ней? Исходя из экономической целесообразности? Правильно! Мы либо не имеем возможности распоряжаться даже собой, либо, когда у немногих из нас появляется возможность распоряжаться многими, мы с похвальным постоянством решаем оторвать кусок, который поближе, а там – хоть трава не расти! Что с того, что без этого решения, говорят, мир обречен, у меня ПРИБЫЛИ понизятся! Обойдется как-нибудь...

Ну не устраивает меня ваш вариант спасения! А мой – вас, потому что у вас тоже прибыли, конкуренты и оппозиция. На этом основании все остается, как есть, и так будет до тех пор, пока не останется вообще. Нет, к черту! Когда человек стал человеком, его было много. Людей было мало, а вот каждого в отдельности, наоборот, много, в этом меня никто не переубедит. Между ним, одиночкой, попавшим в пустынный мир, и самим этим миром была колоссальная разность потенциалов, и никто как следует не мог противостоять человеку – Энергетической Горе среди плоской равнины безмозглости. Людей стало больше, а человек стал меньше из-за своего многолюдия, и очень хочется все-таки побыть хоть сколько-нибудь большим и поглядеть хотя бы, на что может быть способен нынешний человек, если ему всего-навсего не мешают. Могут сказать, что вопить в мир о несовершенстве этого мира может каждый, а вот что-нибудь конкретное предложить куда посложнее будет... Да есть у меня конкретные предложения, есть! Вполне даже действенные! Приходите, как говорится, и берите! Предлагал, то, что у меня есть, за бесплатно, – и все шло нормально до того самого момента, когда тот, что был из всех этих дураков самым хитрым, не понял вдруг, что слова мои – не обычная для яйцеголовых мозгачей прекраснодушная болтовня, а вполне реальная возможность прийти к такому миру, в котором он и ему подобные не будут ничем выделяться. Хуже того, – может стать куда менее существенным делом само Получение Прибыли! Вот где ужас-то! Хоть ты и богаче всех (окончательно такое не исключишь!) а подавляющему большинству с высокой горы на это начхать вообще-то, – и НЕ ЗАВИСЯТ они. Ни от тебя, ни от тебя подобных, ни от государственных образований. Ни в чем существенном. Может зависеть, вообще говоря, только от собственного характера и мозгов, почти вовсе никому не кланяясь. Так вот, когда до него дошло... Хорошо, что до меня ТОЖЕ вовремя доходит, а то, пожалуй, и не уцелел бы. Промахнувшись в первой попытке этак невзначай перегрызть мне горло, и злобно позавывав от досады, они убедились-таки, что я – не та дичь, к которой они привыкли, им – вовсе не по зубам, и сменили тактику: они, наивные, решили меня переубедить, и это им удалось. При столь глубоко зашедшей болезни мое сильнодействующее лекарство, скорее всего, только ускорит все тот же исход в апокалипсис, хотя и увеличит (признали!) шансы на последующее возрождение цивилизации. Короче – то же самое уничтожение цивилизации с последующим созданием на ее месте новой. Но неизбежность катастрофы, к которой я буду лично причастен, разумеется, сделала для меня совершенно неприемлемой дальнейшую работу по воплощению моих проектов в жизнь. Тут они тонко рассчитали, знают, на чем взять нашего брата. Зная, к какому отвратительному, малейшего благородства лишенному концу все идет, и увидав, что САМ должен отказаться от собственного же варианта спасения, собственными руками принести в жертву собственное детище, я, право же, чуть не умер; друзья мои утверждали, что я смахивал очень сильно на военный корабль, со всего размаха налетевший вдруг на мину. Другое дело, что у меня оказался солиднейший запас плавучести, и со временем я поднялся. Самоубийство – страшный грех, а кроме того – глупость, а главное (я до-олго смеялся, когда понял, что для меня главное) – со стыда же сгореть можно, чтобы я – и в петлю, как поэтический юнец на почве несчастной любви... Поэтому надо же как-то жить, и поэтому – если у кого-нибудь есть какое-нибудь подходящее по площади место, – любое место, – то давайте построим цивилизацию. Это возможно, потому что на памяти человечества происходило уже не раз. Давайте построим цивилизацию и по этой причине давайте уцелеем. Давайте хотя бы попробуем. Те, кто хорошо меня знают, знают также, что у меня НЕ БЫВАЕТ недо-продуманных и недо-рассчитанных проектов, так что с техникой и экономикой все будет в порядке. Очень бы хотелось узнать, как это – жить по-человечески, не платя по чужим счетам, не отвечая за поступки вовсе чужих и ненужных дядей, никому не кланяясь и имея поэтому возможность не видеть тех, кого не хочешь видеть.

Об.

Первое включение. Блик.

Черт занес его в этот день на беседу школяров, занятых неизвестно какими, достаточно непостижимыми, но явно далекими от медицины науками. И ладно бы еще на свежую голову, а то, можно сказать, вовсе даже наоборот, после пятичасовых напряженных наблюдений за поразительными диагностическими трюками гроссмейстера Шала. Впрочем, – попросту неприлично называть трюками то, что давало, пусть непостижимым образом, – неоспоримо-истинное знание о больном человеке, – пусть в своеобразнейшем аспекте, столь характерном для Земли Оберона. Спускаясь с холма после прощания с беременной Еленой-Ланцетом, он, наивный, был уверен, что истинное знание о предмете может быть только единственным, а все остальное истинным назвать нельзя. Теперь оставалось только удивляться былому своему простодушию. Мало того, что профессора, феррахи, кагушаманы, и гроссмейстеры шли в лечении сугубо-разными путями, они еще, зачастую, и цели перед собой ставили существенно-разные. Поначалу Безымянный, уподобившись губке, жадно вбирал в себя все, что доносили до него слова, картины, книги, диски и графилоны, но после, столкнувшись с совершеннейшей, казалось бы, нестыкуемостью истин, впал в отчаяние, не лишенное доли скепсиса, причем чем дальше – тем большей доли. Узнав о характере задаваемых им вопросов, а из них – сделавши совершенно правильный вывод относительно уксусно-кислого характера воззрений нового слушателя, декан отозвал его в сторонку сразу же, как только встретил на улице, напротив пустого в этот час двора Дома Циннами. С коротким жезлом наперевес, ученый муж выглядел весьма воинственно.

– По слухам, вы взяли на себя смелость судить, что истинно, а что – ложно в обращенных к вам словах мудрости?

– А разве же не умению отличать истину от лжи нас должны научить в первую очередь?

– А я, по-моему, несколько не об этом с вас спрашивал... Взяли ли ВЫ, -палец его ткнул Безымянного в грудь, – на себя смелость СУДИТЬ об этом?

– Право каждого, наделенного разумом...

– Нет. Судить имеет право только тот, кто знает. Только о том, что знает. Тот, кто берется судить, не зная ничего, выглядит дураком, да и, пожалуй, является им. При любых природных задатках.

– Простите, – сказал Безымянный с едва заметным сарказмом, – не думать по поводу узнанного просто-напросто не в моих силах.

– Мало того, что вы самоуверенный недоучка (а это еще очень мягкий эпитет), вы еще и явно не в ладах с логикой. Я ни слова не сказал о вашей способности не думать. Я говорю о том, что на каждом этапе существует надлежащий предмет для раздумий. Знающий – судит, но вам еще далеко до определения главной для каждого момента думы, и это всегда такой предмет, о котором бесполезно узнавать у других. Можно узнать что-то и остаться при этом прежним, при раздумьях о надлежащем становишься иным и меняешь саму манеру своего думанья.

– Вот как? Так не предложите ли мне чего-нибудь вы сами? Для примера и в качестве исключения?

–Почему в качестве исключения, – изумился декан, – как лекарь может отказать в костыле – безногому? Кроме того, – на твоем уровне развития допустимо весьма ограниченное число предметов для обдумывания, как для новорожденного – небогатый выбор блюд. Из них безусловно первый: ЧТО именно ты делаешь, когда лечишь? И второй: КОГО ты лечишь, когда лечишь людей?

– Я не понимаю, в чем здесь заключаются вопросы?

– А если бы ты это вполне понимал, то не учился бы, а учил, меня в том числе. У каждого своя мера понимания, а когда ее нет совсем, то любые знания и задатки менее, чем ничто.

Был декан беловолос, голубоглаз, в движениях – нетороплив, в речи – медлителен и говорил, как будто бы растягивая гласные в словах. И была у него смущающая манера безотрывно глядеть в глаза собеседнику, и если он и моргал при этом, то поручиться в этом не смог бы после разговора никто. Помолчав, он продолжил:

–Вполне почтенные собратия наши прибегли к некоему приему лечения, о подробностях которого нет нужды говорить, исход мог быть самый разный, и человек пал, словно битый громом. Учти при этом, что это не было так называемым даром легкой смерти измученному болями или смертью души, содеявшие – были довольны результатом и не притворялись. ОНИ бы ли довольны, Я, в те времена, два года тому назад, задумался и задал около десятка вопросов, а ТЫ скривил бы губы, если не на лице твоем, то в душе своей, и назвал бы их мясниками и дикарями, что делают добрую мину при дурной игре. Почему так? Да потому что бесполезно судить об удаче или неудаче дела, сами цели которого тебе неизвестны. Это же элементарно! Так что попробуй-ка вообразить, каких целей можно добиваться, даже и при том, что они не содержат умысла сколько-нибудь недоброго.

Помнится – именно после этих слов что-то быстро-быстро промелькнуло в его пустой голове, отметилось и исчезло, так и не став конкретной мыслью. А потом, когда он несколько дней подряд честно предавался медитациям на заданную тему, хотя и не видел большого толка в этом занятии, то проснулся поутру и понял, что все проще простого, и мы просто-напросто уменьшаем долю вынужденного в поведении людей, и несколько дней как дурак гордился своей концепцией, хотя и не говорил о ней никому, и ворочал ее так и этак с одного бока на другой, как ворочают во рту гладкие камешки, обманывая беспощадную пустынную жажду. Во всяком случае, – уже то было добром, что он хотя бы понял, о чем вообще толковал ему декан. В достаточно-безнадежных попытках достучаться до рассудка наглого, самоуверенного щенка... Это только после этого он обратил внимание, что серьезнейшие люди, владевшие Цветной Игрой, умеющие "оставить вне" любой болезнетворный организм и смонтировать индивидуально-подобранное гомеостатическое Расширение, очень занятые, приходили послушать какого-нибудь колдуна в кожаной накидке и при соответствующей случаю раскраске. Безусловно – слушали не все и не всегда, но слушали и смотрели с неподдельным интересом. Впрочем, – по причине того, что жизнь коротка, а познание длинно, абы кого не приглашали читать лекции в Суланский университет. И до сих пор все-таки не было практического решения проблемы: что же, в конце концов, делать с таким количеством ИСТИННЫХ подходов?

Тот же гроссмейстер Шала, человек до крайности занятой, потребовал, дабы все заинтересованные лица явились с рассветом. Так он и появился перед ними при свете утренней зорьки, оказавшись невысоким, худым, сивоволосым мужчиной лет шестидесяти, очень подвижным и очень желчным на вид. Поприветствовав собравшихся строго-дозированным кивком головы, он перво-наперво разулся и снял со спины довольно длинный меч в лиловых лаковых ножнах, пошарил глазами в поисках подставки и приткнул его между стеной и каким-то стендом. В Сулане Птицы строжайшим образом следили за соблюдением моратория на ЛЮБОЕ оружие, но для гроссмейстера закон, похоже, писан не был, и на компромисс пошла все-таки служба Протектора: одна-де ознакомительная лекция, не успеет он ничего мечом своим. Помолчав не более двух-трех секунд, он с ходу начал излагать основы учения, заложенного еще в трудах Дэлы син Рафа по кличке Белый тысячу двести лет тому назад. Несколько исходных, независимо друг от друга меняющихся обстоятельств были достаточно просты, с подобными же системами, на его взгляд – больше подходящими к астрологии, он встречался и прежде. Затем на основе изощренно-сложных выкладок выводилось состояние больного, и он только никак не мог взять в толк, какое отношение имеет этот, больше всего напоминающий невообразимо-сложную схему, результат – к реальной болезни обычного человека? Старичок, поначалу выглядевший слегка замороженным, постепенно вошел в раж, худое личико раскраснелось, жесты обрели уверенную размашистость внешне-небрежных движений профессионала.