Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 1"
Автор книги: Александр Серафимович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
III
Мировой судья, заседатель, адвокат и купчик из образованных заняли весь низ Захаркина дома.
Над головами гудел и гнулся потолок – там своя обычная трактирная жизнь. Захарка носил вниз бутылки, стаканы, жестянки с консервами. Для приезжих гостей он держал дорогие вина и закуски.
Мировой – было душно – сидел голый, в одних подштанниках, и зыбкий колышущийся живот перевалился через поясок, обвиснув на коленях, а на шее такой же зыбкой, жирной складкой лежал двойной подбородок.
– Захарка, распорядился?
– Зараз послал за Фенькой да за Гашкой с сестрой.
– Ты бы дочку прислал... ядовитая она у тебя.
Захарка спокойно расставлял бутылки, только мускулы щек играли да злой огонек прятался в глазах.
«В городе – семьи, а сюды на падаль понаехали, пакостники...» – но был почтителен, услужлив и предупредителен.
Заседателю, кроме того, что будет поить, кормить даром, даст еще взятку.
Но и взятку Захарка давал умело, заботясь о будущем, – отводил заседателя в пустую комнату, а за перегородкой ставил свидетелей, присутствия которых тот не подозревал.
– Да вот записку отошлешь Полынову, Николаю Николаевичу... Я что придумал, господа, – трудно поворачиваясь дебелым телом (по жирным складкам траурно трепетали тени мигающих свечей), сказал мировой, – надо будет соблазнить нашего инженера.
– Не пойдет.
– Семья.
– Что ж такое семья? Семья останется за линией отчуждения, а мы здесь вне сферы законов, обычаев и иных норм.
– Вроде как в безвоздушном пространстве...
– А ну, попробуйте... Лестно, конечно, – он человек культурный, образованный.
– Я, знаете ли, на деловую почву... Скажу: по делу, иначе не выманишь... хе-хе-хе...
И, помолчав, проговорил:
– Не люблю этаких чистеньких, в крахмалах, с чистенько выбритым лицом... милая жена… ребенок.
Потолок дрожал, гудел, падал смутный шум, голоса не то песни и смех, не то брань, вой и крики.
Приоткрылась дверь, и из коридора выглянули девицы.
– Идите, что ль, стали, как коровы, – сердито заговорил Захарка
Передняя вошла и сейчас же захихикала в рукав. Вторая нагло оглядела господ подернутыми, как черносливы, маслом глазами и бросила небрежно:
– Здрасте.
Третья с молоденьким, наивным, продолговато-печальным нежно загорелым лицом скромно стала у стены. Но когда купчик с замаслившимися глазками притянул к себе, развязно села к нему на колени и заговорила неожиданно густым, хриплым голосом:
– Ну, чаво? Как сало, расползся...
Все три были в уродливых широких ситцевых кофтах – по-городскому. И веяло от них крепким степным загаром, несло запахом кизяков и коровьего хлева.
Купчик захохотал.
– Нет, мне это больше всего нравится. Иван Вениаминыч, слышите, непосредственная натура, ей-богу! Ты чего же долго не приходила?
И опять раздался так не вяжущийся с этим милым, наивным, подернутым молодым загаром лицом хриплый голос:
– Покеда с коровами провозилась да полы побанила, а там спать лягла, завтра чем свет вставать...
– Нет... ха-ха-ха!.. положительно нравится – с коровами... ха-ха-ха!.. Иван Вениаминыч... ей-богу!.. Ведь вот у себя – берешь лихача, резиновые шины, рессоры, мчишься в Эльдорадо, там тебя встречают в газе, декольте, французские фразы, а сюда я насилу добрался – на лошадях полтораста верст, жара, пыль, мухи, было сдох, на линии поезда правильно не ходят, в четвертом классе ехал, можете себе представить... А здесь вот этакое непосредственное дитя степей прямо от коров и с запахом, да и все это Захаркино заведение представляется мне разбойничьим притоном... ха-ха-ха!.. Ей-богу, презанимательно, и не выдумаешь...
Инженер шел от станции, посвечивая ручным фонарем: было темно. Перебрался через ров и вал и пошел между смутно маячившими землянками, чувствуя себя в чужом царстве, где убого, мелко, ненужно.
Весь смысл жизни, весь смысл мира был в уютной, чистой, прекрасно обставленной, с книгами, роялем, картинами квартире, где самые дорогие существа. Второй круг составляла его служба, постройки и множество людей, связанных с этим, чему он отдавал все свои способности, свои силы, знание, уменье.
Дальше простирался, как эта темь, безграничный круг неведомых людей.
Фонарь трепетно мигающим пятном скользит по бурьяну, по шершавой траве, ища чего-то, и на секунду из темноты выступает то покосившаяся дверь, то подслеповатое окно, то бревна неясно белеющего недостроенного сруба, и от этого мелькающего света по бокам еще гуще стоит темь.
Издали, должно быть из степи, доходят перебивающие друг друга голоса, сорвавшаяся песня, темный говор.
Пятно, скользя и мелькая, упало на одинокую землянку. Она молча выдвинулась зияющими нежилыми окнами и дверями – здесь вырезали целую семью.
Кругом глухо спят.
И вдруг, разом огромно и зловеще наполняя темноту, режет:
– Ка-рра-у-у-л!..
Инженер остановился, подождал.
«Черт знает что!..»
Тихо. Снова загорланили дальше.
Трактир светился в два ряда окон. Голоса, шум, песни, удары шаров.
Полынов отворил дверь. Ударил смешанный дух вина, водки, прованского масла, маринованной рыбы и нечистого потного тела.
В говоре, в синем табачном дыму колеблются огни стеариновых свечей, и по раскрасневшимся, с влажно сверкающими зубами, лицам женщин, по жирным складкам обрюзгшего, обвисшего тела мирового, по стенам, по полу воровски бродят трепетные тени, все шевеля и поминутно меняя, как будто все живое не зависимо от людских движений.
Лица всех повернулись, и дружно раздалось:
– A-а, Николай Николаевич! Милости просим!..
– Давно ждем...
– Без вас дом – сирота.
– Вы меня извините за прародительский грех, – анафемски душно... Знакомьтесь, господа: Николай Николаевич Полынов, прекраснейшая личность в полном смысле слова, а это наш Демосфен. В камере у меня мы постоянно ссоримся, но вообще друзья закадычные. Это – юный представитель промышленности и торговли... А, вы знакомы... Ну-с, а теперь, дорогой Николай Николаевич, – вы уж не обидьте нас, чудесный коньяк. Этот Захарка – мошенник и кандидат в арестантские роты, но вина умеет поставить прекрасные. Пожалуйста.
– Благодарю вас, пить я не буду, – холодно проговорил инженер, озираясь и ища места присесть.
– Голубчик, Николай Николаевич, невозможно... Сюда, сюда, здесь вам удобнее... Голубчик, Николай Николаевич, – мировой молитвенно сложил волосатые руки на отвисшей, как у женщины, груди, – ведь я понимаю: вы этим хотите сказать, что глубоко презираете нас...
– Да нет, ведь я же почти не пью...
– Тогда одну рюмочку... только одну... прелестный коньяк.
– Ну, да уж ладно, одну...
Он запрокинул голову, чувствуя, как огненно обожгло, и, ставя рюмку, подумал, смягчаясь:
«Всяк имеет право жить по-своему...»
– Отчего вы ко мне не приехали? Ведь у меня громадное помещение, для всех бы хватило...
– Голубчик мой, не сердитесь! Я написал, что хочу раз в неделю камеру свою к вам переносить – ваши железнодорожники массу дел доставляют, аховый народ, и вызывать ответчиков, истцов и свидетелей за пятьдесят верст страшно неудобно... Но в данный момент дело не в этом. Просто, мы все собрались встряхнуться немного, понимаете, совлечь с себя ветхие рубища всяческих условностей и мещанской морали...
– Истлевшие личины в некотором роде... – проговорил адвокат, слегка покачиваясь, в одном жилете, запустив в карманы руки, длинный, тонкий, как глиста.
– Голубчик, так попросту, знаете... вспомните золотые годы беззаботности...
– Нет, господа, я вам не товарищ. Вы заезжайте...
– Дорогой Николай Николаевич, – проговорил мягко адвокат, беря его за руки.
– Не трогайте мои руки...
– Людям страшно трудно... страшно трудно... – от него сильно пахло вином, лицо влажнело потом, и на лоб упрямо свисал кок, – я понимаю... Женщина борется за свое... как бы это сказать... борется за свою конституцию. Она по самому своему положению, по самой природе осуждена на единомужие. Вы понимаете, ребенок ее к атому обязывает. Еди-но-му-жие!.. И борется и мораль создает соответствующую, понимаете; со-ответ-ству-ю-щу-ю!.. – Адвокат поднял кверху палец.
Женщины с раскрасневшимися лицами тупо глядели на палец, не понимая.
– Ох, есть специалистки насчет многомужия.
– Позвольте-с, – прихватил купчик расстегнутую у горла рубаху, – всякий труд имеет свою оборотную медаль, и нравственность не ко всякому месту: в благородном семействе никогда не позволю себе.
– Верно изволили выразиться, – длинным басом вступился заседатель, подняв привыкшие всегда хмуриться брови, – полицейский крючок и больше ничего, ан это подумайте: каждый год сына жду, приезжаю домой – дочь, а их у меня девятеро. Да-с, а вы, извините, думаете: взяточник – и больше ничего, а в меня три раза стреляли.
Женщины засмеялись. Адвокат, расставив ноги, слегка покачивался с пяток на носки.
– Я г... говорю вообще, я г... говорю о типе женщины. Исключения только... только подтверждают правила. Так позвольте же и мне бороться, отстаивать свою мужскую конституцию...
– Вы женаты?
– Это к... к делу не относится...
– Женат, еще как женат. Ведь как ухаживал за своей женой, когда девушкой была, изнывал, дела проигрывал... хе-хе-хе!.. – И мировой заколыхал животом.
– Да-а, – поморщился инженер, – борьба. А то есть еще термин...
– Кк... ккакой?
– Разврат.
– Э... э, батюшка, это в... вы уж приберегите для семейных антресолей.
Дверь чуть разинулась и со скрипом задергалась, точно делали усилие отворить.
Адвокат, привычно играя убедительностью тона, чеканил:
– Слово «разврат» выдумали ж... женщины для с... самозащиты...
А за дверьми хриплый задушенно-бешеный голос:
– Ннне ххходи!.. Не смей!..
– Почему войти в сношение с женой – не разврат, а с другой женщиной – разврат? А если...
А за дверьми, словно шевеля сухой, шуршащей травой, проползла, темно извиваясь, змея, прошелестел шепот:
– Пусссти!
– ...А если с женой разведешься и сделаешься мужем второй, то единение с первой будет развратом и наоборот... Не больше, как условность, и так это и понимать надо...
И опять сдавленный хрип, заглушенный прижатой дверью:
– Убью!.. Уйди от греха... Убью!!
И сейчас же впился оттуда зазвеневший ненавистью, злобой голос:
– Ах ты, пес смрадный!.. Грозить?! Да я те сгною, пса старого, зараз скричу... ха-ха-ха!.. В каторгу... вот уж натешишься в кандалах... с тузом... сладко будет... Грозить?! Да я те, смерд... С кем попало... со всеми на глазах у тебя буду... ха-ха-ха!.. Любуйся, пакостник!..
И, делая усилие, дверь снова, то прилипая, то разевая чернеющую щель, судорожно хрипнула, распахнулась, и на пороге в черноте коридора белым пятном – тоненькая фигурка в кофточке, с белеющим лицом, на котором улыбка, и с вздрагивающими ноздрями.
Она с секунду придержалась за притолоку, странно выделяясь, как оригинально задуманный замысел художника.
И тогда взрыв голосов:
– A-а. Карочка!..
– Красавица!..
– Тебя-то нам и недоставало...
Но она задержалась только секунду, точно ища чего-то и не умея найти, и сейчас же мягко, по-кошачьи, подошла к инженеру.
– Чего же вы так сидите? – проговорила, уронив тонкие бледные руки, и голос у нее был тонкий и бледный.
Ухо инженера оскорбительно покоробил ее мещанский говор. Сам не зная почему, он смутно ждал иного.
И в то же время за этим мещанским говором, за этим ненужным появлением почудилось что-то огромно-бесформенное, темное и повелительное, чему нет имени, от чего нельзя оторваться.
– Ну-с, до свиданья! – повернулся инженер к мировому. – Вы заходите ко мне завтра утречком, потолкуем насчет камеры. Помещение найдется. Мы тоже чрезвычайно заинтересованы в этом – меньше прогульных дней будет.
И опять тихий, бледный голос, и бледное лицо, и улыбка.
– Что же так... Только вашего и было?
И, прежде чем он успел шевельнуться, она гибким змеиным движением рванула кофточку, тесемки, пуговки, и кругом ног мягко легли на пол белым кольцом сорочка и юбка. Таким же вкрадчивым мгновенным движением очутилась у него на коленях, липко обвила шею тонкими детскими руками, прижимаясь острыми, твердыми, почти девственными грудями к шершавой тужурке и холодным пуговицам, откинув бледное, с обнажившей влажно поблескивающие десна улыбкой лицо.
– Родно-ой!..
И это так тихо, как шелест.
Было бесстыдство не в наготе ее обнаженного тела, не в страстной конвульсивности объятий, а в этой исступленно-насильственной улыбке, обнажавшей мелкие влажные зубы и десна, бесстыдство, которое не прикрывала и одежда.
– О-о-ох!
– Матушка!..
– Господи!
Мировой хрюкнул, побагровев и судорожно прижав вывалившийся живот.
Адвокат пепельно побледнел под влажно отсвечивающим потом, плеская в трясущейся рюмке коньяк.
Заседатель, искривленно вытянув шею, тянул себя за кадык. Женщины с растерянно застывшим озлоблением на красно-потных лицах замерли растрепанные.
В продольно чернеющей щели разинувшейся двери зеленовато горели кошачьим блеском два неугасимо пылающих ненавистью глаза.
Вся изогнувшись, дрожа, прилипая к нему грудью, судорожно отгибая голову, она старалась заглянуть в его глаза.
– Не... Нет... эт... то лишнее... – коснеющим языком проговорил инженер, взяв ее за руки, отворачивая голову, стараясь отодрать.
Она приблизила свое лицо к его лицу, и в черных пятнах провалившихся глаз мерцала не то злоба, не то развращенность, не то непотухающее отчаяние.
Что-то покачнулось, и темная мгла поплыла.
Но в следующую же секунду он оторвал обе руки и бросил женщину с отвращением и поднявшейся злобой.
Она, мягко, гибко покачнувшись, упала на ноги, как кошка, и на бледном лице была улыбка.
Черневшая дверная щель прихлопнулась.
Инженер поднялся, вышел, ни с кем не простившись, хлопнув дверью.
Все заговорили разом, наперебой, как будто лопнуло напряжение.
– Кара... Карочка!..
– Голубица...
– Да ты куда же?!
– Озолотим!..
– Фу, невидаль!.. Да я зараз... – И женщина с масляно-черными глазами, с пьяно-красным лицом, с тупой злобой торопливо стала стаскивать с себя юбки и рубаху.
Кара не спеша вздернула сорочку, юбку, кофточку и вышла, не взглянув ни на кого, высоко подняв голову, как королева, и была улыбка на бледном лице.
Инженер шел, путаясь в бурьяне и колючках, натыкаясь на молчаливо спавшие землянки, не разбирая дороги. Он забыл фонарь в трактире и не хотел возвращаться.
Сзади в два ряда горели огни, делаясь меньше и отходя в темноту.
Но ведь ни в чем же не виноват? Нет. Грязный, жирный мешок... Одно брюхо чего стоит. Скоты!..
Да где же это он? Вот влево должен быть ров и вал, а тут какой-то плетень...
Выскочила и остервенело рвется у самых ног невидимая во тьме собака, захлебываясь от беспричинной злобы. Нечем отбиться. Очевидно, надо взять влево, чтоб все время огни трактира были за спиной. До сих пор не прислали динамо-машины, сколько ни писал, и станция не освещена.
Эта длинная глиста, хоть и пьян, но в нем какая-то звериная правда, темная, злая и неизбежная, которую до поры можно темно скрывать, таить в сокровенных тайниках, не показывая ей божьего света, но которая иногда подымается – грязная, страшная...
Он тряхнул головой и переменил мысли.
Вот они, слепые и темные землянки кругом, и в них тяжелым, давящим сном спят такие же слепые и темные люди, у которых ни прошлого, ни будущего, как у дикого степного зверья, которое бродит и сбегается на выброшенную кость, как сбежались эти сюда. И вот он, Николай Николаевич, который давно мечтал и думал о людском счастье, о счастливой человеческой жизни, – положим, мечтал и думал, когда был в институте, как-то по-иному, – но все равно, он пролагает широкую дорогу через мертвые степи, по которой потечет культура, свет, знание в эти убогие землянки, и в этом смысл, и в этом удовлетворение...
Однако был момент, когда что-то покачнулось перед глазами и поплыла жуткая мгла. Ну, так что ж! Ведь он же оторвал и отбросил прочь эту женщину...
Да и в этот момент, в это короткое мгновение пронизало темное ощущение недоступности женщины, не недоступность тела, а та недоступность, которая за телом, за ее лицом, голосом, за смехом, темная недоступность, которая делает женщину таинственной и безумно-влекущей, недоступность, которая сулит счастье самозабвения, которая дает страдания и ужас.
Недаром на одну долю секунды, на одну миллионную долю секунды все эти «рубища морали, истлевающие личины», вся эта пошлость вдруг приобрели смысл и значение чего-то захватывающего, как черный, крутящийся, не дающий передохнуть вихрь.
Вздор!.. Мало ли что может случиться... Тут влево, а тут вправо... Огни далеко позади... Ров, как бы голову не сломить...
Он на минутку приостановился, всматриваясь.
...Но отчего же у нее в глазах беспредельное отчаяние?
Не развращенность, не распущенность, а отчаяние?
Впереди неподвижно маячило; присмотрелся – темные фигуры дожидающихся людей. Осторожно вглядываясь, стал обходить.
Воровато и зловеще в темноте бежал кто-то наперерез. Инженер выстрелил вверх, осветив колеи, угол мазанки с косо повисшим ставнем и бросившихся бежать людей, перепрыгнул ров и, сдерживая себя, пошел к станции.
Когда вошел к себе, поразил уют, чистота, словно это в первый раз. Высокие освещенные комнаты, белеющие сквозным тюлем окна, безделушки, книги и навстречу она.
– Что долго, милый?
И она вся повита чистотой – чистый лоб, лицо, глаза.
Он целует милую руку, и складки на лбу разглаживаются, и на сердце светлеет.
– Да, знаешь, заблудился, – там я минуту всего побыл.
– Отчего мировой к нам не заехал? У нас бы ему удобней было.
– Ну, не совсем. Там они черт знает что затеяли, – пьянство и всякие безобразия до неприличия. Возмутительно! Катюша спит?
– Давно. Знаешь, милый, я приняла одно решение... Только, дружок, не спрашивай, потом узнаешь.
Они прошли в столовую, где сияющий от счастья самовар в клубах пара без умолку о чем-то лепетал.
Опять продолжалась было прерванная чистая, спокойная, настоящая жизнь. Елена Ивановна читала у самовара журнал, инженер думал о прокладке бетонных труб на сто пятнадцатой версте. Висячая лампа ровно наполняла комнату яркой белизной.
IV
В небольшой, чисто выбеленной, без всякой мебели, кроме стульев, комнате сидело трое, дожидаясь.
Борщ, с красным загорелым лицом, огненно-рыжей копной на голове, с бегло-выискивающим взглядом из-под насупившихся красных бровей, в нанковом, насквозь пропитанном бараньим жиром и пахнувшем кровью кафтане.
Старуха, худая, жилистая, из тех старух, что перестают колотиться и работать только с последним вздохом.
Женщина в платке. Она неподвижно сидела в сторонке; и из-за платка безучастно смотрело измученное молодое лицо в тонких бледных морщинах.
В соседней комнате торопливо, нервно, в десятый раз мыла слегка дрожавшие руки Елена Ивановна в белом переднике.
Стол был загроможден склянками, баночками.
Елена Ивановна подошла к двери, постояла в нерешительности, приоткрыла и робко пригласила:
– Пожалуйте.
Борщ поднялся всей своей рыжей громадой, точно занял всю комнату, и, уверенно и гремя сапогами, прошел к Елене Ивановне.
– Ну, что вы... на что жалуетесь?.. Где у вас болит?.. – конфузясь и краснея, виновато проговорила она.
– Первое, что хряшки, – хрипло забасил Борщ, – опять же поясница, а также в спине колотье, а по ночам голова, к тому же зубы и в ноги вступает, а когда за обед садимся аль вечерять, аппетит окончательно скорежит, в рот не пропхаешь.
Он замолчал, а Елена Ивановна густо покраснела.
Но Борщ, такой же рыжий, косматый, свирепо смотрел без малейшей усмешки.
Елена Ивановна, трясясь, стала спрашивать:
– Вы простудились? Не были ли вы под дождем когда-нибудь? Не продрогли ли?
– Опять же, – басил Борщ, не слушая, – в коленках смутьянит, а также шея беспокоится...
– Нет, уж вы подождите, вы мне по порядку. Что у вас прежде всего заболело? Давно? И не припомните, при каких это обстоятельствах было?
Борщ, что-то отыскивая, лазал главами по потолку, подняв рыжие космы бровей. И вдруг заговорил, просительно изогнув брови, тонким басом:
– Барыня... милостивая... не откажите... главное, взяться нечем... семья... кабы один, слова бы не сказал... семья... хоть бы маленечко на ноги стать... передохнуть... передышку бы... не оставьте... век богу молить...
– Да что такое?.. Что такое?..
– Государыня, не велите семье пропадать, велите миловать...
– Но, послушайте, ведь я не доктор... Я только хотела помочь в легких случаях... А если что трудное, так нужно к доктору. Как только приедет на станцию, я с ним поговорю относительно вас, он очень внимательно отнесется к вам...
Борщ всей тушей грохнулся на колени.
– Государыня-барыня, не велите казнить, велите миловать...
– Да что вы! Что вы!.. Встаньте, ради бога... встаньте же, я вас прошу.
И она старалась поднять его, хватаясь за вонючий кафтан.
– Не подымусь, покеда, барыня, не смилостивитесь...
– Да скажите же, что вам нужно?
– Пропадает семья... только б на ноги стать... Сами знаете, с борщу да с каши какая прибыль... Хочь бы маленький куренек... чисто задохлись в землянке... всего не хватает пяти красненьких... сруб купил, тесу на крышу не хватает...
Елена Ивановна пунцово покраснела, как будто ей плюнули в лицо. Она торопливо порылась в кармане, достала портмоне, выбрала какие были бумажки и, скомкав, и все такая же красная, как пион, сунула ему.
– Вот... сколько могу... деньги у мужа...
Борщ взял деньги, поднялся с колен, аккуратно расправил, спрятал в карман, лицо стало обычно-будничное, хмуро-озабоченное, и заговорил спокойно густым басом:
– Покорно благодарим... истинно, спасение семьи... по гроб жисти, дай вам, господи, чего сами пожелаете...
Он низко поклонился и, загородив отворившуюся дверь, вылез из комнаты.
Старуха метнулась.
– Скольки?
– Нискольки. – И ушел.
Старуха остановилась перед Еленой Ивановной, подобострастно сложив руки на тощем животе, и стала низко и подряд кланяться, как послушница перед игуменьей.
– Что у вас? – упавшим голосом проговорила Елена Ивановна.
– Неможется, вот все неможется, барыня золотая, бриллиянтовая... ох, мне, грешной... все косточки разломило...
«Ну, что она... – с тоской думала Елена Ивановна, глядя на ее сухую кланяющуюся спину. – Уж скорей бы говорила, сколько... Теперь Коля и Петя меня засмеют... И как это все глупо, нелепо...»
– Ноженьки не ходят, рученьки не владают...
– Да что у вас? Говорите толком.
«Нет, мы с ней чужие... И как у ней хищно сверкают глаза... А ведь, должно быть, действительно бедная... Какая исхудалая, изможденная...»
– Что у вас?
Старуха без всякого перехода стала всхлипывать, утирая гноящиеся глаза уголком платочка.
– Родимая моя, бриллиянтовая барыня, шестеро их, сирот-то, на моей шее, мать-то померла, а отец в лихоманке второй месяц трясется. Господи-и! Бедность-то, бедность заела...
Елена Ивановна, точно за ней гнались, выскочила в другую комнату, порылась в ящике, вернулась и сунула старухе бумажку. Та опять закланялась, точно послушница, утерла раза два глаза.
– Дай тебе, господи, красавица, и деткам твоим и поминовение родителям, царство небесное и упокой души ихней.
Ушла, а Елена Ивановна долго стояла, потирая лоб, глядя в окно, с пылающими щеками. Она рада была провалиться, как-нибудь так сделать, чтобы самая память стерлась о лечении, чтобы никто ее не знал, не приходил, не ждал. Но так или иначе, а надо было кончать – дожидалась еще женщина, – только бы скорей.
И, опять чувствуя, как они все чужды и без причины враждебны, приоткрыла дверь.
– Что у вас?
Женщина думала о своем, опустив глаза.
– Что у вас?
Женщина встала и, все так же равнодушно и все так же думая о своем, вошла, не подымая глаз. А когда подняла, на Елену Ивановну глянуло старчески-молодое в тонких бледных морщинках лицо такой непроходимо-измученной усталости, что Елена Ивановна глядела, не отрывая глаз. То враждебное и чуждое, что отделяло, вдруг исчезло.
– Что с вами, скажите?
Женщина помолчала, все такая же бледная и равнодушная. Потом сказала усталым голосом:
– Болит все тут, – и дотронулась до груди.
И, помолчав, так же равнодушно:
– Кашель замучил.
И как бы в доказательство, закашлялась долго, с трудными передышками, в грязный скомканный, зажатый в руке платок. Когда развернула, холод обдал Елену Ивановну: свежие красные пятна ярко пятнали платок.
– Да у вас кровь!
Та отерла губы, сделала платок комочком, спрятала и стояла по-прежнему, чему-то покорная и равнодушная.
– Но как же можно!.. Послушайте, давно это у вас?.. Боже мой?.. Вы, верно, плохо едите, чрезмерно работаете?.. Кто у вас муж?
– Кабы мне мази какой ни на есть, растереть на ночь грудь, все легше, а то першит дюже...
– Прежде всего вам нужен полный покой, пока не остановится кровь... Давно она у вас идет?
– Когда идет, когда нет... Месяца с два... Мази бы мне...
– Да вы расскажите подробнее, когда началось, с чего?.. Где работаете?.. Кто ваш муж?.. Как ваша фамилия?..
– Липатова. – И опять съежилась и замолчала, точно улитка снова вобралась в скорлупу.
– Но отчего же вы не хотите сказать?
– Мне бы мази...
– Да ведь не в мази дело, поймите.
Но так ничего и не могла добиться.
Целый день был разбит и мучительно тянулся для Елены Ивановны; бледно-молодое лицо в морщинках мешалось с обыденным течением домашней жизни, с поклонами, которые, как послушница перед игуменьей, клала старуха; представлялось, как Борщ, рыжий и высокий, аккуратно складывал бумажки; затем маячила дверь, глядевшая в черную ночь, и полоса света, выхватившая из темноты кусок клумбы, нешевелящуюся листву тополя.
На другой день в доме инженера стоял невероятный содом. Народ набился, как сельди в бочку, не только в приемной, но густо, давя друг друга, толклись в коридоре, на крыльце, по лестнице, с потными красными лицами, с не отрывающимися от запертой двери глазами.
Перепрыгивали через запертую на ключ калитку, лезли через заборы. Позванные со станции железнодорожные сторожа, носильщики не могли справиться с напиравшей толпой.
– Слышите, вам же русским языком говорят, приему не будет, барыня велела сказать: лечить не будет. Чтоб не дожидались, ничего не будет... Расходитесь!
Но толпа, напирая, смывала их, и гул голосов покрывал все:
– Нам надо до барыни...
– Почему не допущаете?!
– Почему такое, Борщ тридцать две монеты принес...
– И бабка...
– Чем мы хуже?!
– Так же жрать нечего...
– Ребята, чего на них глядеть, бей их, дьяволов!..
– Лупи!.. Нажимай!..
В густом, полном человеческого дыхания, пота и тяжелого запаха воздухе росло напряжение, готовое каждую минуту разразиться катастрофой.
Елена Ивановна в дальней комнате в отчаянии ходила из угла в угол, ломая руки, прислушиваясь к все возрастающему гулу во дворе. Да ведь разве она этого хотела? Почему так нелепо и глупо выходит?
Только когда мобилизовали почти всех железнодорожников со станции, удалось очистить квартиру и двор.
За обедом Елена Ивановна разливала с бледным лицом и крепко сжатыми губами. Началось как раз то, чего она так боялась. Брат и муж, весело подавая ей тарелки, говорили:
– Ну, доктор, положи-ка мне индейки!
– По-медицински изжарена – превкусная!
– Леля, ты в какой же области специализировалась? По внутренним ли болезням, или глазные, носоглоточная полость, или, может быть, ты хирург? А то веселенькие болезни бывают, их почему-то деликатно называют накожными.
– Ей-богу, Леля, ты молодец!.. А что диплома нет, так наплевать в высокой степени. Вон в Америке железные дороги строят, – думаете, инженеры строят? Черта с два. Просто ухитрится человек сорганизовать акционерное общество, обложится книгами и валяет, строит ветку. Как честный человек!.. А сам в инженерном деле понимает, как сазан в библии...
– Только я все время, с минуты на минуту, ждал, что благодарные пациенты разнесут наш дом. Рожи разгорелись, глаза алчные... Я думаю, они это все от великой любви и благодарности к своему хорошенькому доктору...
Выроненная ложка резко зазвенела серебром о тарелку.
– Перестаньте же!..
И разом в добродушной атмосфере обеденного часа зазвенели раздражение, боль и сдерживаемые слезы.
– Над чем издеваетесь? Что смешного?.. Почему строить мосты или растолковывать рабочим их положение, это можно делать, это серьезно, это не смешно. А я что хотела сделать, это смешно, над этим надо издеваться?.. Ах, оставьте, дайте же мне сказать!.. Ну, что смешного?! Темные, невежественные люди без всякой медицинской помощи валяются, как животные... Да ведь я понимаю и вовсе не думала лечить... Не так же я глупа. Ведь они же ничего, ничего не знают, не понимают. Сам же ты, Коля, рассказывал, землекоп занозил ногу. Только б вынуть занозу, промыть, завязать, был бы здоров человек, а он на пятый день умер, набил грязи, заразился. Поймите же, им нужен человек, который – куда уж там лечить!.. – просто бы посоветовал, что в каждом данном случае нужно сделать: обратиться ли к врачу, или есть простые, обыкновенные средства, всем известные, вроде того, что перевязать чисто ногу. Что тут смешного?.. Над чем издеваться!.. Ведь они – как дети беспомощные...
– Леля, голубчик, что ты!..
– Ленуся, да ты не так поняла, постой!..
И оба наперерыв стали поправлять.
– Ты не поняла. Вовсе не твоя попытка смешна, а я вспоминаю алчные рожи и разгоревшиеся глаза этого сброда...
– Леля, – брат серьезно взъерошил волосы, – всякая человеческая деятельность двояка... с двух точек зрения оценивается... – И, как бы ставя ее на равную ногу, сердито заговорил: – Или поступки мои социальны, или они исключительно для личного благоудовлетворения. Всякая благотворительность, филантропия – исключительно для собственного благоутробия, вроде того, как хорошо наворовавшиеся купцы ходят в церковь, бьют поклоны, ставят свечи...
Но она не дала ему докончить и с чисто женской непоследовательностью набросилась:
– Да ты-то... ты сам... ты идешь к рабочим, потому что противно играть в карты, пить, потому что тебе это нужно, для твоего благоудовлетворения... Оставь пожалуйста...
Брат рассмеялся, как бы говоря: ты – ребенок, прелестный, милый, но ребенок.
– Хорошо благоудовлетворение, как очутишься в тюрьме, да параши станешь нюхать, да выносить...
Но она опять с той же внешней непоследовательностью, но с внутренней несомненной логичностью продолжала, сдерживая нервно вздрагивающие губы и не давая ему говорить:
– Разве я не понимаю!.. Я бы сама пошла... с радостью бы отдалась этой работе... Но ведь... Но ведь... У меня Ка...тя... Ка...тюша... – Слезы брызнули. – Я... не мо...гу, у ме…ня ребенок... Я по...ни...маю, для вас я одно: скучающая ба...ры...ня...
Тогда они оба бросились к ней, чувствуя свою вину только в том, что она – женщина, что она слаба, что не про нее писана логика.
– Ну, Леля, ну, что ты... послушай, так же нельзя!..
– Леля, нельзя так нервничать... ты, наконец, не так нас поняла...
Она ушла и заперлась у себя.
