Текст книги "В мире актеров (СИ)"

Автор книги: Александр Свободин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

На сопоставление этих двух материй и строится фильм.

Персонажи киногруппы существуют в какой-то истоме, в томлении предчувствий. Их время остановилось. Прекрасные портреты Вознесенской, контражур, который так любили операторы немого кино, стоячее солнце, тенты, желтые апельсины, пустой вокзал, голый перрон. Тягучее время. Время, в котором вязнешь...

Эта материя лучше всего удалась создателям «Рабы любви».

И еще удалась им ирония, некий автошарж на кинопроизводство.

Помимо Елены Соловей, и в самом деле, кажется, стопроцентно выполнившей задание стилизации, следует назвать и Александра Калягина (режиссера), и Олега Басилашвили (продюсера), и Николая Пастухова (автора «сценариуса»). Эти артисты обнаружили безупречный слух на взятый стиль и создали вместе с оператором Павлом Лебешевым атмосферу этой «взвешенной» жизни.

Что же до мира

по

дпольщиков, то в той части, в какой он изображен в черно-белом стиле «немой фильмы» – а это стиль "Красных дьяволят”, гайдаровской «Школы» и многих первоначально советских лент, стиль строки Эдуарда Багрицкого «Нас водила молодость в сабельный поход», – в этой части он убедителен. Как убедительно может быть подражание, откровенная имитация, когда не только не скрывают, что это имитация, но любуются этим. Подражание не действительности, но искусству. Имитация не натуры, но произведения, художественной манеры определенного времени. Когда же авторы вдруг нарушают ими же избранный стилистический принцип и, осуществляя своеобразную «пересадку тканей», вводят хронику зверств белогвардейцев или в актерском исполнении вдруг переходят к манере психологической, как, например, в части (в части!) роли кинооператора Виктора Потоцкого (в исполнении актера Родиона Нахапетова), тогда этот мир делается ненастоящим.

Фильм «Раба любви» – один из тех редких фильмов-стилизаций, которыми не балует нас кинематограф. Несомненно, он требует определенной подготовленности, если можно так сказать, эстетической ориентации зрителя, а потому вызывает разноречивые мнения, их борьбу.

Но все-таки что же нам сейчас тут важнее душа или маска?

Душа! Конечно же, душа!

Только не нараспашку, а проглядывающая сквозь причудливые и наивные прорези старой маски...

Мюзикл! О, мюзикл! (глава в стиле жанра)

Говорят, одна диссертация начиналась словами: «девятнадцатый век в России прошел под знаком конного цирка».

Была эпоха пара, потом эпоха электричества. Возможно, наше время назовут эпохой мюзикла. Если лошадям дали век, отчего бы мюзиклу не дать эпоху?

На эти мысли наводит лавинообразный музыкальный поток, низвергающийся с вершины телебашни. Справедливость, впрочем, требует признать, что театральные подмостки в равнинных условиях низвергают его не менее бурно.

Мы не против мюзикла! Мы – за. Мюзикл – это звучит гордо и, как правило, громко. Просто, когда сталкиваешься с чем-то лавинообразным, хочется отодвинуться в сторону и разобраться.

Посмотрим несколько мюзиклов, но предварительно сделаем небольшое теоретическое вступление. Известно, «мюзикл» в переводе – музыкальный спектакль. Или кинофильм. Такие спектакли и фильмы были всегда, зритель их любит.

Так что же собственно произошла? Что изменилось?

Почему одни кричат: «Мюзикл! О, мюзикл!» А другие призывают на борьбу с этим узурпатором сцены и экрана?

Почему одни утверждают, что это новый жанр, рожденный нашим временем, а другие возмущаются: да ничего подобного! Вспомните «Мадемуазель Нитуш» на Вахтанговской сцене или «Веселые ребята» на экране!

Но что рассуждать! Посмотрите вокруг! В то время как широкие массы требуют непременно чего-нибудь музыкального, отдельные молодые люди, еще вчера удовлетворявшиеся наличием в своих коллекциях «Вест-сайдской истории», сегодня утверждают, что если в ближайшие же часы они не приобретут у каких-нибудь бродячих коробейников «Иисус Христос-супперзвезда», то умрут от интеллектуальной недостаточности.

Нет, что ни говорите, а брожение умов налицо! А следовательно, что-то происходит. Происходит же на наш взгляд, следующее.

Во-первых. Спрос на музыкальные представления и фильмы в последние двадцать лет действительно вырос. И вырос заметно. Одна Алла Пугачева чего стоит! Исследование причин этого явления – сфера социологии, не станем в нее вторгаться. Заметим лишь, что ничего дурного в этом не видим. Мюзиклы всегда относились к наиболее демократическим жанрам искусства. Тут все дело в чувстве меры и в художественном уровне.

Во-вторых. Развитие джазовой и современной симфонической музыки, современный балет (не классический, а современный), любимый народом, особенно молодежью, жанр микрофонных певцов (а это особый жанр), наконец, революция в технике звукозаписи все это создало возможности для появления синтетического представления, способного решать более серьезные художественные задачи, нежели например, классические или «венские» оперетты. Язык движения и жеста стал в этих представлениях (в лучших из них разумеется) равен выразительности сценической речи. Их ритмы и пластика передают весьма сложное философско-художественное содержание, музыка, пенье и танец – это уже не «вставные номера», а само действие, в котором все компоненты равны и неразрывны. Если мысленно проделать опыт и изъять из какой-либо классической оперетты пенье и музыку останется пьеса, образы и сюжет которой будут ясны и понятны. Если изъять музыку, пенье и движение из представлений, о которых идет речь, ничего не останется. Они исчезнут.

Как видите, действительно появилось нечто новое, что назвали мюзикл.

Так что же? Это некий новый вид драмы? Возможно. Время покажет. Только не следует уже сейчас бороться за «чистоту» мюзикла и отлучать от него разные спектакли и фильмы, которые чему-то там не соответствуют, или, напротив, отлучать сам мюзикл от нашего милого старого музыкального спектакля и фильма с «номерами». Сегодня время синтеза зрелищ и нас ждут прекрасные неожиданности как раз в соединении того, что еще вчера считалось несоединимым.

Не следует так же спешить хоронить вчерашнее – оно нас вдруг еще и порадует в самый неожиданный момент и в самом неожиданном обличье.

А теперь посмотрим, что показывают.

* * *

Вот старинный русский водевиль «Лев Гурыч Синичкин». Его поставил на Центральном телевидении с помощью кино-объединения «Экран» режиссер Александр Белинский, известный своим пристрастием к комедиям, кино-балетам и капустникам.

О, власть безыскусности! – хочется воскликнуть на манер старинной прозы, – с необоримой силой привлекает она к столетней давности творению наши сердца, изрядно, должно быть, притомившиеся в век «авторского кинематографа». Гусарский ментик и неотразимое своей победительной робостью создание в белом платье – нет, смейтесь сколько угодно, а недооцениваем мы их вечного обаяния. Глядя на этот водевиль невольно думаешь, а не забываем ли мы в наших изощренных усилиях одеть какую-нибудь простую историю в современные интеллектуальные одежды, что волнует нас в ней она сама... простая история. Например, о том, как благородные мушкетеры пытались спасти от смерти Констанцию Бонасье (создание в белом платье) и как им это не удалось. Или о том, как покинула старика отца дочь Дуня, единственная его радость, и как увезший ее гусар надругался над ним...

Итак, в телевизионной студии построена сцена старинного провинциального театра. Между сценой и рамкой нашего телевизора расположился дирижер со своим оркестром. Он взмахивает своей палочкой, – началось! Как положено в водевиле – с куплетов. Гусар едет на лошади и поет:

От Тамбова до Парижа,

От Бордо до Костромы...

Одним словом, всюду женщины любят военных, а зрители водевиль. Гусара играет Леонид Куравлев.

Как бы по правилам старинной антрепризы в театр приглашены знаменитые актеры. Нонна Мордюкова и Николай Трофимов, Олег Табаков и Михаил Козаков и никому еще неизвестная и не знаменитая Галина Федотова. Она, как вы догадываетесь, и есть неотразимая робость в белом платье. Да ведь и водевиль про молодую дебютантку. И, конечно, приглашен Андрей Миронов, потому что без Миронова сегодня невозможно.

Все это общество разыгрывает для нас водевиль. Как они разыгрывают? Знаете ли, не всерьез, понарошку. Всерьез играет разве что один дирижер (Андрей Миронов) поскольку его тема бессмертие театра и, если одной рукой он держит свою палочку, то другой пожимает руку самому Ленскому, автору «Льва Гурыча...» и тем своим коллегам, которые исполняли его водевиль сто лет тому назад. Да, но ведь и тогда играли не всерьез, разве можно это играть всерьез? Можно. Прочтите К.С.Станиславского:

«Принято думать, что водевиль – это какая-то особенная, как говорят, „условность“ и поэтому, ставя водевиль, можно... не считаться с законами логики и психологии... Мир водевиля – это совершенно реальный мир, но необыкновенные происшествия случаются в нем на каждом шагу. Жизнь в водевиле течет по всем законам логики и психологии... Персонажи водевиля очень жизненны и просты. Ни в коем случае не надо их считать, как это принято, какими-то странными людьми. Наоборот, это самые обыкновенные люди. Их особенность – это то, что они абсолютно во все верят...»

А вы говорите не всерьез! Что же, выходит, мы против Станиславского? О, нет! Как это поется на мотив куплетов:

От Тамбова до Парижа,

От Бордо до Костромы

К Станиславскому все ближе

С каждым днем подходим мы!

Поэтому все играют по законам логики и психологии... и дирижер А.Мирон, и «Автор» (О.Табаков), и граф Земфиров (М.Козаков), и в особенности Лев Гурыч (Н.Трофимов) и, наконец, самое робкое создание в белом платье, Лизанька (Г.Федотова). Вот, разве что Сурмилова (Н.Мордюкова) скорее из «странных людей». Да, все играют по законам, но не все во все верят!

Одни играют – и, по всей вероятности, режиссер это так и замышлял – как бы воспоминание о том, как когда-то играли в водевиле и еще с некоторой дозой современной иронии. В «реальном мире», пожалуй, лишь четверо: прежде всего Я.Трофимов (Лев Гурыч)

– Он-то уж во все верит – это точно, потом М.Козаков, играющий несколько одряхлевшее знатное лицо с одной засохшей извилиной, но с шалостями, еще Г.Федотова и, как уже упоминалось А.Миронов. И, то ли Константин Сергеевич был прав, то ли все еще дорога нам простая и трогательная история, но это «воспоминание о том, как играли» порой лишает спектакль внутреннего темперамента. Очевидно, в одном представлении две манеры игры, два стиля не уживаются. Или уж все всерьез или все понарошку, в духе стилизации.

И еще куплеты. Они, как бы это сказать... слишком прямолинейны и уверенно профессиональны. Их авторов Константинова и Рацера раз в два года упрекают в печати, что они слишком много пишут и что создается такое впечатление, что каждое второе с музыкой обязательно на их текст.

Нет, нет – ваша песня не спета,

Вы – дети родной стороны,

Но только не надо куплетов

Для всех водевилей страны.

И нас потянуло на куплеты. Очевидно, писать легко – воздерживаться трудно!

* * *

Черты нового зрелища, о котором шла речь в нашем теоретическом вступлении демонстрирует «Свадьба Кречинского». Режиссер В.Воробьев владеет языком современного мюзикла. Он для него – естественная речь. Пригоршни массовых сцен, осознанно, «в образе», действующего кордебалета создают ритм, настроение, обеспечивают представлению непрерывную пульсацию, кантиленность (мюзикл в отличие от оперетты не терпит пауз, не терпит «номеров»). Лакеи, слуги, горожане, игроки. Цвет их костюмов соответствует музыке, аккомпанирует движению главного сюжета, составляет его канву, а не дежурный «фон». Танец разнообразен. Особенно хорош ростовщик – зловещее напоминание о близком возмездии герою.

Впервые, пожалуй, столь наглядно показано сколь подходит наш Ленинград, с его петербургскими кварталами, проспектами, решетками, соборами для уличных карнавальных сцен, для танца с партнером-городом, что столь характерно для кинематографического мюзикла.

Мы видели как «танцуют» архитектурные ансамбли Вены, Парижа, Лондона, Нью-Йорка («Вест-сайдская история», «Оливер»!) Теперь в этой «роли» выступил Ленинград. Эти сцены напомнили гравюры и акварели начала прошлого века, знаменитую этнографическую «Панораму» «Невского проспекта», что хранится а музее А.С.Пушкина.

Операторская изобразительная культура фильма высока.

Мы не случайно начали с массы – здесь сегодня проверяется речь музыкального фильма. Но что герой?

Серьезный риск перевести на мюзикл самую популярную часть трагикомической трилогии Сухово-Кобылина. Не все согласятся с переводом, как не все согласились и с постановкой тем же режиссером «Свадьбы Кречинского» в Ленинградском театре музыкальной комедии, имевшей шумный успех в течение нескольких сезонов. (Надо отдать должное В.Воробьеву: он не просто снял спектакль, он сделал его кинематографический парафраз).

Нам кажется риск оправданным. Жгучий, пьянящий драматизм пьесы сохранен, ему сообщены даже роковые мотивы. Герой выглядит неожиданным. Более молод нежели на драматических сценах, более страстен, если можно так сказать – более игрок! Тень Германа из «Пиковой дамы» витает над этим характером. Актер (В.Костецкий) Обладает отменной пластикой, его азартные драматические вокальные взрывы подхлестывают действие, его кошмарные видения заражают. Роль проведена... на одном дыхании. Здесь, пожалуй, этого не требуется – герой из русских, неудавшихся бар. Спорно все, можно полемизировать по каждому решению, но неотразимо тянет к следующему кадру!

Из других персонажей раньше всего назовем Лидочку в исполнении Л.Пажитновой. Вот уж не нечто «трогательное в белом платье». (Хотя платье и в самом деле белое!). От провинциальной барышни, привезенной на ярмарку невест до незаурядной личности в последней «роковой» сцене – актриса сумела показать сей путь и верно и наглядно.

Еще ростовщик... Пусть несколько традиционен, пусть филин с нависшими бровями, пусть порой напоминает шарж на классического Гобсека – Л.М.Леонидова, знаменитого мхатовского актера – все так. Но каков внутренний напор, какова жажда роли! Это прекрасное качество – жажда роли, не столь уж часто мы наблюдаем ее в наш расчетливый век.

* * *

А посредине меж «Львом Гурычем...» и «Свадьбой...» – «Соломенная шляпка». Она во всем посредине. И в том, что взят классический водевиль. И в том, что режиссеру хотелось превратить его в грандиозный мюзикл.

С одной стороны в первых же кадрах герой тоже едет на лошади и тоже поет куплеты. С другой – некие празднества на полянке и меланхолическая пара бродячих актеров (впрочем, точно их профессии установить не удалось, так же как и функции в фильме) – явная претензия на философию, на этакий модно-грустный взгляд на жизнь, на превратности судеб...

«Соломенная шляпка» – букет актеров. Вот уж где собраны, кажется, все – никто не забыт! Владислав Стржельчик, Зиновий Герд; Михаил Козаков, Игорь Кваша, Владимир Тотосов и, конечно, Андрей Миронов (без Миронова сегодня невозможно!). Но уступим место дамам: Алиса Фрейндлих, Екатерина Васильева, Людмила Гурченко. Заметим, кстати, что телевидение отбирает и воспитывает труппу своего теле-кино-мюзикла. В недавно показанной «Ночи ошибок» сверкнули... Марина Неелова и Олег Даль, а в «Театре Клары Газуль» – Людмила Максакова.

«Соломенная шляпка» букет сцен. Прекрасно поет прекрасные куплеты Андрей Миронов (автор песен здесь Булат Окуджава, автор музыки Исаак Шварц). У героя Миронова одна задача: задержать свой свадебный кортеж. Чудеса изобретательности. Можно сказать, действие в этом фильме движется, когда герой Миронова его останавливает. Маленький шедевр – эпизод Михаила Козакова, играющего этакое грассирующее, аристократическое, безысходно глупое. Свою маленькую оперетту мастерски и ажурно разыгрывает в шляпной лавке Людмила Гурченко. Се ля ви – такова жизнь, словно вычеканено на скорбном челе Зиновия Гердта, с одной стороны мэра, а с другой

рядового местной «гвардии». Игорь Кваша – бесстрашный офицер

в обличи дебила, вот уж где абсолютная вера во все! Екатерина

Васильева, играющая вполне серьезно «гранд-дам». Нет, право же,

у каждого из участников можно легко обнаружить свой "звездный

час"! И да простят нас все, кого мы не назвали.

«Соломенная шляпка» – увы явно затянутый фильм, демонстрирующий отсутствие у режиссера того «водевильного чертика», о необходимости которого писала в своей книге педагог и актриса Ольга Пыжове, ученица Станиславского.

«Абсолютная вера во все» начинается с абсолютной веры режиссера в водевиль, который он ставит. Нам кажется, что Леонид Квенихидзе не поверил в водевиль Лабиша и начал его «укрупнять». Так появилось две серии вместо явно потребной одной, так возникло глубокомыслие там, где место лишь милой улыбке.

* * *

Но жизнь идет, музыкальная лавка низвергается, каждый вечер мы включаем телевизор, потому что от Тамбова... Впрочем, нас кажется снова потянуло на куплеты!

А Р А Б Е С К И

Из Пушкина нам что нибудь...

Он широко известный актер. Представлять его не надо, я лишь напомню: Чацкий в «Горе от ума» на сцене Большого драматического в Ленинграде, Остап Бендер в «Золотом теленке» на экране. Думаю, девяносто девять из ста театральных режиссеров не выбрали бы его на главную роль в грибоедовской комедии. И не каждый режиссер кино отдал бы ему героя Ильфа и Петрова. Но постановщик «Горя от ума» Георгий Товстоногов и режиссер «Золотого теленка» Михаил Шейцер отдали!

А ведь он совсем не пылкий красавец, громко произносящий обличительные монологи, каким мы привыкли представлять Чацкого. И нет у него «медального профиля» знаменитого командора автопробега Арбатов – Черноморск...

Когда роль поручают Юрскому, создатели спектакля или фильма рассчитывают заполучить соавтора. И получают его. То, что он сыграет, будет неожиданно, умно и парадоксально по рисунку.

Трудно обозначить его манеру однозначной формулой, но о его работах хочется сказать: так можно играть лишь сегодня!

Дисциплинированный темперамент, универсальная артистическая техника, непоколебимая убежденность в правильности трактовки образа принесли С.Юрскому много побед на сцене и на экране. Он обдумывает своих героев как писатель, но играет их как артист. Хотя характер эмоций и интеллекта этих двух творческих профессий различны, в Юрском они соединились. Может быть, поэтому он так тянется к литературе, пишет сам и выходит на эстраду, чтобы читать. Но пишет он все больше о творчестве актера, а читает, чтобы продолжить театр, сыграть то, что на обычной сцене невозможно. Надобно заметить, что это не концерт мастера художественного слова – это именно театр одного актера, тут есть разница, тонкая грань: превращаясь в чтеца, исполнитель не забывают, что он актер. Мимика, движение, жест, костюм, детали реквизита аккомпанируют слову...

Юрский читает много, часто, разных писателей. Шоу и Зощенко, Пастернака и Бернса, Достоевского и Пушкина.

Пушкин – страсть его. Любитель парадоксов, он находит в нем высшую гармонию. И вот еще что: он читает не только стихи, не только произведения Пушкина, он читает как бы самого Пушкина. Он стремится прожить и понять жизнь поэта в тот самый момент, когда создавалось стихотворение или поэма. Это заметно в его чтении, кажется здесь простым и единственно возможным.

Потом понимаешь, что это и есть самое трудное: за строчками стихов прочертить линию жизни их автора. Артист рискует, предлагал нам не свою трактовку пушкинской вещи, но прежде всего Пушкина. И Пушкин этот не сразу доступен, он непривычен. Но вновь невероятная убежденность Юрского, реальность его фантазии, осязаемость его видения побеждают. Мы слышим, мы чувствуем поэта, творящего сейчас!

Он предпринял огромный труд – прочитать по телевидению, вечер за вечером, всего «Евгения Онегина». Он прочитал его не только как картину нравов и типов эпохи, но и как жизнеописание Пушкина, биографию его душевных состояний. Он стремился показать возникновение пушкинского стиха, но еще прежде – пушкинской мысли.

В его чтении сказываются большие знания, высокий уровень образованности, чувство стиля, времени и человека. Пушкин исполняется артистом непринужденно и гармонично, несмотря на всю многозначность пушкинского театра. Слушая Юрского, вспоминаешь, словно мелодию, реплику пушкинского Моцарта, обращенную к слепому скрипачу: «Из Моцарта нам что-нибудь...»

Вот «Сон Татьяны». Начало. Поэт словно бы подавляет зевоту. Это еще автор, Пушкин, он в ночи! Но вот появляется Татьяна она входит в сон – артист рассказывает так, как рассказывают сны сельские барышни, еще не отошедшие от страха, но боящиеся забыть виденное... Страшно! Ее схватил медведь, несет куда-то, слышатся голоса зверей, потом все смешалось, и «рак верхом на пауке!» Но сон вещий, в нем царит ее дневной идеал – Евгений. «Мое!» – сказал Онегин. Желанное и страшное. И чудища расступились... И входит Ольга – легкомысленная, игривая, даже во сне. А за нею Ленский. Онегин берет нож... Вдруг мы понимаем, что это предчувствие. И уже слышится не голос барышни со сна, а голос поэта, давление его мысли в интонации стиха...

Но сон кончился, и светлая нота Моцарта – морозное солнце в комнате Татьяны, морозное солнце в кабинете поэта. Ну что ж, попросим Сергея Юрского из Пушкина нам что-нибудь...

Дай руку, Дельвиг!

...И вот он показал своего «Дельвига», и наконец я обозначил для себя притягательную силу его передач, их главную особенность. Я чувствовал ее еще в «Кюхле», потом в «Пущине». После «Дельвига» понял – на ней, на этой особенности, все и держится. Передачи Анатолия Адоскина – это прежде всего обнародование его личной боли за этих людей и личного восхищения ими.

Он скорбит о превратностях их судеб, как может скорбеть человек, желающий облегчить их участь, но, увы, лишенный этой возможности. Кто из нас мысленно не присутствовал при гибели Пушкина – вот если б я там был! Не кто иной, как Пущин первым высказал это чувство – он бы нашел способ отвести роковой пистолет от поэта.

Адоскин – актер острого рисунка, почти чертежной графики жеста. Для телевидения манера его чрезвычайно выигрышна. Актер создает сложную, насыщенную литературными и архивными материалами – стихами, письмами, документами – композицию. Он идет здесь по пути, проложенному Андрониковым, соединяя в своем лице литератора, историка, исполнителя.

О, Дельвиг мой...

С чьей это «легкой руки», не Фаддея ли Булгарина, литератора З-го отделения «Собственной его императорского величества канцелярии» или недалекого барона Корфа пошла гулять легенда о «лени» Дельвига? Ее-то в первую очередь и разоблачает Адоскин. Житейская лень и досуг высокого ума и сердца явления не сходные. Обыватель спешит записать человека вдохновенного по ведомству своего подвижного безделья, а меж тем человек возвышенной цели просто не суетится перед эпохой.

Ближайший друг и литературный соратник Пушкина предстает в телевизионном портрете, исполненном Адоскиным, и поэтом, и в равной мере деятельным (да, именно деятельным!) литературным работником.

«Сын лени вдохновенной» – строкой Пушкина названа первая часть передачи. И льются стихи первого опубликованного в печати лицейского поэта. За элегическими ритмами возникает образ человека, тревожимого судьбами страны, участника борьбы литературных партий защитника пушкинской стези отечественной словесности. Его дом – один из литературных центров столицы. Документы, приводимые рассказчиком, в резком конфликте с расхожим мнением и клеветой врагов. «Вдохновение», «Смерть – души успокоенье», «Элегия» Адоскин прослеживает в этих стихах мотив предчувствия, мотив итогов, провидение. А читая «Соловей, мой соловей...», он возвращает этому всемирно известному тексту его первоначальный скромный и глубокий поэтический смысл. Не сразу даже узнаешь словесную основу блистательных рулад колоратурных сопрано разных времен народов.

Таков поэт. Но вот издатель. В руках рассказчика подлинный экземпляр альманаха Дельвига «Северные цветы», а затем и «Литературной газеты». Возможно, многие телезрители впервые увидели столь знакомый шрифт заглавия, знакомый по нынешней тезке дельвиговой газеты. Он начал ее в России!

А вторая часть «дело о четырех стихах». Так было озаглавлено досье Дельвига в З-м отделении. Тут поэт – общественная фигура первой величины. Мы вид его в кабинете хамски кричащего на него Бенкендорфа. Мы ощущаем его спокойствие, невозмутимость, высокое достоинство. Образы обоих участников диалога набрасываются исполнителем тонким штрихом. Адоскин не переходит границ жанра, но дает почувствовать свое актерское мастерство.

К третьей части передачи образ Дельвига уже лишен для зрителя исторических и психологических наслоений, искажавших его облик. «Дай руку, Дельвиг» – пушкинская строка – ее заглавие. Пушкин в ней выходит на первый план и как бы приглашает нас взглянуть на прекрасную и трагически короткую жизнь своего друга. Адоскин делает вещь рискованную – вставляет в передачу стихи современного поэта. Но оказывается, что чувство историзма, присущее творчеству Давида Самойлова, его пристрастие к пушкинской эпохе гармонирует с тканью времени героя. Монтаж точен, стыка не видно. Современная поэзия принимает Дельвига в свой круг.

Нет, нет, не зря

хранится идеал.

Принадлежащий поколенью.

О, Дельвиг, ты достиг

такого ленью,

Чего трудом

не каждый достигал…

Но возвратимся к жанру. В отличие от Андроникова, Лакшина, Крымовой и других авторов и исполнителей Адоскин ближе к тому, что именуем мы театром одного актера. Очевидно, режиссер Л.Елагин оператор В.Качулин и художник А.Ефремов учитывают это обстоятельство. Передача начинается сценой, поставленной по стихотворению Пушкина «Художнику». В нем поэт вспоминает Дельвига при посещении мастерской скульптора Орловского. На экране антураж, намекающий на эту мастерскую, колонны, реквизит. Играют цилиндр, перчатки и веер в руках исполнителя.

Мне кажется, Адоскин мог бы позволить себе и большее. Конечно, значение предмета в такой передаче огромно... Неточно выбранный или излишне обыденный, он тотчас из символа превратится в иллюстрацию. И тем не менее искать в этом направлении Адоскин может. К тому же и паузы, право, нужны! Если в чем и можно упрекнуть исполнителя, так это в том, что, показав умение выстраивать напряженную драматургию текста, он меньше заботится о драматургии пауз. А ведь зрителю нужно время, нужен «воздух» для того, чтобы осмыслить услышанное, пережить тот или иной поворот в судьбе героя.

Итак, «Кюхля», «Пущин», «Дельвиг» – Адоскин не называл все это циклом «Друзья Пушкина», но ведь так счастливо получилось!

И п

у

том и кровью...

Когда смотришь этот фильм, – такое чувство, точно тебе не хватает дыхания.

Это фильм о том, как делается искусство, о том, в каком неистовом, первобытном труде выплавляется та капля чистого золота, что во всем мире известна как Ансамбль народного танца СССР под управлением Игоря Моисеева.

Тот, кто все еще думает, что искусство – это легко, что труд в нем – это какой-то «другой» труд, лишенный физических и нравственных мучений, тот, кто считает, что в этом труде есть паузы, которых, например, нет у него в его повседневной работе, и что паузы эти заполнены бокалами и букетами, или тот, кто всего этого не думает, но все-таки считает, что цветы и аплодисменты, эти внешние знаки успеха, и есть цель артиста, и есть его истинное счастье и что знаки эти – вполне достаточная награда людям, приносящим себя на алтарь нашей радости, – пусть посмотрит фильм «Перпетуум мобиле». Так называется лента Свердловской киностудии, созданная Майей Меркель по собственному сценарию.

Много дней кинокамеры стояли в репетиционном зале ансамбля, много дней крутились диски магнитофонов, записывая слова и ритм дыхания артистов, и тот странный язык, в который оформляется движение тела в устах Игоря Моисеева. Такой язык, что хочется составить словарь его, что подстегивает, поднимает, взвивает смертельно уставших артистов и заставляет еще раз, еще раз, еще раз повторять, повторять, повторять.

Вы видите, как машинально, чуть ли не украдкой массирует живот проработавшая девятнадцать лет в ансамбле Нелли Самсонова («Он никогда не знал, что у меня побаливает печень. Он это и не должен знать...»)

Вы видите, как после изящного и легкого показа держится за сердце сам Игорь Моисеев.

Вы видите и слышите, как плачет вконец измученная совсем юная дебютантка Гюзель.

Но вы видите и конечную цель этих усилий и страданий – тот внезапно, на ваших глазах из монотонного труда вылившийся порыв вдохновения, когда артисты обретают абсолютную власть над своим телом.

И тогда наступает танец!

В черно-белый фильм вступают цветные кадры концерта. Эти кадры – словно раскрашенные фигурки на белом невесомом фарфоре. А за кадром все звучит остроумная, деловая речь Игоря Моисеева, и мы начинаем разбираться в танце.

Горький любил говорить, что вдохновение – это не условие для успешной работы художника, это скорее результат ее. Редко когда справедливость этой мысли представала столь наглядно, как в этом фильме.

Да, потом и кровью оплачивается это искусство, но создается оно все-таки разумом!

Когда у танцовщиков не получается, их руководитель кричит

– Вы проворачиваете «мероприятие», а нужно провернуть танец! Это не одно и то же. Вы должны мозгом контролировать каждое движение!

Мозгом контролировать каждое движение – не правда ли, похоже на откровение? Привычно думать: в пляске может отдохнуть голова. Нет, не может, разве что в пляске, которая никогда не станет искусством.

Но если в пляску вложена мысль – острая мысль ее создателя, если фильм об этой пляске освещен оригинальной мыслью современных кинематографистов, наблюдающих не вообще, а осознанно, тогда даже черновая репетиция, повседневный урок, упражнение становятся законченным произведением со своим сюжетом и движением идей.

Девять минут

День никак не располагал к подобному сюжету. Неустойчивая погода июля, столица, разглаживающая последние складки на своих олимпийских одеждах, напрягшийся мир... И вдруг этот получасовой фильм – как стихотворение на черно-белой пленке. Что-то зашевелилось в глубине памяти, мелькнула неясная тень, и явился тот, кто эту тень отбрасывал, совсем еще мальчик с трагической судьбой – Вацлав Нижинский. Что-то окрыленное, какая-то греза. Когда это было и было ли?

Но аккорд один, штрих – и словно внезапное воспоминание взбередит вам душу.

Нижинский... Казалось бы, мимолетная, короткая вспышка в мировом балете, но все еще доходящий до нас свет. Справочники не могут сговориться даже о дате его рождения, одни называют 1889-й, другие 1890-й. А в двадцать семь в странной депрессии он покинул сцену. Будто отгорел. Сколько же он танцевал? Каких-нибудь девять-десять лет... И за это время – слава самого поэтичного танцовщика последнего столетия, а может быть, и в истории балета вообще.