Текст книги "В мире актеров (СИ)"

Автор книги: Александр Свободин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

АЛЕКСАНДР СВОБОДИН

В мире актеров

москва

2010

Аннотация

ПРИЗНАНИЕ вместо предисловия

Спрашиваю себя – за что я люблю их? И отвечаю так: за то, что с ними в мою жизнь входит необычное, не будничное и сам я начинаю жить в ином, праздничном ритме. За то, что при всей их открытости в них тайна, ее хочется разгадать, а разгадать до конца не удается.

И еще я люблю их за то, что они могут совершить чудо. Говорю не иносказательно. Самые необыкновенные фокусы – рукотворны, имеют разгадку. Просто мы ее пока не знаем. Актерское чудо разгадки не имеет, хотя существует теория актерской игры и ей обучают в театральных вузах. Но даже в актере скромного дарования есть что-то непохожее, особенное. А уж если большой артист... Прав поэт: «Талант – единственная новость, которая всегда нова!»

Скоро сорок лет занимаюсь театром, а все не могу к ним привыкнуть, удивляюсь им. Ну вот, например.

Было это лет десять назад, в Ленинграде. Как-то утром Георгий Александрович Товстоногов, главный режиссер Большого драматического театра позвал посмотреть «прогон» первого акта знаменитого впоследствии спектакля «История лошади» по повести Льва Толстого «Холстомер»... Что такое «прогон»?

Это одна из последних репетиций, когда целый акт или весь спектакль играют без остановок. В отличие от обычных репетиций, когда режиссер может прервать актеров в любом месте.

...Так вот мы идем в театр, что на набережной Фонтанки. В маленькой репетиционной комнате собралось довольно много людей.

Тут актеры, занятые в спектакле, помощники режиссера, работники литературной части, актеры не занятые, сотрудники дирекции, приглашенные вроде меня. На «прогоны» просачивается кто может – всем интересно. Ведь в п е р в ы е мы увидим спектакль. Пусть «сырой», черновик, а все-таки уже спектакль. Тут, на наших глазах он возникнет. Все возбуждены, однако бравируют спокойствием. Предстоит обычный рабочий момент, сколько раз уже повторялось – что уж такого особенного, тут все профессионалы. Но я-то вижу, что волнуются.

Я люблю в театре эти «прогоны». Может быть даже больше премьер с их аплодисментами, цветами. А тут другое, интимное. На твоих глазах, сейчас, из ничего! Конечно, это лишь кажется, что «из ничего». Этому дню предшествовали месяцы ежедневного труда, десятки репетиций.

...Шум голосов, рабочие выкрики: «Стул сюда!», «Это уберите!», «Прошу вас!», «Вы отсюда, да!» Словно таинственные пароли, точно отсчет: десять, девять, восемь, семь… а потом: старт!

И ракета пошла.

И я тоже пока разговариваю. Мы стоим с Евгением Лебедевым, знаменитым актером, исполняющим главную роль. Она необычна. Лошадь по кличке Холстомер. В этом образе два начала – «лошадиное» и «человеческое». Неслыханной трудности роль!

Мы стоим с ним и разговариваем о деле. Он пишет книгу о‚ своей профессии, я – редактор этой книги. Дело сложное. Мы увлеклись и не заметили, как шум стал меньше, все приготовились. Актеры взошли на «сцену», (В репетиционной комнате ее нет, просто часть пола приподнята на одну ступеньку). Голоса стихли, пришедшие на «прогон» уселись на свои стулья. А мы все стоим возле самой площадки, на которой уже приготовились актеры. И разговариваем. Забылись. И тут режиссер Марк Розовский громко хлопнул в ладоши. Это был сигнал к началу. Лебедев мгновенно шагнул на ступеньку и... Произошло чудо. Вот то необъяснимое чудо, о котором я говорил. В метре от меня – я даже сесть не успел, стоял... Нет, я даже затрудняюсь сказать – кто. Не человек, и не лошадь, а нечто третье – лошадь в образе человека.

– Чтой-то чешется... Чтой-то больно чешется сегодня... Такие слова произнесло это существо. Оно почесывалось, поеживалось, озиралось. Это была лошадь, истинная лошадь, ухватками, повадками, у нее были большие, со слезой лошадиные глаза. И это был человек, в голосе его звучала старческая больная усталость. Понять это было невозможно. Не то, что артист вдруг изобразил лошадь, а то, что он зажил ее жизнью, всей ее долгой жизнью. Разве это не чудо! Один шаг потребовался артисту, чтобы уйти в иную жизнь, в иную форму существования. Я спрашивал себя: когда это произошло? В течение короткого шага? А, может быть, это уже было в нем, когда он со мной разговаривал? Да, нет – он говорил возбужденно и серьезно, отдаваясь предмету разговора... Тут все-таки тайна, что ни говорите!

А однажды я стоял с артистом Михаилом Козаковым за кулисами. Он был в костюме мольеровского Дон Жуана. Зал еще усаживался, мы слышали зрительский говор, постепенно стихающий, особенный, чего-то ожидающий говор. Усиленная фонограмма зрительских сердец. И тоже о чем-то говорили. Но вдруг, по какому-то сигналу, которого я и не заметил, он властно отстранил меня рукой, взглянул на меня чужими враждебными глазами, другой рукой отбросил кулису точно это была не портьера, а тетива и выкрикнув фразу, которую он должен был начать еще за сценой, пружинной походкой, корой никогда не ходит в жизни, вышел на сцену. И тотчас раздались аплодисменты.

Я люблю их за то, что они могут в одно мгновение взять зрительный зал и держать его, приковывая к себе внимание бесконечно долго. А вы знаете, что такое держать зрительный зал? Вы когда-нибудь выходили на сцену, на пустую сцену, когда ослепительный свет бьет вам в глаза и оттого вы не видите, а только чувствуете одно общее тело зрителя, одни общие его глаза и одно общее дыхание? Да, что там на сцену! Каждый знает еще со школы, как страшно, как трудно одному выступать перед многими. Как нелегко удержать их внимание, заставить слушать себя, не смотреть по сторонам, не переговариваться с соседом. Как это трудно – быть непрерывно интересным, не скучным, а в случае, когда внимание слушателей и зрителей рассеивается, не злиться на них, не ненавидеть их, а, собрав всю свою волю, что-то такое совершить, повернуть в себе, чтобы они снова обратились к тебе.

А они каждый вечер выходят на сцену, чтобы один на один или маленьким отрядом сражаться с большим и поначалу настороженным и рассеянным, пришедшим отдыхать, зрительным залом, Да, пришедшим отдыхать, развлекаться, наслаждаться и поначалу не идущим им навстречу, а ожидающим, что они ему все это преподнесут. А им непременно надо сообщить залу что-то серьезное, а не только развлечь, важное про жизнь, про ее смысл.

Я люблю их за то, что в них живет детство, чистая игра, А способность и тяга к игре, исполненной фантазии и чувства счастья, блаженства любви но всему на свете, бескорыстия и беззаботности – ведь это и делает нас людьми! Я всегда восхищаюсь, когда смотрю как они озорничают на сцене, как малые дети самозабвенно, как в старину говорили, ломают комедию! С обманами, трюками, розыгрышами... И это те самые актеры, которые вчера играли Шекспира, Достоевского, Чехова и персонажи их были страстны, трагичны и столь разнообразны в душевных движениях, что временами становилось не по себе от их знания скрытых причин человеческих поступков.

Я люблю их за то, что они ежедневно воплощают мою мечту, мое желание прожить жизнь другого человека, Ну, хотя бы часть ее, даже мгновение. Прожить жизнь другого или других – одно из коренных желаний человека, оно присуще всем люд, всем без исключения. Каждый из нас в детстве, юности, а бывает и взрослым испытывает желание стать актером... Пусть только в мечтах, снах, наяву, тайных позывах, о которых никому не рассказывают. Каково там, в чужой жизни? Заманчиво и страшно, И мы фантазируем, актерствуем про себя. Я знаменитый ученый, совершаю открытие и все говорят обо мне, пишут. Я моряк, капитан дальнего плаванья, в морях моя дорога. Я солдат и герой. Я – первая красавица! Ну, пусть не первая, просто очень красивая женщина и меня любит тот… одним словом т о т ! Или просто я не я, а прохожий или старик, что сидит на скамейке в парке... Хоть немножко, а пожить жизнью другого! Не потому, что не нравится своя, хотя бывает, что своя жизнь и не нравится, а хочется попробовать, представить себе, каково там...

А они каждый вечер, каждый вечер!

Я люблю их за естественное мужество, за неизбывную преданность сцене. Никакая болезнь не остановит их, если они заняты в спектакле. Если актриса не умерла, она должна быть на сцене! – крикнул при мне известный режиссер, не увидав на репетиции исполнительницу одной из главных ролей. И они играют с темпер турой, держась лишь силой духа. И немало их в истории театра умерло прямо на сцене, так и недоиграв своей роли, или сразу же после закрытия занавеса.

Может быть все это из области чувств и кому-нибудь в моих объяснениях в любви недостанет основательности? Ну что ж, есть и основательность у моей любви, хотя напряжение и непрерывная игра чувств, их перепады и столкновения – свидетельство полноты жизни.

Есть в их профессии в самом их деле серьезное и важное. Пьеса и в особенности спектакль – не что иное как живая модель человеческого общества. В спектаклях люди как бы проигрывают варианты собственной жизнедеятельности, проверяют возможные контакты, способы достижения цели, обнаруживают пути ведущие к ошибкам, нередко – к трагедиям. В живой модели – спектакле люди видят идеальное воплощение своих надежд, наилучшее высоконравственное устройство жизни. Видят в увеличенном изображении, в концентрированном действии, длящемся каких-нибудь три часа в с ю свою долгую жизнь, прошлое и будущее. Ну разве это не поразительно! А ведь эту модель нашей с вами повседневности создают они, актеры!

Есть такое понятие из области криминалистики – следственный эксперимент. В наш век детективов о нем все знают. Следователь предлагает человеку, совершившему преступление повторить свои действия на том месте, где он его совершил. Спектакль это ведь тоже своеобразный следственный эксперимент, в котором повторяются жизненные ситуации, не связанные ни с каким правонарушением и от того еще более сложные. Недаром Лев Толстой говорил, что самая сильная драма – это драма хороших людей. А ведь расследование поступков и чувств людей, о которых они далеко не всегда склонны рассказывать – это ведь куда как сложно! И проводят этот эксперимент на себе они, актеры!

Сцена дает нам концентрацию жизни в образах.

Но и все устройство театра, его внутренняя жизнь являет собой концентрацию жизни вообще. Театр – котел, где кипят страсти, где всё – работа, чувства, поступки являются словно в сгущенном виде. То, что в других местах и в других профессиях человек проживает за годы, а порой и за всю жизнь, в театре проживают за месяцы, дни и даже часы. Критические ситуации возникают у людей театра чаще нежели где бы то ни было. И творцы, а случается и жертвы этой интенсивности бытия, они, актеры!

Я люблю их за то, что могу среди них выбрать того, кто олицетворяет Мой идеал красоты, мужественности, женственности, У каждого ведь есть артисты, которых любят особо. За ними следят, их ищут, ими восторгаются, они становятся почти что членами нашей семьи.

В чем секрет артистической популярности? Почему мы замечаем актера, начинаем радоваться ему, ждем появления его на сцене, на экране, по телевизору. Если вдуматься, мы словно бы свернем себя с ним, Он восполняет что-то недостающее нам. Он не роскошь, не развлечение лишь – он необходимость! Вычтите мысленно из своей жизни любимых вами актеров! Останется высохший ручей, день потеряет краски...

А сколько я каких людей узнал я благодаря им. Некогда живших монархов и революционеров, у ученых и полководцев, политиков и художников, мужчин и женщин всех профессий и возрастов. А наши с вами современники. Сколько я узнал о них благодаря им, актерам. А какие мысли пришли ко мне, благодаря их искусству об истории, о жизни и смерти; о скрытых причинах человеческих поступков, о моей собственной судьбе... Это ведь целая энциклопедия людей и дум!

Я люблю их за юмор. За постоянную готовность к нему. Чувство юмора родовой признак их профессии. Без него нет актера. Бесконечные истории, которые они рассказывают непременно оформляя их в маленькие новеллы с острым сюжетом, в микро-пьесы с диалогом, завязкой и развязкой – полны остроумия, блеска подробностей. Они не жалеют себя, когда сами становятся объектом юмора. Они любят коллекционировать смешные случаи, драматические неурядицы во время спектаклей и репетиций, которые кажутся такими забавными потом. За десятки лет я наслушался такое количество этих историй, скопил так много неурядиц; именуемых в театральном обиходе – «накладками», что из всего этого можно бы составить большой том наподобие «Тысячи и одной ночи» или «Декамерона». А как они веселятся в своей среде, устраивая представления, именуемые «капустниками»! Это целые спектакли, наполненные образами самих себя, очаровательными сценическими шаржами. «Капустник» репетируют, к ним тщательно готовятся, пишут стихи, диалоги, рассказы, режиссируют вполне серьезно.

Написал это и подумал: но ведь актеры, как и все люди, вызывают к себе не только любовь, но и другие чувства. Случается противоположные. Если театр – это жизнь в ее концентрированном виде, то ведь и эти другие чувства могут быть не ординарными. А что, если вопрос был бы поставлен так: за что я не люблю их? И есть ли за что их не любить?

Да, положа руку на сердце, есть! За слишком сильную возбудимость даже в обыденной жизни за внезапные переходы от любви к ненависти за быструю – перемену в отношениях. Актер, получивший роль и тот же актер ее не получивший – два разных человека. В первом случае пред вами мрачный, разочарованный субъект, рассказывающий о своем режиссере бог знает что. И бездарь он, и злодей. А во втором – тот же режиссер в устах его талант, святой человек!.. За годы работы с ними, я привык к тому, что, коли ты нужен театру, они твои друзья, братья, каждый день осыпают тебя знаками внимания, звонками, приглашениями, но, коли ты не нужен ему, они легко тебя забываю; чтобы вновь вспомнить как только переменится их театральный ветер. Я привык к тому, что даже самые умные и серьезные из них, глубоко понимающие искусство и жизнь бывают болезненно нетерпимы к критике, даже к одному единственному критическому замечанию среди сонма похвал.

И все-таки я люблю их и прощаю им все грехи, все недостатки. За бесконечную радость, которую они мне доставляют, по ноту жизни, которую благодаря им я испытываю. И то сказать – разве их сильная возбудимость, способность к внезапным переходам от одного чувства к другому не следствие и условие их профессии, их искусства! Разве актер не получивший роли не уподобляется человеку приговоренному к бесплодию? И разве режиссер, дающий или не дающий ему эту роль, не является для него творцом всего сущего в его жизни? Разве не должны они непрерывно держать в поле зрения десятки и сотни людей, от которых зависит их дело, их судьба и в этой своей необходимости разве не могут они потерять вдруг из виду того, кто в данный момент не участвует в их работе, в их борьбе? И разве могут не быть болезненными укоры и уколы критики, когда роль, как дитя ими рожденное выношено в муках и трудах. И, наконец, не накладывает ли на их характеры свой трагический отпечаток предопределенная и неизбежная смерть спектакля? Книга писателя остается, даже если ее забыли или не напечатали при жизни автора, картина художника остается, остаются фильмы, магнитофонные ленты, диски. Спектакль исчезает. Он живет какое-то время, пусть даже относительно долгие годы. А потом… И не бывает двух одинаковых спектаклей. Сыгранный сегодня, он неповторим. Завтрашний будет чем-то отличаться от него. Зал другой, настроение иное, да мало ли обстоятельств, влияющих на спектакль! Плохое самочувствие исполнителя, тяжелый зал – а они так чувствительны к настроению зрителей, – плохая статья в газете, недоброе слово чье-нибудь, плохая погода...

У них врожденное, обусловленное природой их искусства чувство Зыбкости его, сиюминутности. Они творят его здесь, сегодня, сейчас. Для нас с вами, пришедших на спектакль. Величайшие взлеты их вдохновения порождают легенды, но не оставляют следа. Да, их ручеек вливается в реки искусства, последние текут в моря культу и все великие мастера сцены прошлых времен так или иначе присутствуют в театральном искусстве наших дней, растворены в его генах. Но увидеть их нельзя. О них можно лишь прочитать.

Я счастливый человек, в детстве заболев театром, я, ученик одной из московских школ, мечтал увидеть вблизи, не на сцене знаменитых артистов, властителей наших дум. Порой видел их, идущими в театр. Видел, как шел в свой Художественный Василий Иванович Качалов, величественный и прекрасный, я видел Ольгу Леонардовну Книппер, жену Чехова, Ивана Михайловича Москвина, Михаила Михайловича Тарханова, Александра Алексеевича Остужева, Александру Александровну Яблочкину и многих носителей громких имен. Постоять где-нибудь на лестнице, прижавшись спиной к перилам, когда мимо проходили они – было счастьем. Я и мечтать не мог, что когда-нибудь настанет время, когда я буду близко знать самых выдающихся актеров страны. И такое время настало – я знаю их, работаю с ними. Разве это не чудо!

Но объяснение в любви хочется мне закончить воспоминанием не о знаменитых, артистах, а о безвестных.

Во время войны оказался я в одном из городов северного Казахстана. Туда приехал эвакуированный театр. Не столичный, Областной театр с Украины. Очень было тяжело жить. Работали для армии, терпели лишения, но очень было тяжело. Голод сильный. Люди пообносились, бесконечно латали, перешивали старую одежду. А старая и есть старая – вид горожан был прискорбен. Но артисты игравшие спектакли в одном из холодных городских клубов и время от времени посылавшие бригады в действующую армию и жившие тяжело как и все выглядели по-иному. Они были прекрасно одеты (теперь-то я понимаю, что они прекрасно носили свою одежду), по-иному ходили. Мы издали замечали их на улице. Они несли себя, их лица не были будничными. И горожане улыбались при виде их. Идет артист! Вот так надо ходить, так следить за своим внешним видом, так блюсти человеческое достоинство. Они укрепляли нашу бодрость и нашу веру в то, что мы вытерпим, дождемся победы. Я полюбил их навсегда…

МЕЖДУ СЦЕНОЙ И ЭКРАНОМ

Ефремов от шести до полуночи

Каждый вечер мы сходимся, сидим до ночи в опустевшем бесстыдно раздетом на ремонт театре, работаем. Не знаю, выйдет ли что из нашей работы, и давно бы во всем разуверился – столько за день поводов для сомнений в возможности завершить наши муки спектаклем. Давно бы разуверялся, если б не Ефремов.

В характере его есть одна особенность, в эти вечера я ее и высмотрел. Стало понятно вдруг: этой черте своей натуры он обязан тем, что устоял в бурях сложной артистической жизни и помог устоять своему театру «Современнику».

У него фантастическое (а лучше уж сказать, анекдотическое!) число дневных забот, вместе составляющих бремя главы театра. А еще читать пьесы, учить роли, просматривать киносценарии, ходить по различным инстанциям, требовать, просить, одним емким словом обеспечивать. И Ефремов обеспечивает! Но он знает, что единственно светлое и необходимое в этом дне лишь то, что составляет творчество актера и режиссера, его жизнь художника.

Он знает это подсознательно, тут его «секрет», особенность. Сознательно это знают многие и только муку себе наживают. Разгребают дневную суету, а когда наконец разгребут, накопившееся раздражение не отпускает, душевная сношенность оказывается так сильна, что за свою заветную работу, ради которой и живешь и суетишься, приняться нет сил. И летят часы...

А он весь день ставить себя так, точно день – старт для этих минут и секунд. Затянувшийся старт, который он готов принять всегда, в любую секунду. Без промедления и подготовки.

Вот уж вроде бы и начали, но в дверь стучат. В ефремовский кабинет входит человечек. Невысокий, обветренный, просоленный, в командировочных брюках, синей тенниске, с папочкой. Жмется, неуверенно оглядывается. Не то прораб, не то завхоз.

– Олег Николаевич!

Если б вы видели, какое просительное, униженное выражение возникает на лицах вторых режиссеров и помрежей кино, когда они входят в кабинет руководителя театра!

– Олег Николаевич!

И начинается, как сказано у Островского, «тонкая французская игра».

За ним, «прорабом», кинопроизводство, группа, пребывающая сейчас где-то в отдаленном географическом пункте, «на натуре», техника, «лихтвагены», кошмарные простои из-за погоды, из-за того, что не приехал вовремя актер, из-за того, что отснятая пленка оказалась плохой, из-за тысяч других причин, которые непосвященному человеку и в голову не придут. У него строгий приказ своего режиссера-постановщика ехать и без положительного ответа не возвращаться. За Ефремовым – театр, его ритм, планы, готовящиеся премьеры, неслыханные сложности и невидимые миру слезы – театральные, а настоящие! За ним художественный организм, который нельзя разобрать и в котором части не взаимозаменяемы.

И начинается игра.

Человечек просит продлить срок съемки актеру Х. Он, конечно, понимает, что срок был оговорен с руководством театра заранее, что актер Х (а представьте себе, что за этим "Х" скрывается Евстигнеев, Табаков, Козаков, Лаврова, Никулин, Кваша, Сергачев, Щербаков, Дорошина, Волчек, Вертинская – можно и далее перечислять, потому что актеры «Современника» играли почти в девяноста фильмах) необходим театру, но... И тут посланец младшего искусства начинает обещать золотые горы и библейские чудеса. Он уверяет, что актер Х будет доставляться на спектакли на специальном самолете, что новый срок будет выдержан непременно, что киностудия оплатит...

Ефремов неумолим. Показывает расписание спектаклей и репетиций. Представитель кинематографа прибавляет чудес: Х за время съемки получит права водителя, будет приглашен дублер... Ефремов держится.

Тогда «прораб» своим профессиональным шестым чувством психолога понимает, что надо не так, по-другому. Он внутренне разгибается и по-человечески, обыкновенно и устало говорит:

– Но что же мне делать, Олег Николаевич, войдите в мое положение...

А может быть, он взял этот тон неосознанно, подчиняясь велению партнера, в котором все – и манера, и выражение лица, да и само лицо так далеки от «театральности» (то есть от аффектированного, броского) от «артистичного» (то есть от необязательного, развинченного).

И тут Ефремов сочувственно и чуть виновато улыбается. Я люблю у него эту улыбку, улыбку Айболита, в тот самый момент, когда ему сообщают о кознях Бармалея (помните: надо же с ним поговорить!).

Кажется, киноискусство на сегодня спасено. Голова к голове они склоняются над бумагами с графиками и начинают вместе искать «щели», «скрытые возможности», еле заметные, микроскопические «отверстия».

– Вот разве если после двадцать второго, – неуверенно говорит Ефремов.

Это один из самых добрых людей, которых я знаю.

...Артистичность его в другом, она чисто внутреннего свойства. Он по-детски удивляется и очень любит слушать. Умение же слушать и слышать другого – первый признак интеллигентности. (Как слушает его «следователь» Подберезовиков «похитителя автомобилей» – И.Смоктуновского).

Когда я смотрю его на сцене или на Экране, мне кажется, что я вижу, как он вслушивается в своего героя. Он, Олег Ефремов. И он же сообщит сейчас нам, зрителям, то, что услышал. Сообщит не персонаж, а понимающий его человек, современный, оригинально мыслящий.

На первых курсах актерских факультетов учат будущих актеров: отношение к образу непозволительно, надо перевоплощаться! Но так же, как высшая математика опрокидывает постулаты элементарной, вводя их маленькой ячейкой в огромное здание науки, так и понятие современного актерского мастерства отводит начальным правилам свое скромное место…

Я ловлю себя на том, что мне интересно «отношение к образу» Олега Ефремова, который на сцене и на экране свободен и естествен, как редко какой актер. Не было бы обидно увидеть Ефремова полностью перевоплотившимся, я почувствовал бы себя обкраденным. Но ведь он и перевоплощается? Несомненно! Особенно на сцене: в кино у него было лишь несколько его ролей. Парадокс? Нисколько, надо отрешиться от школьных правил, о сложном и думать сложно, не стремясь разложить все по полочкам.

Ефремов – образец современного актера. Он и играет свои роли, он и обдумывает их. И то и другое на наших глазах!

Он ходит быстро, изящно, почти балетно, плавно приподнимаясь и опускаясь на носке. Его походка стремительна, а корпус заметно наклонен вперед. Оттого он всегда напоминает мне спешащего Петра Первого с акварели Серова. Угловатого и грациозного. Смешного, но вызывающего почтительное удивление. Не спешащего Ефремова я не видел.

А может быть, «прорабу» повезло потому, что Ефремов сам киноактер, любит кино? И сейчас в дневное время он снимается в фильме «Три тополя на Плющихе», где играет таксиста. Рассказывать про это он не любит и, появляясь в театре точно в шесть, оставляет кинематограф за порогом. Но я знаю, что работать там ему интересно, что партнерша его Татьяна Доронина, что сегодня в таксомоторном парке над ним смеялись водители, когда он, отъезжая, задел две машины, но что он им «отомстил», когда режиссер предложил шоферам играть в массовке и когда те не могли произвести перед камерой самые простые действия.

Как только «прораб» ушел, он мгновенно переключился на работу, взял сразу высокую ноту, энергично, тонко и вдохновен – но стал набрасывать и проигрывать сцену. Мне стало неловко за мою расслабленность. Он начал точно с того места, на котором застигло его вторжение киноискусства.

Смотреть, как он репетирует, страшно.

Кажется, окончания его нервов обнажены и чутко, до болезненности реагируют на все, что происходит. Боишься шевельнуться, нечаянным словом или жестом задеть, причинить. Боль…

Смотреть, как он репетирует поучительно.

Учишься логике искусства: ничего нелогичного, неоправданного внутренней последовательностью характера и всего эпизода он не признает. Прежде чем принять тот или иной текст, он проигрывает его. Иногда делает это, сидя за столом, вполголоса, только проверяя побуждения действующих лиц. Если побуждения ему неясны, вскакивает и громко, с жестами и характерными интонациями, бегая по кабинету, играет за всех. Если естественного сцепления реплик, выражающих сцепление персонажей в предложенных обстоятельствах, не получается, текст не принимается. Требует поправок, кардинальных изменений.

На репетиции намечает действие сцены в энергичных, кратких, поразительно точно подобранных словах, стараясь говорить так, чтобы ничего недосказанного (как бы горько само сказанное ни шло) не оставалось.

...Актер на сцене произносит монолог. Вижу, как Ефремов за своим освещенным одной лампочкой режиссерским столиком пришептывает роль, заметно жуя губами (текст пьесы он знает лучше автора!). Секретарша театра тихо вносит и ставит чай и бутерброды. Он досадливо отмахивается: не до того! Шепчет: «Не так, не так!»

Нет, это он не кричит, это только мы, рядом сидящие, слышим.

Бежит к сцене, с маху впрыгивает на нее и, сразу оказываясь в привычной стихии, свободно показывает, проигрывает, потом спрыгивает, останавливается, прислушивается к сцене, бежит к столику. «Давайте, давайте, не останавливайтесь!»

Иногда он забегает за кулису и оттуда смотрит и слушает, как идет эпизод, потом перебегает на другую сторону сцены и совсем скрывается.

Он точно бы обнюхивает сцену.

В момент наивысшего напряжения он говорит тихо, кажется сознательно замедляя ритм фразы, понижая голос, успокаивая.

Но бывает, взрывается. Тогда он беспощаден.

– Вы должны работать с удовольствием и приходить на репетицию наполненными, продумавшими роль, а не безразличными и вялыми, ожидая от режиссуры исчерпывающих указаний, У режиссуры много других дел: сложная световая партитура спектакля, движение мизансцен... Помните, за вас никто вашу работу делать не будет! Я отлично вижу, кто работает, обдумывает, а кто приходит, занятый своими делами… Не понимаю, зачем такой человек в театре, зачем он избрал папу профессию...

Его слова падают на головы, от них не увернуться, от них ежатся.

Я знаю: они соберутся, обдумают, они ответят взрывом страстного, нервического актерского энтузиазма, который составляет особенность и завораживающую силу артистов «Современника».

Дни Табакова

Эти дни не выдуманы, взяты наугад. Могли быть другие, но мало что изменилось бы. Уверяю вас.

В пятницу пятнадцатого мая по телефону ответили, что он в Киеве. Уехал на два дна в перерыве между репетициями во МХАТе английской пьесы «Амадеус». В Киеве надо досняться в последних эпизодах фильма. Приедет в субботу в 9-З0. А в 10 – репетиция. Так что прямо с вокзала. В воскресенье утренний спектакль.

– А вечером? спросил я.

– Вечером занятия со студентами на улице Чаплыгина.

– А в понедельник?

– Улетит в Канаду. Пригласили провести семинар с драматическими артистами.

– А когда вернется?

– 24-го, но 25-го у него премьера в «Современнике». «Восточная трибуна» А.Галина. Играет одну из главных ролей.

– Передайте, чтоб позвонил, – без всякой надежды сказал я.

Поезд из Киева пришел вовремя и он позвонил. Выслушал, помолчал, сказал спокойно: – Стало быть встретимся в воскресенье. В семь часов. Приедешь в подвал на Чаплыгина. У меня занятия со студентами. На час двадцать. Потом поговорим.

Подвальчик на улице Чаплыгина известен театральной Москве по спектаклям его экспериментальной студии. Встретила вязкая темнота. Приплюснутый потолком зал словно без стен. Таинственно. Стулья для зрителей убраны.

Он беседовал с ухоженным высоким мужчиной, слишком правильно выговаривавшим по-русски. Оказался театральным человеком с родины Шекспира. Табаков передавал ему подарки, объясняя достоинства книг. Потом англичанин ушел и он обратился ко мне:

– Это второй курс, репетиция отрывков к экзаменам. Из «Банкрота» Островского. Давайте! – крикнул он в темноту.

И тотчас из скрытой в тумане рассеянного света двери вышли двое и началась сцена. Это были студенты его второго набора. Актерскую труппу, прошедшую в Театральном институте полный четырехлетний курс доцент Табаков уже выпустил.

В ладони правой руки у него крошечный диктофончик. Он держит его у самых губ и рассчитанным по тональности шепотом – чтоб не мешать играющим – наговаривает свои замечания. Он собран, педантичен и я почти физически ощущаю его предельную сконцентрированность на выполняемом деле. Думаю: умопомрачительная неделя – полет за океан (позже я узнал, что у него еще начата постановка «Ревизора» в одном из театров РГ) – как можно втиснуть все это в свои сутки, как это уживается с его творчеством?). Ведь он актер и актер не рядовой, на него устремлены миллионы зрительских глаз!