Текст книги "В мире актеров (СИ)"

Автор книги: Александр Свободин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

С нею рядом играл выдающийся русский актер Николай Симонов, она с тайным испугом присматривалась к нему.

Бал продолжался, но внезапно сменялась мелодия. Началась

тема Гамлета, мощные аккорды Шостаковича. Выдающийся наш режиссер Григорий Козинцев пригласил ее на роль Офелии в экранизации шекспировской трагедия. Ей минуло семнадцать лет, она училась в щукинском училище, что при Вахтанговском театре, но как играть Офелию – решительно не знала.

– У Козинцева было цельное видение фильма и места в нем Офелии, он требовал от меня замутненного взора средневековых мадонн, советовал ходить в Эрмитаж, а я смотрела в зеркало и не находила у себя замутненного взора и считала себя полной бездарью...

Бал кончился. Начались артистические будни. Требовалось найти характер в предложенной стилистике фильма. Того, чем наделила природа, впервые оказал ось недостаточно. Тогда Иннокентий Смоктуновский стал добрым принцем и на съемочной площадке. Ему было важно, кто вокруг его Гамлета, и он репетировал с нею отдельно, дотошно, и к репетициям Козинцева она приготовлялась.

– Козинцев замечательно нашел внешний облик моей Офелии, я стала понимать значение скульптурности, графики роли...

Она говорит мне это, а я вновь вспоминаю концерт 46-го года.

...Потом Вертинский запел «В бананово-лимонном Сингапуре, в бурю, когда ревет и стонет океан», и руки его стали попеременно вздыматься, точно накатывающиеся на берег волны... А через несколько лет он возник в облике кардинала из фильма «Заговор обреченных». Благородная лиса, иезуит, аристократ до кончиков пальцев. Маленький артистический шедевр.

– «Мне было двенадцать лет; когда он умер. Мы с сестрой слушали его из-за кулис, он нас завораживал. Когда он пел песенку о нас „доченьки, доченьки, доченьки мои...“, мы наливались слезами. Он был артистической личностью, которой нельзя было не заразиться, ведь род его идет еще от Гоголей-Яновских».

А потом была «Война и мир». Лиз Волконская на удивление многим не затерялась в огромной толпе персонажей, и, когда я думаю о тех исполнителях, кому в этом густонаселенном фильме, где заняты сотни актеров, удалось «совпасть» с человеком из вечной книги, я причисляю к ним и ее.

Печальные глаза «маленькой княгини», укоряюще детский вопрос во взгляде, крупные капли пота на чистом детском лбу, меченном знаком ранней смерти.

– В работе над «маленькой княгиней» я впервые стала думать о характере. Бондарчук любит воспевать актера на съемке, это очень помогает...

Так стала возникать тема страдания ее хрупких и не слишком приспособленных к жизни, не слишком стойких юных женщин, нуждавшихся в участии и поддержке.

Театр «Современник», куда пришла она после театральной школы, предоставил ее обширное поле для накопления опыта, но концентрировать на ней внимание не стал. Она оказалась из тех трудных актрис, до истинного направления которых нужно докапываться. Естественность, раскованность, счастливое «могу» приходят к ним не как результат усилий окружающих, а как следствие доводящей до отчаяния их внутренней борьбы с противником изворотливым и упорным – с самой собой.

Она играла все – и «девушку в толпе», и олеографически прекрасную героиню в декоративном спектакле «Мастера», и Викторию в «Провинциальных анекдотах» Вампилова, и теневую героиню Ирину в спектакле «С любимыми не расставайтесь» Володина, и Катю «женщину с ребенком» в «Эшелоне» Рощина.

– И еще был этот ужасный ввод в «Вишневый сад», а я стремилась к Чехову, вынашивала роль Раневской!

Ее хвалили или похваливали. Она привыкла к полууспехам, вернее сказать, привыкла терпеливо сносить их, научилась тому мучительному умению терпеть, о котором говорит чеховская Нина. Кстати, и ее она сыграла в последнем непонятном и непонятом спектакле Ефремова в «Современнике». Вряд ли могла она тогда предположить, что и ей и режиссеру придется ждать долгих десять лет, пока их новая «Чайка», уже на новой мхатовской сцене завоюет место под театральным солнцем!

Наука терпения приносит плоды!

И все-таки не было у нее в «Современнике» настоящего успеха до Оливии из «Двенадцатой ночи» Шекспира. Тут оказалась она сильной равноправной участницей дуэли с Мариной Нееловой. Тут пришли к ней свобода и уверенность и вернулось вахтанговское озорство. «Затуманенный взор мадонн» требовался когда-то для ее Офелии, здесь средневековый поворот фигуры – живот впереди

– создавал ироническую линию роли.

А киносудьба складывалась пестро. Не так-то легко собрать ее роли в столь любимое критиками понятие – «артистическая тема».

Китти в «Анне Карениной» в экранизации А.Зархи. Юная княжна Щербацкая предстала необыкновенно грациозной, трепетной, породистой. Ей удалось передать испуг Китти, ее предчувствие страдания после встречи с Анной. Княжна Мэри в переложенной с французского грузинской комедии «Не горюй». Кроткое существо с двумя косичками. Пускает мыльные пузыри, потом оказывается, что будет мамой.

– Там попала я в окружение блестящих грузинских актеров. Меня поразило, как быстро они притираются друг к другу и создают ансамбль. Это как многоголосное грузинское пение. Серго Закариадзе, Вахтанг Кикабидзе, Софико Чиаурели... Мне повезло.

Фильм «Случай с Полыниным» по повести К.Симонова «Бестолковая». Дуэт с О.Ефремовым. Война. Героиня тонконогая актриса в больших валенках, одетых на шелковые чулки. Зябнет, кутается, никак не может приспособиться. Порой словно вопрос «маленькой княгини» светился в ее глазах.

Женщины, обладающие зыбким внутренним изяществом, отнюдь не демонстрирующим себя, женщины, уже отпившие из чаши испытаний, удавались ей лучше. Красота не давила ее, как это порой случается с юными богинями экрана.

– Вы чувствовали себя когда-нибудь красивой актрисой? Было ли у вас то, что кто-то из классиков назвал" бременем красоты"?

Скорее мне это все время давали почувствовать режиссеры. Если в сценарии говорилось «ее глаза его поразили», – считалось, что сценарий надо послать мне.

Кинематографический калейдоскоп. Ритм вальса сменялся аритмией, После фильма «Человек на своем месте» (никакая чертежница Клара) она решает больше не сниматься в кино. По-видимому, это был один из труднейших эпизодов борьбы за свое артистическое "я", и отказ от кинокарьеры означал победу.

Но актер кино живет и не зависимой от своей воли второй жизнью. Образ актрисы, образ Анастасии Вертинской укоренился в зрительских душах. В мозаике индивидуальностей, что складывается в сознании зрителей, ей уже принадлежит четко обозначенное, ее место. Неповторимое цветовое пятно. Это место не может занять другая актриса. Анастасия Вертинская ассоциируется с необходимым и прекрасным типом женского характера, женской красоты. Ее «нездешность» стала житейски узнаваема. Так внезапно узнают на улице в прохожей свою мечту. Ее хрупкость, ее мелодия звучат и по-детски наивно и по-взрослому печально и мужественно. Но в то время, когда все это происходило в ее второй, уже не принадлежавшей ей жизни, или, если вспомнить образ из знаменитой шварцевской пьесы, когда все это происходило с ее «тенью», самой ее в кинематографе становилось все меньше.

Но, как говорит древняя восточная пословица, случай всегда приходит на помощь тому, кто борется до конца.

Михаил Козаков предложил ей роль Монны в телефильме «Безымянная звезда». Не знаю, вспоминались ли им первые туры их беззаботного вальса в «Человеке-амфибии», где Козаков был элегантным злодеем Зуритой, но здесь они почувствовали себя дебютантами в своей другой, новой, зрелой артистической жизни. Один как режиссер полнометражного фильма, другая как исполнительница главной роли. И все, что было накоплено и тем и другой за годы работы в «Современнике», и все, что было пережито на съемочных площадках, вложено было в эту работу.

Козаков снимал по порядку, то есть в последовательности сюжета (это неслыханная творческая роскошь, в кинематографе так не бывает!). Он создал атмосферу неспешного обдумывания того, что уже снято. Это было похоже на нормальный театральный процесс, и актриса могла корректировать будущие сцены и предлагать свои решения.

Все, что было рассыпано в ее героинях, счастливо соединилось в Монне. Ее прошлая жизнь незадачливой и внутренне вялой Манон Леско из столичного отеля. И взрыв надежды на любовь и простую женскую долю, которая и есть счастье. И вера ее, что она сумеет, уже сумела перешагнуть, отрешиться, вернуться. крах всех ее надежд, атрофия воли. Все это она сумела рассказать на экране. Она сыграла уверенно и разнообразно. Теперь она не только не боялась быть некрасивой, этого она и прежде не опасалась, теперь она не боялась быть красивой на экране! Все шло в дело легко, радостно и осмысленно.

А потом была Нина в чеховской «Чайке».

Это был настоящий театральный успех, О спектакле писала серьезная критика, как о новом современном прочтении самой загадочной чеховской пьесы. Все отмечали Нину, уже не романтическую, но земную, перестрадавшую и близкую.

«Чайка» не знала полууспехов. В истории театра она или проваливалась или торжествовала. Больше проваливалась. Эта «Чайка» победила. Ее доля в победе велика.

И я уже не сомневался, что следующую свою роль она непременно выиграет. Так и случилось. Дорина в мольеровском «Тартюфе» вызвала единодушный восторг зала. Фривольность и чистота, кокетство и грация. Легкое дыхание и легкое движение. Она продемонстрировала игру глазами – это очарование классического фарса, она показала пластику рук, напоминавшую танцующие пальцы ее отца. Она была гармонична и радостна. «Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом», – вспомнились мне слова чеховской Нины, когда я смотрел на эту неотразимую Дорину, выводившую на чистую воду ханжу и циника Тартюфа.

...А ее уже ожидала Лиза в «живом трупе». В спектакле поставленном в Художественном театре А.Эфросом Лиза оказалась безупречно толстовским персонажем (точно так же как раньше и другая ее Лиза «маленькая княгиня» в фильме «Война и мир»).

По-своему блестящая, отлично воспитанная, корректная не

только в поведении, но и в душевных движениях (даже в мыслях не позволит себе ничего неприличного), мать с вечной тревогой за ребенка. Но, как говорит о ней Федя Протасов, женщина без «игры», без всплеска поэзии, без "сумасшедшинки”.

Актриса разнообразно играла однообразие, тактично показывала пределы отпущенных этой натуре чувств, ее заурядность. Но она поймала тот миг, когда Лиза обнаруживает незаурядность, Когда следователь дал ей очную ставку с мужем, которого она считала умершим, покончившем с собой, в ней происходит взрыв любви к Феде, страстной, единственной, неотразимой. Лиза как-то неестественно, словно надломившись, бросается к нему, забыв всю свою респектабельность. И в эту секунду она великая женщина!

А следующая ее роль была сыграна не в спектакле, не в кинофильме и не по телевизору и об этом надо рассказать подробнее, ибо это новое, ранее не встречавшееся. Предложил это Святослав Рихтер. Он не только великий музыкант нашего времени, но человек с универсальным художественным мышлением. Он придумал и, главное, сумел осуществить некое новое действо. О нем поговаривали, ходили слухи, говорили даже, что «неприлично не побывать», что там, мол, собирается «вся Москва»… Ох, уж эти театральные кумушки! Но не будем строги.[2]

Называется это «действо» «Декабрьские вечера» и то, что я увидел и услышал в самый канун Нового года в белом зале Музея изобразительных искусств имени Пушкина в самом деле было необыкновенно.

Идея соединения разных искусств в надежде получить новое средство воздействия на душу зрителя привлекала художников всегда, причем именно крупнейших мастеров, достигавших, казалось бы, мыслимого совершенства в своем жанре. Может быть это происходит оттого, что они острее нежели другие чувствуют ограниченность отпущенного им природой творческого пространства?..

Вспоминается случай из жизни Льва Толстого. Однажды он предложил соединить искусство художественного слова, живопись и прозу в нечто цельное, единое, с тем, чтобы все это особым образом выразило исполненное тут же музыкальное произведение. Он взялся написать рассказ, Илья Репин должен был стать автором картины. Последнюю, по мысли Льва Николаевича, выставят перед публикой на эстраде, с которой артист Андреев-Бурлак (его манера чтения нравилась Толстому) прочтет то, что сочинит писатель.

Идея не осуществилась, поскольку лишь один из предполагавшихся участников исполнил задуманное. По счастью им оказался сам Толстой. След несбывшегося – «Крейцерова соната».

...Интересно все-таки, в какой степени усиливается (или, в случае неудачи, ослабляется) действие каждого из искусств, вместе составивших новое? Что тут – иное качество? Наверное. Загадка? Это уж точно.

Как известно, наиболее часто соединяемые искусства – театр и архитектура. От римских цирков и средневековых замков до прозрачных интерьеров современных аэропортов – где только не играли актеры, не пели певцы!

То, что предложил Святослав Рихтер – воплощение этой вечной идеи синтеза искусств.

Спектакль, нет – концерт, нет, лучше все-таки сказать то, что уже сказано

д е й с т в о

, начинается заметно раньше чем прозвенит звонок, приглашающий в зал. По галерее знаменитой парадной лестницы музея публика поспешно прохаживается и висящие на ее стенах портреты в таком живом старинном багете втягивают нас в свой мир, обволакивают, возбуждают спокойствием отшумевших, но не отошедших мыслей и страстей. Выставка «Английский портрет». Но английским художником изображен и русский вельможа Воронцов, при одном взгляде на него сразу приходит что-то пушкинское, лирика и эпиграммы... Тут нежный и тонкий поэт Перси Биши Щелли и страстный политик и язвительный драматург Ричард Бринсли Шеридан, подаривший нам язвительную пьесу «Школу злословия» и непреклонный и азартный Уильям Питт-младший в 24 года ставший премьер-министром (Англии и поставивший целью своей жизни сокрушение Наполеона... Были тут и другие, «славные мужи», как написали бы о них в начале прошлого века. Дыхание истории обдавало нас своим холодным теплом. И кто знает, не проводи мы этих двадцати минут на галерее, восприняли бы именно так то, что предстояло нам в белом зале?..

А предстояло вот что.

По сторонам небольшой эстрады один на другой были поставлены сценические станки, оголив свои бесхитростные конструкции. В центре эстрады расположился камерный оркестр. За музыкантами во фраках, как и положено, на некотором возвышении – камерный хор, Между оркестром и хором – место для солистов, Я так дотошно обрисовываю всю эту топографию, потому что по замыслу режиссера все элементы должны взаимодействовать с драмой.

Началось так. По проходу через зал, где главным действующим

лицом должны были стать музыка Генри Перселла к шекспировской «Буре» и сама шекспировская пьеса, потянулась вереница современных молодых людей. «Свитера и джинсы». Впрочем, в костюмах прояснились и некоторые театральные атрибуты. Они врезались в строгое пространство ампирного зала: "Вторжение варваров в Рим – подумал я. – Где-то тут в музее должна быть такая картина. Но тут, же возникла и другая ассоциация: шекспировская бродячая труппа... А они уже расположились на эстраде, легко, как единое живое тело заполнили «станки». Один из них принял классическую позу дирижера – руки в стороны и чуть вверх. Тишина. И под дирижерскую палочку началась... словесная музыка. Она состояла из обычных слов названия спектакля, имен участников, постановщика. Но первые звуки этого остроумного «концерта в прозе» извлечены были из звонкого и шипящего слова «ШЕКСПИР»!

Шекспир, пир-шекс, шекс-пир. Шипенье и рокот, предчувствие бури, звук волны, в их руках оказались воздушные шары и потрескиванье их слилось в оглушительный грохот шторма.

Предстояла музыка, предстояли скрипки, чембало, пенье солистов, пенье хора и ребята подстраивались под будущую музыку. И тут я подумал, что хорошо, что против ожидания не вышли они в костюмах эпохи Шекспира и что не началась обычная хоровая мелодекламация. Мы непременно бы заметили, что носить «исторические» костюмы они не умеют, что их жесты не «оттуда», а «отсюда» и даже еще не из профессионального театра. Нет, не уходить «вглубь веков», а «глубь веков» привести в этот зал – такова была, очевидно, задача постановщика и всего действа и драматической его части А.Эфроса.

А ребята были его студентами, с младших курсов ГИТИСа. Будущие актеры и режиссеры не слишком умело, с «непоставленными» голосами и ломкими жестами, а порой, увы, с не слишком отчетливой дикцией, но искренне и увлеченно изображали разбушевавшуюся стихию, а когда это было нужно выделяли из своей среды персонажей шекспировской пьесы – Гонзало и Калибана и, конечно, влюбленных Фердинанда и Миранду...

«Буря» (она давалась, конечно, во фрагментах) – прощальная пьеса Шекспира, позже нее был написан лишь "Генрих

V

III". Она не реальна и не сказочна наподобие «Сна в летнюю ночь», хотя в ней действуют духи и главный из них Ариэль, помогающие изгнаннику Просперо вершить суд добра и справедливости в этом недобром и несправедливом мире. Как бы философский итог, прощальный взгляд автора на покидаемое им человечество и надежда на его исцеление. Тут отзвуки мотивов больших шекспировских трагедий и в то же время гармоничный взгляд на мир великого художника. И все это лучшее сего было выражено в завораживающей, звучащей современно и возвышенно отстраненно музыке Перселла, превосходно исполняемой оркестром и хором.

Однако для того, чтобы все элементы пришли в общее согласное движение необходимо было объединяющее начало. Им и стала Анастасия Вертинская с каким-то внутренним восторгом и безупречным чувством стиля сыгравшая роль Просперо. Актриса переживающая творческий подъем явила ту гармонию жеста, голоса, манеры произнесения стиха, что придала всему вечеру знак красоты. Черный камзол, волшебный черный плащ ее героя, свободное легкое парение в пространстве зала, звонкая дикция, когда голос предвещает музыку, а музыка как бы продолжает голос – все это и есть цель «действа», каким оно может стать в своем высшем выражении.

А заканчивалось музыкой. Она все более овладевала пространством и временем, сглаживала, объединяла, уносила ввысь, завершая то, что в программе значилось как «Образы Англии», но что по сути было образом борьбы Добра и Зла, поэмой о совершенствовании мира и человека.

Да, временами всему действию грозил разрыв на отдельные элементы и некоторые из них сами по себе были обыденны. Временами такой разрыв и происходил. Но там, где торжествовало о б ъ е д и н е н и е на нас, волнами накатывалось нечто художественно цельное, сильное и свежее. И черный плащ Просперо и легкое дыхание актрисы, столь органично слившейся с этим залом, с этими портретами на галерее, с музыкой и словом – все это уносило нас в мир вечности и красоты.

Анастасия Вертинская в поре расцвета и иной читатель возможно, ждет от автора комплиментов своей героине, перечисления ее достоинства, например, эрудиции или «круга чтения». Можно, конечно, – и эрудиция, и круг чтения... Знает языки – родители постарались, особенно свободна в английском. Но, когда я думаю, что же сделало ее актрисой, не боящейся сложных задач, чувствующей целое – спектакль, фильм, общее движение художественной идеи, то прихожу к мысли в большей мере она сделала себе сама.

Ее сделало актрисой неукротимое честолюбие. Да, да честолюбие, душевное качество, к которому мы порой склонны относиться настороженно. Но если понимать его как любовь к чести (необязательно – к почестям!), как жажду первенства, то без этой черты нет художника, нет актера. Дух соревнования витает над сценой и экраном. Поединок талантов все равно что поединок влюбленных такова уж диалектика творчества. Художник не состоится, если в нем не бушует пламя честолюбия, сосредоточенного все на одном, все на одном, все на одном... Это пламя сообщает энергию бесконечному терпению и пробам, дает силы карабкаться в гору по непролазным тропинкам и все начинать сначала столько раз, сколько потребуется. Все сначала. Сколько потребуется.

Олег Даль и Владимир Высоцкий в чеховской «Дуэли» [3]

Из всех особенностей чеховского зрения режиссера Иосифа

Хейфица более всего поражает реакция на пошлость. Пошлость Антон

Павлович и в самом деле ощущал, кажется, всеми пятью чувствами, но сверх того и раньше всего душевным зрением неслыханной, возможно, непревзойденной остроты. Это душевное зрение кинематограф обязан перевести в изображение. Хейфиц ставит себя в положение Чехова, оглядывающего своих героев – их лица, костюмы слушающего их речь, осматривающего обстановку, которая их окружает, – мебель, посуду, пейзаж...

Но что такое пошлость? И как ее передать на экране? «Пошлость – отвлеченное существительное». Так, ничего не определял, определяет его «Толковый словарь» Ушакова. Следовательно, нужно передать отвлеченное понятие, которое в форме прилагательного само определяет другие понятия. От «пошлая обстановка» до «пошлая жизнь». Припоминаю: в фильме Хейфица «Дама с собачкой» Гуров, приезжал в провинциальный городишко, чтобы встретиться с Анной Сергеевной, останавливался в убогой гостинице. Он садился за стол, чтобы написать записку той, без которой не мог больше жить, и вдруг замечал идиотскую бронзовую статуэтку на чернильнице, какого-то всадника без головы. Соединение в одном кадре порыва идеальной любви низким пошибом обстоятельств высекало ощущение невыносимого контраста. Это и была сама пошлость, сквозь которую героям надо было пробиться.

И вот новая чеховская лента Хейфица «Плохой хороший человек».

...В грязноватом «павильоне» на пляже заштатного кавказского городка, куда забросила судьба героев «дуэли», происходит первый разговор. Лаевский, молодой человек с университетским образованием, сбежавший в этот городишко по любви с чужой женой и прозябающий тут, исповедуется доктору Самойленко. Последний выполняет роль местного доброго гения и некоего нравственного центра. Лаевский давно уже эту чужую жену, а по совести, его собственную жену Надежду Федоровну не любит или думаю, что не любит, но он порядочный человек или думает, что он порядочный человек. Так вот – что делать? Лаевский субтилен, тонок. Лицомми мил, интеллигентен, вял. Всегда немножко заспан – по ночам в карты играет и живет тем, что в каждую секунду чувствует, что живет скверно. И в эту же самую секунду сознает, что мучается этим несоответствием. И тут же любуется этим своим мучением. Рефлексирующий тип, говорили о таких уже во времена Чехова. А впрочем, он добрый малый, лицо страдательное, а от этого и еще от своего университетского образования представляющийся обществу, что-то слышавшему о «лишних людях», одним из этих лишних людей и натурой романтической... Так вот он исповедуется, а на соседний столик вспархивает цыпленок. Лаевский морщится и, бросая Самойленко вопрос: можно ли и нравственно ли жить с женщиной «без любви»? – встает и напряженно (так городской человек всегда берет в руки животное) и в то же время безразлично берет под крылышки цыпленка и сбрасывает его со стола. Сам он в этот момент представляется цыпленком, несмышленышем, воробышком во всем: и в мыслях и в поступках. Да и весь разговор опошляется. В роли Лаевского – Олег Даль, который умеет изобразить такой тип характера. Некий эфир безволия разлит по всему облику героя, отражен в каждом его жесте. «Русскому человеку, – сказал однажды Чехов с горестным отчаянном, – свойственны высокие и благородные мечты и порывы, почему же в жизни он хватает так невысоко!»

Об этом и повесть. Об этом и Лаевский.

В конце его ждет дуэль, нелепая, как все остальное. Он знает, что перед дуэлью положено надевать чистую рубаху и писать матери. Рубаха оказывается без пуговиц, только у воротника одна сохранилась. Надев ее и застегнув под горлом, Лаевский становится похож на того самого цыпленка, которого он сбросил со стола. Так вот и жизнь беспомощного ангелочка сейчас оборвется, сбросит его… У Чехова этого нет, но это одна из отличных находок режиссера – тут высекается ощущение невсамделишного бытия, ощущение пошлости,

А вот сцена самой дуэли. На горе расположились участники.

В заштатном гарнизоне никто толк не знает, как проводится дуэль. Недаром же фон Корен призывает вспомнить литературные источники – Лермонтова, например, а еще Базарова из «Отцов и детей». Забыли про дуэли, да и на дворе девяностые годы. Чехов дает пародию на классические картины русских поединков в жизни и в литературе, он не раз пародировал дуэльные мотивы, понимая, что даже призрачное благородство поединка окончательно выродилось. Вспомните «Дядю Ваню» – бегающего с пистолетом Войницкого и приговаривающего между выстрелами: «бах-бах»! Но дуэль кончилась, и, слава богу, никто не убит (и не мог быть убит по художественному закону, принятому здесь Чеховым). Не удалась жизнь – не может удаться и смерть! Пригорок пуст. На месте людей, на тех же самых позициях – коровы... Все бессмысленно, но это и без коров ясно.

Повторим: символами пошлости переполнен весь фильм, и мы начали рассказ с этих именно сцен и кадров, потому что для поставщика они принципиальны, составляют каркас киноповествования. Помимо дуэли в главном смысле – о чем мы, собственно, сейчас и скажем, – в течение всего фильма происходит дуэль изобразительных символов. Тонкие, многозначные, апеллирующие к воображению зрителя бьются с назидательными, прямолинейными. Эта борьба кадров и сцен видима, мы бы сказали, слишком видима временами.

Дуэль двух типов интеллигенции, двух взглядов на жизнь. А в более широком смысле противопоставление Чеховым оскудевшей, ежедневной тягомотины, перетирания времени, которое он, как никто, чувствовал и, как никто, умел изобразить, столь же твердо жившему в нем, но не сформулированному им идеалу здоровой, трудовой, нравственной, общественно полезной, непоказной жизни. «Дуэль» относится к девяностым годам, когда Чехов дал гениальные вещи – «Даму с собачкой», «Скучную историю», «Мою жизнь»...

Два типа интеллигенции. Один – Лаевский со своей Надеждой Федоровной (о ней ниже), другой фон Корен. Его играет Владимир Высоцкий. Пока первый исповедуется, Самойленко, другой делает на берегу гимнастику. Опять же не без символа противопоставление героев. Зоолог фон Кореи суховат, подтянут, делает дело. Не любит разглагольствований, любит формулировать и подгонять жизнь под свои формулы. Высоцкий дает законченный рисунок, демонстрируя и высокий класс профессионализма и понимание общей идеи образа.

Но какова же сама идея?

Если Лаевского автор фильма оставляет Чехову, то фон Корена он подтягивает к понятиям нашего времени. На наш взгляд, слишком видимо подтягивает.

Для Чехова фон Корен – представитель распространенного типа. Прагматики, деловые люди в духе идеалов Писарева, поклонники философии Спенсера. Катушка Румкорфа для них дороже страданий Печорина. Научить мужика ремеслу важнее, нежели поделиться с ним пониманием общественных проблем. Естественнонаучное начало жизни их божество, Труд единственный смысл. Все лирическое – любовные страдания, нравственные вопросы, поэзия «чудных мгновений», – все это вредно, вредно, вредно. Чехов не без сочувствия относился к деловой программе, сам любил работать, но посмеивался над ограниченностью прагматиков. Он был поэтом. Он написал заключительный монолог Сони в том же «Дяде Ване», положенный на музыку Рахманиновым, А в этом монологе наряду с «небом в алмазах» есть и «будем работать!»

В фильме фон Корен вырастает в фигуру зловещую. Он скорее от Ницше, нежели от Писарева. Близок к человеконенавистничеству. Посмотрите, как бы приглашает автор фильма, из таких-то прямехонько и выделываются фашисты! С этим хочется не согласиться. Не прямехонько! Русский прагматик, «человек со стороны» конца девятнадцатого века (да и нашего тож!), как правило, оказывался жертвой своих же философских эмпирей и окружающей неподготовленности. Обкрадывал свою душу больше, нежели верил другим. Финал, когда происходит крушение философии фон Корена и примирение сторон, для Чехова столь же важен, сколь и серьезен.

Иронизируя над дуэлью, Чехов, тем не менее, поставил противников перед кровью. В фильме финал не слишком убедителен потому, что такой зоолог, который в нем выведен, неисправим. Его дорога – к истреблению «слабых мира сего», он и в самом деле перенесет дарвиновскую борьбу за существование на человеческое общество.

Однако, как всегда, у Хейфица хорошо играют актеры. Точность обрисовки Лаевского, Надежды Федоровны, Дьякона расширяет в картине сферу действия неуловимого обаяния литературного подлинника.

Людмила Максакова сыграла, на наш взгляд, свою лучшую роль в кинематографе. Ее Надежда Федоровна поразительна естественностью, и верностью типа. Тот интеллигентный и неустойчивый, стыдливый и порочный женский характер, который и мил, и жалок, и симпатичен, и неприятно обнажен. Ах, этот заплыв под вальс, когда все мужчины на пляже любуются ею, это кокетство на пикнике, эти жалкие слезы пения, эти лекарства и шляпка все это дорогого стоит. А Дьякон с его неудержимым глуповато-добры смехом, с его детской натурой и беспредметным счастьем жизни – Чехов любил этот тип! Здесь превосходный дебют совсем молодого Георгия Корольчука. Вот только Анатолий Папанов при всей добротности игры не попал полностью в тон роли. Доктор Самойленко по необходимой Чехову композиции характеров лишен юмора.

Артистический ансамбль фильма с той стороны барьера, с которой все лучшее в нем чеховское и нынешнее. Было бы справедливым поставить сюда и художника картины Исаака Каплана...

Итак, наша чеховская фильмотека пополнилась еще одной серьезной лентой. Но если новый подход к Чехову начался когда-то (время летит!) одинокой тогда «Дамой с собачкой», и, может быть, Бондарчуком в роли Дымова в «Попрыгунье», то теперь фильму Хейфица предстоит стать в ряд с «Моей жизнью», «Дядей Ваней», «Каруселью», «Скучной историей»... Стать в ряд и выдержать сравнение. Анализ нашим кинематографом неизъяснимой, всегда загадочной чеховской художественности продолжается...

Негероическая героиня Нины Ургант

Актриса Нина Ургант в фильме «Вступление» сыграла женщину из тех, что часто встречаются в жизни и нередко в искусстве. Ей посвящались и многие страницы и несколько строк. Она представала перед нами в грустных мещанских романсах и в хороших эпизодах не слишком хороших пьес. Слово «мещанских» я употребил здесь не в разоблачительном смысле, а как определение городского песенного жанра, который трогает и людей весьма строгого вкуса (тех, однако, кто вкус этот не демонстрирует как витрину собственных добродетелей или признак профессии).