Текст книги "Станция спасенных грез (СИ)"

Автор книги: Александр Никоноров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Никоноров Александр
Станция спасенных грез

Станция спасенных грез

Я написал это, потому что боюсь.

Потому что слишком дороги воспоминания.

Потому что в любой момент могу лишиться всего.

И пусть мне уже никогда не перечитать этого с тем трепетом, я все же оставлю воспоминания.

Быть может, они справятся и пробудят во мне мечты, лишись я таковых.

Быть может, они станут чем-то вроде крупиц фанталей, которые прорастут в настоящие грезы.

А может, я посмотрю на это, хмыкну и отброшу в сторону.

Не знаю... Не хочу об этом думать.

Не сейчас.

Часть 1

Внезапная ответственность

Пролог

Десять лет назад

«Сегодня я не умру».

Семь теней. Семь сгустков тьмы в паутине тумана. Семь врагов, подсвеченных робкой луной. Свет фонарей тонул в мрачных силуэтах, разбивался об их непроглядную темень, будто струя воды о бетонную стену.

Он не умрет.

В руках возник меч, слишком большой для того, чтобы его удержать. Плевать. В сторонке зависла сфера, цветом похожая на жемчуг.

Подул ветер. Туман обступил теснее, создавая закрытую арену. Только он и семеро Едоков.

Он пошел навстречу теням, высоко подняв меч. Его перламутровое сияние окропило платформу, высвечивая сжавшиеся от холода кусты. Изо рта шел пар. Поступь была тяжелой, но уверенной. Сфера двигалась вместе с ним. Туман подступал все ближе.

Он не умрет.

Со свистом меч пронзил тьму, казавшуюся такой недоступной для света. Лезвие прошло легко, как сквозь масло. Едок не успел даже крикнуть. Миг – и его не стало. В ноздри ударило гарью. Человек усмехнулся.

Небольшая сфера освещала тех, перед кем тушевался электрический свет трех фонарей. Едоки. Теперь – шестеро. Он позволил им окружить себя и положил вторую ладонь на теплую рукоять меча.

Порыв ветра. Человек подался ему, словно флюгер. Едоки отпрянули. Успели не все. Одного ранило в ногу. По ушам ударил мерзкий крик. Человек посмотрел на висевшую в воздухе сферу. Та дрогнула, превратилась в подобие змеи и метнулась к Едоку. Почуяв брешь, она забралась через рану и осветила существо изнутри. Свечение становилось ярче. Змея внутри росла, теряя форму. Стала облаком. И оно росло. А меч в руке человека уменьшался.

Хлопок.

От Едока не осталось и следа. Застывшая в холодном воздухе перламутровая взвесь устремилась к мечу, возвращая его размер. Рядом покачивалась сфера

Устало вздохнув, человек ринулся в толпу Едоков. И завязался бой. Бой, в котором он проиграет. Но не умрет.

Перламутровые вспышки озаряли железнодорожную станцию. Меч уменьшался. Во все стороны летели искры. Сгустки теней бешено метались от одного края платформы к другому. Листья осыпались стеклянным градом. Изредка слышались приглушенные стоны обессилившего человека.

Но он не умрет.

Его движения ослабевали, меч превратился в кинжал. Сфера заметно уменьшилась. И Едоки почувствовали. Хватило всего трех, чтобы отвлечь человека. Оставшиеся двое развернулись в сторону белесых пятен домов и протянули порталы. Серые жгуты, похожие на ручьи пепельного цвета или хоботы неведомого животного, устремились вглубь деревни, выискивая мечты и грезы. Здесь было много лакомства.

Человек обещал, что не умрет. Его окружили, и только привычки молодости позволили ему уворачиваться от неестественно длинных когтистых лап. Он попал в ловушку. Лезвие кинжала укоротилось. От фанталей почти ничего не осталось. Уходя от очередной атаки, он что есть мочи подпрыгнул вверх и... Не приземлился. Сфера, тотчас став поясом, обвила его торс и понесла вверх. В ушах взревел ветер, одежда громко затрепетала на ветру. Человек приземлился позади Едоков и даже успел вонзить кинжал в затылок одному из них. Его целью были те, с порталами.

Он увлекся попытками убить. Едок умудрялся отмахиваться и уходить от ударов. Это были не те удары, какими он их помнил в годы своей молодости. И даже не такие, как в начале боя. Едоки были сильнее человека.

Туман подошел совсем вплотную. Слишком мало фантали. Перламутровый свет угасал. Холодало. Тело уступало возрасту. Он уже не тот.

Удар в бок отправил его в недолгий, но быстрый и болезненный полет. Человек врезался в хлипкое ограждение станции, больно ударившись ребрами. Едоки наступали. А по серому порталу медленно плыло радужное сияние. Мечта.

Такая яркая в этой зыбкой, лишенной цветов, ночи. Манящая, дразнящая и... Укоряющая.

Мечта против его жизни и защиты всей Дымчатой. Он уже не тот, но он оказывает хоть какое-то сопротивление. Погибнуть сейчас или дать себе шанс с надеждой вернуть утраченное, оставив кого-то без мечты? Он сделал свой выбор.

Он не умрет.

Глава 1

Очень странные глаза

01 июня.

Я долго думал, с чего начать повествование. Перейти сразу к тем ужасным событиям, которые навсегда изменили мою жизнь, или же сперва рассказать предысторию. Ведь читатели не поймут, как я стал тем, кто не похож на обыкновенного подростка. Им будут непонятны Едоки или Пожиратели. Они будут спрашивать, что такое фанталь, почему деревня называется «Дымчатой»; они удивятся, почему я плачу, вспоминая тех или иных людей. Нет, без предыстории это все потеряет смысл.

А начать следовало бы так:

"Это лето обещало быть особенным. У меня было предчувствие с самого начала". Да, как-то так было бы написано в моем дневнике, имей я привычку вести его. А еще там было бы что-то вроде этого:

"Меня зовут Саша, но лучше – Оул. И я обожаю читать. Всегда мучаюсь в ожидании лета. Приехать к бабушке с дедушкой, забраться на любимый чердак, включить фонарь, налить большую кружку сладкого какао, устроиться в мягком кресле и читать, читать, читать.

Впереди меня ждут невероятные приключения на просторах десятков миров! Я вовремя спохватился и заранее разузнал список литературы, которую нужно прочитать за лето, и одолел все в течение учебного года. Теперь в моем распоряжении несколько новеньких книжек и парочка старых, но горячо любимых (никак не связанных со школой). Долой скуку, долой занудство! Только магия, чудные миры и фантастические существа. Все то, без чего я не могу. И по чему безумно соскучился.

Поэтому надо ли пояснять, что я – тот странный парень, который любит проводить лето в глухой деревне. Это настоящая дыра, тут даже сотовая связь не ловится! Зато здесь живут мои ро-ро, а я – у них. Да, ро-ро. Не смейтесь, но именно так я называю бабушку и дедушку (производное от "родители родителя", в данном случае – мамины). Так короче. Дед не удивляется, когда встречает меня на станции с тяжелым рюкзаком и спортивной сумкой. Он знает, что основной мой груз – это книги. И несмотря на то, что их домик расположен всего-то в трех минутах ходьбы от платформы, дедушка неизменно встречает меня, а рядом с ним, словно преданный пес, стоит тележка и ждет, когда я сгружу на нее часть вещей. "Куда такую тяжесть, Сашк!" – ворчит дед и недовольно мотает головой, пряча улыбку. Его голос как раскачивающееся дерево. Да и сам дедушка напоминает крепкий вяз, который сделали похожим на человека. Высокий, с длинными сильными руками, с жестким серьезным лицом и внимательными глазами.

А еще возле платформы, прямо у самых ступенек, стоит косая-прекосая сторожка с ветхим дровником, а перед ними, подобно сторожам, высятся пара подсолнухов, несколько кустов смородины и люпины – стройные и красивые цветы с фиолетовыми лепестками, они еще очень красиво цветут в июне. Ой, что за тавтология – "цветы фиолетового цвета"?.. Ну, все равно этот дневник существует только для меня. Думаю, я могу допустить такую вольность? Кстати, без бабушки сторожка выглядела бы одиноко и неприветливо – именно бабуля настояла на том, чтобы посадить вокруг хоть что-нибудь. Дядя Коля, наш станционный смотритель, не возражал. Живет он в сторожке и к желанию бабушки облагородить территорию отнесся положительно. На самом деле, дядя Коля давно уже никакой не дядя. Наверное, даже старше дедушки. Но все привыкли звать его дядей, да и сам он неустанно твердит, чтобы к нему обращались только так и никак иначе. Говорит, мол, от этого старость приходит медленнее. Если честно, он немножечко чудаковатый. Наверное, потому с ним мало кто дружит. Даже когда в деревне жило гораздо больше народа. С ро-ро дядя Коля общается потому, что их дом находится к сторожке ближе всех, и иногда смотритель приходит, чтобы помыться в бане, попить чаю, поиграть с дедом в домино или просто поговорить, вяло передвигая по доске шахматные фигуры...

Нет, слишком много букв".

Запись вышла бы настолько длинной, что мне не хватило бы терпения дописать ее до конца. Потому-то мой дневник всегда был воображаемым. Он всплывал раза два-три в неделю, чтобы впитать в себя новую запись. Странная особенность моего разума. Я помнил все "записи", от и до. Это не было хорошей памятью. Скорее – неугасаемым хранилищем, доступ к которому я имел всегда. До того памятного лета описания моей поездки были одинаковы. Вы сами поймете тот момент, когда все пошло не так.

Второе, что я любил после книг, это поезда. Возможно, привязанность к ним пошла с детства, когда родители брали меня с собой в Дымчатую еще младенцем. А потом и позже, если удавалось отбиться от желания папы ехать на машине – не хотелось снова испытывать то чувство принуждения и садиться за руль. Я не умел и не хотел. Это портило все настроение. Четыре года назад отец перестал предлагать мне вести автомобиль. Теперь – только поезда и электрички.

Я ехал в пустом вагоне и улыбался.

На подъезде к Дымчатой я всегда убирал книгу в рюкзак. Год от года во мне росла уверенность, что существует та незримая граница между городской суетой и спокойным размеренным миром деревень и поселков. И каждый раз я старался не пропустить тот самый момент, когда словно по мановению волшебной палочки все становится иным – уединенным и таинственным. Словно въезжаешь в укромный мир-кармашек, спрятанный от посторонних глаз.

Вот мимо пронеслась Сосновка. В череде длинного маршрута Сосновка расположилась перед Дымчатой, предпоследней станцией. После нее – только Дружбино. Домики Сосновки напоминали пасущихся на лугу диковинных животных. На привокзальной площади маршировали кадеты, наряженные в черную форму с красными погонами. Несмотря на ранний час, они вышагивали по площади и пели песню. Наверное, мечтали, что вырастут и будут солдатами. Или офицерами. А у меня была своя мечта. Я хотел научиться летать. Глядя в окно поезда, представлял, что на самом деле лечу, а мимо проносятся города, села, поля и леса. Я воспарял ввысь и видел прилегающую к железнодорожным путям речку Сливочную, вечно укрытую туманом. С высоты полета птиц изучал Дымчатую. Речка опоясывала ее так, что в особо туманные дни деревня скрывалась, словно спрятавшаяся в панцирь черепаха.

А еще мне нравились здешние названия – какие-то свойские и образные. Сразу отпадали вопросы, почему речка именовалась Сливочной, а деревня – Дымчатой. Хотя... Нет, не всегда то, что видимо автору, понятно и читателям. Речка называлась так благодаря густой пленке тумана, что постоянно укрывала ее поверхность.

Каждый раз, когда я выходил на платформу "Дымчатая", в вагоне оставалось два-три человека (зачастую шумно храпящих), а то и никого. Немногие хотели ехать в такую рань. А как по мне, так даже лучше! Спокойнее, что ли. Никто не кричит и не мешает читать.

Из года в год не менялось ничего. "Наверное, и через двадцать лет, когда мне будет тридцать пять, короткие темные волосы заведутся пробором, а гладкое лицо пронзит щетина, все останется таким же, как и сейчас, а моя любовь к Дымчатой и старые привычки только укрепятся".

Именно так я и думал. До того самого дня.

Поезд сбавил ход. Дневник давно захлопнулся, и я, взяв рюкзак, вышел в тамбур. Сердце екнуло. За окнами показалась знакомая платформа: без крыши, без лавочек, с тремя фонарями на весь перрон, кривеньким ржавым забором, выцветшей надписью "ДЫМЧАТАЯ". В тени притаилась сторожка, а в двух шагах от поезда высился силуэт с тележкой у ног. Дед уже ждал меня.

Распахнулись двери. Широко улыбаясь, я покинул вагон.

– Привет, дед!

Он пожал мою руку. Одного взгляда дедушки хватило, чтобы понять кое-что важное – особенным это лето сделают не только книги. Неладное я почувствовал сразу. Что-то изменилось.

– Санька! – отозвался дед и сжал мою ладонь.

Первое, что я заметил, это выражение его лица. Обеспокоенное и темное, будто на него легла тень. В глазах, подобно дрейфующей на горизонте лодке, время от времени угадывалась тревога. Но не только. Было там что-то еще, что мне не очень понравилось. Я мог бы назвать это безразличием, но не в случае с дедом. Он любил меня. Пожалуй, сильнее любил только бабушку.

– Ты чего, не проснулся, что ли, Саньк? – он наклонился и крепко обнял меня, вырывая из тревожных дум.

Я неуверенно положил руки ему на плечи и стиснул их, словно убеждаясь, что это действительно мой дед. Он был высоким, и я еле дотянулся. Зато его длинные руки успели схватить мой рюкзак и приподнять его.

– Ох ты! Куда ж такую тяжесть, Сашка?

Я прислушивался к каждому слову. Но нет – это были все те же интонации. Немножко огорчения за то, что внуку приходится нести на себе такую тяжесть, немножко иронии. И, пожалуй, гордость.

– На все лето же, дед! – сказал я, опуская сумку с вещами на подготовленную тележку.

– Кирпичи у тебя там, что ли... – улыбнулся он, принимая поклажу.

Но меня это не успокоило. Тревога никуда не ушла, а затаилась где-то в глубине, выжидая своего часа.

Поезд захлопнул двери и с фырканьем тронулся с места.

Я проводил его привычным взглядом, как делал это сотни раз, стоя прямо здесь вместе с дядей Колей.

С дядей Колей... Который не встретил меня и не помахал рукой.

Сторожка выглядела все такой же заброшенной, будто в ней никто не жил со времен войны, и только покосившиеся подсолнухи и неизменные люпины хоть как-то скрашивали унылый вид. Я встал на цыпочки, чтобы разглядеть постройку получше.

– Не смотри, – с неохотой сказал дед. – Слег дядя Коля.

– Как слег? – испугался я.

– Хворает что-то последние дни. Наверное, скоро того...

Я нахмурился. Вот так сразу – и неприятное известие. И тут же куда-то улетучилось настроение... Мы общались не так часто, только летом, но было жаль дядю Колю. Один из самых удивительных людей, что я встречал. Добрый и... Как книга. Смотритель знал множество историй – одна чуднее другой, – и мне никогда не было с ним скучно. По вечерам я приходил на платформу, и дядя Коля покидал сторожку, чтобы поболтать со мной и угостить новым рассказом. Разве мог я принять известие деда спокойно?

– Дед, давай навестим его, а?

– Айда уж сперва бабушке покажемся.

– Де-е-ед, ну пожалуйста...

Он поколебался, словно не хотел идти, но все-таки согласился. Мы прошли по небольшому переходу через рельсы и спустились по разбитым ступенькам, которые крошились прямо под ногами. Под шелест листьев и стук спотыкающейся на кочках тележки подошли к сторожке. Умывальник меланхолично кивал, будто подтверждал слова дедушки. Дверь была приоткрыта. Дед постучал.

– Матвеич, ты? – хрипло спросили по ту сторону.

– Я, я. Да не один!

– С Санькой, никак?! – дядя Коля явно оживился.

Дед ухмыльнулся.

– Никак.

– Да заходите давайте! Видишь... – предложение потонуло в приступе хриплого кашля.

Дверь жалобно застонала, когда я потянул ее на себя. В сторожке был очень спертый горячий воздух. Единственное окно было закрыто, а в чугунной печке бойко потрескивали дрова. Дядя Коля лежал на койке и громко дышал; усы его колыхались, будто рожь на ветру. На нем был неизменный коричневый "пинжачок" (так смотритель называл свой видавший виды пиджак) в рубчик, а под ним – вылинявшая тельняшка. Из-под покрывала торчали штопанные-перештопанные брюки. Старый матрас давно требовал стирки. Повсюду царил беспорядок, тумбочка у изголовья койки грязная, чайник на самом краю и вот-вот упадет, ящики задвинуты кое-как, на столе старый дисковый телефон и зачерствевшая буханка хлеба. Под столом – миска с молоком и черные следы маленьких лапок, оставленные землей.

– Здравствуй, дядь Коль, – осторожно сказал я, боясь навредить ему.

– Здорова, Санька!

Смотритель на удивление бодро сел и буквально выстрелил в мою сторону ладонью, словно гарпуном. Пожал – крепко и долго. Я вложил в рукопожатие все облегчение от того, что дядя Коля в порядке и умирать совсем не собирается. Наоборот, он выглядел обрадованным, и его настроение передалось мне.

– Как поживаешь? – выдохнул я. – Дед говорит, ты приболел?

Смотритель махнул рукой.

– Ай, все хорошо!

Дедушка хмыкнул, но промолчал.

– А горло чего? – не унимался я. – Болит?

Меня удивил охрипший голос, пришедший на смену мягкому, спокойному, чуть насмешливому тону человека, который всегда был уверен в себе и как будто чувствовал собственное превосходство над остальными. Или хранил какую-то тайну.

– Чего только не болит, – дядя Коля неуверенно улыбнулся. – Но разве это помешает рассказать тебе парочку историй?

Я почувствовал трепет в груди. Многое из рассказанного я помню по сей день.

Дедушка распахнул окно.

– Совсем с ума сошел. Разве можно держать болезнь запертой? Эдак и не вылечишься никогда, деятель!

Дядя Коля пожал плечами.

Вместе со свежим воздухом в сторожку влетели и лучи солнца – пробиться через пыльное окно им было трудно. Наверное, из-за контраста освещения лицо смотрителя показалось бледным, как будто истерлось от времени. Глубоко посаженные глаза, некогда яркие, загибающийся книзу нос, выступающие скулы, косматая голова и усы как у моржа. Именно таким я его и запомнил. Он был похож на... Осторожного хищника, который разглядывал тебя, но совершенно не собирался нападать. И тогда я увидел, как же сильно он постарел. Живые глаза потеряли остроту, будто камень, омываемый прибоем. И лицо замылилось, что ли... Будто пелена. Но не как тень на лице у дедушки, а словно карандашная надпись, не до конца стертая ластиком.

– А ты все еще в книгах живешь? – этот знающий пронзительный взгляд.

Я кивнул.

– И опять собираешься один бродить по платформе? – сощурил глаза дед.

Снова кивнул.

– О! – дядю Колю будто осенило. – Тогда мы с тобой обязательно встретимся. И...

Он не закончил – схватился за голову.

– Дядя Коля! Ты чего?

Я видел его разным, но с таким измученным лицом – впервые.

Дед положил руку мне на плечо.

– Давай, Коль, отдыхай. Пойдем мы. Если что – заходи, коли силы будут. А если совсем невмоготу, то кричи, лады?

Смотритель кивнул.

Мы двинулись к двери. Я опустил взгляд и отвел ногу, чтобы не наступить на мелкие следы. Не удержался и повернулся.

– Дядь Коль, а у тебя питомец какой появился, что ли? Кошку завел?

– Ага, питомец, – кивнул смотритель и улегся на койку, оправляя пинжачок. – Мы с тобой теперь будем причастны.

– Причастны? К чему?

Дедушка недовольно цокнул и, глядя на мою наклоненную голову, буркнул:

– Вылитый сов.

Дядя Коля поднялся.

– К новым историям! – подмигнул он и лег.

А уже через несколько минут я разувался в сенях и искал взглядом излюбленные тапочки, сплетенные дедом из бересты. Послышались быстрые шаги бабушки, но их опередил вкусных аромат выпечки. Мы вошли.

– Ну, наконец-то приехал! Ну, Санька, сколько ж книг на этот раз взял с собой?

Мягкий и добрый голос. В коридоре возникла бабушка. Все, что я успел заметить, это светло-бежевый фартук. После чего потонул в объятиях, пахнущих сливочным маслом, костром и теплым хлебом. И, пожалуй, чем-то сладким (быть может, ванилью или сгущенным молоком). Бабушка напоминала теплый пирожок и всегда выглядела хорошо: опрятный халат, аккуратная прическа с собранным пучком волос на затылке, нефритовые бусы, круглое светлое лицо, похожее на луну, и удивительно молодые для ее возраста ярко-голубые глаза. Правда, они немного поблекли, словно выгорели на солнце.

"От старости, должно быть, – подумал я. – Но откуда эта печаль? Уж не поругались ли они с дедушкой? Или..."

– Совсем вырос, – бабушка покачала головой.

Дед тут же пожаловался – СНОВА! – на тяжесть сумки и рюкзака, и мне пришлось отбиваться от двойной атаки заботливых прародителей.

На деда бабушка посматривала странно. Да нет, наверное, всё же возраст. Вот и здоровье сдает. А жизнь в деревне не щадила. Мои родители не раз предлагали ро-ро переехать, но они категорически отказывались. «Здесь мы родились, здесь и помирать будем», – твердили они.

– Пойдем! – дед махнул в сторону кухни.

На столе меня ждали открытые банки с вареньем и джемами, горячие булочки, от которых исходил пар, пончики с шоколадным соусом и творожная запеканка.

– Ого! Кажется, от вас я буду катиться, как колобок, – сказал я.

– Скажешь тоже! – улыбнулась бабушка. – Вон какой тощий. Тебя чтобы сделать колобком, надо оставить тут на годик.

– Как дорога, Санька? – спросил дедушка.

– Да все в порядке...

Что я мог им ответить? Вряд ли бы что-то случилось за три с половиной часа в душном вагоне пригородной электрички. Не рассказывать же мне, что я успел прочитать полкниги, помечтал о полетах и в очередной раз задумался, почему мама с папой отдыхают не вместе.

– А вы тут как? – спросил я. Не столько для того, чтобы разузнать, сколько для того, чтобы прощупать почву.

Ро-ро переглянулись и ответили не сразу.

– Все хорошо, – заявила бабушка.

– Да разве может быть по-другому? – удивился дед.

Я им не поверил.

– Вы не поругались?

– Да брось ты, Сашк! – дедушка обнял бабулю.

– Все хорошо, – повторила бабушка, осторожно отвечая на объятия, будто боялась обжечься.

"Все хорошо". Почему же мне стало так неуютно? Все те же ро-ро, но на душе появился осадок. Почему так тревожно? Ведь бабушка все так же накрыла стол, поставила кипятить воду, наоткрывала кучу банок...

Да, скорее всего, я придумал это все. Тень, тусклые глаза. Что за вздор? Наверняка ро-ро просто-напросто поругались и были огорчены.

– А Мишка приехал? – с набитым ртом спросил я, уминая пирожок с брусничным вареньем.

Пронеслась электричка. На несколько секунд вибрация от путей коснулась дома и всего, что находилось внутри. Немного заложило уши. Такое бывает с непривычки. Меня сотрясло, будто я вновь очутился в вагоне.

– Приехал, приехал, – засмеялась бабуля. – Ждет тебя уже неделю!

– Говорит, изобрел что-то, – подхватил дед. – Как там, мать?

– Погодь... "Что-то головокружительное".

– Во, точно.

– Ого! – воскликнул я. – Интересно, чего он опять.

Мишка был сумасшедшим изобретателем. Каждое лето он что-нибудь мастерил. Что-то, о чем помышлял весь год, проведенный в городе. Все его мысли были заняты проектами, а мечты представляли собой последовательную (не всегда) реализацию этих самых проектов. Так, в ту пору на его счету имелись: самокат с фонариком, который заряжался за счет трения о колесо, хитроумный грузовой прицеп для велосипеда, летние санки, незаконченный проект не то рогатки, не то ружья и кроссовки с пружинами. Точнее, пружины-насадки на любую обувь. Мишка очень гордился ими, ведь это изобретение позволяло ему прыгать гораздо выше, чем способен человек. Правда, он немного охладел к ним после того, как чуть не сломал руку из-за неудачного приземления. Мишка был по-настоящему чокнутым фанатом своего дела. Недаром я прозвал его Тином – сокращенно от "talanted inventor", что означало "талантливый изобретатель". Прозвище ему понравилось сразу. Домик в деревне был его лабораторией.

– Завтра ярмарка, – вспомнил я, и в душе всколыхнулось приятное ощущение – предвкушение грядущего веселья.

Дед встал из-за стола.

– Пойду в комнату...

– Ты чего? – крикнул я ему в спину. Он всегда ждал бабушку! Они вообще были как одно целое и старались не разлучаться.

Дедушка замер и посмотрел на меня. Молча.

– Я... – что я мог сказать? Обвинить его в том, что он не такой, как раньше? Вряд ли это было бы правильно. – Я... Побегу к Мишке, наверное.

– Погоди-погоди, Сашк, – одернул меня дед. – Я их утром видал, они с отцом в райцентр поехали.

Я склонил голову.

– Зачем?

Бабушка расплылась в улыбке. Я ожидал, что меня опять назовут совой, но нет.

– За велосипедом, кажись, – ответил дедушка.

– Так у него ж был. Только в том году купили.

– Был да сплыл! Говорит, еле выпросил у Володьки новый. Никакой ответственности за вещи. Вот в наше время, помню, к вещам совсем не так относились. Каждая копейка была на счету, и если уж родители покупали чего, то мы берегли это так, чтобы и на ваше поколение хватило. А нынче – не...

В общении с дедушкой существовало важное правило – вовремя ретироваться. Если беседа плавно переходила в ворчание, лучшим вариантом было оставить его одного. Это меня бабушка научила. Якобы дед так быстрее успокаивался.

Я выпрыгнул из-за стола.

– Пойду тогда читать. Спасибо, бабуль!

Чмокнув бабушку в мягкую щеку, я побежал в сени, с непривычки едва не теряя тапочки. Вскочив на огромный сундук, занимавший всю лавку, я забрался на чердак. Полумрак здесь был дружелюбным и ничуть не страшным.

И уже тут, сев в любимое кресло, осознал – на лице бабушки была точно такая же тень, что и у деда.

Интерлюдия 1

Пять лет назад

Мама смотрит на меня и улыбается.

– Все взял?

Я в пятый раз осматриваю заметно опустевшую книжную полку и хлопаю по рюкзаку.

– Все.

– А "Омут радуги"?

Я улыбаюсь и провожу ладонью по мягкой поцарапанной обложке книги.

– Конечно! Я его сверху положу.

– Может, купим новую? Эта вон как обтрепалась.

– Ни за что! Она столько всего пережила со мной. Хотя вот, положу еще одну, – я хватаю книгу и бросаю в рюкзак. – Вот теперь все.

– Ну умница. – Мама наклоняется, чтобы обнять меня. – Я приеду в августе.

Теплое дыхание щекочет мне ухо.

– Да, хорошо. Ты с папой?

Она отвечает не сразу.

– Н-нет, он не может, Саш...

Я вздыхаю. А вот бабушка с дедушкой всегда вместе и никогда не расстаются. В отличие от моих родителей.

– Мама, а папа опять не проводит меня, да?

– Папа занят, милый.

– Да чем он вечно занят?! – вскрикиваю и чувствую, что вот-вот расплачусь.

Мама склоняет голову.

– Жизнью.

ЖИЗНЬЮ. Хороша жизнь – почти не бывать дома! Не могу себе представить ситуацию, в которой дедушки так долго не было бы дома. Он бы с ума сошел! В свое время они с бабушкой даже работали вместе.

– Жизнью... А тобой он когда-нибудь бывает занят? Ну, или нами.

– А разве он не занят тобой, когда мы все вместе едем в Дымчатую?

– Опять защищаешь! – я выбегаю из комнаты в слезах и знаю, что через пять минут мама придет, чтобы обнять и успокоить.

***

– Чего довольный такой? – спрашивает мама.

– Ну, Дымчатая же.

Звонко стучат колеса электрички. Мимо проносятся дома. И поля. И леса. Дома-поля-леса, нанизанные на тянущиеся вдоль путей провода.

– Ты всегда этому рад. Сегодня прямо сияешь.

Дома-поля-леса. Провода.

– Ну... Потому что не на машине.

Дурацкое чувство. Радоваться, что тебя не подвергают мучениям и не пытаются усадить за руль, чтобы научить водить, но при этом грустить, что папа не с нами. Неприятно, когда эти два состояния борются между собой.

Мама касается моей ладони.

– Ты слишком категоричен, милый.

– Нет. Я не умею и не могу! Мне неудобно думать о стольких вещах сразу, – горячо говорю я. – Вот бы научиться летать... Взлетел – и никаких тебе забот.

– Только прошу тебя – общайся с этим чудиком поменьше, ладно?

– Дядя Коля нормальный, мам!

– Да? А кто мне говорил, что он называет рельсы рунами?

– Ну ты же меня называешь милым. Разве я милый?

– Для меня – да.

– А вдруг для него рельсы это руны?

***

Дядя Коля. Его образ возникает перед глазами. Пусть он и странный, но мне нравится общаться с ним – в запасе у него десятки удивительных историй. Правда, когда я случайно слышу его разговоры с бабушкой и дедушкой, можно подумать, что дядя Коля – обычный старичок, разве что чуть-чуть с прибабахом. Зато когда мы остаемся одни и стоим на платформе, провожая отходящую электричку, закрадываются сомнения. Пусть его рассказы полны небылиц и пестрят фантазией, дядя Коля говорит вещи, о которых я часто задумываюсь.

Год за годом, когда электричка подъезжает к станции, он машет мне рукой, высунувшись из небольшого оконца сторожки. Каждый год, без исключения. Даже когда я приезжал на машине с родителями.

А вот он выходит из своей сторожки, держа в руке масляный фонарь. Ночь расходится в стороны. Шаркают ноги. Он поднимается на платформу и медленно бредет, косматый, словно Леший. По-хозяйски обходит свои владения. Иной раз мурлычет чего-нибудь под нос или насвистывает веселую мелодию.

И потом в комнату заползают запахи кедровых орехов и мяты. Но их ощущаю только я. Никто другой в доме ничего не замечает. Начинаю думать, что меня разыгрывают. Каждый день обшариваю чердак – вдруг где завалялась баночка с эфирным маслом? Упала и разлилась. Но нет. Вряд ли надо мной станут так шутить. Откуда же тогда эти запахи? Кедр и мята. Повсюду мята. Я стою на огромном зеленом листике. Шаг – и запах. Шаг – запах. Над головой зависают три кедровых орешка.

И мир преображается. Лист под ногами твердеет, зелень выцветает и оставляет унылую серость. Кедровые орехи испускают сияние и превращаются в три фонаря. Я оказываюсь на платформе. Рядом с дядей Колей. Он грустный.

– Как думаешь, Саш, может человек пожертвовать одной жизнью ради тысячи?

Очередной странный разговор. Я вспоминаю предупреждение мамы, но тут же стараюсь о нем забыть.

– А зачем это? Зачем жертвовать?

– Чтобы спасти.

– Если человек может спасти тысячу людей, почему не спасет одного?

– Можно отправить в космос ракету навстречу астероиду и уберечь всю планету. Но ракета разрушится.

– И хорошо, – радуюсь я, довольный, что подловил дядю Колю. – Потому что ракета – не человек.

– Ладно, – кивает он. – А если взять не ракету, а космический корабль, которым нужно будет кому-то управлять? И тебе нужно выбрать, кого отправить.

Я замираю.

– Ой...

Мне представляется ситуация. По телу бегут мурашки. Не хотел бы я оказаться в таком положении.

– И вот я назначаю своего знакомого капитаном корабля. Считается ли это убийством?

Я задумываюсь.

– А если он не против полететь?

– А если его не спрашивают?! – дядя Коля повышает голос.

– Ой... Я... Я не знаю. Убивать же плохо. Но как же не спасти всех? Это, наверное, тоже зло?

– Да. Бездействие при возможности что-то изменить к лучшему или уберечь имеющееся. Поэтому необходимо отправить человека в полет. Ради всех. И подход к этой ситуации один – принцип меньшего зла.

– Однажды папа смотрел фильм, где...

Выражение лица у дяди Коли меняется. Задумчивость уходит, и на ее месте появляется что-то вроде волнения. Он смотрит на меня, и в глазах его слезы.

– Что? – с горечью спрашивает он.

Я пугаюсь. Кажется, я сказал что-то не то. Он явно смущается.

– Да так... – я пинаю камушек. Тот слетает с платформы и со звоном ударяется о рельсы. – Там похожая ситуация была. Но ты, судя по всему, знаешь этот фильм, – заканчиваю я, глядя на совсем сникшего дядю Колю.