Текст книги "Визитная карточка флота"
Автор книги: Александр Плотников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
В этих самых оврагах и познакомился он о Шуренцией. Было это в сорок четвертом, когда немчуру поперли в три шеи с нашей земли и в далеком тылу жить стало повеселей. В одно из февральских воскресений Павлуха с дружками катались с высокого трамплина, швырявшего их метра на четыре, не меньше. Но самодельные лыжи с ременными креплениями не подводили. Правда, рисковых ездоков было немного, большинство резвились в сторонке на гладкой накатанной лыжне.
Павел был внизу, когда на горушке выше трамплина появилась худенькая девчонка в самовязаной шапке с длиннющими ушами. Оттолкнулась палками и покатила на трамплин. Махнуло ее сначала в одну сторону, потом в другую, шмякнуло о землю, перевернуло несколько раз…
Ребята сначала позлорадствовали: не суйся, раззява, куда не следует, только девчушка продолжала лежать на снегу. Тогда сбросили лыжи, увязая по колено в сугробах, побежали к ней.
«Жива? – спросил ее Павел. – Тоже мне рекордсменка! Едва на лыжах держишься, а туда же – на трамплин! Шею свернуть захотела?»
«Всего только ногу вывихнула», – приподняв голову, ответила она.
Павел отвязал с ее валенка обломок лыжи, взяли с дружком ее на руки и понесли наверх. Потом оказалось, что ступать на ногу она не может, пришлось у знакомых парней взять салазки и доставлять ее через половину города домой.
По дороге узнали, как ее зовут, где учится. От смущения она раскраснелась, стала еще пригожее, и Павел сразу потерял покой и сон, а недельки две спустя разыскал, пригласил в кино. Шел ему в ту пору шестнадцатый. Шура была годом моложе.
Замысловаты зигзаги людской судьбы. Следующей осенью Русаковы вернулись из эвакуации в Севастополь, поселились в наспех восстановленной развалке, а девчонка осталась в Тюмени. Тут и быть бы концу первого мальчишеского увлечения, но нет, не навсегда разошлись их пути, больше чем через полдесятка лет снова встретились, чтобы уже не расставаться.
Павел Иванович улыбнулся внезапно нахлынувшим воспоминаниям. В последнее время, бывая в командировках, он стал сердечнее думать о жене, тихо и ненавязчиво прожившей возле него до бронзовой свадьбы, родившей и воспитывающей двух сыновей. Никто из родных и знакомых не подозревает, на какое отчаянное самопожертвование способна эта худенькая, сохранившая девчоночью фигуру женщина. Потребуйся кому-либо из близких ее здоровье и помощь – отдаст не колеблясь. Да что здоровье – сердце свое вынет из груди и протянет на ладони. Ума тоже ей не занимать. Поделится порою с ней Павел Иванович мучающим его сомнением, Шуренция вздохнет легонько и скажет: «Плохой я советчик в твоих делах, Павлуша. Только будь я на твоем месте, попробовала бы поступить так-то и так-то…» Он сперва пропустит мимо ушей немудрящие ее слова, а позже придут они ему снова на ум, и осенит: а ведь дельный был совет!
Видимо, предстоящая долгая разлука с родными вызывает похожие мысли… Капитан медицинской службы Свирь тоже думал о семье. Его Настя была легка на подъем. Потому не имели они громоздкой мебели, чемоданы всегда держали наготове. Когда Свирь получал новое назначение, он приходил домой взбудораженный и нетерпеливый, командовал весело:
«Настя, Сергей, боевая тревога! На сборы – двое суток!»
Жена спрашивала в таких случаях лишь об одном:
«Самолетом летим или едем?»
Все трое отправлялись в дорогу разом, к неудовольствию старших начальников Свиря, в кабинетах которых настырная Настя устраивала порой временные новоселья. Правда, позже все улаживалось. Снимали комнату в городе, и жизнь входила в нормальное русло.
Особенно радостным было распределение на военный факультет. Еще бы из тюленьей губы да прямиком в столицу-матушку! Сережка поставил такое условие: с вокзала сразу на Красную площадь. Балованное дитя любви… Сын родился, когда отцу стукнуло двадцать один, а матери девятнадцать. Свирь женился рано, курсантом третьего года учебы, но никогда об этом не жалел.
Время в Москве пролетело как два перегона в метро. И по театрам особенно не походили, ведь билеты на хороший спектакль купить не легче, чем выиграть в лотерею, зато в первую же неделю взяли в прокате телевизор с большим экраном и смотрели спектакли с доставкой на дом. И вот теперь судьба милостиво подарила Насте еще почти полгода столичной жизни.
…Ночью Русакова-дядю и Свиря разбудили звонки корабельной сигнализации. Оба торопливо оделись и выбежали на верхнюю палубу. Команда крейсера уже была выстроена, на правом фланге стоял караульный взвод с автоматами на груди. В ночной тишине раздались негромкие гортанные команды старшего помощника:
– Оцеплению занять свои места! Ракетной погрузочной партии приготовиться к приему боекомплекта!
Через несколько минут к причалу, осторожно шурша шинами, подошли крытые брезентом длинные автопоезда.
Глава 2
В Находке под разгрузкой и бункеровкой простояли около трех недель. За это время почти весь комсостав и большая часть матросов сумели слетать домой, повидаться с близкими. Не представилось такой возможности лишь старпому Алмазову, механику Томпу и второму помощнику Рудякову. Последний, впрочем, не огорчался: при погрузке нужен свой хозяйский глаз.
Татьяна улетала из Владивостока вместе с первым помощником Воротынцевым и несколькими моряками. Среди них был рулевой Гешка Некрылов, веселый остроглазый паренек, с которым Татьяна за время долгого рейса через Атлантику, Средиземное море, Суэцкий канал и еще два огромных океана успела подружиться.
– Эхма, маловато времечка, а то бы, ей-бо, оженился! – балагурил Гешка. – Люська моя третий год ждет, все глаза проглядела, а до загса рукой подать!
– Давай приводи домой жену на радость соседу! – подначил рулевого один из приятелей.
– У паршивого кота всегда блохи на уме, – не выдержав, ядовито усмехнулся помполит.
Он сидел возле Татьяны на широкой скамье зала ожидания; взбудораженные предстоящим полетом домой матросы стояли неподалеку, и все их ренлики были отчетливо слышны.
Татьяна промолчала. Недавно она оказалась невольной свидетельницей одного инцидента. В тихую солнечную погоду несколько подвахтенных матросов загорали на шлюпочной палубе. Один из них перебирал струны гитары и развлекал товарищей задорными частушками:
Наша Маша страданула,
Кавалеру подмигнула,
Дострадалася девчонка,
Что не сходится юбчонка…
– Послушайте, Саломатин, – раздался возле отдыхающих возмущенный голос Воротынцева. – Вам понравится, если так споют о вашей жене?
– А я не женат, товарищ первый помощник!
– Ну а если бы о матери?
– Моей матери седьмой десяток идет.
– Какая разница, сколько ей лет! При ней вы небось такой пакости петь бы не стали!
– При чем здесь моя мать, товарищ первый помощник?
– При том, что нужно уважать достоинство женщины!
– Учту, товарищ первый помощник, – погасил улыбку матрос, откладывая в сторону гитару.
Татьяна не знала, что, кроме нее, был еще один свидетель этого разговора.
Капитан Сорокин после ужина пригласил помполита в свою каюту.
– Слушай, Лукич, – сев в кресло напротив Воротынцева, смущенно начал он, – ты только не обижайся, я не собираюсь на твои права посягать, просто хочу как моряк с моряком… Понимаешь, я уже тридцать первый год морем кормлюсь, уймищу всякого народа перевидал. Ты у меня, дай бог памяти, девятый по счету помполит. Из разных мест люди на эту должность приходили. Ты вот долгое время в профтехучилище директорствовал, имел дело совсем еще с пацанами. Верно, за теми глаз да глаз нужен, воспитывать их надо, пока в толк не войдут… Но с нами не пацаны, а взрослые мужики плавают, и толк они давно во всем поняли. На море работа особая, трудная, потому доброе настроение нужно. Вот одна из твоих главных обязанностей, Лукич, руководить службой хорошего настроения. А нынче, прости, я ненароком подслушал, ты нескольким человекам настроение испортил, и мне в том числе… Как бы тебе объяснить… Понимаешь, хоть мы и советские люди, но все-таки из мяса и костей и всего остального прочего. Человеки, словом. У того же Саломатина, к примеру, Маша за тридевять земель. А ведь разрядка какая-никакая требуется. Вот и разряжается наш брат в соленом анекдоте или в частушке заковыристой… Ты вот взял в Гаване два десятка кинофильмов, все они хорошие – не спорю. Но, понимаешь, нашим добрым молодцам не только «Тревожная молодость» и «Председатель» нужны, им и «Фанфана-Тюльпана», к примеру, посмотреть хочется… В общем, Лукич, послушай доброго совета будь с народом терпимее, попроще… Уразумел?
Помполит, молча, с легкой усмешкой слушавший капитана, приподнялся в кресле.
– Такое трудно уразуметь, Семен Ильич… Первый раз в жизни мне читают мораль… наоборот.
Воротынцев криво улыбнулся и встал.
– Прошу прощения, Семен Ильич, но мне пора. Надо политическую информацию записать на магнитофон.
– Добро, Лукич, работай. Только над тем, о чем говорили, подумай…
Татьяна о беседе капитана с помполитом не подозревала, она была довольна тем, что места в самолете у нее с Воротынцевым в разных концах салона.
– Вы собираетесь в Москве отгулы провести? – поинтересовался помполит. – Или в Куйбышев заглянете? Я бы посоветовал вам упорядочить свои семейные дела.
– Мои дела касаются меня одной, – ощетинилась Татьяна.
– Напрасно вы так думаете, – внимательно посмотрел он на нее. – Мне кажется, ваши дела не безразличны еще одному человеку.
– Вы на Томпа намекаете? Так мы с Яном просто добрые друзья.
– Это вам так кажется. А на самом деле ваши с ним отношения дают на судне повод для кривотолков.
– Учту, товарищ первый помощник, – вспомнив слова матроса Саломатина, сыронизировала Татьяна. Воротынцев или не уловил, или сделал вид, что не понимает ее иронии.
Объявили посадку в самолет. Помполит поднялся со скамьи, а Татьяна намеренно задержалась, чтобы не оказаться рядом в очереди у выхода на аэродром.
Рейс был всего с одной промежуточной посадкой в Новосибирске. Татьяна сидела возле иллюминатора и смотрела на покрытую снегом землю, которую еще не отогрели играющие на плоскостях Ту-104 лучи яркого мартовского солнца. После бесконечных суток океанского плавания было приятно сознавать, что, пообедав во Владивостоке, ужинать она будет уже в Москве, вместе с отцом и Димкой, которых она не видела, как ей казалось, тысячу лет. Как там ее кровиночка, несравненный сынуля? Не остыло ли его сердечко после долгой разлуки с мамой и двух месяцев, проведенных с отцом в Куйбышеве? Она гнала от себя все мучительные «как» и «что», но они снова и снова возвращались…
В чемодане, сданном в багаж, она везла заморские подарки. Джинсовый костюмчик и блок жевательной резинки для Димки, подбитую мехом нейлоновую куртку отцу и диковинный парусник из буйволиного рога, купленный на ее глазах Яном Томпом в Сингапуре.
Сначала она наотрез отказывалась принять от него подарок. Понимала, что на потраченные деньги Ян мог приобрести несколько приличных вещей. Но механик обезоружил своей простодушной улыбкой:
– Я же не вам дарю, Татьяна Ивановна, – сказал он. – Это для вашего папы. Ему будет интересно оценить изделие восточных мастеров.
«Отцу, возможно, и будет интересно, – подумала Татьяна, – а вот мне совсем ни к чему такие дорогие подношения…»
– Если вашему папе не понравится, привезете обратно, – запросто решил проблему Томп.
Уже в сумерках внизу полыхнуло зарево огней большого города.
– Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту Домодедово столицы нашей Родины города-героя Москвы, – заученно произнесла хорошенькая бортпроводница. – Температура воздуха на земле минус восемнадцать градусов. Наш экипаж благодарит вас за совместный рейс и желает всего наилучшего…
Димку Татьяна даже не увидела, а почуяла каким-то извечным материнским чутьем. Он волчонком, в своей серой меховой шубке, вывернулся из толпы встречающих, повис у нее на шее.
Их окружили шедшие следом за Татьяной матросы с «Новокуйбышевска».
– Это ваш сын, Татьяна Ивановна?
– Бедовый мужик растет!
– Отпусти же мамку, задушишь!
Застеснявшийся Димка расцепил руки, и вскоре его пригоршни были полны разноцветными облатками жевательных резинок и заморских конфет.
Иван Егорович подошел к дочери, только когда ребята, попрощавшись, отправились в секцию выдачи багажа. Он осторожно обнял Татьяну за плечи, прикоснулся к ее губам своими сухими губами и сказал со вздохом:
– Как все переменилось в этой жизни, дочка. Раньше вы с мамой встречали меня с моря, а теперь вот я встречаю тебя…
Постояли немного в очереди на такси. С темного неба сеял мелкий снежок, тончайшим кружевом оседая на воротнике пальто. Димка устроился на бокастом чемодане и передвигался вместе с ним к голове очереди. По дороге домой он торопливо выкладывал школьные и дворовые новости, ей снова было неприятно слышать часто повторяющуюся в устах сына фразу: «Мы с папой».
Татьяна давно уже перестала думать об Илье как о близком человеке, стараясь поскорее забыть все интимное, что связывало их более восьми лет. Она начала понимать, что не любит мужа уже давно, сразу после рождения Димки, и сама не хотела верить своему открытию. «Стерпится – слюбится», утешает народная мудрость, только с каждым годом ласки Ильи все более тяготили ее, пока наконец жить с ним стало невмоготу даже ради сына… Татьяна знала, в клинике никто не понял ее отчаянного шага, там все женщины боготворили главного врача, наперебой хвалили его светлую голову и золотые руки.
Словно прочитав мысли дочери, Иван Егорович тихонько кашлянул и промолвил:
– На днях твой профессор звонил, спрашивал о тебе… Я ему сказал, что ты приезжаешь на побывку…
Отец виновато опустил голову, он все никак не мог избавиться от робости перед своим теперь уже бывшим зятем. Хотя кто их поймет, теперешних молодых, сегодня они враждуют – завтра милуются.
– Эх, папа, папа, зачем же ты это сделал? – укоризненно протянула Татьяна.
– На вранье язык не поворачивается, тей паче он твоему дитю родитель…
Димка уже не слышал этого разговора, он сладко подремывал на теплой груди матери, заботливо укрытый полой ее расстегнутого пальто.
Илья заявился буквально на следующий день после ее прибытия. Татьяна не могла не заметить, что он сильно похудел, залысины на висках стали еще обширнее, а над переносицей прорезались две морщинки – следы грустных раздумий.
Димка был в восторге: и мама прилетела, и папа приехал! Вот здорово! Смущенный Иван Егорович затаился на кухне.
– Папочка, скажи маме, чтобы она больше не улетала! – просил Димка. Я без вас очень-преочень скучаю!
– Хорошо, Димок, я попрошу маму, чтобы она не оставляла нас с тобой, – пообещал Илья, но этот многозначительный намек Татьяна пропустила мимо ушей.
За ужином разговор не клеился, непочатой осталась бутылка французского коньяка, привезенная Ильей. Отец, поковырявшись в тарелке, вылез из-за стола и отправился прогуляться перед сном, прихватив с собой внука.
Татьяна поняла, что объяснения с Ильей не избежать.
И действительно, как только они остались одни, Илья умоляюще заговорил:
– Танюша, я же одну тебя люблю, одну на всю жизнь! Клянусь нашим сынишкой, за все это время у меня не было другой женщины…
– Меня это не интересует, – равнодушно ответила Татьяна.
– Мне все понятно, – прохрипел он. – Знающие люди говорили мне, что вы все там на судне расписаны по начальству. Ты, наверное, спишь с капитаном!
– Нет, со вторым механиком. Капитан староват для меня…
– Шлюха! – сдавленно воскликнул он, но тут же опомнился: – Прости меня, Таня, я просто не в себе. Я никогда ни в чем тебя не упрекну.
– Поздно, Илья. Наш поезд давно ушел.
– Но я не могу без тебя! Я с ума схожу от тоски!
– Прости меня, Илья, но пойми, я не люблю тебя и ничего не могу с собой поделать. Это не вздорная бабья прихоть, это мое твердое решение. Прошу тебя, оформи дело с разводом.
Илья закрыл лицо руками, плечи его сотрясались от рыданий…
В обратном полете из Москвы во Владивосток, когда притупились грустные впечатления от расставания с отцом и Димкой, Татьяне пришла в голову мысль о том, что она может теперь с чистой совестью доложить помполиту Воротынцеву: ваше указание выполнила, семейные дела упорядочила!
Глава 3
С недобрыми предчувствиями шагал Урманов по направлению к штабу.
– Выш выход откладывается, – сказали ему там. – В семь сорок пять Израиль начал военные действия против Объединенной Арабской Республики.
– Это серьезно? – спросил Урманов.
– Очень даже серьезно. С часу на час ожидается Заявление Советского правительства.
Вскоре правительственный документ передали по радио. Израиль был назван в нем стороной, развязавшей неспровоцированную агрессию. «Советское правительство оставляет за собой право осуществить все необходимые меры, вытекающие из обстановки», – говорилось в Заявлении.
Лейтенант Русаков понимал, какая огромная ответственность свалилась на плечи его отца, многое отдал бы он, чтобы сейчас быть рядом с ним.
Разволновался и Павел Русаков.
– А почему нас остановили? – спросил он командира.
– К сожалению, как говорил еще адмирал Лазарев, Черное море – это бутылка, затычка от которой находится у турок, – ответил Урманов.
– И сколько будем ждать?
– Пока не прояснится военная и политическая обстановка в регионе.
Обстановка прояснилась лишь спустя несколько дней, когда решительная позиция Советского Союза и гневное осуждение миролюбивых стран вынудили Израиль остановить продвижение своих войск. Все эти дни для военных моряков прошли в тревожном ожидании.
Двенадцатого июня из Средиземного моря возвратился водолей. Едва судно ошвартовалось возле причала, как на него началось паломничество соседей. Пошел и Урманов, тем более что капитан водолея был давним его знакомым.
– Одолели тебя, Никифорыч? – поздоровавшись, спросил Сергей.
– Не говори, – усмехнулся капитан. – Как будто я приятель Бен Гуриона.
– Ты меня извини, но мне скоро самому туда. Будь другом, просвети немного.
– Да что я особенного могу рассказать, Сергей Прокофьевич? Видел, как горел Порт-Саид, как разные кораблишки возле нас шныряли, только и всего.
– Наших никто не беспокоил?
– Один раз подскочили чьи-то катера, поиграли на нервах и смотались. Зато возле Эль-Ариша израильская авиация раздолбала американское судно оживился капитан. – Я потом это судно встретил в Критском море, его тащил на буксире американский спасатель. Коробка типа «Либерти». Весь обгорелый, в борту и на палубе несколько пробоин. Похоже, что его ракетами отделали. А флаг наполовину приспущен, значит, на борту есть убитые. Не знаю, за что они его так. Похоже – это замаскированный под торгаша разведчик.
– Странная история, – удивленно воскликнул Урманов. – Свой у свояка помял бока. А как обстановка в проливах?
– Помурыжили нас возле Кадыкая, пока лоцмана дали. Их самолеты несколько раз делали облет. А я после того, как встретил побитого американца, самый большущий флаг на мачте вывесил. Чтоб все видели, кто мы, и не рыпались.
– А военные американские корабли как вели себя?
– Их эскадра еще в первых числах июня появилась в Критском море. Видимо, знали, стервецы. Хотя чего там гадать, ведь израильский генерал Иааков накануне событий летал в Вашингтон. В газетах об этом писали. Видимо, просил позволения напасть на арабов.
– Да, Никифорыч, похоже, мир был на пороге большой войны, – вздохнул Урманов.
– Лично я от прошлой еще не очухался, все железо из меня не вышло. Чертов осколок под коленкой сидит.
– Ты когда снова в Средиземное соберешься?
– Месячишка через два навещу вас.
– Будь другом, Никифорыч, прихвати блока два «Шипки». Я запасся, да боюсь, не хватит.
– Будет сделано, Сергей Прокофьевич!
Четырнадцатого июня «Горделивому» дали «добро» на выход в море.
К половине девятого причал возле крейсера был полон. Чуть в стороне от провожающих выстроился базовый оркестр, наигрывавший бравурные мелодии.
Урманов стоял на мостике и намеренно не смотрел в сторону берега, зная, что на причале находится Ирина Русакова, примчавшаяся сюда одной из первых. Командир, наверное, выдержал бы характер, если б вдруг не услышал звонкий женский голос:
– Сержик! Сереженька! – Так могла называть его только тетушка Соня. И она приехала сюда!
Пришлось перейти на другое крыло мостика, чтобы разглядеть в толпе Софью Ниловну, которая привставала на цыпочки и махала ему шелковой косынкой. Потом взор Урманова скользнул по причалу и остановился на той, кого не хотел видеть. Ирина была одета в немыслимо цветастое платье, цыганские серьги-обручи выглядывали из-под распущенных по плечам темных волос. Она резко выделялась среди скромно одетых женщин не только нарядом, но и горделивым спокойствием. Другие жены что-то выкрикивали, взволнованно поправляли прически, поднимали на руках верещащих ребятишек, а Ирина стояла, застыв, как натурщица перед мольбертом художника…
Стрелки часов отделили левую верхнюю четвертушку циферблата, наступило время открывать палубу.
– Разрешить провожающим доступ на корабль, – скомандовал Урманов дежурной службе. Вскоре по трапу застучали женские каблучки – непривычная для морского уха дробь.
Он и сам спустился вниз, чтобы встретить тетю. Взяв ее под руку, провел в свою командирскую каюту.
– Ого, Сержик, – восхищенно лопотала Софья Ниловна. – Да у тебя настоящая трехкомнатная квартира!
– Жить можно, – усмехнулся он, вспомнив слова Павла Русакова.
– И у других такие же? – полюбопытствовала тетя.
– Смотря у кого. Адмиральская побольше моей, офицерские поменьше.
Она как шаловливая девчушка покрутилась в поворотном кресле, нажала кнопку вызова вестового матроса. Тот мигом появился в дверях.
– Спасибо. Ложный вызов, – сказал ему командир.
Потом Софья Ниловна увидела фотографии брата и невестки под стеклом рабочего стола и сразу погрустнела.
– Может, я неладно сделала, Сережа, – смахнув слезу, заговорила она. – Только я привезла тебе горсточку земли с Прониной могилы… Чтобы вспоминал о нас в дальних краях…
Она достала из сумки небольшую палехскую шкатулочку, протянула племяннику.
– Спасибо, тетя Соня, – растроганно произнес он, потрясенный тем, что сам не догадался это сделать.
В девять тридцать по корабельной трансляции прозвучала команда:
– Провожающим просьба покинуть корабль!
Урманов, провожая Софью Ниловну до трапа, задержался с нею на корме.
Мимо тянулись на выход женщины со смазанной губной помадой и грустными глазами, волочившие за ручонки зареванных ребятишек. Почти все дети «Горделивого» были еще дошкольного возраста. Быстрым шагом прошла жена замполита Валейшо, веснушки на ее лице были тщательно запудрены. Сергей отметил про себя, что детей она на проводы отца не привезла.
А потом… потом Урманову самому стало ясно, что неспроста он задержался с тетушкой возле кормового флага. На палубе появились молодые Русаковы. Они шли как школьники, взявшись за руки, смотрели друг на друга, никого не замечая вокруг. На верхней площадке трапа Игорь обнял и поцеловал жену, затем, резко повернувшись кругом, зашагал прочь. Только тогда Ирина вскинула голову, увидела командира и сказала с легкой улыбкой:
– Счастливого плавания, Сергей Прокофьевич.
– Спасибо, – ответил он едва шевельнувшимися губами…
Ровно в десять крейсер взбудоражили пронзительные авральные звонки. Они соловьями заливались во всех помещениях и на всех палубах корабля. Капитану медицинской службы Свирю по авралу некуда было бежать, и он устроился на крыле ходового мостика. Глядел, как убрали сходню. Теперь с землей «Горделивого» связывали лишь стальные канаты швартовов. Их выбрали на борт, корма крейсера задрожала, гребные винты взбили серые шапки пены. И сразу же сердитые мелкие волны оттолкнули назад причальную стенку.
Оркестр заиграл традиционную в этих случаях мелодию:
Как провожают пароходы,
Совсем не так, как поезда…
Когда в слепящих солнечных отблесках пропал маяк, долго белым карандашом висевший над горизонтом, Свирь покинул мостик и спустился в кают-компанию. Там сидела группа штабных офицеров – они вышли на «Горделивом» для контроля и записи параметров зачетной ракетной стрельбы. Как только крейсер отстреляется, корабль обеспечения снимет их и доставит обратно в базу.
– А, товарищ эскулап! – шумно приветствовал Свиря один из них. – Вы знаете, кому живется весело, вольготно на флотах? – и, не дожидаясь ответа, продолжил речитативом:
Лекторам-культурникам,
Начпродам, физкультурникам,
Ретивым адъютантам,
Военным музыкантам,
Фотографам, художникам,
Гидрографам-картежникам,
Медведям и собакам,
А лучше всех… врачам!
«Вы, любезный посредничек, видать, хватанули отходную чарку», мысленно усмехнулся Свирь, а вслух отшутился:
– Зависть – пережиток прошлого, товарищ капитан третьего ранга.
Его находчивость была оценена поощрительным смешком присутствующих.
Свирь прошел в угол к сверкающему зеркальной чернотой роялю и заиграл совсем тихо, так что звуки замирали, едва успев возникнуть. Затем аккорды стали крепнуть, набирать звучность и силу, в лад вступили басовые ноты.
Мелодия полонеза Огинского, который называют еще «Прощанием с Родиной», заполнила кают-компанию.
Штабные офицеры, как по команде, обернулись к роялю, прервав на полуслове разговор, затихли, слушая музыку. Хотя им предстояло короткое, всего лишь двухсуточное, плавание на «Горделивом», все они были профессиональными моряками и понимали, как нелегко на много месяцев расставаться со всем, что по-человечески дорого и близко…
Едва переступив комингс, замер возле двери и дублер инженера-механика Павел Русаков. Он всю жизнь кормился морем, возмужал возле него, но впервые отправлялся в такие дальние дали и потому испытывал какое-то странное душевное томление, смесь радостного ожидания с неясной затаенной тревогой.
– Исключаю вас, доктор, из списка вольготников! – закричал веселый посредник. – Вы просто клад для экипажа в дальнем плавании…
Но на посредника цыкнули другие слушатели, попросили Свиря сыграть что-нибудь еще, да и самому ему не хотелось закрывать рояль.
В кают-компании появились и корабельные офицеры, на вахту заступила первая боевая смена, двум остальным разрешили от мест отойти. Они торопливо рассаживались по креслам, стараясь не скрипеть пружинами, и слушали, затаив дыхание.
Давно капитану медицинской службы не приходилось играть так легко и раскованно. Он сидел у рояля до полного изнеможения.
– Концерт окончен, – захлопнув крышку, наконец сказал Свирь.
Кают-компания поблагодарила его рукоплесканиями, которые не обидели бы даже профессионала.
– Большое спасибо, Вячеслав Борисович, за доставленное удовольствие, – пожал ему руку замполит Валейшо. – И разрешите иметь вас в виду на будущее.
Свирь кивнул, думая при этом, как бы порадовалась мама его сегодняшнему успеху. Всю жизнь она проработала аккомпаниатором в хореографическом училище и свою любовь к миру чарующих звуков старалась передать двум сыновьям. Старший, Володя, уже в шесть лет удивлял слушателей исполнением пьес Моцарта и Шопена. В сорок первом он с отличием закончил музыкальное училище, но вместо консерватории ушел добровольцем на фронт. В сорок третьем младший лейтенант Владимир Свирь пал смертью храбрых возле деревни Прохоровки на Курской дуге.
Все свои надежды мать связала с младшим сыном, она была требовательна к нему до жестокости, так что порой маленькому Вяче хотелось взять большой кухонный нож и перерезать струны старенького пианино. Ему говорили: терпи, даже у великих музыкантов на горьких детских слезах замешивалась опара будущей славы.
Мать страшно огорчилась, когда после десятилетки сын подал заявление в военно-медицинское училище.
«Ты волен в своем выборе, Вячеслав, – грустно покачав головой, сказала она. – Но придет время, и ты поймешь, что по неразумию загубил свой талант…»
– Учебная боевая тревога! – пророкотало из динамика корабельной трансляции.
Лейтенанта Русакова тревога застала на юте, где он в одиночестве смотрел, как вскипают за кормой пенные шапки кильватерной струи. Расставание с женой отозвалось в сердце щемящей грустью, и ему не хотелось быть на людях.
Он прибежал на свою стартовую батарею, когда весь расчет был уже в сборе.
– Товарищ лейтенант, – доложил ему старшина команды мичман Кудинов, личный состав первой стартовой батареи на местах.
Мичман в полтора раза старше лейтенанта, темные виски его уже прорежены сединками. Потому Русаков стеснялся называть Кудинова официально по званию и фамилии, а чаще обращался к нему по имени-отчеству.
– Есть, Николай Федорович, – откликнулся он и теперь. Спешно включил на своем пульте тангенту переговорного устройства и доложил на главный командный пункт:
– Первая стартовая батарея к бою готова!
– Принято, – тут же в ответ раздался голос командира.
– Дать питание! – подал первую команду Русаков.
– Питание подано! – доложил Кудинов.
– Включить высокое!
– Высокое включено!
Лязгнули задвижки тяжелой бронированной двери. На пост заглянул заместитель командира по политчасти Валейшо. Увидев его, Русаков вскочил с кресла, но замполит жестом велел ему оставаться на месте. Сам он устроился возле переборки, чтобы никому не мешать.
– Снять первую блокировку!
– Первая снята!
– Да, сложное у вас хозяйство, – сказал Русакову замполит, когда весь цикл, вплоть до условного старта, был закончен.
Лейтенант неопределенно шевельнул плечами.
– Норматив вы значительно превысили, – поглядел на часы Валейшо.
– Теоретически да, а вот что будет при фактическом пуске…
– Все образуется, Игорь Андреевич, – закончил разговор замполит. Главное – побольше уверенности в собственных силах, в своих подчиненных, во вверенной технике. А опыт придет, непременно придет.
