Текст книги "Утопия у власти"

Автор книги: Александр Некрич

Соавторы: Михаил Геллер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 98 страниц)

Письмо в «Пролетарскую революцию» начинает поворот в отношении к русской истории. Сталин указывает, что историю европейского марксизма следует писать с точки зрения русских большевиков. Они были – как и предсказал Ленин в 1902 году – авангардом международного пролетарского движения. Русская революция стала началом мировой революции. И не западным марксистам давать уроки русским товарищам, а наоборот. В письме Сталин говорит об истории русского большевизма. В 1930 году Сталин – и ЦК в особом решении – упрекают Демьяна Бедного в том, что он в своих фельетонах, прежде всего в «Слезай с печки», клевещет на русский революционный пролетариат, и на «прошлое России». В личном письме Демьяну Бедному Сталин обвиняет поэта в том, что тот представляет «лень», «сидение на печке», «национальными чертами русских вообще» и таким образом «клевещет на народ, развенчивает СССР, пролетариат СССР, русский пролетариат». 4 февраля 1931 года Сталин излагает свой взгляд на гражданскую русскую историю: «История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все – за отсталость». Это еще интерпретация русской истории в соответствии со взглядами Покровского. 15 мая 1934 года постановление «О преподавании гражданской истории в школах СССР» ознаменует разрыв со старой политикой в отношении к истории России, начало новой политики. В 1936 году советская печать опубликует письмо Сталина, Жданова, Кирова (рецензию на учебники по истории СССР) – инструкцию, как преподавать русскую историю. В 1934 году Сталин – победитель, творец коллективизации и индустриализации, строитель государства и Верховный Идеолог открыто берет на вооружение русский национализм. В определенном смысле сбылись предсказания Устрялова и Дмитриевского. Но лишь в определенном, специфическом смысле. Сталин использует русский национализм, как он использовал множество других самых различных кирпичей для строительства своей империи. Русский национализм необходим Сталину для легитимизации своей власти. Он не может – возможно и не хочет – быть наследником революции, разрушающей стихии, в то время, когда он – строит. Он выбирает себе поэтому новую линию предков – русских князей и царей – собирателей и строителей могучего государства. После 1934 года Сталин, а за ним все советские историки, перестают говорить о том, что Россию «все били».

Начинают говорить о том, что она всех била. Дается сигнал к разгрому исторической школы Покровского. История России, которая после 1917 года пересматривалась с точки зрения классовой борьбы, начинает пересматриваться с точки зрения борьбы за создание сильного государства. В центре остается народ: но у Покровского он хотел освобождения, у Сталина он хочет сильной власти.

Одним из наиболее важных участков «идеологического фронта» была литература. Положение в ней в первый год пятилетки запоздало отражает сложные извивы внутрипартийной борьбы. В литературных журналах, в литературных объединениях и союзах еще остались представители левых взглядов, сторонники Троцкого, еще занимают видное место сторонники «правых», Бухарина, который был специалистом в деле руководства интеллигенцией, но который подвергается все более ожесточенным атакам; все чаще начинает высказывать свои взгляды по вопросам литературы Сталин. Все активнее прибирает к своим рукам руководство всей литературной жизнью Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП). Летом 1928 г. ЦК публикует очередную резолюцию по вопросам культуры. В первой фразе цитируется резолюция 1925 г., наиболее успокаивающий ее пассаж, но далее объявлялась война «скатыванию с классовых позиций, эклектизму или благожелательному отношению к чуждой идеологии». Резолюция объявляла, что литература, театр, кино, живопись, музыка и радио должны принять участие «в борьбе /.../ против буржуазной и мелкобуржуазной идеологии, против водки, филистерства», а также «против возрождения буржуазной идеологии под новыми ярлыкам и рабского подражания буржуазной культуре». Начинается культурная революция: объявляются «литературные промфинпланы», организуется призыв ударников в литературу. Литература объявляется делом слишком важным, чтобы его можно было поручить писателям. «Необходимо пересмотреть список наших корифеев, – писала «Литературная газета». – Необходимо и среди них произвести чистку. В связи с лозунгом культурной революции актуальнейшее значение приобрела задача создания массовой литературы». И «Литературная газета» поясняла: хорошие писатели, корифеи, массам непонятны – они пишут слишком сложно. Проще пишут писатели-середняки. Поэтому: «Больше внимания писателям-середнякам». Писатели ищут путей ликвидации литературы. РАПП объявляет, что искусство это «могучее оружие в классовой борьбе». Маяковский требует, чтобы писателю дали «социальный заказ». Лефовец С. Третьяков заявляет: «Мы не можем ждать вечно, пока профессиональный писатель будет метаться в кровати, чтобы родить что-нибудь известное и полезное ему одному». Третьяков предлагает создать мастерские, в которых будет производиться сборка литературных произведений: одни будут приносить материалы (путевые дневники, биографии и т. д.), другие монтировать их, третьи – формулировать на доступном читателю языке. Литературовед-марксист В. Переверзев считает и это недостаточным: «Творец /класс, М.Г./ сам делает свое дело, он не заказывает его другим... он приказывает, а не заказывает... Мы вовсе не обращаемся с заказом ни к лефовцам, ни к вапповцам, мы просто, как власть имущие, приказываем петь, кто умеет петь нужные нам песни, и молчать тем, кто не умеет их петь».

В январе 1929 года был арестован («за троцкизм») А. Воронский, главный сторонник использования «попутчиков» в советской литературе. Осенью 1929 года начинается погромная кампания против Бориса Пильняка и Евгения Замятина. Их обвиняют в публикации заграницей своих книг: «Красного дерева» Пильняком, «Мы» Замятиным. Обвинение было предлогом: советские писатели до этого времени регулярно публиковали свои книги за границей. Пильняк объяснил, что «Красное дерево» собиралась публиковать «Красная новь», Замятин объяснил, что «Мы» вышел на Западе в 1926 году. Председатель московского отделения Союза писателей (профессиональной беспартийной организации) Б. Пильняк и председатель ленинградского отделения Е. Замятин были выбраны в качестве показательных жертв. Выбор не был случаен – за Пильняком был серьезный грех – «Повесть непогашенной луны», в которой рассказывалось о странной смерти на операционном столе командарма Гаврилова, легшего на операцию по приказу «Номера первого» (в командарме Гаврилове легко распознавался М. Фрунзе); за Замятиным был роман «Мы», статья «Я боюсь», в которой предупреждалось, что если нетерпимое отношение к литературе со стороны власти будет продолжаться, у русской литературы останется лишь одно будущее – ее прошлое. Непростительным грехом Замятина была его непримиримая честность, которую он считал необходимым условием подлинной литературы. «Литературная газета», посвятившая всю первую страницу опальным писателям, предупреждала: «Концепция советского писателя – не географическая, а социальная. Только тот, кто связывает себя и свою работу с социалистическим строем в нынешний период реконструкции, период, когда пролетариат атакует остатки капитализма, период бешеного сопротивления классового врага, только тот может называть себя советским писателем». Значительная часть газетной полосы была заполнена возмущенными телеграммами-резолюциями, осуждавшими «постыдное поведение» Замятина и Пильняка. Такая кампания была организована впервые, по образцам кампаний против «вредителей» и т. п. Никогда не читавшие осуждаемых книг, организации и многочисленные представители культуры писали: «Предатели революции», «Братание с белогвардейцами» «Литературный саботаж», «Предательство на фронте». Б. Пильняк сдается, выпрашивает разрешение переделать книгу и пишет – под художественным руководством секретаря ЦК Н. Ежова, прославившегося впоследствии вне литературы, роман «Волга впадает в Каспийское море». Замятин обращается к Сталину с письмом, в котором заявляет о невозможности ему быть писателем в Советском Союзе, просит – и получает по протекции Горького – разрешение на выезд за границу.

Резолюция ЦК объявляет в конце 1929 года РАПП организацией, литературная политика которой близка партии, и призывает к объединению литературных сил вокруг РАППа. Маяковский вступает в РАПП. В апреле 1930 г. он кончает самоубийством. В 1929 г. Маяковский в «Бане» влагает в уста Победоносикову кредо советской литературы на новом этапе: «А я вас попрошу от имени всех рабочих и крестьян меня не будоражить. Подумаешь, будильник! Вы должны мне ласкать ухо, а не будоражить, ваше дело ласкать глаз, а не будоражить... Мы хотим отдохнуть после государственной и общественной деятельности. Назад к классикам! Учитесь у величайших гениев проклятого прошлого...» Даже «наступая на горло собственной песне», Маяковский «будоражил», и был не нужен, вреден. Если даже Демьян Бедный говорил о себе: «Но я, однако, не шарманщик, чтоб сразу дать другой мотив», тем более трудно было сразу «дать другой мотив» Маяковскому. А менять мотивы приходилось – ежедневно. Троцкий, комментируя опалу Демьяна Бедного, заметил, что Бедный продавался оптом, но трудно ему было продаваться в розницу, следить за меняющимися инструкциями, следовать каждому зигзагу. Еще труднее было продаваться в розницу Маяковскому. Зато самоубийство позволило Маяковскому войти в «пантеон». Сталин убил его второй раз, назначив (в резолюции тов. Ежову) «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Подчеркнув, что он им «был и остается». Исполнилось то, чего, в страшном провидении, боялся А. Блок: Бенкендорф стал Белинским, а Белинский охотно занял пост Бенкендорфа.

В 1932 году очередное постановление ЦК ликвидирует все литературные школы, течения, объединения, в том числе и РАПП. Решение это своей неожиданностью было как гром с ясного неба: еще вчера Авербах и его подручные – руководители РАППа держали в страхе всю советскую литературу, сегодня, одним росчерком пера, они были свергнуты с пьедестала. В ответ на вопрос Б. Суварина, кто же повлиял на Сталина, принявшего решение распустить РАПП, Бабель ответил: никто. «Сталин все решает сам, по собственной инициативе. В течение двух недель он принимал у себя и слушал Авербахов, Безыменских и им подобных. Потом решил: с этими толку не будет. На Политбюро он внезапно предложил свою резолюцию. Никто глазом не моргнул». Можно полагать, что Бабель слегка упрощает. Можно думать, что определенную роль сыграло желание Сталина купить Горького, очень не любившего рапповцев. В 1932 г. Сталин часто посещал Горького, где встречался с писателями. Во время одной из таких встреч он подарил писателям гордое звание: «инженеры человеческих душ». В то же время несомненно, что после своего письма в «Пролетарскую революцию» Сталин решил лично руководить литературой, как он уже руководил философией и историей. В качестве «приводных ремней» ему нужны были исполнители, а не «марксистские идеологи» типа Авербаха. Они слишком «будоражили». Вместо пролетарских писателей Сталин принимает решение опереться на попутчиков, но таких, которые готовы, как говорил Переверзев, «петь нужные нам песни», когда им прикажут. Сталин твердо рассчитывал на помощь Горького в осуществлении плана окончательного подчинения литературы (как, впрочем, и всей культуры) партии, то есть ее вождю. В 1928 году Горький, живший на Капри, начинает получать письма и телеграммы от советских учреждений и частных лиц, от писателей, рабочих и пионеров, с просьбой вернуться на Родину. Поток просьб, регулируемый председателем ОГПУ Ягодой, достигает таких размеров, что Горький не может не удовлетворить просьбы трудящихся. Действовали, безусловно, и другие факторы: тоска по родине, соблазн занять место главы русской культуры, уговоры секретаря Крючкова, агента ГПУ. В конце 1928 года Горький возвращается в Москву. Нет сомнения, что Горького действительно ожидали в Советском Союзе: его авторитет великого писателя, великого гуманиста, защитника угнетенных был велик. К тому же Горький не был членом партии. До 1933 года Горький наезжает в Советский Союз, где в его распоряжение предоставляется роскошный дом в Москве, две роскошные виллы – одна под Москвой, другая в Крыму, его именем называют город, заводы, школы, исправительно-трудовые колонии. В 1933 году ему отказывают в визе на выезд в Италию, и он живет в Стране Советов до своей смерти в июле 1936 года. В 1932 г. Бабель, на вопрос Б. Суварина о Горьком, заявляет, что во время отъездов Сталина из Москвы на дачи, его замещает Каганович, но «в более общем плане – вторая фигура в государстве – Горький».

Государственная ответственность меняет писателя. Он по-прежнему клеймит несправедливость, голод, нищету, пороки правосудия – но на Западе. На родине он все только хвалит и одобряет. В первый же день процесса «Промпартии» он обращается «к рабочим и крестьянам» со статьей, которая начинается словами: «В Москве Верховный суд рабочих и крестьян Союза Социалистических Советов судит людей, которые организовали контрреволюционный заговор против рабоче-крестьянской власти». Мог бы, казалось, подождать великий писатель с приговором до конца суда, но нет, он уже знает: «организовали контрреволюционный заговор». Проходит только две недели и «Правда» и «Известия» печатают очередную статью Горького – «Гуманистам». Пролетарский гуманист обрушивается на буржуазных гуманистов, в особенности на «профессора Альберта Эйнштейна и господина Томаса Манна» за то, что те подписали протест немецкой «Лиги защиты прав человека» против «казни сорока восьми преступников, организаторов пищевого голода в Союзе Советов». Исчез Горький, метавший громы и молнии по поводу угрозы смертной казни, нависшей над эсерами во время процесса 1922 года. И исчез Горький, не перестававший возмущаться чудовищной жестокостью буржуазной юстиции. 48 руководителей пищевой промышленности расстреляли после закрытого суда – или вовсе без суда. Но Горький заявляет: «Неописуемая гнусность действий сорока восьми мне хорошо известна...»

Ответственный чекист А. Орлов пишет, что, узнав о расстреле 48, Горький впал в истерику и упрекал Ягоду в убийстве невиновных людей, чтобы свалить на них вину за голод. Даже если это и верно, облик Горького становится еще более гнусным. Тем более, что в 1931 году он выезжал отдыхать от строительства социализма на Капри и мог оттуда осудить казни. Но отъезд не мешает ему выступить с новым осуждением новой группы обвиняемых по поводу нового процесса. На этот раз это процесс меньшевиков, состоявшийся 1—8 марта 1931 года. Горький не только согласен с судом, что «все преступники» «на протяжении нескольких лет» занимались вредительством, но и – что не все еще выловлены. И следует продолжать – ловить. Особенность процесса меньшевиков и статьи Горького о нем – в том, что среди осужденных были его хорошие знакомые и близкий друг – Н. Суханов. Горький не упускает случая поиздеваться над осужденным Сухановым, называя автора семитомной истории русской революции «самовлюбленным ученым».

Утверждая необходимость утешительной лжи, прекрасного обмана, как лучшего средства воспитания людей, Горький проявляет такую ретивость, что заслуживает даже нежного упрека со стороны Сталина. В одном из самых трагикомических эпизодов истории советской культуры Горький требует запрещения в Советском Союзе самокритики, а Сталин уговаривает его. «Мы не можем без самокритики. Никак не можем, Алексей Максимович».

В своих выступлениях, статьях, письмах иностранным друзьям А. М. Горький разоблачает «легенду» о принудительном труде в СССР и о терроре, он разоблачает «пошленькую сказку о том, что в Союзе Советов единоличная диктатура», он разоблачает «ложь» о насильственной коллективизации, о голоде. На Первом съезде советских писателей – лето 1934 года – Горький, назначенный Сталиным в вожди советской культуры, великолепно справляется со своей задачей. Обязательным методом советской литературы – а затем и всей культуры – становится «социалистический реализм», метод «утешительной лжи», необходимый – по Горькому – для создания «новой действительности». Съезд восторженно принимает новую этику «инженеров человеческих душ», участников строительства «новой действительности». С трибуны съезда Виктор Шкловский доносит на Достоевского: «... если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника. Ф. М. Достоевского нельзя понять вне революции и нельзя понять иначе как изменника». Шкловский хорошо знал, о чем он говорит: в 1932 году по его сценарию был сделан фильм «Мертвый дом», в котором Достоевский обвинялся в «психологическом сотрудничестве» с жандармами. Федор Михайлович в свое время уже отсидел и мог не бояться за будущее. Но с трибуны съезда писатели доносят друг на друга: А. Безыменский заявляет, что Н. Заболоцкий – «опасный враг, надевший маску юродства»; писатели с удовлетворением рассказывают, как «на наших колхозных полях... дети-пионеры ловят своих отцов – пособников классового врага на хищении социалистической собственности и приводят их перед революционные трибуналы»; писатели с гордостью повествуют о поездке на Беломорканал, откуда была привезена самая позорная в истории литературы книга: восхваление концлагеря. В финале съезд воспел Сталина. Говорили о нем все – по мере своего литературного дарования: «Товарищ Сталин – мощный гений рабочего класса» или: «вождь, самый любимый из вождей всех эпох и народов».

Запевалой и здесь был Горький. В начале своей съездовской речи он говорил: «Вождизм – это болезнь века... Внутренне „вождизм“ – результат изжитости, бессилия и нищеты индивидуализма, внешне он выражается в формах таких гнойных нарывов, каковы, например, Эберт, Носке, Гитлер и подобные герои капиталистической действительности. У нас, где создается действительность социалистическая, такие нарывы, конечно, невозможны». А заканчивал словами: «Да здравствует партия Ленина – вождь пролетариата, да здравствует вождь партии – Иосиф Сталин!»

Первый съезд советских писателей завершает процесс национализации литературы, начавшийся после Октябрьской революции. Съезд утверждает принятое ЦК решение о создании единого писательского союза – Союза советских писателей, фактическое руководство которого поручается представителю ЦК Александру Щербакову. На пальцах одной руки можно пересчитать писателей, которые не выступали на съезде с присягой верности партии: М. Булгаков, А. Платонов, О. Мандельштам, А. Ахматова. Все другие – присягнули. По образцу съезда писателей собираются съезды представителей других видов культуры. Они также создают свои единые союзы, и также приносят присягу. В январе 1935 года к присяге приводятся кинематографисты. Кинематографии, которую еще Ленин назвал самым важным из искусств, Сталин уделяет особое личное внимание. Еще в 1928 году «группа режиссеров» – Эйзенштейн, Пудовкин, Козинцев, Трауберг и другие – обратилась с просьбой «проводить твердую идеологическую диктатуру... на участке кино». В январе 1935 г. они приветствуют идеологическую диктатуру. А. Довженко заявляет: художники СССР создают искусство, которое «основывается на „да“», на утверждении: «поднимаю, вдохновляю, учу».

К 1934 году была не только завершена коллективизация и начата индустриализация страны, была национализирована – надстройка. Духовная жизнь страны, при активной помощи «творческой интеллигенции», «властителей дум», была целиком поставлена на службу государству, на службу Сталину

Максим Горький клеймил позором «предателя Дмитриевского», который писал: «мы – рабы; нам нужны учителя, вожди, пророки». Это верно, – ораторствовал Горький – «они охотно ползут за любым вождем, ожидая от каждого из них всегда одного и того же: может быть, вождь расширит пределы «мещанского счастья» в условиях капиталистического строя». Он требовал идти не «за любым вождем», но только за тем, который строит «новую, социалистическую действительность» в «стране, освещенной гением В. И Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина».

Еще не оценена по достоинству поистине гигантская деятельность М. Горького в последнее десятилетие его жизни. С его прежде всего помощью было осуществлено духовное закабаление страны. Горький требует следовать за «руководящей единой идеей, которой нет нигде в мире, идеей, крепко сформулированной в шести условиях Сталина». Горький не перестает вдалбливать в головы советских граждан, опираясь на свой престиж великого писателя и великого человеколюба, что «органы» являются важнейшей культурной силой в стране. Он утверждает: «Работой чекистов в лагерях наглядно демонстрируется гуманизм пролетариата», он мечтает в январе 1936 года: «лет этак через пятьдесят, когда жизнь несколько остынет и людям конца 20-го столетия первая половина его покажется великолепной трагедией, эпосом пролетариата, – вероятно, тогда будет достойно освещена искусством, а также историей, удивительная культурная работа рядовых чекистов в лагерях». Мечта Горького исполнилась чуть раньше, через каких-нибудь 40 лет: Александр Солженицын «осветил», как художник и историк, «культурную работу чекистов» в «Архипелаге ГУЛаг». Среди самых позорных страниц горьковской прозы почетное место занимает его послание «Ударницам на стройке канала Москва – Волга». Защитник женщин, десятилетиями плакавший над их судьбой в царской России, М. Горький, обращаясь к женщинам-заключенным, умиравшим от непосильной работы, пишет: «Ваша работа еще раз показывает миру, как прекрасно действует на человека труд, осмысленный великой правдой большевизма, как чудесно организует женщин дело Ленина-Сталина».

Благодаря «духовным учителям», Сталин смог к 1934 году утвердить свою безраздельную власть над страной и населением. Сталин был прав, когда говорил Эмилю Людвигу, что одним страхом нельзя было бы удержать власть. Она была удержана и ложью. «Духовные учителя» создавали мираж, в который заставляли верить, утверждая, что мираж – реальнее действительности. Что он и есть действительность.

Завершив строительство базиса и сооружение надстройки, Сталин переходит к решению следующей задачи, к завершающему рывку на пути в социализм. 1 декабря 1934 года в Ленинграде, в Смольном, был убит Сергей Киров.