Текст книги "Утопия у власти"

Автор книги: Александр Некрич

Соавторы: Михаил Геллер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 98 страниц)

Полный объем западной экономической и технической помощи Советскому Союзу не будет известен, пока не откроются советские архивы. Западные фирмы, сотрудничавшие с Москвой, скрывали информацию почти так же тщательно, как и их советские партнеры. Тем не менее, на основании немецких и американских архивов американский историк Сеттон пришел к выводу, что 95% советских промышленных предприятий получали западную помощь в форме машин, технологии, прямой технической помощи. Советский Союз умело использовал конкуренцию между капиталистическими фирмами. «В области технической помощи, – писала Экономическая жизнь, – мы не придерживаемся ни английской, ни немецкой, ни американской ориентации. Мы придерживаемся советской ориентации... Когда нам нужно модернизировать нефтяную, автомобильную и тракторную промышленность, мы обращаемся к Америке, ибо США – ведущая страна в этих отраслях. Когда речь идет о химии, мы обращаемся к Германии...» Экономическая жизнь пишет об одинаковых возможностях обращения за помощью к Германии, Англии и США, хотя Германия и Англия «признали» СССР и имели дипломатические отношения, а «признание» США пришло лишь в 1933 году. Капиталистические фирмы, ожесточенно конкурируя друг с другом, спешили предложить свои услуги: приобретали концессии, поставляли новейшее оборудование, новейшую технологию, посылали инженеров и техников, принимали советских стажеров (320 советских инженеров проходило стаж на западных предприятиях в 1925—26 годах, более 400 – в 1927—28, более 500 – в 1928—29).

Миф о «блокаде», «экономической изоляции», «враждебном отношении» капиталистических «акул» к «родине социализма» разлетается вдребезги при знакомстве с фактами. Только помощь Запада позволила советской власти осуществить быстрое восстановление экономики страны в 20-е годы: транспорта, всех видов промышленности, добычи полезных ископаемых. Помощь эта давалась, несмотря на политику советского государства, чинившего всевозможные препятствия капиталистическим фирмам, ликвидировавшего концессии, едва лишь западное оборудование и технология осваивались советскими специалистами. Никогда еще не сталкивавшиеся с таким могучим партнером, как государство, обладающее монополией на жизнь в стране, и гонимые жаждой прибыли, капиталистические фирмы всегда были в позиции слабости. Наряду с Коминтерном и прокоммунистическими организациями, жаждущие прибыли капиталисты были организаторами общественного мнения в пользу Советского Союза. Когда одна из крупнейших в мире нефтяных компаний «Стандарт ойл» решила построить по советскому заказу в Батуми нефтеперегонный завод, в Советский Союз был послан виднейший специалист по рекламе: «Стандарт ойл» хотела убедить американскую общественность в том, что страна социализма – государство как все другие. «Я слышал, – начинает свой рассказ о короткой прогулке по Советскому Союзу специалист по рекламе, – что русское правительство, коммунистическая партия и Коммунистический интернационал организовали заговор против человечества, прежде всего капиталистического человечества. Мне было очень интересно увидеть самому как выглядит этот заговор и как он функционирует». Не зная ни слова по-русски, через несколько дней представитель Рокфеллера все понял: русские (он говорит все время о русских, не о советских) – о'кей! Поэтому США должны признать Советский Союз и дать ему кредиты.

Важную роль в развитии советско-капиталистических отношений сыграла деятельность иностранцев, игравших роль «живца». В первую очередь, следует назвать Арманда Гаммера. Сын доктора Юлиуса Гаммера, одного из основателей американской коммунистической партии, молодой доктор Арманд Гаммер приезжает в 1921 году в Москву с рекомендацией неофициального советского торгового представителя в США Мартенса. А. Гаммер привозит с собой вагон медикаментов в подарок советскому правительству. Он встречается с Лениным. Ленин проникается симпатией к молодому предприимчивому американцу, сыну коммуниста: свидетельствует об этом фотография, которую вождь мирового пролетариата дарит ему с надписью: «Товарищу Арманду Гаммеру от Вл. Ульянова (Ленина). 10.11.1921» (надпись по-английски). Но кроме фотографии Ленин дает американцу совет: взять в концессию Алапаевские асбестовые рудники – и лично организует немедленное оформление этой концессии (обычно это могло тянуться месяцами). А. Гаммер не ограничивается первым миллионом, который дает ему асбестовая концессия. До 1930 года он живет – вместе с многочисленной семьей: жена, мать, братья, дядя – в Москве. О московском жилищном кризисе написаны сотни страниц, лучшие из них принадлежат Михаилу Булгакову. А. Гаммер снимает в Москве дом в 24 комнаты и превращает его в неофициальное представительство США. Он берет в концессию производство карандашей и перьев: в 1926 году его фабрика выпускает 100 млн. карандашей и приносит фабриканту огромные доходы. Он их использует для скупки русских произведений искусства. В отличие от всех других концессионеров А. Гаммер имеет возможность обращать свои доходы в доллары. Пример его действует заразительно. А. Гаммер посредничает при заключении договора между советским правительством и ярым врагом коммунистов – Генри Фордом. «Американская объединенная компания» – 50% капитала А. Гаммера и 50% советского правительства – ведет дела «трех дюжин американских фирм», торгующих с Советским Союзом. Феноменальные успехи д-ра Арманда Гаммера, заработавшего в СССР миллионы, не могли не соблазнять капиталистов.

Убедительным свидетельством отсутствия «агрессивных капиталистических планов» был тот факт, что Красная армия, насчитывавшая в 1929 году 1,2 млн. человек, была оснащена русским довоенным и иностранным оружием. Советская промышленность не была еще в состоянии производить необходимое вооружение, его поставляют немцы, англичане, американцы, французы: тяжелые пулеметы – «Максим» и «Кольт», легкие – «Браунинг» и «Льюис»; артиллерию – наряду с русской 76-дюймовкой, английская гаубица; танки – «Рено», сооружаемые в Филях с немецкой помощью и т. д.

Первый пятилетний план стал реальностью, начал выполняться лишь после того, как были подписаны контракты на строительство и техническую помощь с западными фирмами.

Успехи внешней политики на «третьем этаже» – экономическом, впрочем, успехи скрываемые, отрицаемые, не мешают «поискам конфликтов» на первых двух этажах. Кризис в англо-советских отношениях, вызванный вмешательством советских профсоюзов, «независимых от государства», как говорилось в ноте наркоминдела, в английские дела во время всеобщей забастовки 1926 года, привел, после налета лондонской полиции на советское торговое представительство, к разрыву дипломатических отношений. С 1927 до 1929 г. Англия и Советский Союз не имели дипломатических отношений. В том же 1927 году Франция потребовала отзыва советского посла X. Раковского. Троцкист Раковский «капитулировал» и написал в ЦК покаянное письмо, в котором, в частности, обещал в случае войны с империалистами призывать солдат империалистических армий к дезертирству. Французы сочли такие обещания несовместимыми с дипломатическим статусом. Эмигрант Борис Коверда убил советского посла в Варшаве Войкова, принимавшего в 1918 году участие в убийстве царской семьи. Неудачу потерпел задуманный Сталиным путч в Кантоне.

Все эти разрозненные события советское руководство представляет, как звенья единого заговора, который должен завершиться неминуемой – в ближайшее время – войной, нападением империалистических держав. В историю этот эпизод вошел под названием «военная тревога 1927 года». Историки спорят: верили ли сами советские руководители, прежде всего Сталин в неминуемость военного нападения на СССР. 1927 год был самым спокойным годом в мире после окончания войны. Экономические отношения с Западом развивались. Но «военная тревога» давала Сталину дополнительный аргумент в пользу быстрейшей ликвидации оппозиции, которая «подрывает единство» перед лицом империалистической интервенции. В 1929 году Чичерин, занимавший еще пост наркома по иностранным делам, но фактически давно уже отстраненный отдел, рассказывал в Висбадене, где он лечился, американскому журналисту Луи Фишеру: «В июне 1927 г. я вернулся из Западной Европы. Все в Москве говорили о войне. Я старался разубедить их: „никто не планирует нападение на нас“. Я настаивал. Тогда коллега меня просветил. Он сказал: „Шш. Мы это знаем. Но нам это нужно для борьбы с Троцким“».

Шестой конгресс Коминтерна, собравшийся в июле 1928 года в Москве, определил новую политическую линию «второго этажа» советской внешней политики. Предпоследний конгресс Коминтерна (последний соберется в 1934 году, а в 1943 Третий Интернационал будет разогнан одним росчерком пера) собрался уже не в Кремле, как предыдущие, а в Доме союзов. Он подчеркнул необходимость укрепления дисциплины в компартиях и подчинения местных интересов интересам международного коммунистического движения, то есть интересам Москвы, и безоговорочного выполнения всех решений Коминтерна. По старой большевистской традиции новую линию представлял ее противник: «правый» Бухарин защищал крайне левую троцкистскую линию, поддерживаемую теперь Сталиным. Коммунистические партии получили директиву считать главным врагом социалистические партии, объявленные «социал-фашистскими». Марксистский научный анализ позволил Сталину прийти к выводу, что Запад вступил в полосу мирной стабилизации, поэтому задача коммунистов должна состоять в том, чтобы вырвать рабочий класс из-под влияния «социал-фашистов». Затем, когда придет время кризисов и войн, неизбежных в связи с нарастающими противоречиями между главными капиталистическими странами, прежде всего между Англией и США, коммунисты смогут попытаться захватить власть.

В январе 1928 года Троцкий и его товарищи направляют письмо в Коминтерн с жалобой на репрессии. В письме признавалось, что репрессии могут играть чрезвычайно положительную роль – если они поддерживают правильную линию и способствуют ликвидации реакционных групп. Троцкисты подчеркивали, что, как большевики, они хорошо знают пользу репрессий и сами многократно пользовались репрессивными средствами против буржуазии, против меньшевиков. Они заявляли, что и в будущем не собираются, не думают даже, отказываться от репрессий против врагов пролетариата. Они считают только, что использование репрессий против них – несправедливо. Впрочем, – напоминали Троцкий и его товарищи, – репрессии против большевиков всегда оказывались неэффективными. Ибо, в конечном счете, все решает правильность политической линии. Тот, кто поддерживает правильную политическую линию – победит, кто поддерживает неправильную – потерпит поражение.

Неопровержимым доказательством справедливости троцкистско-марксистской логики была победа Сталина по всем линиям и поражение Троцкого. Впрочем, Троцкий утешал себя тем, что фактически Сталин следует его линии.

Заря новой цивилизации

В 1928 году походил конец «рыжему времени». С лета, с Шахтинского процесса, закончившегося 5 расстрелами, оно все больше червенеет.

За годы НЭПа страна залечила самые страшные военные раны: была восстановлена экономика, несмотря на многочисленные трудности, особенно остро ощущаемые рабочими и трудовой интеллигенцией – учителями, врачами; жизнь принимала нормальный облик. Это были достижения. Но велика была их цена. Население жило в неуверенности, в страхе за завтрашний день, в страхе нарушить закон. Парадокс жизни в эту пору состоял в том, что те, кто считал себя победителями и кто мог не бояться – рабочие – жили плохо; те же, кто знал, что они побежденные – крестьяне-середняки нэпманы, интеллигенция – были обеспечены в материальном отношении, но жили в страхе.

Страна существовала в разных измерениях. Партия знала Цель, но ее вожди вели ожесточенную междоусобную войну за право вести к этой Цели единственно правильным, своим путем. Соединенные Штаты Америки – американская техника, Форд, Тейлор – становятся моделью, предметом поклонения. Сталин говорит о сочетании «русского революционного размаха и американской деловитости»; пролетарский поэт и создатель Лиги времени Алексей Гастев призывает: «Возьмем буран революции – СССР. Вложим пульс Америки и сделаем работу, выверенную как хронометр». Л. Сосновский объявляет, что он будет искать «русских американцев», людей, которые «умеют работать таким темпом и с таким напором и нажимом, каких не знала старая Русь». Крестьянский поэт Петр Орешин восклицает: «И снится каждой полевой лачуге чудесный край – железный Нью-Йорк». Писатель Н. Смирнов пишет роман «Джек Восьмеркин – американец», о русском человеке, жившем в США и вернувшемся на родину, чтобы перенести американский опыт в советскую Россию. Крестьяне деревни, в которой поселяется Джек Восьмеркин, встречают его недружелюбно. И не только потому, что крестьяне – косный народ, но и потому, что едва лишь крестьянин начинал применять передовые – хотя бы американские – методы, он начинал богатеть. И немедленно становился врагом власти.

Жизнь, казалось, возвращалась в норму, но борьба с религией и нараставшая антирелигиозная кампания, рождали тревогу: устраивались красные пасхи, крещения, молебны. В моде была замена имен и новые имена для новорожденных: в загсах вывешивались инструктивно-рекомендательные списки с именами. Предлагались – для девочек: Атлантида, Брунгильда, Индустрия, Октябрина, Февралина, Идея, Коммуна, Майна, для мальчиков – Червонец, Спартак, Текстиль, Стяг, Пламенный, Владилен. На 4-ой странице «Известий» Демьян Касьянович Миронов извещал, что он меняет свое имя на Декамирон. Но в деревне 75% браков заключались в церкви и детям давали имена по христианскому календарю. Ожидалось отмирание не только семьи, но и школы. Ликвидировалась неграмотность. Но, как заметил немецкий историк, посетивший советскую страну, «большевики организовали народное образование так, чтобы никто не мог выйти за пределы официально разрешенного уровня знаний и образования, дабы не возникла для пролетарского государства опасность приобретения гражданами излишнего объема знаний, что превратило бы их в «подрывной» элемент. Американский писатель Теодор Драйзер, проведший в 1927 году 77 дней в Советском Союзе, говорил Бухарину то же самое: «Вы берете ребенка и вдалбливаете ему определенные понятия. Кроме того, чему вы его обучаете, он ничего не знает – и не будет знать, вы постараетесь об этом. Успех вашей революции, таким образом, зависит от воспитания детей, не так ли? – Отчасти так, – согласился Бухарин...»

С 1921 по 1928 год советская литература переживает время расцвета. Но начинает складываться особый, неизвестный ранее тип писателя. «Не расстреливал несчастных по темницам», – пишет Сергей Есенин, ставя себе в заслугу то, что всего десяток лет назад было естественным не только для писателя. Казалось, что слова Бухарина: «мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике» были метафорой, поэтическим образом. Но все чаще писатели, чувствуя несоответствие традиционного русского писательского призвания, состоявшего в предстательстве за малых и сирых, с новой действительностью, сами просят, как Илья Сельвинский: «Товарищ! ... обдумай нас, включи наши нервы и наладь в ход, как любой завод...» Маяковский констатирует свершившийся факт: «Я себя советским чувствую заводом...» Комсомольский поэт И. Уткин идет дальше всех: «Мы сами готовы горючим лечь в плавильную печь». Сталин – для населения страны – еще вождь, как и многие другие, гораздо менее известный, чем, например, Троцкий. Но, давно прибрав к рукам партийный аппарат, все больше вникая в экономику, внешнюю политику, Сталин начинает выражать свои взгляды и на литературу. Пока еще в письмах, которые, однако, распространяясь в писательско-издательско-главлитовских кругах, приобретают директивный характер. Шолохов, которого некоторые пролетарские писатели обвиняют в плагиате и апологии белого казачества, объявляется Сталиным «знаменитым писателем нашего времени», поэма А. Безыменского «Выстрел» объявляется «образцом революционного пролетарского искусства для нашего времени», пьеса «Бег» М. Булгакова – «попыткой оправдать или полуоправдать белогвардейское дело»...

Живы еще революционные лозунги, надежды на мировую революцию, на пришествие бесклассового общества и отмирание государства, после окончательной победы над враждебными классами. В газетах много пишут о поисках отважным путешественником Куликом таинственного Тунгусского метеорита. Всеобщее внимание привлекают герои Арктики – бесстрашный норвежец Амундсен и итальянский генерал Нобиле. И, конечно, первые не связанные с войнами и революцией советские герои – моряки ледокола «Красин» и полярные летчики, спасающие в Арктике гибнущих героев полюса. Советская юстиция рождается как юстиция революционная и классовая. Она не стыдится террора – ибо он очищает землю для лучшего будущего. В московском Музее революции в отдельном зале собраны реликвии царской каторги: орудия пыток, макеты камер. «Тюрьмы были и есть, – объясняет Бухарин, – система принуждения есть, – только они направлены на другие цели». «Мы, – добавляет он, – только перевернули понятие „свобода“». То есть раньше была свобода для помещиков и капиталистов, а теперь – для рабочих и крестьян. Но число заключенных в тюрьмах (не менее 40% из них – по официальным данным были рабочие и крестьяне) не переставало расти. Простое сопоставление цифр показывает, что на десятом году революции число заключенных в советских тюрьмах превышало самое большое число заключенных, когда-либо отбывавших наказание в царских тюрьмах. В 1925 году в советских тюрьмах отбывало срок 144 тысячи, в 1926 – 149, в 1927 – 185 тыс. человек». В 1912 г. население царских тюрем составляло 183 864 человека, а потом неуклонно падало, дойдя в 1916 году до 142 399 человек. Население советских тюрем и лагерей будет расти темпами, которых никто вообразить себе не мог. Сбудутся слова Ленина, с возмущением писавшего: «Вряд ли когда-нибудь в прошлом бывали до такой степени переполнены арестованными крепости, замки, тюрьмы, особые помещения при полицейских частях и даже временно превращенные в тюрьмы частные дома и квартиры. Нет места, чтобы поместить всех хватаемых, нет возможности, без снаряжения экстраординарных «экспедиций», пересылать в Сибирь с обычными «транспортами» всех ссылаемых». Когда Ленин негодовал по поводу бесчеловечности царского режима – в 1902 году – в тюрьмах находилось 89 889 человек.

После Октябрьской революции были ликвидированы тюрьмы. Они стали называться – дома заключения (домзак). Была ликвидирована – до 1943 года – каторга, она стала называться концентрационный лагерь. Вычеркнуто было из юридического словаря и слово «наказание». Его заменило выражение: мера социальной защиты. Не было и наказания: лиц, нарушивших революционный закон, следовало либо уничтожить, либо изолировать, либо – социально близких, рабочих и крестьян, действовавших под влиянием пережитков проклятого прошлого – перевоспитать. По отношению к подлежащим «перевоспитанию» применяются западные, передовые методы. Политические заключенные – члены социалистических партий, а потом оппозиционеры – пользуются почти теми же правами, какие они имели в царское время. Юристы-марксисты говорят о «близком отмирании» права, что приведет к ликвидации системы принуждения, тюрем и т. п.

С 1926 году прерогативы ОГПУ начинают расширяться. Немало надежд было связано с исчезновением ВЧК. ГПУ, констатирует немецкий путешественник, «работает более изысканно и элегантно, чем ВЧК. Сотрудники чрезвычайно вежливы, обаятельны и услужливы, желая стереть память о ЧK». Иного мнения были иностранцы, имевшие возможность познакомиться с «работой ГПУ» в качестве его клиентов. Одно из первых иностранных свидетельств о Соловецком концлагере, книга финна Бориса Цедергольма называлась «В стране НЭПа и ЧК». Формально это было неверно: следовало бы сказать – в стране НЭПа и ГПУ, но Б. Цедергольм различия не видит. Как не видит его и американский журналист Джорж Попов, озаглавивший свои воспоминания о пребывании в 1924 году «на Лубянке, 2» коротко: «ЧК». ГПУ получило в наследство от ЧК главную резиденцию – Лубянка, 2, имя, наводившее ужас: «Ночью растолкать кого-нибудь и брякнуть: „Лубянка“ – взглянет на босые ноги, со всеми простится, молодой, здоровый – бык – заплачет, как мальчонок». Получило в наследство председателя – Дзержинского. Навыки работы. В первые годы НЭПа были сделаны нерешительные попытки «закрепить очень важное демократическое начало, согласно которому право назначать наказание принадлежало только судебным органам». Но попытки эти очень быстро прекратились. В октябре 1922 года ГПУ получает право применять внесудебные репрессии, включая расстрел, по отношению к бандитам. Круг клиентов быстро расширяется. 6 мая 1926 года центральные газеты поместили, например, сообщение о расстреле – по решению ОГПУ – трех работников наркомфина «за спекуляцию золотом, валютой и государственными облигациями». В наследство от ЧК получило ОГПУ «собственные» места заключения, в том числе Соловки. До появления гитлеровских лагерей «Соловки» будут символом произвола, жестокости, тиранической власти. «Здесь власть не советская, а соловецкая», – приветствовал заключенных на острове начальник лагеря. «Власть соловецкая» была властью ОГПУ, но это – квинтэссенция советской власти. С 1923 года ГПУ все активнее включается в партийную борьбу. В десятилетие «органов» «Правда» приветствует их достижения и провозглашает необходимость ГПУ для борьбы с классовым врагом, для охраны закона и порядка. Весь 1927 год полномочия ГПУ не перестают расширяться: после убийства Войкова в июле «органам» предписывается принять решительные меры для защиты страны от иностранных шпионов, провокаторов и убийц, и их монархических и белогвардейских союзников. После взрыва партийного клуба в Ленинграде – возможно провокационного – ГПУ объявляет о расстреле 10 бывших монархистов по обвинению в шпионаже. Репрессии расширяются и усиливаются. Гуманитарная пенитенциарная система подвергается критике, как проявление буржуазной гуманности, как антимарксистский уклон.

В 1928 году Бухарин, уже зная, что из себя представляет Сталин, заявляет: «Мы создаем и мы создадим такую цивилизацию, перед которой капиталистическая цивилизация будет выглядеть так же, как выглядит «собачий вальс» перед героическими симфониями Бетховена».

Не вдаваясь в оценку создаваемой цивилизации (есть, как известно, ценители Бетховена и любители «собачьего вальса»), можно согласиться с Н. Бухариным: рождалась цивилизация новая. Ее необычность почувствовал один из редких иностранцев, посетивших Советский Союз в 1927 году. Альфред Фабр-Люс понял, что он побывал «в будущем или в невозможном». «Я себя чувствую«, – пишет он в заключение своих дорожных заметок, – «как герой Эйнштейна, который возвращается на родную планету, поседевший, после десятиминутного путешествия».

Осип Мандельштам определил рождавшуюся цивилизацию менее поэтически и гораздо точнее: «они думают», – сказал он своей жене, глядя на спешивших по своим делам москвичей, – «они думают, что все нормально, ибо ходят трамваи».