Текст книги "В синих квадратах моря (Повесть)"

Автор книги: Александр Золототрубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– Я слышал на причале, как адмирал распекал командира за этот семафор. Попало Серебрякову…

„Тут Голубев постарался“, – подумал Петр.

Он проводил тренировку радистов, а у самого внутри кипело. Надо же, Серебряков при всех высек его! Человек, которого он уважал, которому верил и мог сказать то, чего не сказал бы даже жене, так круто с ним обошелся. Конечно, тут еще замполит подлил масла… Сегодня выговор, а завтра?..

Петр сидел за столом, втянув голову в плечи. Доносившаяся из эфира морзянка надоедливо и монотонно звучала в ушах. Он думал о том, что лучше бы Серебряков ударил его, чем вот так, на людях. „Никто не вступился за меня, а старпом, так тот даже заулыбался, – с горечью размышлял Петр. Но тут же успокаивал себя: – Пустяки, просто Серебряков пришел на корабль не в духе“. Петру казалось, что матросы уже все знают и потихоньку посмеиваются. Не успел он об этом подумать, как за спиной громко хихикнули. Грачев обернулся. Матрос смутился.

– Смеетесь, а дело не должно страдать, – заметил Грачев, осматривая усилитель. – Подпаять бы провода поаккуратнее. Вот чем надо заняться, а не хихикать.

– Симаков, к обеду все сделать, – приказал лейтенант и вышел.

Симаков почесал затылок. С чего бы начать? Попросил совета у Крылова. Тот сердито отозвался:

– Не маленький, сам соображай. Объясни еще, почему по тревоге на пост опоздал?

Федор пожал плечами, мол, не управился с приборкой, а тут сигнал.

– Аккумуляторы еще не почистил?

– Успеется, – осклабился Федор, а про себя подумал:

„Чудила, на моем горбу далеко не уедешь“. Он нагнулся к ящику за паяльником и нечаянно задел на столе лампу. Она упала на палубу и со звоном разбилась. От неожиданности Крылов вздрогнул.

– Никак испугалось начальство? – захихикал Симаков. – Колючий ты, Игорек, вроде иголками оброс. Первый день старшину заменяешь, а как теща… Все равно не дадут две желтых лычки.

– Чего мелешь? Что положено, то и делай.

Симаков выпрямился, расправил плечи. Руки его – короткие, жилистые, с широкими, как блюдце, ладонями, слегка вздрагивали.

– Заело? Командовать ты любишь, а слушаться других не хочешь. – Федор положил на стол паяльник и уже без ехидства продолжал: – Я помню, как на собрании тебя песочили. Извивался, как уж, хитрил. Хорош гусь! Вот бы Таню пригласить сюда…

– Подлец! – Крылов сжал кулаки.

Симаков фыркнул:

– Не стращай, не надо. Ты вот куда хромовые ботиночки сплавил?

– Что?! – напрягся Крылов.

– Горлом не бери, парень. Спокойно! Сам видел, как тащил с корабля под шинелькой. Пропил! Я, кореш, все-е-е вижу!

Крылов чуть было не рванулся к обидчику, но в последнюю секунду сдержался: без увольнения останешься. Симаков еще доложит лейтенанту, тогда попробуй отвертись, хотя на самом деле он ботинки не пропивал. Но почему вдруг он завел такой разговор? Хочет что-то выгадать? Крылов пытался сохранить спокойствие, но это давалось ему с большим трудом.

– Так сколько ты взял за них, а? – вкрадчиво спросил Симаков. – На пару литровочек хватило? Мне бы хоть граммов двести поставил! Хотя… что с тебя брать. Да, у меня к тебе один вопросик. Пустяшный, наш, житейский… – Он замялся.

– Не зубоскаль, – сказал Крылов, еле сдерживая гнев. – Что хочешь?

– На берег, друг. Вечерком. Обещал одной заскочить. Мне, как на грех, в восемнадцать на вахту. Может, подменишь? Ты же теперь командир, у тебя вон сколько прав!

Крылов молчал. Вернее, разговаривал с совестью. Еще вчера он мог уступить Федору, но сегодня… Лицо у Игоря пылало: хотелось сказать Симакову что-нибудь злое, хлесткое, но не хватало решимости. Он понимал: если не уступить Федору, неприятностей не оберешься. А Симаков нагло ждал.

– Пойдешь. Гончар заступит на вахту.

Крылов подошел к рубке дежурного по кораблю. Здесь был рассыльный. Игорь, попросив разрешения позвонить по телефону, набрал нужный номер. Таня, должно быть, еще в цехе. Сердце часто-часто застучало.

– Цех копченостей слушает, – прозвучал в трубке чей-то пискливый голосок.

Крылов попросил позвать укладчицу Рубцову. И снова тот же голосок: на работу сегодня она не пришла. Как же так, что случилось? Перед выходом в море он был у Тани и она сказала, что в понедельник поедет за Федей: его увезла погостить Дарья Матвеевна, мать Кирилла. Она недалеко от города живет. Может, Таня за Федей поехала? А разговор в тот раз опять ничем кончился, правда, они помирились. Таня сказала: „Я погорячилась, Игорек. Не сердись“.

Крылов задумался и не заметил, как в рубку вошел дежурный по кораблю.

– В город звонили? – спросил его начальник радиотехнической службы.

– Тут, недалеко… – Игорь стоял не двигаясь. Он ожидал, что офицер станет отчитывать – без его разрешения воспользовался телефоном, но тот заговорил совершенно о другом: почему матрос перестал ходить на тренировки к акустикам, ведь скоро испытания на классность? Если взялся освоить смежную профессию, не надо отступать.

– Товарищ старший лейтенант, я всю неделю занят был. Обещаю занятия не пропускать.

…В это самое время Грачев спустился в баталерку к вещевику (наконец-то он выбрал для этого время). Баталер склонился над бумагами. Отыскал карточку Крылова и сказал, что матросу ботинки не положены, получил их недавно.

– А вы не ошиблись, проверьте еще раз, – попросил лейтенант.

Баталер вновь склонился над бумагами. Нет, Крылов получил, вот и роспись его… Куда же он их дел? Странно!

Крылова долго искать не пришлось – он сидел в радиорубке. Услышав вопрос лейтенанта» он как-то растерялся. Кто доложил командиру БЧ, неужели Симаков? Замешательство матроса насторожило Грачева. Не дождавшись ответа, он сказал:

– Я с вами откровенно. Если надо – у меня еще есть ботинки, но куда вы дели свои?

Крылов глухо сказал:

– Продал их и Федьке, Таниному сыну, купил подарок на день рождения…

Все это было так неожиданно для Грачева, что он не знал, как поступить. Долго молчал, а потом выдохнул:

– Добро…

Игорь бросился в кормовую рубку. Федор сворачивал телефоны.

– Симаков! – громче обычного крикнул он, – вы пойдете на вахту, подмены не будет. Ясно?

Круглое лицо Федора помрачнело.

– Игорек, как можно?

– Шабаш! Я совестью не торгую. Понял?..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Отец Крылова уезжал утром, и Петр провожал его. Степан Ильич был задумчив, все смотрел на сопки. Там еще лежал снег, хотя лето в Заполярье было в разгаре. О чем он думал, ветеран? Может, вспомнил, как под огнем врага тащил к речке пулемет, а может, виделась ему Ксюша, вырастившая его сына? Игорь стоял рядом и тоже смотрел куда-то в сторону залива.

– Батя, – сказал он, когда подцепили паровоз, – передай маме вот это… – Игорь сунул ему в руки небольшой сверток.

– Что тут? – спросил Степан Ильич.

– Шерстяная кофта, – Игорь покосился на Грачева. Петр заметил, что матрос стесняется, и отошел в сторону. – Понимаешь, купили мы… Так ей и скажи, мол, от Игоря…

В глазах Степана Ильича вспыхнули лукавые искорки.

– Чай, не женился?

Игорь засмеялся и стал уверять, что у него просто есть знакомая. Степан Ильич только махнул рукой:

– Не шуткуй, сынок. Жизня не дюже сладкая, если в голове пусто… Ума набирайся. А что до женитьбы… Эх ты, кавалер! – Он кивнул в сторону Грачева. – Петр Васильевич вот сказывал, что больно часто ты на берег просишься, а? Гляди, поменьше бегай.

«О Таньке отцу так и не сказал, – подумал Петр, слушая их разговор. – Ну что ж, возможно, так лучше».

Степан Ильич, неуклюже прихрамывая, подошел к Петру и обнял его:

– Гляди сына, лейтенант. Держи в узде, ежели станет капризы строить, дай знать.

Грачев заверял, что все будет хорошо, не надо волноваться.

Потом Степан Ильич поцеловал сына.

– Ну чего? Эх ты, а еще моряк! Тут и так кругом вода, а ты слезы…

Нет, Игорь вовсе не плакал. Пока они стояли, он вспомнил мать, увидел себя мальчонкой, а потом ему почудилось поле, где он, агроном, с людьми. И слез в глазах вовсе нет, это отцу показалось, а вот голос, голос стал глуше, срывался, будто и вправду душит плач.

– Батя, я скоро в отпуск приеду.

– Приезжай. Невест у нас в хуторе знаешь сколько, как рыбы в пруду. Выбирай любую.

Игорь посерьезнел:

– А, может, батя, у меня уже есть?

– Ну и что, сынок? Какая тебе по сердцу, такая и нам с маманей понравится.

Паровоз дал свисток, и поезд тронулся. Долго стоял Крылов на перроне. Не уходил и Грачев.

До самого причала они шли молча. Грачеву казалось, что матрос вот-вот станет проситься забежать к Тане, но он упорно молчал. Петр не удержался, спросил:

– А что Таня?

Крылов отозвался:

– Кирилл приехал. Муж ее…

«Зачем полюбил такую, разве мало других?» – только и подумал Петр.

2

В кают-компании уже пообедали. Откинувшись на спинку кресла, Кесарев листал какую-то книжку, что-то записывал в блокнот и снова читал. В углу за шахматами сидел доктор и штурман. За пианино – замполит Леденев. Музыка лилась звонко, будто ручеек в горах. Слушая сонату Моцарта, Грачев досадовал на себя: «Давно на корабле, а все стесняюсь сесть за пианино. Девичья робость!»

Мысли Грачева нарушил Кесарев:

– Нет, вы только послушайте этих маньяков! – воскликнул он. – По словам командира американской военно-морской базы Холи-Лох капитана первого ранга Шлеха, ему вовсе не обязательно дожидаться приказа свыше о боевом использовании ракет «Поларис». «В определенных условиях, – заявил он, – я и сам могу отдать такой приказ». Вы слышите? – Кесарев качнул головой. – Бывший командир экипажа атомной подводной лодки «Джордж Вашингтон» капитан второго ранга Осборн выразился еще наглее: «Я сам являюсь третьей атомной державой мира. Если мы должны будем нанести удар, мы нанесем его. И не будет ни секунды колебаний».

– А что тут удивительного? – спросил Грачев. – На атомные лодки в США отбираются самые махровые. Помните, еще до войны многие предпочитали сговориться с Гитлером, даже жить под его оккупацией, лишь бы не победили коммунисты. А у этих такие же куцые мысли.

Леденев перестал играть, закрыл пианино.

– В том-то и дело, что куцые. Головорезов растят. Желательно и вовсе без мыслей. Чтоб кнопки нажимали, как только прикажут. Вот нам и надо ихним пустым головам нашу мысль противопоставить. Мысль о всегдашней готовности ударить по пустышкам. Тут только не надо упрощать до уровня «бумажного тигра». Тигр далеко не бумажный. Атомный он, ядерный. И мы к этому Готовиться должны. Во всеоружии встретить. Кстати, Кесарев, вы к беседе готовитесь?

– Вечером провожу, – сказал Кесарев.

– У меня есть литература об атомных лодках США, можете воспользоваться, – предложил замполит.

– Я у Грачева подобрал, у него своя библиотека в каюте.

– Да? – удивился Леденев. – Вот не знал.

«Вы многого не знаете, потому что редко в мою каюту заходите», – мысленно ответил Петр.

Как всегда, в кают-компании заходили разговоры о последних событиях за рубежом, а чаще о корабельных делах. Петр обычно отмалчивался, но если касалось его, тут он наступал. В этот раз к нему подсел Кесарев и, закрыв книгу, сказал:

– Петр, что это у тебя с мичманом? Хмурый он какой-то, злой.

Грачеву стало неловко – рядом за столом сидят командир и старпом. Он посмотрел на Серебрякова, лицо которого словно говорило: «Ну, отвечай, тебя же спрашивают». Петр сказал громко:

– Воспитываю Зубравина. С гонором он…

– По-моему, человек без характера – воск, лепи из него, что хочешь, – сказал Кесарев. – У тебя вот характер – бритва.

– Целоваться с мичманом не собираюсь, – громко отпарировал Петр.

Леденев обернулся к нему:

– Кстати, адмирал Ушаков целовал матроса. Помните фильм? Когда командующий Черноморским флотом граф Мордовцев сказал Ушакову, что матрос нем и служит только для выполнения команд, разгневанный Ушаков на его глазах целует матроса Ховрина.

– Откуда знать это Грачеву, он же не был адъютантом у Ушакова, – засмеялся Кесарев.

«И в мой адрес камешек – вы, Серебряков, за матроса-автомата, за бойца-робота, а я за бойца-политика. Ну и хитер ты, Леденев», – капитан 2 ранга не вмешивался в их спор. Его интересовало, как поведет себя Грачев. Тот отшутился:

– Будь адмирал жив, он бы наверняка взял меня в адъютанты!

– Это за какие заслуги? – Кесарев в упор смотрел на Петра.

– Я предан морю так же, как и он. Да, Ушаков… Это – история русского флота! Я бы тоже воскликнул, как Суворов: «Зачем не был я при Корфу хотя бы мичманом!» Вы, Кесарев, вот хихикаете, а позвольте спросить: почему адмирал все-таки взял Корфу? Я спрашиваю вас еще и потому, что на прошлой неделе вы спорили в кают-компании с Голубевым об искусстве флотоводцев и городили, простите, чушь. Я не стал тогда вмешиваться.

Леденев подзадорил:

– Ну-ну, Кесарев, растолкуйте!

– Я считаю, что Ушаков зря пошел на жертвы.

Петр засмеялся. Но Кесарев поднял руку: мол, он пояснит свою мысль. Ушаков просто решил удивить иностранцев, поэтому и стал штурмовать Корфу. А ведь сколько погибло людей! Нет, он, Кесарев, так бы не поступил.

– Да, жертвы были, – горячился Грачев. – Впрочем, на войне без жертв нельзя. И вы, Кесарев, неправы. Наполеон, слава которого тогда гремела в Европе, не ожидал, что Ушаков дерзнет штурмовать Корфу. Так думал и адмирал Нельсон.

– Взятие Корфу – это венец военного гения Ушакова, – подтвердил Леденев. – И вы, Грачев, правы. Впервые в истории войн русские корабли штурмовали бастионы. Ушаков положил к ногам России Черное море. Ушаков – это гордость русской нации. Странно, что вы, Кесарев, так мало знаете о нем.

– Может быть, – недовольно пробурчал Кесарев.

Грачев продолжал говорить о том, что слава Ушакова не случайна: он смело ломал устаревшие законы морской науки, учился побеждать по-суворовски…

Кесарев молчал. Серебряков в душе гордился Грачевым – нет, лейтенант не просто влюблен в море, а носит в своем сердце имена тех, кто открывал для России моря и океаны, кто создавал славу русскому флоту. Советское море – это история, овеянная легендарными подвигами русских фрегатов, опаленная ядрами кораблей Ушакова, Нахимова, Синявина…

– Грачев, вот вы тут говорили об устаревших законах морской науки. А как сами поступаете в БЧ? Не занимаетесь ли зажимом нового, а? – спросил Леденев.

Петр не смутился: он конечно же не против новшеств, если они на пользу дела.

– Вот именно – на пользу дела! – подхватил (Серебряков. – По-моему, вы, Кесарев, уж больно лихо разделались с Ушаковым.

Петр встал из-за стола, закурил. Он давно заметил у двери старшину Некрасова.

– Я к вам, товарищ лейтенант.

– Слушаю, – Грачев вышел из кают-компании, погасив папиросу: он не любил курить на палубе.

Некрасов доложил, что на корабль поступил семафор: завтра, в среду, учение сигнальщиков.

– Готовьтесь, – распорядился Грачев. – Подробности обговорим на мостике. Кстати, с Клочко разобрались?

– Разобрался. Напутал он в семафоре. Штурману явиться завтра на крейсер не к десяти, а к восьми часам.

– Так. Почему он напутал?

– Отвлекся… – замялся старшина. – Песню разучивал.

– На вахте? – удивился Грачев. – Выходит, самодеятельность ему мешает.

И Петр стал говорить старшине, что у сигнальщиков немало «хвостов», порой в море не все «засекают». Некрасов должен это учесть. У радистов вот лучше дела.

«Лучше? О радиограмме на бригаде еще не забыли», – подумал Некрасов, а вслух сказал:

– Хорошо, я учту. Но… Товарищ лейтенант, у меня просьба к вам. Личная…

Они вышли на палубу. Некрасов мял в руках шапку.

– Дуся почему-то не пишет. Девушка моя…

Грачев ожидал любого вопроса, только не этого.

В команде сигнальщиков не все ладно, скоро в море, надо о делах думать. «Мне тоже Лена редко пишет, но я никому не жалуюсь», – подумал Петр.

– Молчит Дуся. Парень там один, Никита Дубняк за ней… – продолжал Некрасов. Он выжидающе смотрел на лейтенанта.

– Молчит Дуся, и вы страдаете. А кто же будет страдать за службу?

Старшина насупился. Петр понял, что сказал лишнее.

– Вы только не сердитесь… У каждого из нас есть свои личные, сердечные дела, но служба… Тут не следует забываться.

Старшина густо покраснел:

– Ясно, товарищ лейтенант.

А Грачев с улыбкой продолжал:

– Помните Пушкина? «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Кстати, давно, вы с Дусей дружите?

– Давно.

– Значит, верьте ей. Девушки умеют ждать. А ревность – чихайте на нее. Знаете, что сказал о ревности Белинский? Что это страсть, свойственная или людям эгоистичным, или не развитым нравственно. Если хотите – дословно: «Считать ревность необходимою принадлежностью любви – непростительное заблуждение».

Некрасов, обдумывая слова лейтенанта, долго стоял у лееров, пока не вернул его к действительности голос матроса Гончара, сообщавшего о том, что воины уже выехали. (Еще с утра на корабле ждали гостей.)

– Краба бы им достать! – воскликнул он.

Костя Гончар – член комсомольского бюро, ему хочется, чтобы встреча прошла интересно. Но он понимает и состояние Некрасова. Чем бы утешить друга?

– Не горюй, Сашок, напишет Дуся. Она же так часто писала.

Некрасов пробурчал:

– Ладно тебе…

– Я без шпилек, по-серьезному, – обиделся Костя. – Ты же друг мне, вот и спросил. Знаешь, у самого сердце по Наде тоскует. Думаю после службы якорь бросить здесь. Пришвартовала.

Все эти дни Косте чего-то не хватало. Надя ушла в море на траулере. Где она сейчас? Далеко, в Атлантике. Маленькая, хрупкая Надя. Морячка. «Я люблю море, я от моря никуда». А как она ему сказала, когда узнала, что Костю не отпустили в тот памятный день на вокзал? «Ты не думай, что я обиделась. Очень хотела видеть тебя, ждала-ждала, но и горда была, что без тебя на корабле не могли обойтись. Значит, нужен ты людям». Наденька, милая… В субботу она вернется, и он все-все скажет.

– А меня все в отпуск ждала, – вздохнул Некрасов. – Зубравин обещал отпустить, да лейтенант приехал. Строгий он, не решаюсь проситься в отпуск. Скажет, молодежь надо учить.

Обычно Некрасов держался скрытно. Опасался, что не поймут его чувств к землячке, острить начнут. Возможно, никто и не узнал бы о Дусе, той самой Дусе Кравченко, что трудится в совхозе «Светлый путь», в Ростовской области, если бы не случай.

Однажды в кубрике зашел разговор о любви, о девушках – верных и неверных.

Кто-то из молодых сказал:

– Зря мы им пишем. Все равно ни одна не дождется. Так, товарищ старшина?

Некрасов смутился. Понятно, почему к нему обратился новичок. Ты, мол, активист, поясни. Саша молчал, собираясь с мыслями. Он прекрасно понимал: начни рассуждать «в общем» – дескать девушкам надо верить, ценить дружбу, – вряд ли его будут слушать. как лучше разбить неправильное мнение матроса? Старшина сказал:

– Ну что ж, расскажу вам о себе. Есть у меня невеста, Дуся.

Семь лет назад вместе с Дусей окончил он семь классов. Поступил в горный техникум – с детства мечтал стать шахтером! Дуся после десятилетки собиралась поступить в институт, да не сдала физику. Пошла в совхоз.

Некрасов окончил техникум на «пятерки». Потом – на шахту. Поработал недолго – призвали на службу. Дуся обещала ждать.

Первые походы дались нелегко. Согревала любовь Дуси, теплые ее письма.

«Сашок! Привет тебе, дорогой, и море счастья. Соскучилась по тебе. Какой ты стал? Вчера весь день была в поле – сажали овощи. Пришла домой уставшая. А тут – твое письмо…»

«Саша, есть маленькая новость. Нина Пчелкина вышла замуж за Анатолия. Я была на их свадьбе. Когда кричали „горько“, тебя вспомнила. Боюсь, забудешь меня. Нет, Саша, это я пошутила. Я верю тебе. Жду».

«Смотрела фильм „Командир корабля“. Море видела, корабли и думала: „Какой ты у меня сильный. Пожалуй, я бы не смогла так…“».

«У нас был литературный вечер. Я выступала. Ты же знаешь, как я люблю Павку Корчагина! Мне аплодировали. И вдруг Никита Дубняк (он уже бригадир, наш „красавчик“) сказал: „Дуся, а что такое девичья гордость?“ Я смутилась, не нашлась что ответить…»

«Саша, говорят, что в страдании – радость, и те, кто любят, знают это. По-моему, это правда. А как думаешь ты?»

«Помнишь Наташу Белову? Муж у нее водолаз, старшина. Плавал на Черном море. На большие глубины ходил. А на днях погиб. У нас в селе. В старый колодец шахты упало трое детишек. Там газ просачивался. Они стали кричать. Федор всех вытащил, а сам отравился. Всем селом хоронили, приезжали моряки с корабля. Ты береги себя, Саша».

«Готовимся к уборке урожая, дома бываю мало. Вчера меня подружки разыграли, что, мол, зря ты, Дуся, ждешь своего морячка. У него наверняка в каком-нибудь порту есть другая. Пусть смеются, насмешницы… Ведь ты любишь меня?»

«Я уже писала тебе, что Гордей ушел в армию. Где-то он на Севере. Может, встретитесь. Адрес сообщу в следующем письме. Просила я его передать тебе мой подарок, так он не взял: „Третий в любви лишний“».

«Рада, что ты стал коммунистом. Я комсомолка. Очень хочу стать членом партии, как и ты».

Многие Дусины письма Некрасов помнил наизусть. После обеда ему пришло, наконец, долгожданное письмо.

– Ну, что я говорил? – подхватил Гончар. Некрасов распечатал конверт. В нем – фотокарточка. Дуся… Простое лицо. Некрасов показал фото:

– Вот она, хлопцы, моя невеста.

Моряки с интересом рассматривали фотографию.

– Хорошая девушка! Женись, а то отобьют.

– Симпатичная!

– Саша, а ну-ка прочти, может, и нам привет? – попросил Гончар.

Некрасов начал читать: «Дорогой Сашок, сегодня у меня самый волнующий день. Приехала из командировки (прости, что не писала тебе), легла отдыхать, взяла в руки „Литературную газету“ и вдруг вижу на первой странице в левом углу фото. Ты стоишь с моряком и девушкой.

Сашок, все наши ребята и девушки рассматривали снимок в газете и гордились, что ты, их земляк, передовой человек на флоте. Я даже заплакала от радости – ведь ты мне так дорог!.. Скоро приедешь в отпуск? Я, кажется, не дождусь того дня. Крепко целую. Твоя Дуся».

– Хорошая у тебя невеста, – сказал молчавший до этого Крылов. С утра он стоял на вахте, а сменившись, забрался к гидроакустикам и пробыл у них до обеда. Зубравин об этом не знал и после обеда строго спросил:

– Где это вы были, Крылов?

Радист сощурился:

– Я? Море слушал.

– Таня вам звонила. Подай ей Игорька, и баста! Бойкая. Не то, что Надя у Гончара…

«У всех есть девушки, а меня одного упрекают», – думал сейчас Крылов. Он подошел к Некрасову и тихо, чтобы никто не услышал, спросил:

– Зачем ходил к лейтенанту?

– Да так… – замялся старшина.

– А все-таки, допытывался Игорь.

– Дуся долго не писала…

Крылов хотел ему что-то сказать, но тут раздался сигнал большого сбора.

Это приехали солдаты… Разбившись на группы, они с интересом осматривали корабль, знакомились с техникой. Игнат Клочко, стоя на сигнальном мостике, разводил руками. «Пехота – царица полей, швабры бы солдатикам в руки – и драить палубу!» У клюза с красками возился боцман Коржов.

– Товарищ мичман, пехота пришла, может, дать им кранцы плести? – крикнул Клочко. Мичман погрозил пальцем:

– Гляди, Клочко, а то запоешь у меня в малярке соловьем! Принимай гостей, как положено по флотской традиции!

Клочко, любезно пригласив солдат к прожектору, не без гордости рассказывал, что его пост – отличный!.. Море – на виду. Смотри себе, как косатки в прятки играют.

– Отсюда все видно? – спросил его с веснушчатым носом солдат.

Клочко развел руками:

– Я же говорю. Иногда краб всплывет на поверхность, глянет одним глазом – корабль идет, и мигом на дно. У них норы в грунте. А окуни– так те стаями идут за эсминцем.

– Зачем? – удивился солдат.

– Просят поесть. Хлеб бросаем.

Потом разговор зашел о службе.

– Вы один обслуживаете мостик? – поинтересовались гости.

– Есть еще хлопцы. Салажата, так сказать. – Клочко важно одернул полу шинели: – Старшина еще расписан. Эх, и старшина!

Игнат весело подмигнул, подошел к солдату поближе, подложил под его ремень два пальца и повернул бляху.

– Мать родная, ай-ай, какая тусклая, небось застеснялась? За непочтение к бляхе мне однажды от старшины крепко влетело, у боцмана все тросы да кнехты подраил, – Клочко засмеялся, вспомнив свой грешок. – А вообще-то наш старшина о-очень добрый!

Солдат подумал: «Добрый… наряды дает. Да я бы к нему в подчиненные – ни за что. Похудеешь враз!»

– А теперь, – все так же бойко продолжал Игнат Клочко, – расскажу вам о сигнальной вахте, как мы тут в штормах мины да всякие прочие штуковины обнаруживаем, как флажками сигналим… – И вдруг осекся: по шкафуту шел старшина. Когда Некрасов поднялся на мостик, Клочко воскликнул:

– А вот и наш командир!

Глянул белобрысый солдат и часто-часто заморгал ресницами, словно стрекоза крыльями. Секунду-две он стоял в нерешительности, потом вдруг бросился к старшине:

– Саша!

– Гордей! – Некрасов крепко обнял родного брата. – А я-то растерялся, думаю, ты или не ты. И письма не написал? Значит, солдатом стал? Ну-ну, отлично. Дай-ка хорошенько на тебя погляжу!

Солдаты с улыбкой наблюдали за этой сценой.

Старшина отозвал брата в сторону.

– Как там Дуся?

– Тоскует…

– По ее письму понял это…

Некрасов вспомнил о подарке. Что она хотела передать ему?

– Платочек вышила, – сказал Гордей. – Не взял я. Девчата на проводы пришли, постеснялся.

К вечеру солдаты уехали. Простившись с братом, Некрасов собрался на сигнальный мостик. Завтра – учение, и надо лично все проверить. Грачев давно предупредил. При воспоминании о лейтенанте у старшины недобро хмурились брови. «Ревность свойственна эгоистам…» «Ты слышишь, Дуся, я эгоист, не развитый нравственно. Нет, сударь Грачев, хоть ты и шибко грамотный, а я все-таки люблю Дусю. Люблю!»

Некрасов поднялся на мостик. Погода портилась. Вахтенный сигнальщик зачехлил прожектор.

– Клочко! – окликнул Некрасов.

– Чего тебе? Соскучился? – отозвался Игнат.

– Это что еще за разговоры? – повысил голос старшина.

Матрос растерялся, он думал, что его звал новичок.

– Флаги положите в ячейки – дождь будет.

– Есть!

По морю катились тяжелые серые волны. Шум прибоя висел над бухтой. Звон склянок, отбиваемых на кораблях, робко таял в нем. Потирая озябшие руки, Клочко тихо запел: «Растаял в далеком тумане Рыбачий, родимая наша земля…»

– Ты что, на концерте? – одернул его Некрасов.

Клочко пробурчал:

– Бунтует море. Горластое, унялось бы. И как только хлопцы остаются на сверхсрочную? Вот чудаки.

– Сам чудак, – нахмурился старшина. – Я вот отслужил свое, бескозырку и бушлат на память… А потом вызывает меня командир и говорит: нужда есть в старшинах. Оставайся, мол, Некрасов, на корабле. И флоту ты нужен – людей учить! Остался на флоте… Скажи, ты слыхал легенду о голубом камне? Нет. Тот, кто хоть раз видел его, уже никогда не уйдет от моря. Сила в том камне необыкновенная… Попроси замполита, он расскажет. Да, а ты не забыл, что завтра к шефам идем, стихи написал?

Клочко тихо продекламировал:

 
Темная ночь,
Я на вахте, родная, стою
И под звуки свинцовой волны,
Я тебя вспоминаю…
 

– Шторма добавь, волны студеной – и порядок. Сменишься с вахты, в ленинской каюте обсудим. Понял?

На вахте как-то удивительно медленно текло время. Рейд, казалось, погрузился в глубокий сон. Ночь плотно окутала корабли. На небе алмазами поблескивают звезды. Клочко замечтался… Там, под Киевом, на кручах Днепра, стоит беленький домик. Мать и сестренка Маринка давно ждут его. И рад Игнат приехать в село в славной матросской форме, показаться односельчанам, да время отпуска не подошло. Скорее бы домой, на побывку. Мама напечет ему сладких пирогов. Игнат сходит в бригаду, сядет за трактор. В клубе, где часто выступает колхозная самодеятельность, он споет землякам песню о морях штормовых, о матросах, которые грустят по девичьим сердцам, споет о том, как в темные полярные ночи моряки несут вахту и ни на минуту не забывают о родных и близких. Съездит Игнат и в соседнее село, где под пятью кленами у Днепра – братская могила. Его отец – разведчик Федор Артемович Клочко первым форсировал Днепр. Фашистская пуля на берегу сразила разведчика… Игнат положит на могилу отца живые цветы, те, что когда-то тот сам сажал в саду.

«Батя, батя, если бы…» – Клочко вдруг увидел частые белые огоньки на мачте крейсера. Он успел принять лишь окончание семафора. Что передавал флагман и кому? А вдруг семафор адресован командиру? Надо запросить. Клочко включил прожектор, и тотчас на крейсере вспыхнул ответный сигнал. Игнат быстро записал текст. Так и есть, семафор командиру. Отправив его Серебрякову, Клочко огорчился: «И что со мной в последнее время творится? – думал он. – Рассеянный какой-то стал».

Удрученный Клочко сменился с вахты. В кубрике в кругу моряков сидел капитан 3 ранга Леденев. Он был в новой тужурке, на груди поблескивала колодочка орденских ленточек. Игнату нравился замполит. Его лицо отражало внутреннюю красоту, которая бывает у людей, не раз подвергавшихся опасности. Матросы рассказывали как-то, что в войну Леденев потерял отца. Вскоре трагически погибла жена. Без матери растут сын и дочь. Майе уже тринадцать лет, и живет она с бабушкой под Донецком. В боях на Севере Леденев в трудный момент поднял в атаку морских пехотинцев, выбил врага из окопов и с горсткой храбрецов держал оборону, пока не подошло подкрепление.

Клочко сел к морякам поближе.

– Да, да, это точно, немецкий летчик ас Мюллер был сбит в воздушном бою, – слышался голос Леденева. – Сам он выбросился с парашютом. Кто сбил? Североморец летчик Бокий, ученик дважды Героя Бориса Сафонова. Мюллер с «дубовым венком» на груди вместе с группой других немецких асов был послан в Заполярье лично Гитлером. Бесноватый фюрер сказал им: «Добейтесь нашего господства в воздухе!» Но все они потерпели крах.

– Верно, что у Мюллера на фюзеляже самолета был нарисован бубновый туз? – спросил молодой матрос.

Леденев усмехнулся:

– Разве только бубновый туз. Рядом с ним были нарисованы и флажки, ими обозначалось число уничтоженных Мюллером судов и самолетов французских, бельгийских, датских, английских… Всего 82 самолета и судна сбил и потопил этот фашист. Летчик Бокий сразил его первой очередью. А главаря немецких асов Карганика сбивали в районе Ура-губы, но он удрал, оставляя лишь свой парашют с ярлычком «Карганик».

– У кого еще есть вопросы? – замполит почему-то глядел на Клочко. Игнат не растерялся.

– Расскажите о голубом камне.

– О голубом камне? – переспросил Леденев. – Ну что ж, послушайте. Было это в годы войны. Ночью десант высадился в тыл врага в районе горной речки Западная Лица. Ночь темная, только звезды горят на небе. В отряде был моряк с эсминца «Гремящий». Звали его, – замполит обвел взглядом моряков, – звали его Федором. Окапываясь, он сказал друзьям: «Ну, морские львы, берегись, фашист танками пойдет. Слышите, гудят моторы?» Вскоре разгорелся бой. Горстка моряков держала оборону. За их спинами глухо ворочалось море. От гари и дыма нечем было дышать. Отошли на последний рубеж. Отступать дальше некуда. И решили моряки умереть, но врага не пустить. «Ребята, бей гадов, а кончились патроны, грызи их зубами!» – гремел над окопами голос Федора. Сам он уничтожил больше десятка фашистов. А когда наутро подошли наши, то моряк тот был весь в крови. Он лежал на спине, зажав в руке камень…