Текст книги "В синих квадратах моря (Повесть)"

Автор книги: Александр Золототрубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Вот салажата, – чертыхнулся Коржов.

Его голос услышал старпом, стоявший у трапа. Он тоже увидел за бортом мусор.

– Боцман, кто это сделал? Ко мне виновника! – приказал Скляров.

Коржов заглянул в радиорубку. Грачев возился с каким-то прибором. Он сообщил лейтенанту, что его требует к себе старший помощник.

Скляров заговорил спокойно:

– Лейтенант, вы полагаете, что загрязнять бухту – это романтично?

Грачев удивленно пожал плечами.

– Кусок пакли? Так ведь она намокнет и утонет, товарищ капитан третьего ранга.

Старпом так глянул на него, что Петру стало не по себе.

– Боцман, там в моей каюте Корабельный устав, принесите!

Коржов мигом сходил. Скляров сказал мичману: «Вы свободны», а сам дал Грачеву в руки синюю книжку и велел прочесть вслух статью двести девяносто восьмую. Петр читал, а у самого злость бушевала в груди. «При стоянке в портах и гаванях на якоре и швартовых мусор надлежит выбрасывать в специальные баржи или выносить на стенку и складывать в установленных местах, соблюдая меры противопожарной безопасности. Выбрасывать мусор за борт разрешается только в море и на открытых (необорудованных) рейдах».

– Уяснили? – Скляров сощурил глаза. – Кто это сделал? Накажите своей властью.

8

Петр, удрученный, стоял на палубе рыбацкого катера, весело бежавшего по заливу. Сыпал мелкий снег. Вода в бухте была темно-зеленой. Петр озяб. Усатый старшина в овчинном полушубке задумчиво стоял на руле. Катер, обогнув веху, поравнялся с островком. Сбавив ход, старшина нажал рукой на рычажок. Протяжно завыла сирена. Петр с удивлением глянул на парня – кому он сигналит, рядом нет ни кораблей, ни опасных подводных камней? Когда сирена утихла, он поинтересовался у старшины.

– Человеку… – ответил тот, не оборачиваясь. – Сизову. Пашке…

Катер прижался к скользким, как медуза, сырым валунам. Рыбаки сошли на берег, а старшина оставался на мостике. В его карих глазах все еще светилась грусть. Петру не терпелось знать, кто этот человек, где он. Парень угрюмо ответил:

– В море. Был тут у нас один лихач. Кирилл Рубцов. Чуть не загубил весь экипаж…

Поздней штормовой ночью катер возвращался в бухту. У островка неожиданно наскочил на скалу, разбился и стал тонуть. Кто-то из мотористов успел бросить спасательный круг. Штурман уцепился за него и не выпускал из рук. А боцман, сняв полушубок, стойко держался на плаву. Изредка хватаясь за круг рукой, он бодро басил:

– Не горюй, Гришка. Нас увидят.

Буксир всех подобрал, а их не нашел. Яркий луч прожектора метался по бунтующей воде, нервничал, но на людей не попадал. Рыбаков уносило течением. Когда луч проскакивал мимо, Гришка кричал, что было сил, но голоса его никто не слышал. Он рыдал, как дитя, проклиная капитана Рубцова. Но когда к нему приближался боцман, умолкал. Не хотел, чтобы тот видел его слезы.

Буксир так и не обнаружил людей. А море шумело. И было в его голосе что-то очень грозное. Люди, уставшие, замерзшие, плыли к берегу, где зеленым глазком мигал маяк. До берега ближе, чем до катера, и к тому же туда их несло течением. Боцман все чаще и чаще припадал к спасательному кругу. Штурману становилось страшно, когда за круг брался боцман. Круг не выдерживал, весь уходил в воду, и тогда Гришка захлебывался. Вот ведь как бывает. Не знаешь, где тебя ждет это самое… Страшно. И вдруг под самым Гришкиным ухом раздалось:

– Круг не бросай. Один доплывешь. Поклонись Катюше…

И боцман отстал. Гришка звал его, но тот не откликался. Он плыл навстречу морю. А потом его скрыла вода.

– В море остался боцман, – продолжал старшина. – Когда хожу этими местами, каждый раз сирену даю.

Паренек умолк. Грачев молча смотрел на темные волны, и в бликах заходящего солнца ему мерещились какие-то тени. Казалось, это старый боцман делает последние гребки. Навстречу морю.

Долго Петр ходил по кораблям, встречался со многими людьми, но минера с лодки отца так и не нашел. Уже перед уходом катера забежал в штаб. Седоволосый адмирал, в годы войны командовавший бригадой, сказал, что Савчук давно ушел с флота, живет где-то в Москве. Он пообещал позже сообщить его адрес.

Возвращался Петр тем же катером. Только теперь он забрался в кубрик и думал о минере с лодки. Не выходил у него из головы и старый боцман.

На корабле Петра встретил замполит.

– В запас тот минер ушел, – угрюмо ответил Петр.

– А вас тут флагманский специалист все искал, – сказал Леденев. – Сходите на соседний эсминец, он такт.

Вскоре Петр вернулся от Голубева. Вечером учение по радиосвязи, надо готовить людей.

9

После вахты матросы отдыхали. Костя Гончар грустно играл на гитаре. Он тосковал по хутору Зеленый Гай, что раскинулся на берегу Дона. Земляки уже давно убрали хлеб, посеяли озимые. Мать засолила огурцы, помидоры. Ждет она Костю.

Мама! Нежное и доброе чувство охватило Костю. «Сынок, – говаривала она, – на море у тебя друзей будет много, а мать одна».

Одна… Эшелон после формирования остановился на соседней станции, в семи километрах от села. Узнала мать, в дождь и слякоть прибежала на вокзал, принесла узелок с горячими пирожками. Пусть ест на здоровье.

«Сохрани тебя, господь», – она вытерла слезы.

Костя неловко опустил глаза. «Эх, мама! – подумал он. – От господа бога кукиш один!».

А потом… Потом не вынесла разлуки, приехала (Костя служил тогда на водолазном боте). Обняла сына, всплакнула: «Исхудал весь, тяжко на море-то?..»

«Скорее бы в отпуск», – вздохнул Гончар.

Крылов подсел к нему, толкнул в плечо:

– Чего киснешь? Костя, а правда ты скоро женишься?

Гончар перестал играть. До чего же вредный этот Игорь! Заставил ветошь бросить за борт, а ему влетело.

– Подлый ты, – сказал Костя.

У Крылова загорелись глаза.

– Я – подлый? Ну-ка повтори, салажонок! – Игорь сильно рванул к себе гитару, занес кулак, но в это время в кубрик вошел Зубравин. Крылов вмиг присмирел, и мичман ничего не заметил. Он упрекающе покачал головой – опять гитара? Лучше бы книжку почитали или поспорили о чем-нибудь, ну, скажем, о любви.

– А, Гончар? – Зубравин подмигнул матросу.

Костя стушевался:

– Музыку люблю.

Крылов съязвил:

– В артисты метит.

Зубравин молча вынул ив кармана телеграмму и протянул ее Гончару. Костя растерянно взял листок, пробежал глазами: «Встречай завтра десять утра, вагон пятый тчк целую Надя».

– Так это… это моя… – Костя густо покраснел.

– Ваша невеста? Помню, помню. Ну вот что, лейтенанта нет на корабле, но я рискну отпустить вас. А вахту отстоит Крылов. Он у нас штрафник.

«Нашел козла отпущения», – обиделся Крылов.

Костя Гончар – коренаст, плечи широкие, лицо доброе, чуть рябоватое. Вот только уши… Не раз Костя в душе обижался – что с ними делать, куда ни пойдешь, сразу в глаза бросаются. А радисты, его дружки, нередко шутили: мол, у Гончара вся сила в ушах! Ни одного сигнала не спутает. Костя не сердился. Зато старшина Русяев подобных шуточек и себе не позволял, и слушать не любил. Попыхивает на полубаке папироской, рассуждает:

– Не горюй, Костя. Уши что? Вот душа – это другое дело. У иного, глядишь, глаза и лицо что надо! И фигура… Словом – красавец! А девчата от такого в сторону шарахаются. Почему? Душа у него червивая. А у тебя она светлая, как морская вода. И если полюбит какая – помни мое слово, – навсегда. Вот только почаще ходи на танцы.

Но Костя предпочитал сидеть на корабле и подменять на вахте тех, у кого были знакомые девушки. Ребята за это души в нем не чаяли. И хвалили, не скупясь. Но, пожалуй, больше других его ценил Зубравин. Однажды Гончар вернулся из увольнения расстроенный. Мичман это заметил. Что случилось? За Гончара ответил Федор Симаков:

– С девушкой познакомился, а она… убежала!

Костя покраснел до корней волос.

– Убежала? – спросил мичман, лукаво прищурив глаза, и, не дождавшись ответа, добавил: – Ты, Костя, не больно пекись о них. Успеешь еще себе найти. Девушка подобно пчеле – чуть что, и ужалит.

На другой день, в субботу, Гончар сошел на берег. Солнце щедро поило землю лучами. Он побрел к сопке, где стоял памятник героям-батарейцам. Пионеры как раз возлагали к орудийному лафету венки. Потом Костя долго смотрел на море. С высоты скалы оно казалось серо-зеленым. Ветер крутил волны, бросал ноздреватую пену на камни. Косте было грустно. Он снова вернулся в парк, уселся на скамейке. Рядом у куста низкорослой березы сидели двое. Девушка в голубой шапочке с накрашенными губами все смеялась, просила дать ей веточку березы. Парень сорвал, а Костю злость взяла. А почему он и сам не знал.

Костя встал и направился к выходу. За спиной услышал чей-то голос. Обернулся – Надя. Он так и впился в нее глазами.

– Что вы так смотрите? – она улыбнулась краешками губ.

– Шапочка у вас пестрая, – растерянно выпалил он.

Она подошла к нему совсем близко, серьезно сказала:

– Зачем меня обманули?

– Я? – Костя часто заморгал ресницами.

А кто же? Пока она покупала в гастрономе яблоки, он ушел.

– Простите, я… Я не знал…

Она повела его к скамейке, стоявшей в тени деревьев.

– Сядем, – тихо сказала она и заглянула ему в лицо. – Отчего такой грустный?

Письмо ему мать прислала, вот и вспомнились родные края.

– Скучаешь по дому? – Ее лицо было так близко, что Костя стушевался.

– Я? Нет. Мать скучает…

Помолчали, потом она тихо спросила:

– Скажи, а чайки кричат перед смертью? Лебеди, те, да, а как чайки?

Гончар засмеялся. И чего ей вдруг это пришло в голову? (Не мог знать Костя, что она вспомнила своего Генку. В тот день, когда его лодку перевернуло на лимане, пронзительно кричали чайки.) Она встала, хмуро бросила:

– Насмешник…

Костю словно хлестнули по щеке. Он взял ее за руку, заглянул в глаза. В них, как в пруду, горели светлячки.

– Прости… – И посмотрел на часы. Она догадалась, что ему пора на корабль.

– В четверг у меня день рождения, приходи?..

В тот вечер Надя сияла. Она увлекла его в другую комнату (хозяйка, у которой она жила, как раз уехала в отпуск) и шепнула на ухо:

– Поцелуй меня…

Костя задыхался от волнения. Ему не верилось, что девушка так доверчива с ним. Но поцеловать так и не осмелился. Надя весело улыбнулась:

– Чудной… – И со вздохом добавила: – Берегись моря, оно всегда зыбкое.

Тяжело сложилась у нее жизнь. Отец, воевавший где-то на Севере, пропал без вести, когда ей исполнился годик. А вскоре во время операции умерла мать. Надю взяла к себе старшая сестра матери Фекла Терентьевна, хотя своих малышей было пятеро. Надя закончила десятилетку и пошла работать. Получила первую получку, принесла домой.

– Мама, вот тебе…

Фекла Терентьевна не в силах была сдержать слезы. Не надо ей денег, пусть лучше справит себе туфли, на платье шерсти красивой купит.

– Ты уже невеста, парни на тебя заглядываются.

Жили они на Кинбурнской косе, что на Херсонщине. Наде приглянулся там рыбак. Генка – так звали парня – был первым хлопцем на селе, хорошо играл на баяне. Он то и выпалил ей:

– Пойдешь за меня? Знаешь, я тебе в Лимане золотую рыбку поймаю. Вот как у Пушкина в сказке. Она счастье нам принесет. Пойдешь?..

Наутро Генка ушел на путину. А в ту пору над Лиманом поднялся небывалый ураган. Завертело лодку, опрокинуло. Генка в сетях запутался… Немало слез выплакала Надя, да горю не помогло. В то лето как раз на Лиман приехала отдыхать семья штурмана из Синеморска. Надя сидела у берега. Косы до самой земли распустила. Грустная такая. Бросает в воду камешки. Солнце низко повисло над Лиманом, подожгло камыш, и блестит он как бронза. От лучей волосы у девушки будто огненные. Штурман подошел к ней, поздоровался:

– Можно присесть, красавица?

– Садись, если не трусишь, – сказала она с усмешкой.

Это штурмана позабавило.

– А чего трусить?

– У жены отобью, бойся. – Помолчала, вздохнула. – Уехать вот мне надо из села. Взял бы на Север, а? Слыхала я, что рыбачки там нужны.

Взял ее штурман, помог устроиться в траловом флоте. Тут-то с пей и познакомился Костя. Когда Надя уезжала навестить больную тетку, Гончар провожал ее. Долго они молчали на перроне, и вовсе не потому, что Косте нечего было сказать. Хотелось сказать многое – и о том, что краше девушки для него нет на свете, и о том, что снится она ему по ночам то белогрудой чайкой, то лебедем. Костя рассказал о ней матери, а та прислала письмо, в котором спрашивает, когда он женится. «Сыночек, приезжай с девушкой сюда, и такую свадьбу сыграем, что на мою старость это самая большая радость будет…» Поезд гулко забасил. Надя ткнулась губами в его горячую щеку.

– Я скоро вернусь…

И вот эта телеграмма.

Все матросы давно позавтракали, а Гончар утюжил брюки.

– Костя, ты совсем отощаешь, садись-ка за стол! – крикнул ему бачковой.

Но Гончар, расчесывая перед зеркалом свой русый чуб, весело напевал: «Ну-ка, чайка, отвечай-ка, друг ты или нет…» Симаков покачал головой:

– Поешь, как Нечаев. Весело, значит, подругу встречать? А признайся, Костя, хорошая она?

Гончар улыбнулся. Чудной Федька. Чего тут спрашивать? Глянул бы на нее.

– Это ж такая девушка, такая… – он не находил слов и помогал себе жестами.

– Все ясно, пришвартовала она тебя, пропал парень! – усмехнулся Федор.

Одевшись, Костя вышел на палубу. Ему уже виделась Надя. Вот она выходит из вагона, и он берет ее за руку. Все-все скажет ей: и как тосковал, и как рад был ее письмам. А еще скажет, что любит ее. На всю жизнь.

Костя шагнул к трапу и столкнулся с Грачевым.

– Вы куда?

– В город, товарищ лейтенант.

– А кто уволил, мичман?

– Так точно! Девушку встретить.

– У вас есть взыскание, и я не могу отпустить на берег. Ясно?..

Грачев нетерпеливо ждал мичмана у себя в каюте, ему было не по себе. Что он себе позволяет? Этому Гончару надо долго сидеть на корабле, пока научится порядку. Ведь мусор бросал за борт, старпом возмущался. А Зубравин его на бережок отпускает.

«Я ему все скажу…» Старшина команды больно мягок к людям. Грачеву недавно пришлось краснеть перед флаг-связистом Голубевым, и хотя тот был резок в своих выражениях, ему не возразишь – прав. Вахтенный сигнальщик матрос Клочко напутал в семафоре. С маяка просили доставить баллоны с газом. Семафор адресовался командиру гидрографического судна «Нептун», стоявшего рядом с эсминцем, а Клочко вручил его Серебрякову. Тот прочел текст и недоуменно пожал плечами:

– Что за ребус, товарищ Грачев?

Петр и сам ничего не понимал. Запросили маяк, и тогда все стало ясно.

А вот и Зубравин. Раскрасневшийся, прядка волос упала на лоб. На мостике кабель укреплял. Грачев строго спросил, зачем он Гончара отпустил на берег.

– Вас не было, и я… – начал было Зубравин, но лейтенант перебил его.

– Я лишил матроса берега, он что, разве не доложил?

– Никак нет, – мичман неловко помялся, понимая, что поступил опрометчиво. Он стоял перед лейтенантом, покорно ссутулившись. – Девушка едет…

– Ничего, посидит на корабле, а девушка и сама дорогу найдет, – сказал Петр.

В каюте он смягчился. Не слишком ли жестко поступил? Нет, не жестко. Пусть знает Гончар, как нарушать порядок. А вот девушку надо встретить. Она не раз приходила на причал, и Петр видел, ее.

«Дел по горло, а тут девушки», – досадовал он.

Петр сразу узнал Надю, как только она вышла из пятого вагона. Поставила у ног чемодан и стала озираться по сторонам, видимо, надеясь увидеть Гончара. Петр стоял совсем близко и успел хорошо разглядеть ее. У Нади было курносое светлое лицо с черными дужками бровей. Глаза чуть задумчивы, словно в них навсегда поселилась грусть. Вот она остановила на нем свой взгляд. Мягко улыбнулась. Петр подошел к ней, поздоровался.

Узнали?

– Узнала, Петр Васильевич, так вас зовут? – она отбросила пальцами волосы, упавшие на лоб. – Кого-нибудь встречаете?

– Вас, Надя.

Она удивленно подняла брови.

– А Костя?

– Он на корабле. Очень занят по службе. Вы уж не сердитесь. Давайте ваш чемодан.

Они прошли по сопке совсем немного, и вдруг Надя остановилась.

– Извините, мне плохо…

Петр внимательно посмотрел на нее. Лицо девушки стало бледным.

– Что с вами?

– Так… Ничего… – Она отошла в сторонку к дереву, уперлась в него рукой.

«Укачалась в поезде», – решил Петр и в душе усмехнулся. До чего же слабые существа женщины! Но каково было его удивление, когда она сказала:

– А мы с Костей еще не повенчаны… Заругают нас?

«Она ждет ребенка!» – догадался Петр, и так ему стало жаль ее, что он ласково взял девушку под руку и осторожно повел по склону сопки. Дом уже виднелся на невысокой горке, откуда хорошо проглядывалось море.

– Костя знает? – спросил Петр.

Она не стесняясь ответила:

– Откуда ему знать? Сама только на днях почувствовала…

Петр подумал, как, должно быть, любит она Гончара, если на такое решилась. Ведь еще. и не поженились. А вот Лена не захотела иметь детей.

– Только вы Косте – ни слова, я сама скажу, – нарушила Надя его мысли.

Вернувшись на корабль, Петр не хотел видеться с Гончаром – он боялся, что проговорится. И смешно и досадно. Но Грачев был человеком слова. Как-то все по-глупому получилось, зря он утром не отпустил матроса. Но кто знал, что вот так все обернется?.. После обеда Петр не лег отдыхать, а мучительно думал, как поступить с матросом? Ведь Надя с дороги и в таком положении… Наконец он дотянулся до кнопки звонка и через рассыльного вызвал Гончара к себе. Петр вспомнил, что недавно матрос просился сходить в фотоателье за карточками.

– Их никто еще вам не принес из города?

– Никак нет.

– Ну вот что, – Петр протянул матросу увольнительную. – И, пожалуйста, сходите к Наде, я прошу вас…

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Человек всю жизнь хранит память о море. Она – в его рано поседевших висках, в строгом, чуть опечаленном лице, избитом штормами и бурями. И даже в морщинах – глубоких и неровных, как борозды пахаря на ржаном поле.

Море вошло в человека и поселилось где-то в сердце, как входит непрошеным гостем любовь – тревожная и сладкая, а потом бередит душу подобно ране, не успевшей затянуться.

Море – это соль на губах. И тревожные дороги юности.

Море – это испытание на совесть. На выдержку и характер.

Море, оно разное. Бывает и таким… Проснется на его мрачной, холодной глубине вулкан, и пойдут волны. Громадные и зеленые, как гидры, они опрокидывают корабли и рыбацкие суда, с ревом выбрасываются на берег, все крушат на своем пути. Металл не выдерживает на прочность. А человек может устоять. Потому что он – человек!..

Грачев не узнал голоса Серебрякова, потому стал переспрашивать, кто отвлекает его от дела. Но когда капитан 2 ранга совсем открыл дверь и бесцеремонно шагнул в каюту, он вскочил со стула, вытянул руки по швам:

– Извините, товарищ командир, не расслышал.

А тот, будто и не замечая его растерянности, спросил:

– Радиолампы получили?

– Никак нет… – Лейтенант замялся.

У Серебрякова качнулись усы:

– Доложите подробно!

Грачев объяснил все, как было. Склад закрыли на перерыв, мичману следовало подождать, а он ушел домой.

– Разберитесь, – сухо сказал Серебряков. – Это серьезное упущение, и, замечу, не Зубравина, а ваше.

«Мичман дал маху, а я виноватым оказался», – сердился Грачев, шагая по палубе.

Зубравина он застал в рубке. С горечью бросил:

– Досталось мне за лампы…

– Ольга чуть в постель не слегла, сердце… – отозвался мичман.

Грачев усмехнулся:

– Женам что, им бы только мужа под боком держать.

– Вы, товарищ лейтенант, мою Ольгу не троньте, – загорелся Зубравин. – Ни к чему упреки.

– Помолчите, мичман! Я этого не люблю.

Весь день Грачев был хмурый и все не мог простить мичману его оплошность. Надо бы с недельку подержать его на корабле. Эта мысль показалась Петру настолько правильной, что во время обеда в кают-компании он высказал ее Серебрякову:

– Пусть посидит. Море, видно, его к себе не привязало…

Серебряков нахмурился:

– Кусаешься, лейтенант! С людьми так нельзя. Вот тебя сыном волны прозвали. А ты всего-навсего у нервов на привязи ходишь. Эмоциональная личность! Нарушение нарушению рознь. Зубравин мог бы и не приходить на корабль – жена ведь в постели? – капитан 2 ранга ждал, что ответит Грачев. А тот переминался с ноги на ногу, растерянно потирая и без того блестевшую пуговицу кителя. – Рубишь сплеча. Крылова выгнал из каюты. Если с твоей меркой подходить к людям, то тебя за ту непринятую радиограмму следовало суток на трое отправить на гауптвахту… Послал Зубравина на склад, а он к жене подался. Нарушение устава налицо.

– Точно, – подхватил Грачев.

– Нарушение, если смотреть глазами канцеляриста, – продолжал командир. – А по-человечески – нет. По уставу доверия никакого нарушения Зубравин не допустил. О женах, конечно, в уставах ничего не записано, но близкий человек нездоров… Вот твоя Лена долго не пишет, переживаешь? Так почему мичман не должен волноваться за свою жену?

– Товарищ командир, но ведь вы сами сердились, когда замполит отпустил мичмана.

– Тогда другое дело, мы выходили в море. А сейчас – не прав, Зубравин честно обо всем рассказал, а ты накричал. Другой наврал бы с три короба, и – глядишь, простили. Нет, нет, зря так на мичмана. Он к людям подход имеет. Крылов не в счет. Тут особая статья, осечка какая-то.

После паузы Серебряков похлопал лейтенанта по плечу:

– Прыткий ты… Вот съешь пуд соли морской, тогда остепенишься. К людям, брат, с черствым сердцем лучше не подступаться. Пустая строгость авторитета не создаст. Мотай себе на ус. Видишь, какие у меня усы? – улыбнулся Серебряков. – Учись у жизни.

Петр слышал от штурмана, что Серебряков напечатал свой рассказ в каком-то журнале. Может, у него есть еще что-нибудь готовое?

– Хочешь прочесть? – Серебряков нагнулся к столу, вынул из ящика папку с бумагами. Достал листы, исписанные зелеными чернилами. – Ну-ка, Петр Васильевич, посмотри своим просвещенным глазом, – и протянул Грачеву несколько листков.

Рассказ назывался «Сосна». Матрос упал у окопа, сраженный осколком мины. Он лежал и стонал. Мимо него бежали бойцы, он слышал раскатистое «ура», но подняться не мог. Он смотрел в синее небо. Где-то близко пел жаворонок. Потом нежная, напоминающая детство, песенка превратилась в нудный, назойливый звон, от которого тяжелела голова. Матрос знал, что жить ему осталось немного, совсем немного. Рукой стер с лица кровь, прислушался. У берега все еще кипел бой, рвались снаряды, Горели фашистские тапки, и по их взбухшей броне густо сползал расплавленный металл. Советская пехота штурмовала фашистские позиции. А там, у реки Шпрее, бойцы уже наводили первые понтоны… И стало матросу до слез больно – вот он, Берлин, рукой подать, а встать не может. И вдруг он увидел неподалеку от себя чудом уцелевшую сосну. Матрос пополз, оставляя за собой кровавый след. Встал на колени, оторвал кусок тельняшки, задыхаясь, написал на ней кровью:

«Даешь Берл…» – И упал.

Когда наши бойцы ворвались в горящий Берлин, все видели, как высокий солдат вынул из кармана тот окровавленный клочок тельняшки и штыком приколол его к стене рейхстага. И, потупясь, молчали бойцы. И майский ветер осторожно шевелил это маленькое и в то же время великое Знамя победы…

Петр положил листки на стол. С радостью он прочел, только радость была какая-то печальная, тоскливая. Так они душу растревожили, эти строчки, что ему стало не по себе. И отец вспомнился. Вот хлынула в отсек вода, вот он рванулся к двери, но тут же упал…

– Жаль матроса, – наконец сказал: Грачев. – Вы знали его?

Серебряков подергал усы. Глаза в густых ресницах заблестели.

– Мой друг комендор, на одном орудии были расписаны – Станислав Зубко. С корабля ушел в морскую пехоту. Мать фашисты повесили, так он только и рвался на сушу.

Потом как-то сам собой разговор зашел о семьях. Серебряков спросил Грачева о жене. Как она там?

Нет от нее писем.

– Вы что, поссорились?

Петр смутился:

– Никак нет…

И он задумался. Лена и вправду редко пишет. Но кто станет уверять Петра в том, что она охладела к нему? Глупо, конечно. Экзамены в консерватории, тяжело ей… Но в самом дальнем уголке сердца шевелилось сомнение – так ли это? Часто Петр долго не ложился спать, выходил на палубу, курил одну папиросу за другой, и все его думы были о Лене. А потом приходил в каюту, валился, не раздеваясь, на койку и подолгу рассматривал фотографию жены… Участие командира растрогало его, и захотелось выложить ему все, что тяготило, тревожило. Серебряков шумно вздохнул:

– Только не кисни, Петр. Все будет отлично. Она ведь тебя любит.

Любит… – тихо повторил Петр. И вдруг подумал, а что, если? Что, если она нашла другого? Нет, нет, чепуха это. Как же жить без Лены?.. Нет, нет, надо верить. Без веры жить трудно. Невозможно.

– Что касается меня, – перебил его мысли Серебряков, – то я с Надеждой никогда не ссорился.

Подружился он с ней еще до войны, когда работал на Амуре. Тайга, холодина. Бывало, придут вечером в палатку – зуб на зуб не попадает. Спали на нарах в фуфайках. Летом приехал Серебряков в отпуск в Москву к родным. Надя была на практике – она училась в Индустриальном институте на третьем курсе. А через неделю снова уехал в тайгу. Вскоре нагрянула война. Его сразу призвали на флот. Матросом плавал. А Надя в это тревожное время досрочно сдала экзамены и стала инженером. Потом они поженились. Правда, родители не разрешали, дескать, война, зачем торопиться. Да и к чему это ехать в пекло: на Мурмане сильные бои. Но Надя приехала к нему. Вскоре у них родилась Ирочка. Теперь уже взрослая.

«Вот выйдет замуж, и будешь, Василий Максимович, переживать за нее», – подумал Петр, а вслух сказал:

– Жениха себе найдет, и увезет он вашу Иру далеко-далеко.

– Был бы человеком жених, так и горевать нечего, – Серебряков покрутил усы.

На другой день он пригласил Грачева к себе домой.

– Пойдем, погостишь! Надо же сына волны представить семье!

– Неудобно как-то, – робко возразил Петр. – В чужой дом…

– В свой. Ну-ка, одевайся. Ведь ты должен знать, как командир твой живет.

– Знакомься, Надюша, – еще с порога произнес он. – Это и есть Петр Грачев, тот самый…

– Проходите, проходите, Петя, – улыбнулась хозяйка.

Грачев вдруг почувствовал, что в этом доме он никогда не будет чужим. В больших темных глазах Надежды Федотовны светились добродушие и ласка. Открытое светло-розовое лицо без единой морщинки делало ее гораздо моложе своих лет. Говорит она ласково, чуточку с грустью, как ехала в Заполярье, как жила в землянке, но никогда не отчаивалась. Больше старалась для мужа – все в морях бывал, приходил ненадолго, а тут Ирина подрастала.

– А вы женаты, Петя? – поинтересовалась хозяйка.

– Постарался…

– И детишки есть?

– С детьми успеется, – покраснел Петр.

Надежда Федотовна, поправив упавшие на лоб волосы, стала рассказывать о соседке. На одной площадке с ними живет. Молодая была – детей не хотела, мол, тяжело с ними. Так и порхала. А потом заболела. Теперь рада бы нянчить сына или дочурку, да нет их. Злая, с мужем грызется. А Серебряковой завидует. Правда, не знает она, как досталась Надежде Федотовне Ирка. Родила ее в убежище, когда рядом рвались бомбы. Просто страшно вспоминать.

«И моей маме со мной было нелегко на море», – подумал Петр.

– Одного не пойму, – продолжала Надежда Федотовна, – как это жена не с вами. Я бы ни за что не осталась одна. Я бы туда, куда муж.

Скрипнула дверь – Серебряков вернулся из магазина.

– Принес сахарок. Надюша, согрей нам чайку!

Когда уселись за стол, в комнату вошла Ира. Тряхнула копной светлых волос, зябко поежилась.

– Гости, честное слово, гости! – и остановила свой взгляд на Грачеве. – А это, конечно, он? Ну, здравствуйте, Петя! Кажется, так вас зовут?

Петр смутился, невнятно пробурчал «добрый вечер», и потупил глаза. Ира присела к столу.

– Папа, а я уже знакома с ним, – она глянула на Грачева. – Помните, у автобусной остановки? Вы назвали меня морячкой.

– Было такое, – Петр чувствовал себя уже веселее. – Я считаю, что в морском городе все моряки и морячки. А вы возражаете?

– Допустим!

– Тогда к морю вы равнодушны. А море, оно всегда бередит душу.

Серебряков покачал головой: «Моими словами чешет».

Ира стрельнула в Петра глазами:

– Вы ошиблись, я просто боюсь его. Оно злое…

– А я в море душу отогреваю, – вмешался Серебряков.

Ира всплеснула руками:

– Папочка, не перебивай, все знают, что ты старый краб… Так вот, Петя, не каждый может с морем жить, как со своим старым другом. Правда?

– Сам еще не знаю, – Петр маленькими глотками отвивал из чашки чай. – Море – это целая жизнь. Смотрите, Ира, цветы, и те растут на зеленой глубине. Правда, цветы эти своеобразные, букет их дороже всего. Морские цветы со дна достать сможет не каждый, а те же, скажем, тюльпаны, сорвет даже малыш.

– Ну и философы, – засмеялся Серебряков. – Кстати, Ира, когда вы с девушками собираетесь к нам на корабль?

– Уже не придем, – махнула дочь рукой.

– Почему? Я посоветовал своим комсомольцам встретить делегацию как следует.

– Голубев всему виновник. – Ира улыбнулась, блеснув белыми, как морская пена, зубами. – Он сказал мне: «Женщина на корабле – это к несчастью!»

– Он пошутил, – заметил Серебряков.

– Ах, пошутил, тогда беру свое обвинение обратно.

Ира встала, начала убирать со стола посуду. Из-под густых черных бровей блестели глаза. Она спросила Грачева, почему он не приходил к ним раньше, и, услышав в ответ: «Служба», погрозила пальцем, мол, хватит оправдываться.

– Признаюсь, это я просила папу, чтобы вы пришли, – и улыбнулась Петру. – Погода ужасная. Не завидую тем, кто сейчас в океане.

– В море баллов семь, не меньше, – заметил Василий Максимович. – Наш «Бодрый» у пирса, а кончится ремонт – и в море. Вот, Петр, тогда оморячишься по-настоящему.

Будь это на корабле, Петр, наверное, и промолчал бы, но тут, в присутствии девушки, он громко, даже несколько рисуясь, ответил, что хоть завтра готов в поход.

– Так я и полагал – что тебе шторм? – Серебряков сделал ударение на слове «шторм».

Петр смутился. Выручила Ира. Она снова завела разговор о своих подругах, которые давно хотят побывать на корабле.

– Приходите, – сказал Василий Максимович, – Петя как раз и будет вашим гидом.

– С удовольствием, – оживился Петр.

– Провожатые нам не нужны, – насмешливо возразила Ира. – Я уже бывала на «Бодром».

– Видали морячку? – усмехнулся отец. – Мою каюту ты, конечно, найдешь, а другие?

– Гриша нам все покажет, – неожиданно сказала Ира. – Он обещал.

– Какой еще Гриша?

– Голубев, конечно.

– М-да… Все надеялся в академию попасть, а сейчас на высшие курсы собирается. Нос по ветру держит. – Серебряков пересел на диван. – Сыграй-ка что-нибудь. Вот и Петя послушает. Он ведь, наверно, любит музыку. Лена у него пианистка.

– А скоро она приедет? – спросила Ира.

– Может, через месяц, – не совсем уверенно ответил Грачев, и это не ускользнуло от внимания Иры. Она близко подошла к нему.

– Скучаете?

– Конечно, – признался Грачев.

Ира молча села за пианино и, взяв несколько аккордов, тихо запела: «Тот, кто рожден был у моря, тот полюбил навсегда…» Петр внимательно наблюдал за нею. Только сейчас он заметил, что у девушки с горбинкой нос, синие глаза. Завитки светлых волос упали на лоб. Розовая кофточка ярко оттеняла ее белую шею. «В ней что-то есть…» – вдруг подумал Петр.