Текст книги "В синих квадратах моря (Повесть)"
Автор книги: Александр Золототрубов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
После обеда с крейсера получили семафор от флаг-связиста. Предписывалось завтра к девяти утра откомандировать на танкер „Ловега“ старшину Русяева.
„Плохи дела“, – огорчился Петр, возвращая сигнальщику журнал. Не иначе, как дело рук Голубева. И чего он добивается? Вроде нет старшин на других кораблях. Мог взять на корабле, который стал на ремонт. Нет, Петр не отдаст Русяева! Надо только заручиться поддержкой командира. Серебряков наверняка не отпустит Русяева, если учесть, что тот – комсорг, готовится к отчетному собранию.
Грачев поспешил в рубку. На звонок ответила Ира.
Оказалось, что Серебряков в театре. Он уже хотел положить трубку, но Ира спросила:
– Петя, утром был у вас Голубев?
– Был.
– Обо мне он что-нибудь говорил? – Голос у девушки сорвался, и Петр понял: этот вопрос стоил ей немалого. Что ответить? Ира настойчиво спрашивала: – Почему молчите? Это очень важно, поймите.
– Он говорил, что любит вас, что…
В трубке раздались частые гудки.
Угрюмый Петр сидел в каюте. Как быть с Русяевым? А, была не была… Он вызвал старшину команды сигнальщиков Некрасова, рослого моряка с черными цыганскими глазами. Вошел тот в каюту степенно, не успев вытереть мокрые руки.
– Стирал робу, – виновато доложил он.
– Так поздно?
У шефов задержались. Рыбачки пригласили в пятницу на концерт художественной самодеятельности. Акустикам вручили переходящий вымпел. Радистам бы отвоевать вымпел.
Грачев взял карандаш и написал текст семафора: „Флаг-связисту. Прошу кандидатуру старшины Русяева заменить. Командир БЧ Грачев“.
– Передайте на крейсер!
Грачев долго ворочался на койке. Он много курил, кашлял и только перед рассветом уснул.
7
Подул свежий ветер. Погонял барашки по воде, покружился у замшелых камней и помчал на берег, в сопки, склоняя к земле тоненькие ветки заполярных березок. Вслед за ним над бухтой поплыли грязные лохматые тучи, словно куски рваного покрывала. Грачев, озябший, стоял у трапа, поджидая Серебрякова. Русяева на танкер он так и не откомандировал и боялся, как бы не „погореть“. Голубев постарается забрать старшину. Петр это чувствовал, и все-таки еще теплилась какая-то надежда на Серебрякова.
– Где командир? – спросил Петр дежурного по кораблю Кесарева.
– В штабе. Только звонил. А ты чего хмурый?
– Русяева берут. На танкер „Ловега“. А у меня самого дел по горло. Видишь, в руках пачка бланков, только успевай проверять. Ошибки допускают молодые. Учить надо.
– У тебя мичман – ас эфира, – сказал Кесарев.
– Жена у него болеет, не могу же я… – Петр не договорил. Из кормового кубрика вышел старпом Скляров. Петру не хотелось попадаться ему на глаза, и он заспешил в радиорубку.
Зубравин сидел у приемника и что-то писал. Увидев лейтенанта, встал. Грачев положил на стол бланки с текстами радиограмм и не без горечи заметил, что радисты допустили ошибки. Надо усложнять тренировки, кое-кому подбирать тексты с буквами и цифрами.
– И еще, мичман, – продолжал Петр, – не делайте отдыха во время тренировок. Расхолаживаем людей. Бой на это скидку не даст.
– Возражение имею, товарищ лейтенант, – сказал Зубравин.
Он пытался убедить Грачева в том, что отдых при тренировке крайне необходим. Во время записи знаков, принимаемых на больших скоростях в течение часа, слух теряет свою остроту, и человек перестает чутко воспринимать звуки. Появляются ошибки.
– Чаще тренировать надо, – буркнул Грачев. Он обратил внимание на Крылова, который возился у аппаратуры.
„Я ему сейчас экзамен устрою“, – решил Петр. Он отключил питание на радиостанции, вынул из кожуха блок и велел матросу показать антенный контур.
– Вот он, рядом с усилителем высокой частоты.. – Крылов так смотрел на лейтенанта, что в глазах можно было прочесть: „О чем вы спрашиваете, Грач? Вы бы лучше подумали, как будете вести себя в море. Там нелегко. Там слезки иные льют… Жаль мне вас!“ Между тем лейтенант вынул из кожуха лампы и спросил, как работает автоматическая цепь смещения приемника.
Крылов достал схему. Водя по ней тонким карандашом, говорил быстро, с увлечением, победоносно взирая на лейтенанта. Зубравин до этого молча что-то делал у передатчика, потом вдруг сказал:
– Хандрит, а что – и сам не пойму.
– Товарищ лейтенант мигом все наладит, – с ехидцей в голосе сказал Крылов.
Грачев молча включил питание и замерил анодный ток. Все в норме. Возможно, сдал усилитель мощности или пробило конденсатор? Петр заменил лампу задающего генератора и включил передатчик. Тонкая стрелка вольтметра, похожая на серебряную нить, ожила, словно к ней прикоснулся магнит, поползла вверх, к красной черте. Но сигнальная лампочка так и не горела.
– Разрешите мне посмотреть? – сказал Зубравин.
– Нет, я сам…
Петр вытащил блок задающего генератора, посмотрел на риску сопряжения контуров. „Все ясно, они рассогласованы“, – догадался он. Поставил ручку на ноль, отрегулировал контуры. Нажал на ключ. Ток побежал по тонким жилкам проводов. Зажглась красная сигнальная лампочка. Передатчик излучал энергию в полную мощность.
– А я что говорил? – усмехнулся Крылов.
В рубку вошел Голубев и потребовал срочно дать ему прогноз погоды на сутки. Зубравин пожал плечами.
– Разве не приняли? – удивился Грачев.
– Промах не мой, – возразил Зубравин. – Вчера я поставил Симакова дежурным радистом, а вы на шлюпку отпустили.
– Комедия! – насмешливо воскликнул Голубев и заглянул в лицо Грачеву: – Как доложить адмиралу?
Уже в каюте Петр попросил флаг-связиста не докладывать адмиралу, он мигом сбегает на соседний корабль и возьмет сводку. Голубев презрительно усмехнулся:
– Вы что, лейтенант, совесть у своей жены оставили? Толкаете на обман. За кого вы меня принимаете? Запомните, Грачев, никаких поблажек не будет. Дружба дружбой, а служба службой. Я не Серебряков, чтобы ваши грешки прикрывать.
Петр покраснел. „Глупый, кому я доверился!“
– Простите, я сказал чепуху.
К нему подскочил запыхавшийся Крылов. Он протянул лейтенанту листок бумаги:
– Вот, прогноз погоды.
Для Грачева это было неожиданностью, и он не замедлил задать вопрос: где взял?
– Тренировался утром, ну и записал. Вы же сами говорили, что я путаю буквы. Вот и учусь.
Голубев молча взял бланк, прочел: „Ветер пять баллов, море – три…“ Так-так, а не сбегал ли матрос на соседний корабль? Однако он промолчал, закрывая за собой дверь.
Петр облегченно вздохнул и посмотрел на Крылова. Тот стоял у комингса, прислонившись плечом к переборке. Потом спросил:
– Можно уволиться на берег?
Грачев нахмурил брови:
– Услуга за услугу – не мой принцип, Крылов. Я же снял с вас ранее наложенное взыскание?..
Игорь вышел. Грачев задумался. Крепкий орешек этот Крылов, придется с ним горя хлебнуть. После того памятного комсомольского собрания он притих, вроде бы подобрел, даже с Русяевым помирился. Но с лейтенантом был сух и, как говорится, душу перед ним не распахивал.
8
Ему было лет сорок пять. Седой, чубастый, и без шапки, чуть прихрамывая на правую ногу, он степенно вошел в каюту, подал Грачеву длинную мозолистую руку и сурово-сдержанным голосом сказал:
– Степан Ильич я. Сынок мой тут, Игорь Крылов.
Петр пожал гостю руку, пригласил его сесть в кресло.
Об отце Крылова он знал немногое. Слышал, что Степан Ильич воевал пулеметчиком, с боями прошел немало тяжелых дорог, ранен был, чуть обе ноги не потерял. Знал это от других, что же касается Крылова, то матрос отмалчивался.
– Батя, как и у всех, строгий…
У Грачева как-то возникла мысль написать отцу о его службе. Правду фронтовику выложить, пусть воздействует на сына. Но замполит делать это не рекомендовал, мол, зачем расписываться в собственном бессилии? А теперь вот сам приехал.
Степан Ильич уже рассказывал о том, что приехал сюда утром. Устроился в гостинице и сразу на корабль. Ему все здесь понравилось: и техника, и люди, а особенно капитан 2 ранга Серебряков.
– Я сразу узнал в нем бывшего фронтовика, да и замполит Леденев натура добрая…
Бывал он и на боевом посту сына. Степан Ильич протянул Грачеву кожаный кисет:
– Закуривайте, свой табачок, дюже крепкий!.. Ну, а как тут мой сынок? Товарищ Серебряков сказывал, что под вашим началом он. В колхозе его дюже любили…
„А тут разгильдяй“, – чуть не вырвалось у Петра. Еще когда он, вернувшись на корабль (лейтенант весь день, по своим делам находился в городе), вошел в радиорубку, то сразу на лице Крылова прочел растерянность, смешанную с чувством какой-то робости. Сначала Петр подумал, что матрос опять набедокурил или, быть может, Таня приходила сюда. Но Игорь подошел к нему и тихо сказал: „Батя приехал, он в каюте замполита, вас ждет…“ И еще матрос попросил ни слова не говорить отцу о Тане. Крутой отец, не поймет, лучше уж потом Игорь сам ему расскажет. Петр только и сказал Крылову: „Добро. Но учтите, если что, молчать не стану!“
Сейчас Петр смотрел на Степана Ильича, как на близкого человека. И, сам того не замечая, заговорил с ним откровенно, как говорил бы со своим отцом. Поведал о своей службе, о том, что с детства привязался к морю, но тут вовсе нелегко…
– А Игорь ваш с характером, – добавил он. Но Степан Ильич, понял это совсем не так.
– Он весь в меня! – оживился Степан Ильич, гася в пепельнице цигарку. – Ксюша, мать Игоря, померла, – глухо продолжал он, – а его, мальца, оставила… Жизня нелегко далась ему, а я, дурень, сразу после войны домой не вернулся. Горькая мне судьба выпала, чуть не погнула совсем. – Он пристально глянул в лицо Грачеву. – Не станешь посмехаться?
– Я? Никак нет. Вы, Степан Ильич, со мной напрямоту, – успокоил его Петр.
– Тогда послушай, как я сына чуть не потерял. Может, и тебе на пользу пойдет…
Пётр облокотился на валик дивана и внимательно его слушал.
…В районный центр Степан приехал утром. Машина остановилась на развилке дороги. Шофер – лобастый мужик с косым шрамом на смуглом лице – вылез из кабины.
– Тут, браток, рядом, – сказал он.. – Вишь, вон чернеет старый дуб? К нему и поспешай. Там и есть Зеленый Дол. От речки в сторону на версту. Быстринка-то глубокая, родники враз тело остудят, ты уж через мостик.
Ну, а что до горя твоего, поверь, вот тут, на сердце легло. Да, война… – он взялся за козырек своей промасленной кепки, вздохнул. – Жизня, она, что волосок: раз – и порвалась. У меня вот щеку вспороло… В пехоте был… Приехал домой – и мать родная не узнала. Загубили, говорит, Вася, твою красоту.
„Не беда, лишь бы счастье в жизни было“, – подумал Степан.
– А мне красота зачем? – продолжал шофер, словно угадав его мысли. – Женился. Семья добрая у меня, а большей радости и не желаю. Дочка на третьем курсе института. Ученая будет. А ты, браток, семейный?
– Семейный, – нехотя ответил Степан.
– Рейс у меня строгий, а то бы отвез в хутор, – влезая в кабину, сказал шофер.
Солнце всходило где-то у лесопосадки. Его лучи золотили пшеничное поле. Пели жаворонки. Степь была напоена утренней росой, но Степан знал – еще час-другой, и солнце будет палить нещадно. Тогда степь покажется вымершей.
„Семья добрая у меня, а большей радости и не желаю“, – звенело в ушах.
Степану стало грустно, и с новой силой вспыхнула в нем надежда. Может, найдет он свою Ксюшу? „Без тебя, Степан, и жизнь не мила. Буду ждать“, – сказала она на прощанье. С тех пор минуло много лет. Уже окопы заросли, и раны у людей зарубцевались…
Хутор раскинулся в низине. Беленькие домики утопали в садах и виноградниках. А тогда, в сорок третьем, здесь горела земля. До боли Степану все тут знакомо и в то же время ново. Вот старый дуб, что стоит у моста через реку. Он почти не изменился, разве что затянуло корой следы от осколков на его стволе да ветви молодые появились. Водокачка та самая…
„Вытащили меня хлопцы раненого, а то бы на этом дне речном…“
У водокачки он остановился. У труб, по колено в воде, возился парень. Степан присел на бугорок, закурил, поглядел на парня. Года двадцать три ему. He то, чтобы красивый, но видный. Смолистый чуб колечками, спадающий на лоб, смуглое от загара лицо.
– Кузьма Егорыч, теперь пошла? – крикнул парень деду, стоящему у мотора.
„Насос не берет воду“, – подумал Степан.
– Хрен она пойдет, – отозвался дед, подходя к парню. Он тоже был в сапогах, в кепке. – Совсем я замучился. Никудышный мотор. Доколе так будет, агроном?
– Скоро получим новый, – сказал парень.
Дед ухмыльнулся:
– Брешешь! Вот ты скажи, Игорь, почему моя Зойка сразу двоих телят принесла? Ну, скажи? По-научному поясни.
У ног парня забулькала вода. Мотор запыхтел и тут же стих.
– Не берет, Кузьма Егорыч. Жди, я пришлю Гришку Сердюка.
Дед махнул рукой.
– Механик твой здесь опять чарку тянет. Тунеядец он, твой механик, – дед задрал голову и увидел Степана. – Игорь, гляди, видать, к тебе гость!
Парень вылез на сушу, вытер о траву грязные сапоги.
– Доброе утро. Вы ко мне?
Степан улыбнулся:
– Речкой любуюсь… Так что ж, агроном, мотор не тянет, а механик прохлаждается?
Игорь вздохнул:
– Гнать его надо из колхоза, да жаль. Отец в бою погиб, до войны тут водокачкой заведовал. Мать давно умерла. Женили его, а он все равно пьет. Как вот с таким ладить?
Степан усмехнулся:
– Жалеешь? Одного уважил, а сотни страдают? Память о погибших – это по-нашему, по-сердечному, а только, будь жив его отец, наверное, не простил бы он сынку такого срама. – Степан встал: – Ну-ка, пойдем к мотору, я ведь тоже механик.
Вскоре мотор запыхтел, выбрасывая клубы дыма. Дед заулыбался, поглаживая седую бороду:
– Небось, ученый?
– Кумекаю, – сказал Степан, пучком травы вытирая руки.
– Ентот Гришка, механик – лодырь и пьянчужка. Ксюша, ват его, агронома мать, так Гришку стыдила, так стыдила, а ему – хоть кол на голове теши. Тебя бы к нам, ась?
У Степана кольнуло в груди: „Ксюша… Не она ли?
И парень-то такой же глазастый…“ Сдерживаясь, он спросил:
– А что агроном скажет?
Парень улыбнулся:
– Зарадуюсь. Вот только с жильем у нас туго. Правда, – у меня можно пожить. Хата свод, три комнаты, а нас двое – я да мама.
– Батя где? – спросил Степан.
Лицо парня потемнело.
– Нет бати. Война… – Игорь нахлобучил кепку. – Ну что, пойдете к нам механиком?
– Подумать надо.
Агроном попрощался и отправился в соседнюю бригаду. Степан задумчиво глядел ему вслед.
– А куда девался беленький домик, что стоял рядом с дубом? – спросил он.
– Агроном снес, домик-то ветхий был.
„Она, Ксюша!“ – убедился Степан. Он на миг закрыл глаза и увидел…
Вдоль речки цепочкой изгибались окопы. Степан устало водок на новую позицию пулемет. То там, то здесь падали бойцы. Рядом рвались снаряды, поднимая вверх пласты черной жирной земли. Припав к „максиму“, Степан остервенело давил на гашетки. Кто-то толкнул его в спину. Он оглянулся: ротный. Все лицо в копоти, только глаза блестят.
– Степа, давай „максима“ на мост, там фрицы засели.
Там, на мосту, совсем рядом взметнулось пламя.
Взрывной волной Степана отбросило в реку…
Очнулся ночью. Пахло сыростью. Было тихо, только в речке квакали лягушки. Он лежал на спине в окопе и видел клочок неба. Ярко горели звезды. Степан приподнялся на локтях. Солдат, лежавший рядом, удивился:
– Гляди, вот бес живучий! Может, ведро, а то и два воды из тебя выкачали. А до смерти не напился. Да, знаешь, тут к тебе девка прибегала. Глаза, что твои пятаки…
Степан высунулся из Окопа. Беленькая хата стояла на месте. „Уцелела… Значит, и Ксюша там“, – подумал он.
Подошел ротный.
– Жив, Степа? Ну, порядок, стало быть. Приказ есть – завтра на рассвете сменить позиции.
Уже светало, когда Степан постучал в окно.
– Ксюша, это я, открой.
Дверь открылась, и на пороге Степан спросил:
– Ты одна?
– Маманя ушла к сестре…
Платье на девушке было все в глине – в, погребе во время обстрела пряталась.
Они присели рядышком на скамье. Степан ласково тронул ее косы.
– Прогоним мы фрица, Ксюша. Теперь ему драпать до самого Берлина. И мы вот на рассвете выступаем…
Где-то у речки глухо рванула мина, потом затрещал пулемет.
– Боюсь я, Степа… – Она прижалась к Степану, и он услышал, как бьется ее сердце.
– Дуреха…
– Напишешь мне, Степа? – тихо спросила она.
– Будешь ждать?
– Буду. Думаешь, веры во мне нету?
Он прижал ее к себе.
На рассвете вернулся в окопы.
С тех пор прошло двадцать три года. Степан грустно смотрел на кряжистый дуб. Постарел, а все-таки сила в нем есть.
Вмиг разлетелась по хутору весть о том, что на колхозном собрании будут решать судьбу Гришки Сердюка. В клуб набилось полно народу. До слуха Степана долетали фразы:
– Жаль парня, батька-то его героем был. Сирота…
– А все одно – гнать пьяницу из колхоза надо.
– Кого берут на его место? Наш иль из района прислали?
– Может, еще похуже Гришки…
Степану было неловко, но когда за столом президиума появились агроном и другие члены правления, он успокоился. Ему даже показалось, что Игорь ободряюще подмигнул.
– Товарищи, – начал агроном. – Председатель колхоза задержался, в районе, но собрание откладывать не будем. Насолил нам механик, дело людское страдает…
Игорь напомнил о выходках Сердюка. Утопил механик в стакане водки свою совесть, и на его должность надо поставить дельного человека.
С места поднялась Лукерья, Гришкина тетка.
– Ты что же, агроном, парня губишь? Кто в хуторе не пьет, ну-ка, скажи?
Игорь не растерялся:
– Кто не пьет? Да многие. Вот хотя бы меня взять. Лукерья взвизгнула:
– Ишь, честный нашелся! Ты вот скажи, от кого тебя мать родила? И отца-то своего не знаешь!
Игорь, густо покраснев, молчал. Степану вдруг захотелось встать и крикнуть во весь голос: „Мой это сын, мой!“
Механик поднялся. Теперь Степан мог разглядеть парня. Вот он тряхнул копной волос, сказал:
– Пить больше не буду. Поверьте, ну? – И сел.
Голос его прозвучал так жалобно, что кто-то в заднем ряду выкрикнул: „Простить надо!“ Но агроном возразил:
– А сколько можно прощать? Ведь уже не одно собрание было. Разве ж тогда не обещал он зелья больше не трогать?
– А кто на его место идет? – спросил кто-то. Агроном указал на Степана. Тот поднялся, и в зале сразу стало тихо.
– Вот его рекомендуем.
На Степана смотрели десятки любопытных глаз, и ему было не по себе. Но вот раздался звонкий голос:
– Семью привез?
– Нет, – сказал Степан, чувствуя, как колотится в груди сердце.
– Не нужны нам кочевники! – выкрикнула Лукерья.
– У нас такие были. Семья в городе, а он тут – только бы субботы дождаться.
– Ты скажи ей, – кивнул Степану дед с водокачки. Степан выпрямился.
– Скажу, – он потер вспотевший лоб – Нет у меня семьи. И не было.
– А чего ты к нам-то? В хуторе небось есть кто? – спросил мужской голос.
Степан ответил тихо, потупив взгляд:
– Места ваши знакомы. Воевал тут…
Расходились поздно вечером. На дворе спала духота, подул ветер, и вот уже забарабанил дождь по крышам хуторских домиков. Промокшего Степана агроном пригласил заночевать у него.
– Поживите пока у нас. А потом жилье подыщем, – сказал Игорь, открыв двери в комнату.
Пока агроном готовил на стол, Степан наблюдал за ним и думал: „Вырос ты, Игорек, орлом стал. А что я твой отец, и знать не знаешь…“
Сели ужинать, Игорь достал из буфета бутылку водки и, словно извиняясь, сказал:
– Припас к Первомаю, и вот до сих пор стоит. Сам я не пью, мать тоже, а гостей у нас давно не было… Вы, Степан Ильич, не верьте Лукерье, что безотцовщина я. Мама, у меня не такая… Батько на фронте погиб.
„Живой я, Игорек, живой!“ – чуть было не крикнул Степан, но сдержался.
Выпили.
– Ешьте, Степан Ильич, на овощи нажимайте. Их у нас сотни гектаров, а вот напоить водой вдосталь не можем. Трубы варить надо.
– Это поправимо, сынок.
После второй Степан закурил, спросил:
– Мать-то где?
– В город уехала. Вот-вот вернется.
Лежа в кровати, Степан напряженно думал: „Вернется Ксюша, и… что тогда?“
Где-то верещал сверчок, словно песню пел.
„В ту ночь тоже пел сверчок…“
Степану вдруг отчетливо вспомнилась та ночь.
– Степа, а если будет ребенок? – Аксинья прижалась к нему. – Вот и замуж я вышла… – И вдруг заплакала. – Боюсь потерять тебя. Вот уйдешь, а что потом будет?
Она вдруг встала с кровати, открыла комод, вернулась. В темноте нашла его руку, надела ему на палец кольцо.
– Теперь мы обвенчаны, Степа! Храни кольцо, а уж я век тебя не забуду.
С фронта написал Степан Аксинье два письма, но ответа ни на одно так и не получил. Может, затерялись письма в дороге, а может… В бою под Варшавой его тяжело ранило. Отправили в тыл. Там, в Сибири, и остался после войны работать в колхозе. Два с лишним десятка лет бобылем ходил, хотя женщин и девок рядом немало было. Совесть не позволяла изменить клятве, которую дал Аксинье. А прийти к ней калекой безногим не решался. И вот через двадцать три года что-то властно потянуло в эти края…
Он услышал, как скрипнула дверь в прихожую, услышал голос Игоря:
– Что это ты так припоздала? А у нас гость.
– Это кто же? – спросила женщина, и Степан по голосу сразу понял: Ксюша.
– Новый механик. Воевал в этих местах, а теперь вот приехал. Пока у нас остановился.
Она глухо и холодно – Степан это почувствовал сразу – сказала:
– Многие тут воевали. – Потом вздохнула: – Сколько жизней война забрала! Наш вот тоже голову сложил.
„Живой я, Ксюша! Вот выйду и все тебе расскажу“, – думал Степан.
А она все глуше роняла слова:
– Помню, Игорь, похоронную я получила, и чуть сердце не зашлось. Тебе-то первый год пошел– и одни остались. А тут еще горе на плечи свалилось – Ксения, сестра, от родов померла. Был у нее солдат, из тех, что тут, у речки, стояли. Доверилась ему…
Степан встал, прошелся по комнате. Потом снял с пальца золотое кольцо, решительно вышел в прихожую и, не здороваясь с женщиной, положил кольцо на стол:
– Ксюша тогда подарила…
И тихо, весь обмякший, вышел во двор, сел на приступок крыльца и закурил.
Степан Ильич умолк. Видно, он все еще переживал свою драму, потому что голос его то срывался, то вновь обретал силу. Звучал тверже. Гость как-то неловко провел по лицу ладонью, словно смахивал тяжелые мысли. Все ушло в прошлое, но для него оно было и настоящим. Грачев это понимал, потому и не задавал вопросов. Только о Ксюше спросил.
– А что Ксюша? – Степан Ильич заулыбался. – Доброты у нее на двоих, такая же, как и моя жена. Остался я. Живем в согласии. Проводили в армию Игоря, а у самих душа болит. Писал редко. Так я и сел на поезд. А у тебя, лейтенант, где отец?
Петр только и выдавил:
– Война… На лодке он плавал…
– Ага, разумею, – Степан Ильич долго молчал. Потом забеспокоился: – Где же сын? Серебряков разрешил ему со мной в гостиницу.
Петр выглянул из каюты, попросил дежурного по низам найти Крылова. А вот и Игорь пришел – веселый, с улыбкой.
– Русяева на вахте подменял, ужинал он…
– Вас ждут, – сказал Грачев и мягко добавил: – Игорь, покажите отцу наш морской город.
И от того, что лейтенант обратился к нему так просто, без всяких назиданий, Крылову стало легко, будто капля тепла упала на сердце. Он только и сказал:
– Вы уж не волнуйтесь, товарищ лейтенант, я постараюсь…
Отец и сын сошли на причал.
А Петр остался на палубе. Море гудело. Холодное, глухое. Какое оно разное, море. То черное, кипящее, с седыми шапками пены, то тихое, оно всегда вызывало в нем прилив чувств. В такие минуты Петру хотелось ощущать на своем лице хлесткие удары штормового ветра. Пусть исполинские волны будут швырять корабль, пусть будет трудно, очень трудно! Хотя Петр еще ни разу не попадал в жестокий шторм, он почему-то был уверен, что ничего в этом нет страшного – вахту отстоит, как и все. Не хуже.
Море, море! До чего же ты красиво и сурово! Когда Грачев думал о море, вспоминал отца. Он плавал здесь, видел эти каменные глыбы. Скалы помнят тот бой, когда советская подводная лодка, потопив вражеские корабли, уходила от преследования. Но не ушла… Если бы Петра спросили, знает ли он своего отца, он бы ответил, что не только знает, но и жил с ним в одной каюте, вместе опускался в тревожные глубины, ходил в далекие походы. Нелегко было подводникам долгими часами стоять на позиции, поджидая конвои. А сколько раз лодка проходила через „квадраты смерти“ – минные поля! Глубина… Осторожно, точно акула, пробирается она к своей добыче – вражеским транспортам с техникой и солдатами. А вокруг глубина. Где она безопаснее? Отец Грачев и штурман склонились над картой. Желтеет в глазах. В лодке так тихо, что даже слышно, как пощелкивают часы. Пока все хорошо. Минное поле осталось позади. Большая земля, ты слышишь своих сынов? Они прошли. Они уже подходят к цели. В перископ Грачев-старший видит вражеские корабли. Один, два. Их много. Боевая тревога. Через несколько минут командир поднимет перископ: бросит жесткое „пли!“ – и торпеды пойдут на врага…
Нет, не забыть Петру отца, потому и дороги так эти места. И разве можно променять жизнь моряка на другую? Грачев часто грустил, и многие это видели. Старший лейтенант Кесарев однажды в шутку заметил, мол, не русалка ли пленила его? Все смотрит на море, Грачева неизменно выручал доктор: „А что вы смеетесь? Грачев окончил училище с отличием и мог бы выбрать себе местечко потеплее, а приехал все-таки в Заполярье, стало быть, потянуло!“
Доктор верит, а вот другие…
– Товарищ лейтенант. – К Грачеву подошел матрос Клочко. – Семафор с крейсера, – и подал ему журнал.
Противная дрожь пробрала Петра. Начальник штаба требовал от Серебрякова срочно доложить, почему до сих пор не откомандирован старшина Русяев. Стало не по себе. Пока еще танкер не ушел, надо отправить старшину, а придет командир, он все ему объяснит. Прав Кесарев, и зря Петр не внял его совету. А вот и старшина – легок на помине.
– Русяев, – сказал он, – собирайтесь на танкер. В море. Командировочную я сейчас заверю у старпома!
Грачев полагал, что все обойдется тихо. Но Скляров строго спросил, почему Русяева вчера не отправили.
– Ждал командира. Нужен мне старшина.
Голос старпома похолодел.
– Лейтенант, приказ начальника надо выполнять беспрекословно, точно и в срок. Ждали Серебрякова, а почему ко мне не обратились?
Петр молчал.
– С вас следует взыскать. Впрочем, командир сам это сделает. – Старпом поставил печать на бланк, расписался и отдал его Грачеву. – Кого назначите вместо Русяева?
Петр с минуту думал:
– Крылова.
9
Серебряков вернулся на корабль поздно. Старпом встретил его у трапа. Командир поинтересовался, есть ли какие новости.
– Нептун гневается, – сказал Скляров. – Киснет. К утру быть шторму.
– Шутите, Павел Сергеевич? Серебряков серьезно посмотрел на старпома.
Но Скляров, которого на корабле за логику и краткость приказаний нарекли „железным“ старпомом, вовсе не шутил. Погода явно портилась. Бледное полярное солнце Висело над хмурым морем, не предвещая ничего утешительного. С севера потянулись стада свинцовых туч. Ветер метался среди скал, в злобе крутил воду в бухте.
– Есть и серьезная новость, – вздохнул Скляров. – Был семафор откомандировать Русяева, а Грачев закапризничал. Начальник штаба остался недоволен.
– Да? – удивился Серебряков. Он остановился у двери каюты, глянул на часы. – Минут через десять соберите всех офицеров.
Капитан 2 ранга не успел переодеться, как к нему пришел замполит Леденев. Он стал сетовать на занятия в партшколе. Ему дважды подряд пришлось читать лекцию, страшно утомительно.
– И я устал, – сокрушался Серебряков.
Потом Леденев, заговорил о партийном собрании. Его надо, провести на этой неделе. С соревнованием на корабле не, все ладно. В БЧ-3 двое моряков не выполнили своих обязательств.
– Проводите. Я разве против?
– Вам бы с докладом выступить, – предложил Леденев.
Серебряков сослался на свою занятость: командирская учеба, проведение учения и плюс ко всему выход в море. Нет, нет, он никак не может, надо подыскать другого. Леденев возразил: мол, лучше командира никто не проанализирует ход соревнования в боевых частях.
Серебряков развел руками:
– Ну, почему же, Федор Васильевич? Зачем дело усложняешь? Не надо меня на такой пьедестал поднимать: дескать, никого уж лучше нет. А почему бы старпому не предложить? Положение он знает не хуже моего, да вот на собраниях он, по-моему, тушуется. Надо человеку привыкать с людьми говорить. Ну, чего молчишь? Разве я не прав? А то все Серебряков и Серебряков. Прямо культ личности. Я-то, конечно, командир, всему голова, как говорится, но и другим расти надо. Смотришь, через годик-другой наш старпом в командиры пойдет. Нам и надо его к этому готовить. Доклады на партсобраниях – это часть командирской работы. И скажу тебе – немаловажная. Так договорились?
Леденев молча выслушал его.
– Это ты прав. Скляров и вправду закисает за твоей могучей спиной.
– Вот и порядок.
– И не только старпом, – продолжал Леденев. – Грачев тоже за твоей спиной… самовольничает.
Серебряков сощурился, на лбу и под глазами появились морщинки. Он постучал пальцами по столу:
– Ну, ну, а еще что? Не делай скороспелых выводов. Да, замполит, чуть не забыл. – Он взял со стола коричневый блокнот, полистал: – Адрес Савчука с лодки Грачева-старшего помните? Вот он, запишите… А знаете, кем стал этот минер? Конструктором. Его торпеды самые совершенные. В штабе встретил дружка из Главного морского штаба, он-то и поведал о нем.
Леденев спрятал листок с адресом в карман тужурки:
– Ревниво оберегаешь авторитет лейтенанта.
– Это тебе так кажется. Я просто люблю Грачева, как сына. Но требую от него, как и от других.
– Как сына, – тихо повторил Леденев. – Поэтому и не видишь у него изъянов.
Для Серебрякова жизнь корабля была его жизнью, а судьбы подчиненных ему людей – его судьбой. Становилось обидно, если его не понимали.
– На корабле все матросы – мои сыновья. О них и забочусь. Просто другим служба дается легче, чем Грачеву, – капитан 2 ранга сделал паузу. – Кстати, ты куда-то собрался?
– К адмиралу насчет жилья Грачеву. Обещали комнатушку, а теперь что-то хитрят в ОМИСе[1]1
ОМИС – отделение морской инженерной службы.
[Закрыть].
– Нет, ты задержись. Зачем? Узнаешь…
Старпом доложил командиру, что все офицеры собраны. Серебряков и замполит вошли в кают-компанию. Капитан 2 ранга сообщил о том, что на дежурстве Грачева случилось ЧП. На имя командира поступило приказание старшего начальника, но о нем почему-то лейтенант не доложил.
Петр густо покраснел.
– Хуже того, – продолжал Серебряков, – товарищ Грачев пытался не выполнить требование начальника штаба. Объясните, как это случилось?
Грачев поднялся с места. (Стыдно стоять вот так, на виду у всех, но ничего не поделаешь.) Верно, он не сразу откомандировал Русяева, но только из хороших побуждений. Для корабля старался.
– У вас все, лейтенант? – Серебряков помолчал, потом продолжал: – Тут кое-кто думает, что я балую лейтенанта. Так вот, строг я ко всем. Грачев допустил грубое нарушение, и за это ему выговор. Все, товарищи, вы свободны.
Петр выходил из кают-компании удрученный. Коваленко шепнул ему на ухо:
