Текст книги "В синих квадратах моря (Повесть)"
Автор книги: Александр Золототрубов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
– Я земляк Александра Матросова.
– Ага… – Серебряков измерил его насмешливым взглядом. – Земляк, говорите? Но ведь в одном селе могут жить рядом и Александр Матросов и тот, который был двадцать девятым панфиловцем, да струсил, и его свои же пристрелить должны были. А? Я это все не в обиду говорю, а в назидание. Понимаете, лейтенант, Матросов – это слишком высокое, слишком святое для нас, чтобы этак словами швыряться: „Земляк!“. Может, иному и промолчать об этом следовало бы, чтобы не срамиться. Даже землячество ко многому обязывает. Это тоже высокое звание. Вроде бы как к подвигу причастный. А подвиги так просто, на словах, не совершаются. И ежедневно. К этому всей жизнью готовятся. А вы так просто – земляк. Сначала покажите себя, а уж потом представляйтесь, кто вы и откуда. Аналогии пусть другие примечают.
Петру стало неловко. Он густо покраснел и потупился.
– Так ведь я, товарищ командир, не в смысле амбразуры говорил. Ее на корабле-то и нету вовсе.
– Зато шторма бывают, – вспомнив своего штурмана, добавил Серебряков.
– И это переживем, товарищ командир.
Лицо Серебрякова стало строгим:
– Ошибаетесь, лейтенант. И насчет штормов ошибаетесь, и насчет амбразур. Шторма не каждому дано пережить. А амбразура у всех бывает. Своя. Она по-разному проявляется. И по-разному ее закрывают. Впрочем, поплаваете, разберетесь, что к чему, – он дотянулся рукой к столу, нажал кнопку звонка, и тотчас у двери появился рассыльный. – Старшину команды радистов ко мне!..
Зубравин был в новеньком кителе, в новой фуражке с блестящим околышем и ярким желтым крабом. (Он еще с вечера подготовил парадно-выходную форму, потому что всегда встречал своего нового командира торжественно, и в этом он видел ритуал воинской службы.) Серебряков поднялся из-за стола, поздоровался за руку с мичманом, а потом коротко сказал:
– Это ваш новый командир БЧ. Ему и сдайте дела. Познакомьте с людьми, покажите боевые посты. Словом, введите в курс дела.
Зубравин пытливо посмотрел на лейтенанта. Стройный, подтянутый. Взгляд задумчивый, чуточку насмешливый. Вроде не ершистый. И слова-то лейтенант еще не произнес, а чем-то приглянулся мичману. Молодой, правда, в сыны ему годится, но Зубравина это не волновало: со всеми он находил общий язык, что, впрочем, не мешало ему оставаться самим собой.
Да, вот еще что, – спохватился Серебряков, обращаясь к лейтенанту, – жить будете в каюте с доктором.
– Ясно, товарищ командир, – четко ответил Грачев.
„Голосок-то звонкий…“ – подумал Зубравин. Он нагнулся, взял чемодан.
– Провожу вас в каюту, товарищ лейтенант.
– Добрая каюта? – поинтересовался Грачев.
– Добрая, – улыбнулся мичман. – И доктор добрый.
Грачев еще там, у командира, заметил в руках Зубравина книгу и удивился: неужели читает в служебное время? Сейчас он спросил:
– А что, интересная книга?
Зубравин смутился:
– Не читал. Матрос на посту оставил. Крылов. Крепкий орешек – не сразу раскусишь. Замкнут, как рыба в консервной банке.
– С характером, значит.
Они вошли в узкий коридор. Грачев взял у мичмана чемодан и постучался в дверь. Коваленко как раз брился у зеркала. Худощавый, с непокорными колечками черных волос.
– Товарищ капитан, командир велел поселиться к вам, – сказал Грачев.
– Добро. Располагайтесь.
Коваленко помог ему уложить вещи, громко и весело шутя. Петр был доволен – каюта и вправду добрая. Зеркало, шкафы, ковры. Комфорт! А врач стал торопливо одеваться, изредка бросая слова.
– Не на свидание ли спешите? – поинтересовался Грачев.
– Я? – Коваленко присвистнул. – Восемь лет, как „ошвартовала“ меня рыженькая Маша.
Дверь открыл старпом Скляров. Грачев встал.
– Я за вами, лейтенант. Пойдемте, представлю вас личному составу боевой части.
Скляров не любил много говорить, и на этот раз не изменил своей привычке. (А Грачев почему-то подумал, что говорить он будет долго, он стоял рядом со старпомом и тушевался.)
– Товарищи, – сказал он, – к нам прибыл лейтенант. Из училища. Ваш командир БЧ. Прошу любить и жаловать. О себе он сам расскажет. Ко мне вопросы есть? Нет, – Скляров обернулся к Грачеву: – Продолжайте.
Грачев растерянным взглядом окинул строй. Совсем некстати кашлянул в кулак, неловко одернул китель. Его и смущало, что старпом вот так сразу оставил одного, и беспокоило – надо к людям привыкать. Он остановился перед черноглазым парнем.
– Командир отделения старшина второй статьи Русяев! – доложил моряк.
Грачев оглядел его с ног до головы, словно искал, к чему бы придраться.
– Матрос Симаков!
– Матрос Гончар!
– Игорь Крылов!
„Так это и есть рыбка в консервной банке?“ – подумал Грачев, разглядывая радиста. Среднего роста, плечистый, как борец. Лицо крупное. Из-под темного чуба насмешливо глядели серые глаза.
– По какому году?
– Скоро уже домой?
Грачев строго сказал:
– Служите давно, а докладывать не научились. Надо указывать свое звание.
Крылов приподнял правую ногу.
– Худой ботинок, каши просит.
Во второй шеренге кто-то хихикнул. Лейтенант потрогал носок.
– Верно, чинить надо. А насчет каши… – Грачев сделал паузу, – попросите у коков.
– Товарищ лейтенант, – вновь заговорил Крылов, – а вы надолго к нам?
Грачев, словно не слыша его, отошел от строя и повернулся к морякам:
– Отныне я ваш командир. Нам с вами океану в глаза смотреть да вот эти скалы сокрушать, – он кивнул в сторону сопок.
Петр говорил и волновался. В его голосе чувствовались повелительность и строгость. Лицо его словно стало светлее, когда он напомнил морякам о подвигах их отцов, призвав дорожить их честью и боевой славой.
– Тут кое-кто интересовался, надолго ли я пришел на корабль, – продолжал Грачев. – Надолго, пока борода не вырастет, – он улыбнулся уголками губ, покосился на матроса Крылова. – Наша служба, товарищи, измеряется не только годами, но и морскими дорогами. У меня эта дорога пока очень короткая – от училища и до корабля. Вот так. Есть ко мне вопросы? Нет? Разойдись!..
Петр знакомился с кораблем. Он внимательно осматривал палубу, надстройки, кубрики. А вот и лазарет. Койки заправлены белоснежными простынями, на столе поблескивали шприцы, ножницы. Рыжебровый матрос с тонкими как шнурок усиками заулыбался.
– Садитесь, товарищ лейтенант.
Матрос подвинул кресло, но Грачев молча смотрел поверх его головы, где на переборке висел портрет в коричневой дубовой рамке. С него глядело веселое лицо краснофлотца в бескозырке, лихо сдвинутой на висок.
„Вот ты какой, Вася, – мысленно прошептал Петр. – Мама о тебе многое рассказывала“.
– Это санитар Новиков, – тихо пояснил рыжебровый. – Погиб в сорок первом.
– Я знаю, – так же тихо отозвался Петр.
Грачев вошел в кают-компанию. За столом, подвернув скатерть, сидел Серебряков и что-то писал в журнале. Чуть дальше, за маленьким столиком Голубев с кем-то играл в шахматы. (Зубравин уже сказал Грачеву, что Голубев и есть его начальство – флагманский связист.) Серебряков поднял голову:
– Ко мне? Присаживайтесь. Ознакомились с кораблем? Ну и как „Бодрый“?
– По душе… В лазарете там Новиков… Жаль парня, – тихо сказал Петр.
Серебряков отложил в сторону журнал и ручку.
– На моих руках он…
…Был тогда сорок первый. Утром вернулись из ночного дозора, а тут приказ – забрать семьи офицеров и в Архангельск. Женщин, детей полным-полно, еле по кубрикам разместили. В море дважды налетали „юнкерсы“. Вдруг командиру доложили, что в кубрике женщина рожает. Прибежал корабельный доктор. Видит, лежит она на рундуке, глухо стонет. Мигом перенесли в лазарет. Кругом война, смерть вовсю разгулялась, а тут человек родился, наш человек! Подошли к порту. Неожиданно у роженицы начался приступ: побелела вся, глаза мутные-мутные. И как на грех, к пирсу подойти не удалось – отлив начался. Спустили шлюпку, женщину – в нее. Серебряков был за старшего, а Новиков сидел с малышом на корме. Только подошли к берегу, опять самолеты. Взрывом бомбы шлюпку перевернуло. Новиков с ребенком поплыл к берегу, а Серебряков с двумя моряками подхватил женщину – ее ранило в руку. Кровь так и хлещет. Выбрались на отмель. Сорвал с бескозырки ленточку и перехватил руку женщины повыше локтя. Когда самолеты скрылись за сопками, все услышали детский плач. Новиков лежит лицом вниз, а рядом малыш барахтается.
– Васю осколком в голову… – Серебряков сделал паузу, добавил: – Знал бы парнишка тот, кому жизнью обязан.
Грачев молчал. А капитан 2 ранга уже говорил о том, что мать потом ему писала, фамилию ее запамятовал… Сынишка подрастал. Все мужа она ждала – в Полярном на лодке плавал. Потом, после войны как-то еще от нее письмо получили на корабле, но Серебряков в то время уехал на курсы. Так потерял связь.
– А у Васи Новикова есть кто? – спросил Грачев.
Серебряков задумчиво потер рукой подбородок, припоминая семью моряка. Она жила на Украине. Бомба угодила в убежище, и все погибли. Когда на корабль пришло известие, Новикова уже в живых не было.
Капитан 2 ранга пощипал пальцами усы:
– Вот так. Была и у Васи Новикова своя амбразура. У каждого из нас встречается в жизни амбразура, которую надо грудью закрыть. И никак иначе.
Серебряков умолк. Грачев сидел, боясь шелохнуться. Крепко сжал губы. Потом встал:
– Разрешите на минуту сбегать в каюту?
Вскоре Петр вернулся, положил перед Серебряковым небольшой альбом в зеленом замшевом переплете.
– Тут кое-что есть…
Вот на фотографии тихая деревушка, вишни белые, весенние, перегнулись через плетень. Рядом с ним – женщина с застывшим, как это бывает только на снимках, лицом, и паренек – босой, загорелый, в матроске. Женщина Серебрякову показалась знакомой, где-то он видел ее.
– Мама и я, – пояснил Грачев.
А вот большая фотография, семейная. Серебряков, не торопясь, листал новенький, видно недавно купленный, альбом, спрашивал и слушал коротенькие истории из жизни лейтенанта.
– В тельняшке вы?
– Отцовская, – грустно сказал Петр. – Бушлат есть, ремень с бляхой. Все, что моряку положено. Я любил надевать бескозырку. Иду по селу и песню пою.
Серебряков на минуту перестал листать альбом, поднял голову и, щуря глаза, тихо запел: „В нашем кубрике с честью в почете две заветные вещи лежат, это спутники жизни на флоте, бескозырка да верный бушлат“. Так? Бывало, и сам не раз пел. За душу берет, а?
Петр согласно кивнул головой.
– А это, – указал он на маленькую, совсем пожелтевшую фотографию, – друг папин. На лодке вместе плавали. Жаль, фамилии не написал, а то бы я разыскал.
Серебряков перевернул еще страницу и оторопело взглянул на Грачева – вдвое была свернута матросская лента с золотыми, чуть потускневшими буквами: „Бодрый“. Серебряков осторожно вытащил ее из альбома.
– Откуда она у вас?
– Да вы смотрите, кровь-то мать на ленточке так и не отстирала!
Серебряков зачем-то встал, зачем-то переложил книги на столе и резко обернулся – не может быть! Не может быть?.. Потом вдруг порывисто обнял Грачева за плечи и сказал:
– Вот ведь история какая! Человек ты мой…
4
Она увидела сына в окно. Шел он, не разбирая дороги, качаясь из стороны в сторону.
– Опять напился, сил моих больше нет, – почти простонала Дарья Матвеевна.
Кирилл вошел в комнату в грязных сапогах, сбросил с себя рыбацкий жакет, мутными глазами уставился на мать. Она не выдержала, всхлипнула:
– И в кого ты такой уродился? Семью бросил, пьянствуешь. Грех так жить.
Он зевнул:
– Спать охота, мать. Ты не серчай… К Таньке поеду. Сынка повидать надо…
Он упал на диван, не раздеваясь, и сразу уснул. Она сняла с него сапоги, укрыла ноги одеялом и села рядом. Не повезло Кириллу в жизни. Был капитаном судна, а потом ночная катастрофа. И хотя сама она в тот день не была на сейнере, мысленно представила все до мелочей, как это случилось.
…Шторм набирал силу и даже здесь, в заливе, было неспокойно. Швартовые концы сейнера жалобно скрипели. Вахтенный штурман Герасимов ждал капитана, поглядывая на домик у самой скалы. „Стоять нам тут, пока ураган не уляжется“, – подумал он.
Наконец из домика вышли Кирилл Рубцов и дежурный диспетчер. У причала они остановились.
– Федька, – говорил Рубцов дежурному диспетчеру, – брось ты в барышню играть. Слышишь? Пойду вдоль бережка.
– Не дури, ставь сейнер на прикол до утра.
– Танюша ждет, понимаешь? Я должен быть, Федя. Уважь, а?
– Нет, – отрезал диспетчер.
Рубцов проводил взглядом сутулую фигуру диспетчера, а когда тот исчез за сопкой, поднялся по трапу на сейнер и крикнул мотористу:
– Заводи!
Волны, бросали судно. Рубцов сам стоял на руле. Ветер прижимал к скалистому берегу. Штурман посоветовал Кириллу островок обойти подальше, мель, как бы не напороться.
– Что? – насмешливо спросил Рубцов. – Гриша, ты куда собирался переходить, на „Белугу“? Завтра можешь брать расчет…
Островок остался за кормой. Вдали красным глазком мигал маяк. Рубцов ухмыльнулся:
– Ну, где твоя мель? Прошли! – капитан повеселел. – Скоро подамся на траулер. В океан дорога, понял? Засиделся я на этой черепахе… А Танька у меня красавица. Скажешь, нет? А ты женат?
– Давно.
– Чудак! С морем делить любовь нельзя…
Сейнер вдруг накренило. Рубцов мигом включил прожектор и обмер: прямо на судно надвигалась острая скала. У ее вершины, выступающей из воды, бурлили волны. Будто огромная акула раскрыла пасть. Рубцов резко перевел ручку телеграфа, но поздно: сейнер с ходу врезался в камни. Погас свет. В пробоину хлынула вода.
– Эх ты, мариман! – заорал штурман над самым ухом капитана и выскочил на палубу.
А сейнер уже повалился набок. Рубцов заметался по палубе. Догадка обожгла мозг: погибло судно. Кирилл до боли закусил губы: „Не мореход ты, а калюжник! Бить тебя мало. Гришка-то наказывал глядеть в оба. Каюк тебе, Кирилл“.
Вдали мигнул чей-то огонек. Рубцов заорал:
– Сюда, на помощь!
Вода уже залила ему сапоги. Кирилл отскочил к ходовой рубке, прижался к ней спиной. Море, серое, громадное, надвигалось. Скорее раздеться! Может, доплывет к берегу. Он лихорадочно снял тулуп, схватился за сапог, но в эту секунду волна накрыла его и завертела…
…Дарья Матвеевна села на поезд. Всю дорогу она стояла у окна вагона, глядя на серые сопки и карликовые березки, что мелькали по обочинам полотна. Телеграмма, полученная из порта, ноющей болью отдавалась в груди. „Выезжайте, сын трагически погиб…“
Поезд остановился. Дарья Матвеевна взяла с полки узелок, вышла на перрон. Сыпал мокрый снег. Она еще ни разу не была в этом городке и не знала, где здесь рыбный порт. К ней подошел парень в морской форме.
– Дарья Матвеевна Рубцова? – спросил он и, увидев, как дрогнули у нее брови, добавил: – Прошу за мной, тут рядом машина. Таня уже здесь.
Она сидела в кабинете начальника порта, слушала его слегка охрипший голос. Сейнер налетел на скалу. Тело Кирилла не нашли. Пять суток поисков ничего не дали.
Дарья Матвеевна закрыла лицо руками и зарыдала. Начальник порта стал успокаивать ее. Разве только она потеряла сына? Вот у боцмана двое детишек осталось… Он хотел сказать, что ее сын грубо нарушил приказ, самовольно вышел в море, но сказал совершенно другое:
– Кирилл был хорошим капитаном, мы любили его…
В кабинет вошел мужчина:
– Катер готов.
„Дельфин“ прытко бежал по заливу. Рубцова грустно стояла на мостике вместе с Таней, смотрела на море, а видела сына. В тот вечер он был веселым. „Деньжат мало получаю, мать. Скоро переведут на траулер, тогда женюсь. А Танька не уйдет“. Ее мысли нарушила Таня.
– Мама, я брошу венок, ладно?
Дарья Матвеевна нахмурилась. Кирилл – ее сын, она сама похоронит его. Она сама опустит венок.
– Я сама… – глухо прозвучал ее голос.
Таня сказала:
– Я жду ребенка, – и разрыдалась.
„Дельфин“ подошел к подводной скале. Застопорил ход. Рубцова и те, кто сопровождал ее, сошли с мостика на корму катера.
– Не плачьте, мама, не надо, – повторяла Таня, украдкой вытирая глаза.
Мать взяла венок. Все сняли шапки.
– Вечная память капитану судна Рубцову! – голос начальника порта глухо долетел до ее слуха.
Завыла сирена протяжно и монотонно.
Мать бросила венок. Он плавно закачался на воде и замер.
– Сынок, прощай, – глаза застилал туман.
Мать носила по сыну траур. Жила она в пограничном поселке, что в двухстах километрах от морского порта, в домике своей старшей сестры Насти, уехавшей год назад на Волгу, в Саратов. Настя звала ее к себе, но Дарья Матвеевна отвечала, что не хочет оставлять сына. А теперь вот сына нет. А боль осталась. Приснился ей сон вчера. Стоит Дарья во дворе и видит, летит чайка. Парит над ней и кричит: „Кирилл живет в океане!“ Она проснулась. На столе тикал будильник. Дарья встала, подошла к окну. Небо синее-синее. С высоты сорвалась звезда, начертила след. Дарья перекрестилась.
– Сыночек… Уеду к Насте, нет сил моих.
Весь день стирала белье, а когда смеркалось, села ужинать. Ей показалось, что кто-то прошел мимо окна: на тюлевую занавеску упала тень. Дарья прислушалась.
– Померещилось, господи…
Но тут снова послышались чьи-то шаги. В дверь постучали. Она набросила на плечи платок, вышла в сени.
– Кто тут?
– Я.
Голос показался настолько знакомым, что Дарья вздрогнула.
– Кто?
– Я, мама, Кирилл.
У матери подкосились ноги…
Очнулась она на кровати. Рядом – сын. Не чудится ли? Сухой ладонью протерла глаза. Кирюша… Она прижала сына, жадно зацеловала щеки.
– Живой. А я-то совсем извелась…
И услышала смех:
– Чудная! Умирать не собирался, мать.
Его лицо желтое, как корка лимона, и нет в нем радости. Осунулся Кирюша. Ей даже показалось, что он вовсе и не смеялся. Тронула его слабой рукой за чуб.
– Откуда ты, сынок? Я же венок бросила…
Он встал, прошелся по комнате, скрипя сапогами. Голос его звенел как струна. Сейнер разбился – это правда. Всех буксир подобрал, а вот боцман погиб. Растерялся парень.
– А я – живой. Доплыл к берегу. Старик на маяке приютил. – Он подошел к шифоньеру, где висела его одежда. – Нельзя мне в порт возвращаться. Я – преступник. Засудят лет на двадцать.
Мать окаменела.
– Покайся, сынок, простят…
Он грубо прервал ее:
– Покайся? Нет! Уеду подальше.
– А я, сынок?
– И тебя заберу.
Ей стало легче.
– Танюшка-то брюхатая, ребенка ждет.
– Сама виновата, я детей не хотел.
Ее словно обдало ледяной водой.
– Заявлю на тебя, сынок. Покайся!
– Не болтай, мать!
Бросив на стул рубашку, он сел. „Покайся“… Не поверят, что без злого умысла ринулся в бурю. Разве забыла мать, как он ходил на „Беркуте“? Штурман напутал курс, а его чуть под суд не отдали. „Нет, уйду“…
Всю ночь она не могла уснуть. Но вот в окно заглянула луна, и, холодея от ужаса, мать увидела, что Кирилл одевается. Она задвигалась, сделала вид, что только проснулась. Зажгла свет.
– Уходишь?
– Пора. Уже светает…
Она сидела на кровати бледная, сломленная. Вот сейчас сын оденется и уйдет, а она останется одна. Дарья Матвеевна встала, кое-как добралась до старого сундука, вынула оттуда свою новую кофту, купленную ей сыном года три назад, надела ее.
– Ты вот что, мать, давай деньги, все что есть. На дорогу, понимаешь?
– А чем я жить буду? – спросила она.
– Нешто наряды думаешь закупать?
В его глазах отразилось желтое пламя ночника. Ей даже страшно стало. Неужто сыну ничего не свято? Перед глазами туман пошел. И вдруг она увидела себя молодой, счастливой. Гордая, веселая шла по Москве, куда приезжала погостить к брату, а рядом с ней он, семилетний Кирюша. „Мамка, а что там на Кремле горит?“ Она отвечала: „Красная звезда, сынок. Твой батя тоже вот носит на пилотке звездочку…“ Потом она увидела себя в деревне. Кириллу семнадцать. Он купил ей на свою первую получку новую блузку. А вот она вся в слезах читает письмо мужа с фронта: „Утром отбили у врага белорусское село. Ох и зверствовали фашисты! Полицаи, сволочи, тоже старались. Одного поймали жители, в погребе спрятался. И что ты думаешь, Дарья! Сын Евдокима Петровича Макарова, моего друга, пулеметчика. Надо бы судить подлеца, да не мог вынести позора старый солдат. Тут же из винтовки в упор…“
Она очнулась. На столе тикали часы, а сын стоял у двери. Вот он колюче скосил на нее глаза:
– Обо мне никому ни слова!
Ей казалось, что она ослышалась. Встала, взяла его за руку.
– Сынок, я ж тебя вырастила. Горе ты мое… Покайся, ради меня. И я с тобой в тюрьму.
Он вырвал руку.
– Хватит слез. Кто меня пощадит? Боцман-то утонул.
„Убийца, мой сын – убийца!“ Как же это она раньше не подумала об этом? Глухо сказала:
– Тебя судить надо…
У Кирилла под глазом суматошно забилась жилка.
– А тебе легче станет, да?
Она не шелохнулась. Кирилл подошел, тронул ее.
– Мать, я…
Она подняла худые руки, словно защищаясь от удара:
– Уходи!..
А вскоре Дарья Матвеевна получила от сына письмо. Дрожащими пальцами надорвала конверт. „Мать, прости. И за себя и за отца. Обласкан я жизнью был, вот и поплатился. Теперь не скоро свидимся. Пять лет… Ты вот что, мать, помоги Тане, дитя сберегите…“
У матери вновь проснулась любовь к сыну, теперь она только и думала о нем. Ей было радостно, что и Таня ждала его.
Но вернулся Кирилл из тюрьмы злой, нелюдимый. Стал пить. В семье пошли скандалы…
„И что мне с ним делать“, – подумала сейчас Дарья.
Уже совсем стемнело. Она зажгла свет. Кирилл проснулся, он сидел на кровати и курил. Мать сказала:
– Сынок, доколе так будет? Ни одна женщина тебя терпеть не станет. Всю неделю где-то скитался, а у меня всякие думы… Танюше, чай, нелегко, сходил бы, помирился.
Кирилл сердито фыркнул:
– Ломается Танька, красулю из себя строит. Кормил, одевал, а что пью, так нешто она деньги дает?
– Ох, сынок, гляди еще в тюрьму угодишь.
Кирилл с горечью рассказал матери, что не берет его на судно начальник порта. Старое припомнил, попрекать стал аварией. Он умолчал о том, что видел Таню в порту. Шла она с каким-то матросом. „Видать, нашла себе хахаля“, – с болью в душе подумал Кирилл. Еще на той неделе он собирался к ней, и сейчас это желание еще больше окрепло.
– Съезжу к сынку, – сказал он, смяв окурок.
– И я с тобой.
– Не надо, мать. Чего трястись в поезде? Я скоро вернусь.
– Феденьке вот гостинец передай, – она достала из сундука кулек с конфетами.
Он взял, небрежно положил в карман кожаной куртки. Мать протянула ему десятку.
– В столовке поешь.
Она села на диван, глядела, как он собирался. Зачем это он в ночь? Кирилл словно угадал ее мысли.
– К утру хочу быть в порту. Пойду еще раз к начальнику, может, возьмет. Поезд идет в три ночи. Как раз поспею.
Мать только вздохнула.
…Рубцов пересек сопку. А вот и домик. В окне горит свет. Кирилл прильнул к холодному стеклу. В груди колыхнулось сердце – за столом с Таней сидел какой-то мичман. „Ишь, рыжуха, – стиснул зубы Кирилл. – Я тебе сейчас покажу…“
Рубцов выпил по дороге, и теперь в голове шумело. Он вынул из-за голенища сапога нож и хотел было шаг-путь на крыльцо, как увидел, что мичман собрался уходить. Кирилл притаился за углом.
Скрипнула дверь, и на крыльцо вышли жена и мичман. Она была в белой блузке, без платка, а гость в кителе. Кирилл услышал:
– Таня, заходите к нам, Варя одна скучает. А что, Кирилл не приходит?
– Изболелась душа… Только бы не брал в рот зелья, а так он добрый.
У Рубцова отлегло от сердца. Будто вся тяжесть прошлой жизни разом свалилась с плеч. Впервые после возвращения из тюрьмы он с теплотой подумал о жене: „Красива Танюха, ежели засматриваются хлопцы. И чего ты, жизнь, стала мне поперек горла?..“
5
Дремал льдисто-серый залив.
Плотные сумерки все скрыли вокруг. Волны тихо плескались у борта, навевая грусть. С верхней палубы Крылов видел, как далеко у островка проплыли красно-белые огоньки. Это ловили рыбу сейнеры. Игорь перевел взгляд в сторону берега. Таня просила обязательно прийти. Зачем – он и сам не знал. Может, Кирилл объявился?
К нему подошел старшина Русяев – среднего роста, кареглазый, с ухмылкой.
– На вахту не опаздывай, – сказал он.
– В город, понимаешь, позарез надо. Устрой, а?
– Сдурел, что ли? Лейтенант с меня стружку снимет, – старшина сделал паузу, потом жестко добавил: – И вообще, зря ты с Танькой… Старше тебя лет на десять.
Глаза Игоря стали злыми.
– Ладно, за тебя отстою вахту, только возьми добро у командира БЧ, – смягчился Русяев.
У трапа, что вился змейкой на сигнальный мостик, Крылов увидел Грачева и сразу к нему. Выслушав матроса, Грачев поскреб пальцами щеку, размышляя о чем-то, потом перевел взгляд на ботинки.
– Пойдемте в каюту.
Грачев достал из шкафа новые ботинки и протянул их матросу:
– У меня две пары. Переобуйтесь – и на берег.
Крылов надел бескозырку и, едва успев поблагодарить, выскочил на палубу.
Смена тянулась долго. Тане казалось, что прошла целая вечность. Она быстро одевалась, на ходу достала круглое зеркальце, поправила упавшие на лоб метелки каштановых волос. Ее радовала встреча с Игорем. И все-таки на душе неспокойно: почему в прошлый четверг он не пришел? А ведь в городе был…
После всего, что произошло с ней, она перестала верить мужчинам. Все они хитрецы, им бы только голову бабе вскружить. Кирилл тоже сначала был вроде добрым, а потом когти показал. Таню до сих пор бьет озноб, когда она вспоминает тот роковой вечер. Злостью налилось лицо мужа… Она боялась, что он ударит ее, и тогда, тогда… Испуганно попятилась назад, к подоконнику. Но Кирилл не тронул ее, он лишь прошипел: „Ладно, тварь рыжая, поживешь одна – за голову схватишься! Думаешь, другого мужа найдешь? Шиш тебе! Кому ты нужна, разве что хахалю какому. Ему-то все равно, какая ты – рыжая аль черная. Дура!“
Жестокий Кирилл, в тюрьме сидел, но характер не сломали ему. А ведь она все делала, чтобы не разрушить семью. Жаль Федю. И хотя перетерпела немало унижений, все же не хотелось оставлять сына без отца. Первое время боролась, пыталась еще что-то склеить. Шла на душевные уступки, на сделку с совестью. Но с грехом пополам склеенная семейная посудина снова давала трещину. Кирилл убил в ней последние остатки доброго чувства. И вместо прежней любви пришли к Тане ненависть, презрение, недоверие. Отсюда и та настороженность в отношениях с Крыловым – вдруг и он обманет? Нет, она не хочет любви, которая приносит горе, ей нужен преданный человек. А такой ли Игорь?
Наскоро надев шерстяную кофточку, Таня крикнула своей сменщице Марине Остапенко:
– Я пошла. Постарайся всю рыбу уложить.
Марина улыбнулась:
– Беги, беги, Игорь, видно, заждался. Да не красней! Я ведь вижу!
Таня смутилась:
– Вот еще… Сын у меня в садике.
Она выбежала на улицу. Над портом клубился туман. Моросил дождь. Таня набросила на плечи тонкий прозрачный плащ и, обходя лужи, заспешила в садик.
У калитки Таня повстречалась с воспитательницей Марией Васильевной, высокой, уже немолодой женщиной с темным лицом и веселыми серыми глазами.
– Федю увел моряк, – сказала она.
Странно, – думала Таня по дороге домой, – как быстро мальчик привязался к нему». Иной раз, когда Игоря долго нет, сын спрашивает: «Дядя Игорь придет?» Она отвечала, что дядя Игорь еще на корабле, что вот-вот будет. Игорь делал ему кораблики, рассказывал о море. Однажды в воскресенье Таня днем ждала Игоря, а он пришел поздно вечером.
– Задержался, – виновато протянул Крылов.
– Мог бы и не приходить, – вспыхнула Таня.
– Служба, Танюша…
– У вас, мужиков, всегда предлоги находятся.
Теперь она жалела об этом. Похоже, что Игорь и вправду честный парень. Ему можно довериться. В садик за сыном пошел. Небось, дома опять кораблики стругают из дерева.
Еще издали Таня увидела в окне свет. Поднялась на крыльцо, облокотилась на гладкие деревянные перила. До ее слуха доносились спокойный бас Игоря и тенорок Феди.
– Дядя Игорь, ты машину мне купишь?
– Куплю. А слушаться меня будешь?
Затаив дыхание, Таня прижалась к двери, но, как назло, во дворе соседка загромыхала ведрами. Тогда она открыла дверь и вошла в комнату. Игорь встал.
– А я уже тут…
Она повесила на вешалку пальто, обернулась, и он увидел, как рассыпались слабо заплетенные косы.
– Сынок, ты что делаешь?
– Слушаю музыку. Дядя Игорь мне приемник сделал, ох и орет, как наш папка.
Таня заколола волосы шпилькой и устало опустилась на диван.
– Умаялась?
Она только кивнула.
Игорь смотрел на Таню и ему казалось, что лицо ее сегодня точно такое же, как и тогда – осунувшееся, напряженное, полное тревоги и недоумения. Странно, что приглянулось ему в испуганной, растерянной женщине? Именно тогда…
В полдень корабль застопорил ход на траверзе у мыса Заречный. Зыбко качнувшись на волне, шлюпка ходко уткнулась носом в пологий берег. Крылов с переносной радиостанцией выпрыгнул на сушу. Скоро высадятся артиллеристы соседнего корабля, надо спешить.
Стоял воскресный день. Солнце щедро отдавало земле свое тепло. В густо-синем небе плыли островки белых туч. Крылов спустился к ручью и пошел низиной, усеянной спелой морошкой. Казалось, кто-то расстелил здесь огромный желтый ковер. Женщины собирали ягоды. У дороги стояли машины.
Вот и заданный квадрат. Игорь привычно установил рацию. Включил приемник. Наушники захлебывались от писка. Тысячи радиостанций, излучая свои позывные, перекликались в эфире, словно спорили о чем-то. Слышалась музыка. Но вот Крылов уловил тихий голос корабельного радиста:
– «Искра», я– «Звезда», как меня слышите? Прием.
Крылов отозвался: слышит. отлично и готов корректировать огонь. С корабля ответили – ждать.
Игорь закурил. И вдруг он услышал отчаянный крик. Прислушался. Крик повторился, голос просил, требовал, умолял. Крылов вышел из-за укрытия, и то, что увидел, поразило его. Неподалеку в болоте тонула женщина. Он включил микрофон и коротко передал на корабль:
– «Звезда», я – «Искра», пока не работайте!
Свернул рацию и бегом к ручью. Женщину засосало уже наполовину. Она хваталась руками за кустики морошки, они обрывались, она вновь ловила их, запрокидывая назад голову. Увидев матроса, крикнула:
– Спасите!
Игорь растерянно смотрел на нее. Нет ни веревки, ни бревна. Хотя бы попался завалящий кустик березы или можжевельника. Игорь упал на живот и пополз к женщине по-пластунски, нащупывая руками кочки. Она уже близко, еще рывок – и он подаст ей руку. Неожиданно под Крыловым что-то рухнуло, и сам он стал погружаться в зеленое месиво. Трясина, не доползти! Игорь рванулся назад. И вдруг его осенило – антенна! Он мигом достал из рации медный шнур, размотал его и бросил женщине. Она крепко зажала конец медного канатика. Упершись ногами в кочки, Игорь потянул его на себя. Но женщина выронила провод. Тогда Крылов сделал петлю и снова бросил ей.
– Накиньте на себя через голову! Вот так…
Крылов подхватил ее на руки и перенес на сухое место. Она лежала возле него и, казалось, не дышала. Лицо желтое, как воск. Он положил ей под голову свою бескозырку. Женщина открыла глаза и пристально смотрела на Игоря, будто старалась до мельчайших подробностей запомнить его лицо, серые глаза. Ему даже стало неловко. Он мигом намочил в ручье свой платок, промыл ей царапину на плече. Она прошептала запекшимися губами:
