Текст книги "В синих квадратах моря (Повесть)"

Автор книги: Александр Золототрубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Александр Золототрубов
В СИНИХ КВАДРАТАХ МОРЯ
Повесть

ПРОЛОГ

Море…

Голубые широты на карте. Буйные и колючие ветры, зеленые глубины и белая кипень прибоя, хоженые и нехоженые штормовые дороги.

Море…

Безымянные могилы и погибшие корабли. Легенды о тех, кто в годы войны храбро сражался с врагом за Родину, кто пал в бою, оставив в наследство нам любовь к жизни.

Море…

Параллели мужества и бессмертия…

…Подводная лодка охотилась у вражеских берегов. Ночью всплыли, чтобы подзарядить батареи. Отдраили рубочный люк. Капитан-лейтенант Василий Грачев, лейтенант Савчук и боцман поднялись на мостик. На небе хороводили звезды. Казалось, это рубины висят на стальных нитках и ярко светят в холодной синеве. Далеко в темноте угадывался фиорд – сюда и должен прийти конвой вражеских судов. Но когда? Последняя радиограмма, полученная из штаба флота, предупреждала: ждите!

Грачев зябко поежился. Вдруг перед глазами, словно видение, возникла Любаша. На той неделе, едва лодка пристала к пирсу, он побежал домой. Люба тут же, на пороге, испуганно прижалась к нему.

– Что с тобой?

– Боюсь… За тебя и ребенка.

Потом они уложили чемоданы. Но побыть долго вместе не пришлось – его вызвали. В глухую ночь лодка вышла в море.

Никогда еще Грачев не испытывал такой грусти, как в этот раз. Тревожился и за жену. Командир эсминца, на котором она должна уйти, заверил, что доставит всех людей в Архангельск в полной сохранности.

– А если твоя родит в море, окрестим малыша в водах Нептуна! – шутил он. А вот ему, Василию, тогда было не до шуток.

Грачев повернулся к Савчуку, командиру минно-торпедной боевой части:

– Устал я, лейтенант. Душа болит. Дай закурить!

Савчук удивился: командир не курил, разве что за компанию.

Грачев глотнул дым, закашлялся. Ему захотелось поделиться с Савчуком своими мыслями, которые не давали ему покоя. И волнуясь, он заговорил о том, что Любаша сейчас где-то на подходе к Архангельску. Эвакуировалась. Родить должна.

– Как думаешь, Женя, кто будет?

– Девочка, – улыбнулся Савчук. – Мне по душе дочки, хотя сам еще и не женат. В них больше ласки, теплоты. А что сын? Перекати-поле.

В разговор вмешался боцман:

– Сын будет, товарищ командир!

– А ты что, колдун? – усмехнулся Грачев.

– Я загадал, если сын, то упадет звезда. И она упала. Вот только сейчас, там, у щербатого месяца, – боцман задрал голову кверху.

Савчук засмеялся.

Из люка высунулся штурман. Он доложил, что до точки погружения осталось полчаса хода. В этом районе, куда они идут, дно ухабистое, с ущельями, если что, ложиться на грунт опасно, можно повредить корпус лодки.

– Ложиться не станем, – возразил Грачев. – Будем наступать. И бить.

Рассветало. Сквозь молочный туман проклюнулись серые угрюмые скалы. За ними – фашисты. Скоро уже их корабли должны здесь появиться. Пока Грачев пил чай, вахтенный сигнальщик заметил далеко по курсу конвой – пять транспортов в охранении трех эсминцев и семи морских охотников. Срочное погружение!

«Только бы нас раньше не засекли», – думал Грачев.

Он пошел на сближение. В голубых линзах перископа замаячили чужие корабли. Надо ударить сразу по двум транспортам, а потом ложиться на курс отхода. Только так, не иначе.

Лодка вздрогнула – одна за другой ушли две торпеды. Все замерли. Минута показалась вечностью. Наконец раздались глухие взрывы. Грачев на секунду поднял перископ. Головной транспорт уже поглотило море, а другой горит. Теперь уходить, скорее уходить, пока еще не сомкнулось кольцо кораблей охранения. И вот уже неподалеку стали рваться глубинные бомбы. Грачев приказал идти к фиорду, но штурман возразил:

– Там минное поле! Можем врезаться.

– Я знаю, штурман. К фиорду. – Командир заглянул в рубку акустиков. – Перейти на поиск мин!

Тихо в тесных и душных отсеках. Лодка идет сквозь минные заграждения. Штурман навалился на карту, прокладывая курс корабля. Только бы не напороться на «рогатую смерть»! Грачев не сводил глаз с карты, словно в ней спасение.

Тихо в отсеках. Неожиданно с левого борта раздался неприятный, леденящий душу звук трения металла о металл. Минреп… У Грачева на лбу выступил холодный пот. Штурман сломал карандаш и растерянно уставился на командира.

– Стоп моторы! Лево руля!

Корма отошла в сторону, и сразу такой же дребезжащий звук послышался с правого борта. Грачев властно подал команду и прислонился лбом к холодному металлу перископа. Странное чувство овладело им. Когда Грачев стоял у перископа, весь мир для него был заключен в голубых линзах. Кроме вражеских кораблей, он ничего не хотел видеть – ни солнца, ни неба, ни звезд. Василий весь как-то ослабел, ноги словно отняло, уши чутко ловили каждый звук. «Струсил, что ли… Глупо, Василий, не дрожи как осиновый лист».

Опять этот скрежет. Грачев весь напрягся. Сейчас… Но взрыва не последовало.

– Прошли, – доложил штурман.

Грачев вытер платком вспотевшее лицо. Минное поле осталось позади. Но охотники, потеряв лодку, рыскали поблизости. Пришлось взять курс на норд. Казалось, опасность миновала, но вдруг в носу корабля раздались глухие взрывы, и тотчас из первого отсека доложили, что слышат скрежет металлических тросов. То, чего так боялся Грачев, случилось: лодка увязла в противолодочную сеть. На ней-то и подвешены патроны с шестнадцатью килограммами взрывчатки (два из них уже взорвались). Корма лодки резко пошла вниз. Дали задний ход, но тщетно.

– Нос застрял, оторваться не можем, – доложил механик командиру.

Грачев это знал не хуже других, но в нем еще теплилась надежда, что удастся как-нибудь порвать трос и освободить корабль из плена. Он запросил у штурмана, сколько под килем воды.

– Глубина 40 метров.

Не успел Грачев что-либо предпринять, как из рубки поступил доклад от акустика: слышен шум приближающихся кораблей. И вот снова взрывы глубинных бомб бросают лодку как игрушечную. В кормовом отсеке появилась пробоина, хлынула вода.

– Кажется, попались, – тихо сказал штурман. Видно, об этом думал и Грачев, только никто не знал, что творится в его душе. Еще взрыв, он тряхнул лодку так, что Грачева отбросило на приборы, а в центральном посту погас свет. Легкий толчок.

– Упали на грунт, – чертыхнулся боцман.

…Третьи сутки лодка неподвижно лежала на глубине. Углекислота туманила сознание. Вчера двое моряков вышли наверх через торпедные аппараты. Может быть, их заметят наши корабли или самолеты. Где они теперь? «Не дошли, видно, до верха», – думал Грачев. Но сказать это вслух боялся.

К Грачеву подошел механик – высокий и сутулый. Глаза голубые-голубые. За эти глаза механика на лодке прозвали «Василисой Прекрасной». Бывало, войдет он в кают-компанию, а кто-нибудь с улыбкой спросит: «Василиса Прекрасная, может, сыграешь на баяне?» «Василиса» отшутится, возьмет в руки баян, и польется песня о родных краях, о морях и походах, о девушках, которые ждут не дождутся своих подводников. Неужели эти глаза не увидят больше ни неба ни моря?

– Возьмем воздух из торпед, – доложил механик. – Выпустим топливо, питьевую воду, чтобы облегчить лодку.

– Надо попытаться, – согласился Грачев.

Механик ушел, а он гадал, кого еще послать. Савчука? Сильный пловец. Но доберется ли? Глубина все-таки… Видно, те двое захлебнулись. Грачев не мог ответить на все эти вопросы, но понимал: надо действовать. Море… Оно было его жизнью. А сейчас он задыхался в его смертельных тисках. Море давит, нет надежды на спасение. Впервые за службу Грачев подумал, что здесь, на глубине, кончится его жизнь и Любаша останется одна. С ребенком. Вдруг возникла мысль написать ей. Савчук потом перешлет. Все равно его надо посылать. Грачев оторвал кусок карты…

– Товарищ командир, я готов! – доложил лейтенант.

– Осторожнее… Вся надежда только на вас, – Грачев подошел к нему ближе. – Счастливо, Женя… А вот эту записочку спрячь подальше. Моей жене…

Савчук пролез в торпедный аппарат.

– Только бы добрался до своих, – вздохнул Грачев. И снова мысли о Любе. Хорошо бы сына… В морях его дороги. Без ночных тревог и взрывов, без пороховой гари, не то что ему досталось. Кем сын станет? В нем будет отцовская кровь. Жена даст ему доброе имя. А если дочь?..

В отсек вошел механик. Грачев пристально посмотрел ему в лицо. Глаза «Василисы Прекрасной» бесцветные, стеклянные, казалось, в них давно погасла жизнь.

– Ну? – спросил командир.

Тот молча развел руками. Грачев с минуту стоял без движения, до крови закусив губу. Потом глухо сказал:

– Соберите людей, раненых не тревожить…

Что сказать людям? Эти минуты были для Грачева пыткой. Нет, совесть его не мучила – он сделал все, что мог. Жгла боль, что не удалось уйти невредимым. А ведь раньше где только не проводил он свой корабль! Не раз хаживали сквозь минные поля, форсировали банки, уходили от врага даже тогда, когда, казалось, гибель неминуема. И все же его совесть перед экипажем чиста, он не кривил душой. И не трусил…

Матросы заходили в отсек молча – усталые, с бескровными лицами, и каждый задерживал на командире свой взгляд. Грачеву было мучительно трудно видеть их лица. Боцман вошел последним, о как-то неестественно улыбнулся, бросил в шутку:

– Ну, морские львы, чего носы повесили?

В отсеке стояла напряженная тишина. Все ждали, что скажет командир.

– Матросы, – Грачев почувствовал, как к горлу подступил комок. – Вы геройски сражались. Не один фриц нашел себе могилу на дне. Но сейчас мы попали в беду. Осталась надежда на Савчука. Что ж, умрем, если надо! Я не вижу слез на ваших глазах! Спасибо, матросы. Я верю, что никто из вас не упрекнет меня. Всегда я думал только о вас, и если с риском для собственной жизни мы уничтожали фашистские корабли, то не ради славы… И матерям не будет стыдно. – И уже громче Грачев спросил: – Скажите, разве я не прав?

Молчание было ему ответом.

– Я это знал. И не надо слез. Не надо!..

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

етр распахнул окно. Лохматые тучи уползли куда-то на запад, и на небе, словно сотканном из огромного куска голубого бархата, заискрились кристаллики звезд. Ветер улегся, и стало тише. Нева пузырилась мелкими барашками. Вот, энергично вспарывая черную воду, стремительно несется белый пассажирский пароходик. А дальше, тяжело покачиваясь, ползет работяга-буксир. А сколько огней на набережной!..

Петру грустно. Он уезжает к новому месту службы, на Север. Каково-то будет там? Вот почему навевает тоску и мелодичный бой курантов на медной башне с острым шпилем, и этот тихий вечер, и безразлично катящая свои воды река, и даже веселая песня, доносящаяся с пароходика.

– Уложил чемоданы? – раздался за спиной голос жены. – Нет? Ну, Петенька, время-то бежит…

Он слышал, как Лена переодевалась, шелестела платьем, как закрыла гардероб и ушла в другую комнату. Он уезжает, а она остается: Лена учится в консерватории. Петру не было от этого легче. Одно успокаивало: он устроится, обживется на корабле, а к этому времени подойдут каникулы, и жена приедет.

Он взял чемодан и стал укладывать вещи. Все хорошо, вот только не съездил в деревню к маме. «Сыпок, пусть все село увидит тебя в военной форме! Ты ведь весь в отца…» Ему вспомнились слова матери, и в них слышалась скрытая тревога. В самом ли деле он так сильно любит море. Конечно, ее можно понять: матери хочется лишний раз убедиться, правильную ли дорогу выбрал сын? Но разве можно так просто объяснить, как тянет его море, как оно с самого детства напоминает о себе бережно хранимой отцовской формой, линялой тельняшкой, зачитанной до дыр книгой о морских походах.

Петр вошел в столовую. Лена сидела на диване и заплетала косы. Соломенный цвет их слегка оттенял ее нежное лицо. Она быстро поднялась навстречу мужу, прижалась к нему, по-детски покручивая блестящую пуговицу – на его тужурке. В больших темных глазах заблестели искорки.

– Киснешь, моряк? А мне каково – одна остаюсь!

Петр обнял ее.

– Знаешь, оставлять тебя боязно: вдруг отобьют! Приедешь на каникулы? – Глаза Петра, над которыми кустиками топорщились брови, смотрели грустно.

– Приеду. Не веришь? – Она обидчиво протянула: – Эх ты, Фома неверующий!

– Ну, ну, не сердись! Станешь известной пианисткой, и будут говорить: «Плывет светило со своим естественным спутником». Глядишь, и мне кусочек славы достанется.

Она усмехнулась:

– Сомневаешься в моем таланте? Ну, признайся! Молчишь? А вот Андрей говорит, что я далеко пойду. Ведь не льстит же он мне.

Петр молча отстранился от жены.

– Я чаю согрею, – сказала Лена.

Петр подошел к столу, достал из ящика небольшой сверток. Письма отца. Зеленовато-желтые, порванные на сгибах листки. В них – вся жизнь отца, жизнь подводника, с морскими дорогами, штормовыми ночами, грохотом глубинных бомб. Каждое письмо – история какого-нибудь похода, история людей, с которыми воевал отец. Одно из них – на куске штурманской карты. Писано наспех, но столько в нем чувства, что Петр, когда читал, чуть не задыхался от волнения:

«Любаша, кажется, больше тебя не увижу. Если это случится, крепись. И, пожалуйста, выполни мою просьбу. Любаша, милая, она касается нашего ребенка. Почему-то верится, что будет сын. Назови его Петром. Хотелось бы видеть его морским офицером и обязательно на моем родном Баренцевом морс. Ну, а если дочь – дай ей имя Ассоль. Повези ее когда-нибудь на Север и покажи тот причал, с которого ты провожала меня. И еще, Любаша, у дома матери посади тополь…»

Петр бережно свернул листок и вместе с другими письмами положил в чемодан.

– Лена, – позвал он жену, – ты бы сыграла что-нибудь, а?

Лена, забросив назад тяжелые косы, села за пианино. Длинные тонкие пальцы забегали по клавишам, и Петру казалось, что звучит не мелодия, а звонко накрапывает дождик. Все сильнее, сильнее.

Зазвонил телефон.

– Да, я. Ах, это вы, Андрей! Что? Билет на концерт Гилельса достали? Но я не могу. У меня Петя уезжает. Нет, нет. Конечно, жаль упускать такую возможность. Нет, нет, не уговаривайте меня. Я не пойду. Слушайте, Кравцов, я же вам сказала. Надеюсь, Гилельс дает не последний концерт. Ну, до свиданья!

Лена повесила трубку и вздохнула. Петр понял настроение жены. Он предложил ей сходить в консерваторию. В конце концов поезд отходит в двадцать три пятнадцать, и вполне можно успеть на вокзал.

– А ведь верно, я успею! – обрадовалась Лена. На ходу причесываясь, она подошла к Петру и заглянула ему в глаза так, как умела только она.

– Лейтенант, лейтенант, улыбнитесь! Я скоро…

В коридоре щелкнул замок – вошла Ксения Васильевна. Будто не замечая зятя, она молча разделась, поправила прическу, украшенную на затылке узорчатым гребешком. В свои сорок семь лет Ксения Васильевна выглядела еще вполне молодой, хотя жизнь у нее сложилась нелегко. В годы войны муж работал инженером на военном заводе и погиб во время бомбежки. Лене тогда исполнился всего лишь годик. Ксения Васильевна была в отчаянии. Друзья мужа устроили ее на завод лаборанткой. Заработок был небольшой, но для дочери она ничего не жалела. И вполне естественно, что матери, когда Лена выросла, хотелось получше устроить дочь, а главное – выдать замуж за хорошего человека.

…До отправления поезда осталось две минуты.

Лена прижалась к Петру. Ей вдруг стало жаль его и себя жаль, и она невольно подумала о том, как глупо устроена жизнь: муж уезжает, и она не в силах удержать его. Она уже несколько раз ловила себя на жалости к мужу и теперь боялась, что не сдержит своих чувств, заплачет. Ему тоже, видно, нелегко в эту минуту, поэтому он смотрит не на нее, а куда-то поверх ее головы. Его волнение выдают глаза – грустные, затуманенные, словно глядят сквозь марлю.

Лена взяла Петра за руку:

– Не грусти, слышишь? Скоро снова будем вместе.

Он гладил ее теплую ладонь.

– Пиши, Ленка, часто, – тихо, почти жалобно попросил Петр.

– Береги себя… – Голос у Лены дрогнул. Но она заставила себя улыбнуться.

Поезд медленно тронулся, словно не хотел бежать в стылое Заполярье. Петр протянул жене руку, торопливо поцеловал и опять попросил, теперь уже громко:

– Пиши! Много пиши! И длинно-длинно!..

Она обещающе кивнула, а он на ходу прыгнул в вагон и стоял в тамбуре, до половины высунувшись наружу.

Поезд удалялся.

2

Мичман Зубравин на палубе ожидал командира. (Он стоял на причале с каким-то офицером.) Позднее солнце спряталось за грядами скал, окрашивая их остроребрые спины в бронзовый цвет. Подул свежий ветер. Вода в бухте покрылась курчавыми барашками. «К утру, видать, море взбунтуется», – подумал Зубравин. Он старался думать о служебных делах, а мысли упрямо уносили его домой.

Как-то там Ольга? Когда он собирался в море, ей стало плохо. Она лежала на кровати и тихо стонала. Степан вызвал скорую помощь. Присел рядом. Ласково погладил побледневшее лицо жены.

– Умаялась со стиркой, и вот опять сердце… Может, мне, Степа, в больницу лечь? Все равно уходишь в море, а я тут одна. Отпросись у Серебрякова, может, оставит на берегу?

– Послушаем, что врач скажет.

Врач, коренастая женщина с добрым лицом, осмотрела Ольгу.

– Переутомились. Отдохните с часок – и на свежий воздух. Сердце у вас не в норме, беречься надо…

Зубравин вздохнул: скорее бы домой! Ольга, небось, ждет – сегодня ровно пять лет со дня свадьбы. А ведь он чуть не потерял Ольгу.

…Маленькая упрямая березка противится ветру, вспоминает мичман, а он пригибает ее к земле, свистит. Ольга, разбрасывая валенками снег, подходит к березке:

– Помнишь, Степан, как ты сравнивал меня с березкой?

Степан ставит на снег чемодан, сердито хмурится:

– Я жду ответа. Пойми, это серьезно. – Он положил руку на ее плечо, заглянул в глаза. – Приеду домой, устроюсь на работу – и сразу вызову.

– Так и вызовешь…

– Приеду за тобой! Ты только скажи, любишь?

Люблю… – грустно говорит она и добавляет: – Север люблю.

Степан смеется:

– Подумаешь, романтика! У нас на Днепре березки не хуже.

– Моя березка здесь. Сердце мое в ней, душа.

Ольга вскидывает свои голубые глаза и горячо шепчет:

– Год дружим, а так ничего и не понял.

– Оля!

– Помолчи, Степан.

Над ними с криком пролетела чайка.

– Слыхал, она кричит? Кругом снег, холод, залив дымится, а она поет. И не летит к тебе на Днепр.

– Скажи, у тебя другой есть?

Ольга отстранилась от Степана.

– Глупый! Говори, да не заговаривайся. Езжай, коли захотелось…

Медленно убегает назад перрон. Степан стоит на подножке. Все быстрее стучат колеса. Все сильнее и чаще бьется его сердце. Нет, не может он так уехать.

На первой же остановке Степан торопливо взял с полки чемодан и сошел с поезда…

Пять лет. У Зубравина густая проседь на висках. Походы, походы. Шторма. Седина. Нет, не случайно она обелила виски мичмана, как не случайно и не сразу у глаз появились лучики морщинок. Тогда он был на берегу в служебной командировке (корабль стоял в ремонте). Во время стрельб с КП прервалась связь. Ему приказали срочно навести линию. Стылая вьюга. Ночь. Зубравин на веревке повис над скалистым обрывом, с трудом поймал концы оборванного провода. Где-то у моря взрывались снаряды, а он беспомощно висел над бездной, зажав в коченеющей руке сращенные провода. Наутро его нашли связисты. Дома он пришел в сознание и увидел на виске седину.

Но скоро ли освободится командир? Зубравин заглянул в радиорубку. Крылов в радиоприемнике менял лампы. Вот он закрыл блок, включил питание. Из наушников бурным потоком хлынула морзянка.

– Теперь голосок у него звонкий! – Крылов выключил сеть, и все стихло. – Дело мастера боится. Верно, товарищ мичман?

Зубравин почесал щеку:

– Игорь, а кто это утром к вам на КПП приходил?

Крылов насупился:

– Танюша…

Мичман давно приметил, что ходит Крылов куда-то. Не ускользнуло от его глаз и то, что нередко матрос возвращался на корабль грустный и даже злой. В такие минуты к нему не подходи – станет грубить, а Зубравин сам никому не грубил и не терпел этого от других.

– Больно ты влюбчивый, Крылов. А бабы – народ хитрый. Смотри, сорвешься с якоря.

Крылов усмехнулся:

– Вы это лучше боцману скажите. Фрося все на танцульках…

– Трепач ты, Крылов, – с укоризной бросил Зубравин. – Пустомеля. Так не трудно и хорошего человека обидеть, а Захар с Фросей сам поладит.

Он сказал это тихо, потому что неподалеку боцман Коржов красил леерную стойку. Степану даже стало жаль ого. Вчера Коржов поссорился с женой. (Живут они рядом, на корабельной стороне). Захар в море – она на танцы. Как-то Степан сказал ей: «Ты как балерина, Фрося. Все танцы и танцы. Не любишь, видать, Захара». Она стрельнула в него глазами: «Без любви детей не рожают, Степа. А я ему сына подарила… Веселинка во мне есть, потому и охоча до танцев».

Зубравин знал, что Захар любит жену. Любит до боли. Бывало, Фрося допоздна где-то ходит, он ждет ее, весь кипит, а вернется – не может ничего сказать. Она подскочит, поцелует его. «Милый, ты так устал!», и Захар уже отходит.

У трапа показался капитан 2 ранга Серебряков.

– Степан Федорович, зайдите ко мне.

Они вошли в каюту. Командир бросил фуражку на диван, снял шинель. От его чисто выбритого лица пахнуло одеколоном. Высокий, чуть сутулый, с черными усами, он выглядел мужественным. Раньше Серебряков занимался боксом.

– Домой собрались?

– Оля прихворнула, – смутился Зубравин.

Серебрякову стало неловко: на днях мичман просился на берег, а он не пустил его. Конечно, формально он прав: корабль уходит в море, и все люди должны быть на местах. Но если по-человечески? А вдруг у тебя самого, Серебряков, заболеет жена? Как бы ты поступил? Строг ты, старик, строг. Надо бы помягче.

Жену мичмана, Ольгу Ивановну, Серебряков знал хорошо. Знал он и о том, что у нее больное сердце. Всякий раз, как увидит Ольгу Ивановну, слегка наклонится в знак привета и непременно спросит: «Как живется, Оля?» Она ответит: «Спасибо, Василий Максимович, хорошо. Вот только мой редко дома бывает, все в морях». Серебряков как бы в шутку скажет: «Все мы ракушкой присосались к кораблю, он наш дом».

Серебряков сообщил Зубравину новость:

– К нам едет лейтенант. Из училища. Готовьтесь дела ему сдавать.

Мичман обрадовался.

– Сколько можно плавать без командира боевой части? Закрутился… Вот только кто он, лейтенант, цепкий ли?

– Я и сам еще не знаю, но надо помочь ему. Все мы когда-то начинали, – Серебряков взял папиросу, – Впрочем, ладно, я и так задержал вас.

Зубравин шел берегом, размышляя о новом командире БЧ. Лейтенант. А как с людьми будет?

Степан открыл дверь. Ольга лежала на диване лицом к стене. У него екнуло сердце: неужто хуже ей? Он склонился над Ольгой и с облегчением вздохнул – она спала.

На цыпочках ушел на кухню. А где же дочь?.. В открытую форточку со двора доносился ребячий шум. На качелях качалась Маринка. Соседский кучерявый мальчик хватал ее за косички, и оба весело хохотали. Степан нечаянно задел стул и разбудил Ольгу.

– Степа? – жена встала, поправила волосы. – Уснула я.

Он подошел к шкафу, порылся там, бормоча что-то под нос.

– Оля, где у нас бумага?

– Письмо? – спросила она.

– Рапорт командиру, – Степан взял тетрадку. – Понимаешь, лейтенант едет. Дела сдавать надо.

– Слава богу, теперь тебе легче будет. К чему две должности? Исполняй свою. Хватит нам и твоей получки. – Ольга подала ему авторучку: – Степа, может, рапорт на корабле напишешь? Помог бы мне белье прополоскать.

– Добро. – Он ласково поглядел на жену. – Не кружится голова? Ну, смотри…

3

В Синеморск Грачев приехал утром. «Волга» остановилась у городского парка. Петр толкнул плечом дверцу и легко выпрыгнул на землю. Шофер, кряжистый парень в серой кепке и черном морском бушлате с тусклыми медными пуговицами, подавая ему чемодан, пожелал «съесть не один пуд морской соли». Сам он пять лет плавал на эсминце. Служба – не малина.

– Не люблю море, горластое оно и страшное…

Грачев перебил его:

– Давайте рассчитаемся, – и подал парню деньги.

«Волга» развернулась на шоссе, фыркнула и помчалась обратно. Петр подхватил чемодан и пошел по асфальтированной дороге. На автобусной остановке стояла девушка в зеленом осеннем пальто и белой шапочке. Петр поздоровался.

– Скажите, морячка, это и есть штаб? – Грачев кивнул в сторону красного здания.

Девушка улыбнулась:

– Военная тайна!

Петр поставил у ног чемодан.

– И как вас зовут – тоже военная тайна?

Она просто сказала:

– Ира. Серебрякова. А вас? – На ее нежном с темными крапинками лице застыло любопытство.

Грачев растерянно уставился на нее. Серебрякова… Не дочь ли того самого Серебрякова, который командует эсминцем и к которому спешил сейчас Петр? Он пристально посмотрел на девушку. Она была миловидна, в живых глазах сияли искорки, словно только сейчас ей рассказали забавную историю и она все еще смеялась. Глаза у нее серые, с оттенком голубизны, над которыми чернели дужками брови. Она, видно, смутилась от его взгляда, потому что опустила голову и вновь повторила свой вопрос.

– Так как же вас зовут?

Грачев назвал свое имя и тут же спросил, не ее ли отец плавает на корабле, и, услышав в ответ: «Вы угадали, он командует „Бодрым“, – в душе обрадовался.

– Я знаю Василия Максимовича, только заочно, – сказал Петр. Ему хотелось поговорить с девушкой, но тут, как на грех, подкатил автобус. Уже в дверях Ира бросила ему с улыбкой:

– Фуражку поправьте!..

Петр взялся за околыш фуражки – она была сдвинута набок. Автобус зарычал, набрал скорость и скрылся за домами. Грачев подхватил чемодан и зашагал дальше.

Петр спешил к причалу. Он старался угадать, как поведет себя командир корабля Серебряков. Ему и невдомек, кто к нему приехал, – ведь прошло столько лет!..

От залива несло смолой, водорослями. С кораблей доносились команды и сигналы. Бухта в лучах полярного солнца серебрилась притихшая, неподвижная. Ракетоносцы покачивались у причала. Солнечные блики скользили по их бортам.

„Так вот ты где начинаешься, море! Ну, а как жить с тобой будем, море? Ворчишь?..“

Море плескалось у ног Грачева. Оно дышало мерно и широко. Петр усмехнулся. Кто сказал, что море лютое, что оно может сломить волю и характер человека? Кто сказал, что в шторм ты бессилен перед разбушевавшейся стихией, что корабль твой бросает, как пустую бочку, и ты уже думаешь о том, как бы скорее пристать к берегу? Кто, наконец, сказал, что море – угрюмо и нелюдимо? Нет, море живет. Петр это знал, знал он и о том, что придется отстоять, не смыкая глаз, много нелегких вахт. Он уже видел себя на палубе корабля, в радиорубке, где все подчинено ему, где люди действуют, как автоматы, где не раз услышит: „Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнено!“ Ваше, это значит его, Грачева, приказание.

На переднем эсминце, прижавшемся бортом к деревянному пирсу, полощутся сигнальные флаги. На мостике о чем-то беседуют офицер и матрос. Матрос скользнул вниз по трапу – выполняет приказание командира. Петру подумалось: так и его матросы будут бегать. Только бы сдружиться с ними! На причале моряки стирали орудийные чехлы, высокий тучный мичман что-то басил им. До слуха Петра доносилось:

– Поживее, хлопчики!

„Зря он с ними запанибрата. „Хлопчики“… Товарищи матросы, а не хлопчики!“ – Петр перевел взгляд на островок, около которого виднелся корабль. „Интересно, а каюта у меня отдельная?“

Вода холодно блестела у щербатого валуна. Петр снял фуражку. Далеко-далеко, в молочной кисее, сахарной головкой высился мыс Звездный. Там на глубине осталась лодка. Волны плескались у камней, и в шуме их ему вдруг почудились голоса тех, кто покоится на мягком теплом дне. Он словно наяву услышал приглушенный голос отца:

„Здравствуй, сынок! Я долго ждал тебя и рад, что ты здесь“.

„Я спешил, отец. Я все сделал, как ты хотел. Мама отдала мне твои письма“.

„Это – мое завещание, сын. А море – твое“.

„Буду ходить твоими дорогами“.

„Я верю, сынок“.

Мысли Петра прервал чей-то громкий голос за спиной:

– Лейтенант, катер с „Бодрого“ еще не приходил?

Грачев обернулся. В нескольких шагах от него стоял капитан 3 ранга в лихо сдвинутой на затылок фуражке. У него широкое со вздернутым носом лицо, смуглые, слегка шершавые щеки, а надо лбом повис белесый, точно выеденный морской солью, чуб. Он настороженно смотрел на Петра, будто хотел отчитать за то, что тот расстегнул шинель.

– Катера еще не было, – наконец ответил Грачев. – Вы тоже на „Бодрый“?

– Угадали.

Петр привел себя в порядок и теперь стоял с капитаном 3 ранга рядом. Тот достал из кармана портсигар, ловко выхватил из него папиросу и сунул в рот.

– Вы из училища? Сразу видно. Давайте познакомимся– Григорий Голубев.

Голос у офицера потеплел, и Петру от этого стало веселее. Он назвал свое имя, потом поинтересовался, как тут служба на кораблях.

– Не курорт, – сдержанно ответил Голубев, выпустив очередную струю табачного дыма. – Вот и катер у островка показался. Давай-ка, лейтенант, забирай свои вещи. „Бодрый“ там, на бочке.

Катер бойко бежал по бухте.

– А море тихое, – сказал Петр.

– Погодите, вы увидите его и другим, – Голубев почему-то усмехнулся, смяв в кулаке потухшую папиросу.

„А он ничего, этот парень“, – подумал о нем Петр.

Катер приткнулся к трапу эсминца, и Петр следом за Голубевым легко поднялся на палубу. Их встретил вахтенный офицер.

– Кесарев, – сказал капитан 3 ранга Голубев старшему лейтенанту, – к вам тут прибыл связист. Доложите командиру!

Но в это время показался на шкафуте Серебряков. Он не спеша шел вдоль борта. Нагнулся к торпедному аппарату, кивнул боцману:

– Ветошь?

– Торпедисты наследили. Вот черти, я же наказывал им, – смутился Захар Коржов.

– Наведите порядок, а старшина Савельев пусть прибудет ко мне.

„Строгий“, – подумал Грачев.

Серебряков подошел к трапу и только сейчас увидел лейтенанта. Он весело улыбнулся в усы. Даже не верилось, что его лицо только что было таким неприветливым.

Грачев представился. Высокий, смуглый, как и Серебряков, он в упор смотрел на командира. „Сынок, с виду Василий Максимович суровый, а душой добрый“, – вспомнились Петру слова матери.

– Ну что ж, рад, лейтенант Грачев. – Серебряков на минуту задержал на нем взгляд, задумчиво покрутил усы. – Грачев… Петр Васильевич… Ну-ну, ладно. Пойдемте в каюту.

Капитан 2 ранга рассказал лейтенанту о корабле, о том, как учится экипаж в морских походах, а потом спросил:

– Море любите?

В глазах Петра вспыхнули искорки:

– О чем разговор, товарищ командир?

Серебряков поморщился. Он тоже любил море, но никогда и никому об этом не говорил. А этот лейтенант: „О чем разговор“. Ишь ты… Вроде бы и сомнений быть не может. Любит, и все тут. Знаем этих любителей. Вот у Серебрякова такой же герой был, молодой штурман. Такие красивые слова бросал о море, ого! Даже стихи писал: „Море – юность моя, с морем жизнь я связал“. А поплавал с полгодика, хлебнул соленой водички и стал проситься на берег – довела морская болезнь. Не таким ли окажется и этот лейтенант? Словно догадавшись, о чем подумал командир, Грачев довольно сказал: