Текст книги "Проклятый Лекарь (СИ)"

Автор книги: Александр Лиманский

Соавторы: Виктор Молотов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Глава 21

«…массивный выброс вазоактивных веществ (серотонина, гистамина, брадикинина) во время карциноидного криза может вызывать резкий спазм почечных артерий, что приводит к острой ишемии почек и, как следствие, к развитию острой почечной недостаточности…» – гласил учебник.

Вот оно что. Бинго.

Опухоль есть. Сомнений не осталось. Просто мы её пока не нашли, потому что она слишком маленькая или спряталась в нетипичном, труднодоступном для УЗИ месте – в стенке тонкого кишечника или в мелких бронхах.

Теперь, когда я знал врага в лицо, план действий был ясен.

Во-первых, нужно было получить подтверждение. Для этого требовались специфические, дорогостоящие анализы: хромогранин А в крови и, самое главное, анализ на продукты распада серотонина в суточной моче.

Но для анализа мочи нужна была сама моча, а у Воронцовой – полная анурия.

Замкнутый круг.

Я с шумом закрыл тяжёлый том. Теория была, но для практики требовалась поддержка начальства. Без разрешения Сомова я не смог бы назначить такое экспериментальное, неподтверждённое анализами лечение.

– Ладно, девочки, мне пора, – я встал, обращаясь сразу к обеим. – У меня пациентка с почечной недостаточностью. Дела не ждут.

Я обернулся и поймал их взгляды.

Ольга смотрела на меня с влажным обожанием, словно я был святым мучеником, идущим на костёр ради спасения человечества. Варвара же, наоборот, смотрела с хищным, обжигающим интересом, как будто оценивала дорогой и редкий экспонат.

Каждая, я был уверен, уже мысленно приписала мой будущий подвиг на свой счёт.

С ума сошли обе, что ли? Похоже, я перестарался с их вербовкой. Ну и отлично. Лишним не будет.

Одна видит во мне героя-любовника, другая – рыцаря без страха и упрёка. А я просто иду за своей порцией Живы. Какая проза.

Пусть думают что хотят. У меня есть дела поважнее их девичьих фантазий.

Кабинет Сомова находился на этом же этаже, дальше по коридору.

Я постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл. Он сидел за столом, изучая какие-то бумаги. Выглядел уставшим. День у него, как и у меня, явно не задался.

– Пирогов? Что-то случилось? – удивлённо вскинул бровь Сомов.

– У Воронцовой карциноидный синдром, – медленно произнес я без предисловий. – Редчайшая опухоль. Её отказ почек – не самостоятельное заболевание. Это следствие массивного выброса вазоактивных веществ. Это карциноидный криз.

Сомов отложил бумаги и посмотрел на меня поверх очков.

– Пирогов, это очень серьёзное заявление. И на чём основан ваш диагноз?

Я подошёл к его столу и начал перечислять, загибая пальцы:

– Клиническая картина. Первое: приливы, тахикардия и бронхоспазм в анамнезе. Второе: фиброзное утолщение трикуспидального клапана на ЭхоКГ. Третье: острый почечный криз без видимых причин. Всё это – классические, хоть и редкие, проявления карциноида.

– Но прямых доказательств, анализов, подтверждающих это, у вас нет?

– Для анализов нужна моча. А у неё, как вы должно быть уже известно, полная анурия. Мы не можем ждать, пока она умрёт, чтобы подтвердить диагноз на вскрытии. Я, конечно, её вскрою. Но виноваты в её смерти будете вы.

И в том, что я не получу Живу, тоже!

Сомов покачал головой.

– Пирогов, вы предлагаете лечить редчайшую, почти мифическую болезнь, основываясь на одной лишь своей интуиции! Это безответственно! Если вы ошибётесь, а вы, скорее всего, ошибётесь, нас с вами съедят заживо. И Морозов, и покровители Воронцовой!

– Моя интуиция – это всё, что у нас есть, пока она не умерла, – я наклонился вперёд, опираясь руками о его стол. – Пётр Александрович, дайте мне разрешение на введение октреотида. Это синтетический аналог гормона соматостатина. Он не лечит саму опухоль, но он блокирует выброс серотонина и других гормонов. Если я прав – почки заработают в течение часа. Если я ошибаюсь…

– Если вы ошибаетесь?

– Если я ошибаюсь, можете увольнять меня в ту же секунду. Я напишу заявление по собственному желанию и возьму всю вину на себя. Вы будете чисты.

Повисла тяжёлая тишина.

Сомов смотрел на меня, взвешивая на невидимых весах риски. С одной стороны – его карьера, репутация клиники, гнев Морозова. С другой – жизнь пациентки и моя сумасшедшая, но на удивление логичная теория.

Давай, Пётр Александрович. Ты же видишь, что я прав. Просто рискни. Поверь в чудо ещё раз.

– Хорошо, – наконец сказал он, и этот выдох был полон усталости и решимости. – Я беру всю ответственность на себя. Готовьте препарат. Но, Пирогов… – он посмотрел мне прямо в глаза, – … если это не сработает, я вас лично в порошок сотру.

Он не договорил, но посыл был ясен. Увольнение, «чёрная метка» в личном деле, возможно, даже физические проблемы с помощью связей его семьи. Классический набор угроз от облечённого властью человека, загнанного в угол.

Я смотрел на него и не чувствовал ничего, кроме лёгкой скуки.

– Сработает, – я выпрямился. Мой голос был абсолютно уверенным. – Я в этом не сомневаюсь.

Через пятнадцать минут мы были у пациентки. В палате Воронцовой царила напряжённая, почти звенящая тишина. Сомов стоял у окна, скрестив руки на груди, и смотрел на город, но я знал, что все его мысли здесь.

Вошла Лизочка, неся в руках маленький запечатанный контейнер.

– Я всё объяснил Марине Сергеевне, – сказал Сомов, обращаясь к ней, но глядя в окно. – Она в сознании и дала полное согласие на экспериментальное лечение. Препарат будет списан с её личного счёта.

Воронцова слабо кивнула с кровати, её глаза были полны надежды.

Конечно, у женщины, которая содержала на свои деньги целый приют, были средства на любое, даже самое дорогое лекарство. И в элитной клинике, какой был «Белый Покров», такой препарат, разумеется, имелся в аптечном резерве для особых случаев.

Лизочка открыла контейнер и достала маленькую стеклянную ампулу с прозрачной жидкостью. Октреотид. Редкий, безумно дорогой препарат. Цена одной этой дозы равнялась её месячной зарплате, а то и двум. Лекарство для избранных.

Лизочка, бледная, но собранная, готовила препарат. А я… я был абсолютно спокоен. Я сделал свою ставку. Теперь оставалось только дождаться, когда выпадет число.

– Вводите, Елизавета, – приказал я. Мой голос прозвучал слишком громко, как удар гонга. От чего Лизочка немного поёжилась.

Сомов отвернулся от окна, не сводя глаз с пустого пластикового мешка мочеприёмника, который висел у кровати.

Лизочка сделала инъекцию. Всё. Теперь оставалось только ждать. Минуты тянулись, как часы.

Я активировал лёгкое некро-зрение, чтобы наблюдать за процессом изнутри.

Хаотичные, бурлящие потоки энергии вокруг её почек начали медленно успокаиваться. Тугой узел, который перетягивал её жизненные каналы, стал ослабевать.

Препарат работал. Он блокировал гормональную бурю. Но почкам, которые пережили этот «ядерный взрыв», нужно было время, чтобы прийти в себя, «проснуться».

Давай же. Покажи им всем, что моя интуиция стоит больше, чем все их протоколы и анализы.

Резкий, требовательный звонок внутреннего телефона разорвал тишину, заставив всех вздрогнуть. Лизочка сняла трубку.

– Палата двенадцать… Да, он здесь… Одну минуту, передаю.

Она протянула трубку Сомову.

– Да… Слушаю, Александр Борисович… – лицо Сомова напряглось, он выпрямился. – Да, я сейчас у пациентки Воронцовой… Что? Срочно? Понял. Сейчас буду.

Он повесил трубку и повернулся ко мне.

– Меня срочно вызывает Морозов. Не спускайте с неё глаз. Сообщайте мне о любых изменениях.

Морозов. Ну конечно. Как всегда, в самый неподходящий момент. Стоило начаться чему-то действительно важному, как он тут же влезает со своими административными играми. Удивительное чутьё на то, чтобы помешать.

Сомов ушёл, оставив меня с пациенткой и медсестрой. Воронцова лежала с закрытыми глазами, её дыхание было ровным. Октреотид делал своё дело.

И тут зазвонил её мобильный телефон, лежавший на тумбочке. Тихая, мелодичная трель. Она слабо пошевелилась, с трудом нащупала телефон.

– Алло? – её голос был едва слышен.

И я увидел, как её лицо меняется. Усталость и слабость сменились недоумением, а затем – чистым, незамутнённым ужасом. Её глаза распахнулись так, что казалось, сейчас выскочат из орбит.

– Что⁈ Как сбила⁈ Он… он жив⁈

Она выронила телефон. Он со стуком упал на пол. Её губы беззвучно шевелились, повторяя одно и то же имя.

– Ванечку… – наконец прошептала она, и её взгляд, полный слёз, нашёл мой. – Моего мальчика… маленького… из приюта… сбила машина…

– Спокойно! – я не дал ей договорить. Чем больше говоришь страшные факты, тем сильнее их осознаешь, и стресс так только усиливается.

Но мир в палате, до этого застывший в напряжённом ожидании, взорвался. Я увидел, как её аура, только начавшая стабилизироваться, вспыхнула хаосом.

Адреналиновый шторм. О, тьма!

– Нет! – я подскочил со стула и схватил её за плечи, заставляя смотреть на меня. – Нет! Вам нельзя нервничать! Слышите⁈ Немедленно успокойтесь!

Мой голос был резким, как удар хлыста. Лизочка испуганно отшатнулась.

– Но он… Ванечка… – лепетала она, пытаясь вырваться.

– С ним всё в порядке! – я соврал, не моргнув глазом. Это была ложь во спасение. Её спасение. И моё. – Это ошибка! Недоразумение! Вы не так поняли! Просто дышите! Глубоко! Смотрите на меня и дышите!

Я говорил быстро, чётко, почти гипнотизируя её, пытаясь перехватить контроль над её паникой. Но она меня не слышала, а зациклилась на одной мысли.

Её тело выгнулось на кровати неестественной, страшной дугой. Из горла вырвался короткий, жуткий хрип – и всё.

Тишина. Но это была уже не тишина покоя. Это была тишина куда страшнее…

Я смотрел на неё своим некро-зрением и видел катастрофу в реальном времени.

Адреналин, выброшенный в кровь от шока, ударил по её едва успокоившейся эндокринной системе, как кувалда по тонкому стеклу. Тот самый «узел» энергии, который октреотид так аккуратно начал распутывать, не просто затянулся снова. Он взорвался с удесятерённой силой, как перегретый магический реактор.

Монитор взвыл оглушительной, непрерывной, сводящей с ума сиреной. Пульс – ноль. Давление – ноль. Но на ЭКГ всё ещё была беспорядочная электрическая активность.

Электромеханическая диссоциация. Сердце получало электрические импульсы, но уже не могло на них реагировать, не могло сокращаться. Оно больше не качало кровь.

– Реанимационную бригаду в двенадцатую палату! – крикнула Лизочка в селектор, её голос дрожал, но не срывался. – Срочно!

Не успеют.

Пока они прибегут со своего этажа, пока начнут… её мозг умрёт. Необратимо. У меня были не минуты. У меня были считаные секунды.

* * *

Пётр Александрович Сомов шёл по коридору административного крыла с тяжёлым предчувствием. День и так выдался отвратительным, а внезапный, требовательный вызов от Морозова не сулил ничего хорошего.

Он открыл тяжёлую дубовую дверь кабинета главного врача и замер на пороге.

За своим массивным, как саркофаг, столом сидел сам Александр Борисович Морозов. Его лицо было непроницаемым, как у игрока в покер, но в его пронзительных глазах горел холодный огонёк.

А в кресле для посетителей, вальяжно развалившись, сидел… Егор Волков.

На его лице красовалась свежая тугая повязка, фиксирующая челюсть. Но несмотря на травму, на его губах играла отвратительная, самодовольная ухмылка победителя.

– Присаживайтесь, Пётр Александрович, – Морозов указал на свободный стул. – У нас… возникла серьёзная проблема. И она напрямую касается вашего отделения. И вашего… протеже.

Сомов сел, чувствуя, как его сердце уходит в пятки. Он понимал – не произошло ничего хорошего.

– Доктор Волков утверждает, – Морозов взял в руки папку, лежавшую перед ним, – что вчера днём, в ординаторской, он подвергся неспровоцированному физическому насилию со стороны доктора Пирогова. Вот справка из нашего же травмпункта: ушиб мягких тканей, трещина в челюстной кости. Зафиксированы побои.

– Это какое-то недоразумение… – начал Сомов, но его прервали.

– Недоразумение? – Волков наклонился вперёд, насколько позволяла повязка. Его голос был гнусавым и полным праведного гнева. – Александр Борисович, он сломал мне челюсть! Ворвался в ординаторскую, когда там никого не было, закрыл дверь и напал! Угрожал, что убьёт меня и вскроет в своём морге! Он – псих! Опасный, неуравновешенный псих!

Сомов молчал.

Что он мог сказать? Защитить Пирогова? На каком основании? «Он хороший диагност»? Это не оправдание для рукоприкладства. Обвинить Волкова? Но в чём? В том, что он спровоцировал Пирогова? Это слово против слова.

Он судорожно перебирал в уме варианты, но ни один не казался рабочим. Он не мог понять истинную причину конфликта. Из-за чего они могли сцепиться с такой силой? Из-за пациентки? Из-за утренней планёрки? Всё это казалось слишком мелким для сломанной челюсти.

Должно было быть что-то ещё, что-то, чего он не знал.

Без доказательств любая попытка защитить Пирогова прозвучит как жалкое оправдание насилия в стенах элитной клиники. А Морозов и Волков только этого и ждали.

– Егор Павлович подал официальную жалобу, – Морозов постучал пальцем по папке. – Если эта история дойдёт до городской управы или до газетчиков, репутация «Белого Покрова» будет уничтожена. «В элитной клинике врачи ломают друг другу челюсти». Представляете заголовки?

Он откинулся в кресле, глядя на Сомова. И продолжил:

– Я ведь предупреждал вас насчёт Пирогова, Пётр Александрович. Говорил же, что он странный тип с тёмным прошлым. А вы его защищали. Взяли под свою личную ответственность.

Волков ухмыльнулся ещё шире, наслаждаясь унижением своего прямого начальника.

Сомов смотрел на торжествующее лицо Волкова, на холодные, выжидающие глаза Морозова и понимал, что его загнали в угол. Любое его решение будет проигрышным.

Уволить Пирогова – значит признать свою ошибку и потерять гениального диагноста, который уже спасает влиятельных пациентов.

Защитить его – значит пойти на открытый конфликт с Морозовым и, возможно, потерять всё. Он попал в идеальный шторм, и выхода из него, кажется, не было.

– Ну, Пётр Александрович, – Морозов сложил руки на столе, глядя на Сомова в упор. – Что будем делать с этим… инцидентом? Как вы – заведующий отделением и официальный поручитель – предлагаете решить эту проблему?

* * *

Я положил руки на грудь Воронцовой. Не для непрямого массажа – это было бы бесполезно. Для прямой, тотальной передачи Живы. Придётся стать её временным сердцем. Её лёгкими. Её жизнью.

Если она погибнет, то проклятье тут же уничтожит и меня. А я умирать не собирался. Не сегодня.

Энергия хлынула из меня мощным, почти неконтролируемым потоком. Я чувствовал, как мой Сосуд трещит по швам.

Двадцать процентов.

Я видел, как её сердце, окутанное моей силой, сделало одно слабое, неуверенное сокращение. Есть! Работает! Я усилил поток, направляя Живу в мозг, не давая нейронам умереть.

Пятнадцать процентов.

Второе сокращение. Третье. Слабо, почти незаметно на мониторе, но я чувствовал это своими руками. Мне казалось, что я вот-вот переломлю ситуацию. Ещё немного, ещё один рывок – и я вытащу её.

Десять процентов.

Но лучше не становилось. Её тело было как бездонная бочка. Я вливал в неё свою жизнь, а она утекала сквозь невидимые трещины, которые создала её собственная гормональная буря.

Я чувствовал, как проклятье, эта циничная сущность внутри меня, начало действовать иначе. Оно не просто позволяло мне тратить Живу. Оно начало высасывать её, словно решив, что жизнь этой женщины, матери, благотворительницы сейчас важнее жизни бывшего тёмного властелина.

Пять процентов.

Мир по краям начал подёргиваться серой, пепельной дымкой.

Руки, лежавшие на её груди, задрожали от чудовищного напряжения. Отступать было поздно. Я уже вложил слишком много. Оборвать канал сейчас означало бы не просто её смерть, а мой гарантированный провал, который проклятье точно не простило бы.

Я должен был идти до конца.

Три процента.

В ушах зашумело, точно в них бил океанский прибой. Колени подогнулись, и мне пришлось опереться о край кровати, чтобы не рухнуть. Я видел её лицо сквозь пелену, оно всё ещё было безжизненным. Ну давай же! Еще чуть-чуть! Еще немного! Ну!

Один процент.

Голова закружилась. Пол качнулся под ногами, как палуба корабля в шторм. Всё. Это был предел. Красная черта, за которой начиналась моя собственная смерть.

Я попытался оторвать руки, прервать поток. Но не смог. Канал, который я создал, превратился в одностороннюю трубу. Моя Жива продолжала уходить уже не по моей воле, а по инерции, высасываемая её умирающим телом и моим беспощадным проклятием.

– Доктор! Доктор Пирогов! Что с вами⁈ Вы белый как полотно! – голос Лизочки доносился как из-под толщи воды.

Ноль целых четыре десятых… И-и-и… я с силой оторвал руки от пациентки. Удалось.

Опустился на стул, стоявший рядом с кроватью. На лбу выступила испарина. Сердце билось еле-еле.

Оказывается, когда в Сосуде остаётся меньше одного процента, это ощущается физически. Словно сама жизнь, капля за каплей, утекает из твоего тела.

Интересное клиническое наблюдение. Жаль, что, скорее всего, последнее.

Ноль целых три десятых…

Нюхль материализовался рядом, панически теребя меня за штанину. В его пустых глазницах мерцал испуганный, отчаянный зеленый огонёк. Он понимал, что происходит.

Мои губы едва шевелились.

– Да пребудет с тобой Тьма, малыш, – прошептал я.

И мир погас.

Глава 22

Первым вернулся слух.

Монотонный, успокаивающий писк какого-то прибора. Потом – осязание. Мягкая подушка под головой, тёплое, лёгкое одеяло. Боль… Боли не было.

Марина Сергеевна Воронцова медленно открыла глаза.

Белый потолок. Стойка с капельницей, по которой лениво ползли прозрачные капли. Она была в больнице. Но что произошло?

Последнее, что она помнила – это внезапная, разрывающая на части боль в пояснице, от которой потемнело в глазах… и лицо молодого доктора, склонившегося над ней.

Она попыталась сесть, но тело было слабым, ватным, как у новорождённого. И тут же над ней нависла молоденькая медсестра с добрыми, обеспокоенными глазами.

– Марина Сергеевна, как вы? Как хорошо, что вы очнулись!

Лизочка… кажется, её звали Лизочка. Тёзка. Точно! Память возвращалась не сразу, а обрывками.

– Я… я лучше, – прошептала Воронцова. – Но что со мной было? Я помню страшную боль… и всё.

– Препарат, который назначил доктор Пирогов, помог, – затараторила медсестра. – Почки заработали, моча пошла. Кризис миновал. Но доктор Пирогов…

– Что доктор Пирогов? – с тревогой спросила Воронцова.

Медсестра молча указала в сторону.

Марина Сергеевна повернула голову и увидела его. Он сидел на стуле у её кровати, неестественно осунувшись, уронив голову на грудь.

В профиль было видно, что он бледный, как полотно, с каплями холодного пота на лбу. Он не спал. Он был… без сознания? Или…

Она заметила странное, необъяснимое движение. Его штанина в районе щиколотки подрагивала, хотя в палате не было ни сквозняка, ни ветра. Какой забавный, странный факт.

– Вам стало хуже. Сильно хуже, если честно. А он спас вас, – тихо сказала Лизочка. – Когда ваше сердце остановилось… он не отходил от вас ни на шаг. Я… я не знаю, что он делал, но он вас достал с того света.

Достал с того света…

Когда сердце остановилось. Она вспомнила его лицо, склонившееся над ней, его спокойный, уверенный голос: «Я разберусь, я вам обещаю». И он разобрался. Он не бросил её. Он сдержал слово.

Такое простое, почти забытое чувство – благодарность – начало разливаться по её телу тёплой, живительной волной. И слеза, горячая и искренняя, скатилась по её щеке. Спасибо, доктор Пирогов!

– А почему он не двигается? – спросила она, её голос дрожал. – Ему плохо?

– Я… я не знаю, – в голосе Лизочки было отчаяние. – Я уже вызвала реанимационную бригаду, но они всё не идут. У меня… у меня есть предположение, Елизавета Сергеевна. Я читала о таких случаях в книгах о целителях с особым даром. Мне кажется, он потратил всю свою… жизненную силу… всю свою ману на ваше спасение. Он спас вас ценой своей собственной жизни.

Спас меня. Ценой собственной жизни.

Вторая слеза покатилась по её щеке. Этот странный, молодой, немного циничный доктор оказался… героем. Не зря же его назвали таким именем. Святослав. Святая слава.

Она смотрела на его неподвижное тело, и её благодарность перерастала в нечто большее. В преклонение. И в твёрдую, несокрушимую решимость.

Она не позволит ему умереть. Не после того, что он для неё сделал.

* * *

Сознание угасало медленно, неохотно, словно я опускался в глубокий, тёмный, безвоздушный омут. Не было ни света, ни туннеля. Только пустота.

Жива в сосуде стремительно утекала. Ноль целых одна десятая процента.

Я чувствовал, как эта последняя, крошечная искра жизни готова погаснуть. Но не сдавался и изо всех сил пытался ее раздуть в настоящий огонь. Но чертово проклятье мешало…

Интересно, что будет дальше? Просто тьма? Или я встречусь со своим старым врагом, и он будет смеяться мне в лицо? Но тут-то понятно, врага я порву, а с другими вариантами…

И тут – словно плотину прорвало.

Мощный, почти обжигающий, горячий поток Живы хлынул в мой опустошённый, ледяной Сосуд. Не тонкая струйка, к которой я привык. Нет. Это был настоящий водопад чистой, концентрированной, живительной энергии.

Десять процентов… Двадцать… Двадцать пять… Тридцать!

Я резко открыл глаза, делая судорожный, глубокий вдох, словно новорождённый. Как будто вынырнул из воды и часто и глубоко задышал. На меня смотрело заплаканное, но счастливое лицо Воронцовой. Рядом, не менее потрясённая, стояла Лизочка.

– Доктор! Вы очнулись! – воскликнула Воронцова. – Я так испугалась, когда вы потеряли сознание. Что с вами было? Вы были… как будто мертвы.

Тридцать процентов за раз. Рекорд. Такая искренняя, мощная, осознанная благодарность. Благодарность не просто за спасение, а за самопожертвование. Кажется, я нащупал новый, самый эффективный способ «добычи». Опасный, но невероятно прибыльный.

– Всё в порядке, – я сел поудобнее на стуле. Тело было слабым, но оно было живым. – Просто… устал. Слишком нервные рабочие дни в последнее время.

– Вы спасли мне жизнь, – всхлипнула она. – Я чувствовала, как умираю, а потом… потом вы положили на меня руки, и я вернулась.

В этот момент в палату, с грохотом вкатывая тележку, ворвалась реанимационная бригада. Трое запыхавшихся врачей в синих костюмах, готовых к бою. Они выглядели как пожарные, с опозданием приехавшие на уже потушенное пепелище.

– Где пациент в состоянии клинической смерти? – выпалил старший реанимационной бригаде, оглядывая палату.

– Уже не в состоянии, – сухо ответил я, глядя на настенные часы. – Опоздали ровно на пять минут. Я обязательно напишу подробный доклад Морозову о такой впечатляющей оперативности вашего элитного подразделения.

– Но… мы бежали… лифт был занят… – начал оправдываться один из них.

– Доктор Пирогов, не будьте слишком суровы, – мягко вмешалась Воронцова со своей кровати. – В конце концов, всё обошлось. Главное, что мы все живы.

Я кивнул. Спорить не было ни сил, ни желания. Главное – пациентка была жива, а я – тем более.

Я бросил взгляд на мочеприёмник. В прозрачном пластиковом мешке уже плескалось миллилитров пятьдесят светло-жёлтой жидкости. Почки заработали. Я был прав. И теперь у меня были все козыри на руках.

– Елизавета, – обратился я к медсестре. – Срочно отправьте образец мочи в лабораторию. Анализ на пять-гидроксииндолуксусную кислоту. Это метаболит серотонина, он подтвердит мой диагноз – карциноидный синдром.

– Записала, – она быстро кивнула, уже выполняя распоряжение.

Реанимационная бригада, бормоча извинения, ретировалась. Я медленно поднялся, пошатнулся, но удержался на ногах, опираясь о спинку стула.

– Отдыхайте, Марина Сергеевна, – сказал я. – Скоро вы будете полностью здоровы.

А я, кажется, только что нашёл способ не просто выживать, а процветать в этом проклятом мире. Нужно просто время от времени умирать. Какая ирония.

Я вышел из реанимации, упорно передвигая непослушные ноги. Адреналин отступил, оставив после себя гулкую пустоту и слабость. Я медленно побрёл по коридору, и с каждым шагом моя походка становилась все увереннее.

Проклятие сегодня показало свою истинную, хищную природу. Оно не просто требовало спасать. Оно жадно, почти с наслаждением высасывало из меня Живу, стоило только открыть канал пошире.

Как пиявка, присосавшаяся прямо к артерии. Я был не спасителем. Я был донором. И в этот раз едва не отдал всё до последней капли.

Ладно, что сделано, то сделано. Теперь нужно довести дело до конца. Ждём анализов. Когда подтвердится высокий уровень метаболитов серотонина, я назначу КТ с контрастом и ОктреоСКАН – сцинтиграфию с меченым октреотидом.

Мы найдём эту проклятую опухоль. И тогда я получу вторую, финальную порцию благодарности. Уже без риска для жизни.

Но сначала – глюкоза. Моему мозгу, почти пережившему клиническую смерть, срочно нужен был сахар, чтобы поднять уровень дофамина и снизить кортизол после запредельного стресса.

В столовой было шумно и людно.

Я взял чашку крепкого, сладкого чая с тремя ложками сахара и пару имбирных пряников. Сел у окна, наслаждаясь этой простой, незамысловатой радостью жизни, которую я чуть не потерял.

– Святослав! – раздался знакомый бодрый голос.

Фёдор плюхнулся напротив с подносом, на котором громоздилась гора еды, способная накормить небольшой полк.

Он был по-деревенски весел и энергичен, словно не провёл полдня, изучая умирающий мозг.

– Как день?

– Нормально, – ответил я, отпивая горячий сладкий чай. – День как день.

Второй раз в жизни чуть не умер. Пора бы уже начинать праздновать три дня рождения. Но тебе-то, мой простодушный друг, зачем об этом знать?

– «День как день»? Да ладно! – Фёдор ухмыльнулся, вгрызаясь в огромный бутерброд. – Я слышал, ты сегодня утром в приёмном покое устроил настоящее шоу. Весь этаж гудит. Говорят, ты парня с того света вытащил. Дефибриллятором. Лично.

Я молча пожал плечами.

– Ты вечно попадаешь в какие-то передряги, Святослав, – продолжил он уже серьёзнее. – То с профессорами ссоришься, то пациентов оживляешь, то столбы света в потолок даёшь. Если так и дальше пойдёт, тебе понадобится тот, кто будет прикрывать твою спину.

Он отложил бутерброд и с самым серьёзным видом посмотрел на меня. И ведь он говорил это с такой искренней, мальчишеской верой, что я невольно усмехнулся. Этот балабол… он был настоящим. Простым, честным и абсолютно лишённым той гнили, которая пропитала большинство людей в этой клинике.

– В общем, я подумал. Ты у нас как супергерой, который вечно лезет на рожон. А я могу быть твоим помощником. Ну, знаешь, как в комиксах. Ты спасаешь мир, а я подаю патроны, отвлекаю злодеев и слежу, чтобы тебя не подстрелили со спины. Как тебе идея?

Помощник? Союзник?

Я смотрел на его горящие энтузиазмом глаза. В моём старом мире союзников выбирали по силе, власти и полезности. А этот предлагает свою дружбу просто так. Либо он невероятно наивен, либо… либо он действительно считает меня другом. И первое – не редкость, а вот второе – еще как.

И пока он болтал, рассказывая о своих планах, как мы будем «вместе бороться со злом и некомпетентностью», я почувствовал, как ледяная корка, сковывавшая меня после реанимации, начала таять.

Его неуёмная, живая энергия, его простые шутки, его искренняя забота… всё это было как тёплый, живительный поток, возвращающий меня из мира холодных расчётов и пограничных состояний обратно в мир живых.

Я почувствовал, как внутри разливается странное, почти забытое тепло. Радость. Просто радость от общения с другим человеком. И это было самое странное и пугающее чувство за всё последнее время.

– А ты чего скис? Устал? – Фёдор прервал мои мысли. – Смотри, какие красотки за соседним столом!

Я проследил за его взглядом. Варя и Оля сидели в углу, делая вид, что увлечены разговором. Но их взгляды то и дело скользили в нашу сторону. Точнее, в мою.

– О, Оленька смотрит! – Фёдор расплылся в счастливой, глуповатой улыбке. – Точно на меня! Всё, я пошёл, спрошу у неё номер телефона! Пожелай мне удачи!

Наивный.

Фёдор уже вскочил и, расправив плечи, направился к их столику. Я наблюдал, как он, размахивая руками, что-то горячо доказывает девушкам. Ольга смущённо улыбалась, а Варя смотрела на них с плохо скрываемым раздражением.

Запал парень. Причём конкретно.

Фёдор вернулся с видом победителя, покорившего Эверест.

– Дала номер! Представляешь? – прошептал он, плюхаясь обратно на стул. – Может, на двойное свидание сходим? Ты с Варей, я с Олей?

– Может быть, – уклончиво ответил я.

И тут же мысленно одёрнул себя.

Что за сантименты? «Радость»? «Тепло»? Это эмоции живых. Холодная, привычная отстранённость вернулась, и я снова был в своей броне.

– Точно сходим! – решил за нас обоих Фёдор. – Я всё организую!

Обед закончился на неожиданно оптимистичной ноте.

Пора было возвращаться в отделение. Скоро начнётся смена в морге. Но сначала стоило проведать того парня из приёмного, которого я утром вытащил с того света. Вдруг он уже очнулся и созрел для того, чтобы поделиться своей благодарностью?

Деньги, как говорится, к деньгам. А Жива – к Живе.

Но моим планам не суждено было сбыться. По пути телефон завибрировал в кармане халата. Сомов.

– Пирогов, срочно к Морозову. Кабинет главного врача.

Ну что ещё? Впрочем, после того, как ты только что, по сути, вернулся с того света, мелкие административные разборки уже не пугают. Мне было почти всё равно.

– Иду, – коротко ответил я и сбросил вызов.

Кабинет главного врача встретил меня напряжённой, почти звенящей тишиной. За своим массивным, как саркофаг, дубовым столом восседал Морозов. Рядом, бледный и напряжённый, стоял Сомов.

А в кресле для посетителей, вальяжно развалившись, сидел он. Волков. С перебинтованной челюстью и отвратительной, самодовольной ухмылкой, насколько позволяли бинты.

Вот оно что. Настучал. И, судя по всему, весьма успешно.

– Зачем вы меня позвали? – спросил я, чтобы развеять нависшую тишину.

Не хотел затягивать разбирательство.

Морозов медленно поднялся со своего кресла. Выпрямился во весь рост, давая понять, что разговор переходит из плоскости «начальник-подчинённый» в плоскость «хозяин-провинившийся».

Я смотрел на его праведный гнев, и мне было скорее смешно. Вся эта напускная ярость, этот театральный жест… Он пытался меня запугать, но выглядел при этом как разъярённый индюк. Еще и покраснел. Не надо так нервничать, сердце может не выдержать.

– Я не позволю обращаться так с моим персоналом! – разорался Морозов. – В этой клинике есть правила! Есть дисциплина! Я дал вам шанс, Пирогов. Один шанс, несмотря на вашу репутацию. И что же? Вы избили коллегу! В стенах клиники! Сломали ему челюсть! Это недопустимо!

Я молча слушал его пафосную тираду.

Болтай, болтай, старый индюк. Выпускай пар.