Текст книги "Дорога к дому (СИ)"

Автор книги: Александр Куликов

Даже тогда, отчётливо осознавая, ЧТО ожидает его вскоре, человек не просил пощады. Не скулил, как другие, не умолял… Он был бессилен помешать Аорону. Но он был Силён! До конца! И после…

Напитавшийся стихийными элементами диск сыто завис в воздухе, распространяя мягкое желтоватое сияние. В центре его обозначился чётко выраженный ярко-синий круг, размером с ладонь, через который и должна будет хлынуть необходимая для открытия врат энергия.

Встряхнувшись, Аорон отбросил посторонние мысли и принялся вязать информационную сеть, состоявшую, в отличие от большинства других, не из стихийных эманаций, а из чистой энергии Ал`Легоса. Сама форма вязи не являла собой того невероятно сложного и прекрасного узора, как, например, "Королевский удар". Напротив, она была очень проста, почти незамысловата. Но это не значило, что она, эта вязь, была слабее или проще. Напротив! Самые изощрённые и совершенные стихийные формы были в десять, в сто, в тысячу раз ничтожней самого простого проявления Истинной Силы – могущества Поля Разума, именующегося Ал`Легос! Вот только мало кто был способен Её использовать.

Аорон отлично знал, что без внешнего источника подпитки он не мог и близко подойти к той степени внутренней мощи, что позволяла ему хотя бы дотянуться до Поля Разума, чего уж говорить про вязь… Он знал это с детства, с того самого времени, когда мастер-ваятель Иванэ рассказал ученикам о Нем, об Истинной Силе Ал`Легоса, что созидает миры. И именно тогда будущий Верховный Патриарх поклялся себе, что наступит день – и он сможет прикоснуться к Истинному Источнику Власти. И этот день наступил! Почти три года потребовалось Аорону! Три долгих года проб и ошибок, поисков и неудач. И, конечно, резервы. В то время как его сверстники направо и налево расходовали отпущенную Вечностью личную Силу, он, как алчный скупец, откладывал каждую кроху.

Вот и сейчас, через множество лет, ему, как и когда-то в юности, требуется этот неприкосновенный запас! Кристалл-накопитель, содержавший в себе целых сорок шесть лет беспрестанных самоограничений, мощно и равномерно пульсировал накопленной энергией. Он был велик, он был огромен, мощи, заключённой в нём, было достаточно, чтобы снести, разрушить до основания целый город. Её должно хватить! Должно!..

Невероятно мощный поток энергии выплеснулся из кристалла и устремился в диск-фокусировщик, когда Аорон, закончив вязь, проявил её в центре круга-ограничителя, запечатанного кровью. Бешено вращаясь, диск изрыгнул тонкий луч спрессованной, концентрированной мощи, вплетая её в каждую линию, каждый изгиб узора информационной сети.

Пространство внутри круга невероятным образом сжалось, перейдя в двумерную форму плетения, искривилось, задрожало. Энергия неконтролируемым, постоянно увеличивающимся потоком разрывала границу мира, ломала, растворяла её. Воздух в комнате, сотрясаемый нематериальными толчками, ощутимо дрожал. Двумерное искажение пошло серебристой рябью, затрепетало с непредставимой, неуловимой глазом скоростью, сжатое пространство выпрямилось, вновь проявив полный круг. Но теперь его надвое пересекала тонкая, подобная густому облаку, полоса, в полтора человеческих роста высотой.

 
Врата Бездны открылись!
С нетерпением ожидавший этого момента патриарх тут же отправил новое, заранее подготовленное плетение внутрь круга. В этот раз – ничего сложного. Называемая в просторечье «поищи меня», форма была направлена на пучок волос, лежащий прямо перед вратами, и предназначалась она для призыва в этот мир того, кому эти волосы принадлежат… Точнее, принадлежали! Это был своеобразный зов плоти, не слышимый никем, кроме того, чья плоть заключена в сети.
Время текло. Ничего не происходило. Кристалл-накопитель, отдавая запасы энергии необходимые для сохранения врат открытыми, тускнел. Кап-кап-кап – утекало время! Кап-кап-кап – исчезала энергия! Дрожа от охватившего его нетерпения, Аорон вглядывался в пелену врат. И вот, когда терпенье почти иссякло, туман всколыхнулся и, раздавшись в стороны, исторгнул из себя высокого, крепко сложенного мужчину, с чёрными, доходящими до плеч волосами и холодными серыми глазами, глядящими с гордого, точёного лица.
Аорон де Брасс-Тэрин невольно подался назад, когда его взгляд пересёкся со взором пришельца. Но он тут же напомнил себе, что бояться нечего, что он хозяин, он господин, да и призванный – всего лишь дух, призрак, осколок былого, он – бессилен, он – ничто… Но Аорон всё равно боялся! И все силы уходили только на то, чтобы не показать своего страха призраку!
 

– Здравствуй, мой мальчик, – мягким тенором, так не вязавшимся с его мощной фигурой, произнёс пришелец.

Явившийся дух выглядел на удивление "живым". Куда более живым, чем помнился Аорону по их последней встрече во плоти.

– Я тебе не мальчик! – яростно (и откуда только силы взялись) рявкнул патриарх, отчётливо расслышавший в словах духа неприкрытый сарказм, относившийся то ли к пожеланию здоровья, то ли к обращению вообще. А может и к тому и к другому?..

– Как пожелаешь, – всё так же мягко произнёс посетитель, склонив в лёгком полупоклоне голову. – Впрочем, для меня ты навсегда останешься ребёнком. Глупым, неблагодарным, эгоистичным, властолюбивым, беспринципным, подлым…

– Хватит! – вскочив на ноги, проревел патриарх. – Я не для того тебя призвал и выслушивать все, что ты обо мне думаешь, – не намерен! Тем более что…

– …что ты это и так знаешь, – закончил за него призрак, искривив губы в ядовитой улыбке.

Великий Патриарх обречённо махнул рукой и, не удержавшись на вновь ставших ватными ногах, грузно опустился обратно в кресло. Спорить с призраком бессмысленно. А тем более с ЭТИМ. И хотя многое из былого начало потихоньку стираться из памяти, одно Аорон помнил чётко: ему ни разу не удалось одолеть в споре Верховного Патриарха Кадима Андреа Валериуса, его прежнего учителя, повелителя, друга, предшественника и…

– А ты изменился, – проведя бесплотной рукой по бесплотной бородке в столь характерном для себя, былого, жесте, подметил Кадим. – Постарел, обрюзг… Видно, давненько мы не общались?

– Сорок семь лет, – совершенно неожиданно для себя отозвался Аорон. – Прошло почти сорок семь лет.

– Всего лишь? – удивился призрак. – А я уж, глядя на тебя, решил было, что минула пара веков. Сам понимаешь, в Бездне трудно следить за ходом времени.

– Тебе виднее, – не удержавшись, ядовито хмыкнул де Брасс-Тэрин.

– Верно, – кивнул призрак, игнорируя явную провокацию. – Но вот что мне интересно: скажи, ты уже объединил филиалы? Я почему спрашиваю? Сам понимаешь: в свете нашего последнего "прижизненного" разговора это представляет для меня некоторый интерес…

– Замолчи, – и куда только делись силы? Аорон даже шептал с трудом. – Прошу, замолчи, оставь…

– Как же так? – искренне удивился дух. – Я-то полагал, что ты вызвал меня для разговора? Кстати, что там с Бездной? Судя по тому, что я здесь – тебе не удалось Её запечатать?..

– Молчи…

А призрак всё говорил, говорил и говорил. Он издевался, он насмехался, он злобно острил, но ни разу не упомянул о том, самом страшном, что связало их в самом… конце. И от этого было в тысячу раз хуже. Лучше бы он кричал, угрожал, проклинал… Но нет, разум Кадима Валериуса был для этого слишком изощрен.

– …минувшие годы. Знаешь, мне, наверное, даже стоит поблагодарить тебя, ведь в нынешнем положении у меня так много преимуществ. Вот, к примеру…

 
Призрак внезапно смолк.
 

– Почему ОНА открыта? – чувствуя напряжение в голосе бывшего учителя, Аорон поднял голову и проследил за его взглядом.

– А, заметил, наконец! – Как бы ему хотелось расслышать в собственном в голосе побольше сарказма.

– Её нельзя просто так открывать! – зло прошипел призрак. – Дурак! За ней…

– Нас обокрали, – просто и на редкость равнодушно проговорил патриарх. – Вот почему я призвал тебя.

– Что?! – будь он, как прежде, в своём теле, Кадим Валериус наверняка задохнулся бы от ярости. – Как?!

Верховный Патриарх, откинувшись на мягкую спинку кресла и прикрыв налитые свинцом веки, принялся неспешно и очень спокойно перечислять события ночи. Он начал со своего внезапного пробуждения; рассказал о странном чувстве, вынудившем его отправиться в кабинет; ничуть не стесняясь неудачи, поведал о поединке с вором; скрупулезно перечислил предметы, исчезнувшие из хранилища. А затем он открыл глаза, ожидая ответа своего былого учителя, и…

…и затрясся, увидев неподдельный ужас, на миг исказивший лицо призрака. Кадим Валериус ничего не боялся, ничего, никого и никогда. Это было так же верно, как и солнечный рассвет – утром! Что же должно было случиться, если ему, да ещё и в нынешнем состоянии, довелось испытать неведомое доселе чувство? От мыслей, бешеным хороводом кружащихся в голове, нынешнему патриарху хотелось взвыть!

– Глупец, безумец! – голос призрака, возможно, впервые, с тех пор как он вышел из младенческих лет, сорвался на пронзительный визг. – Ты не представляешь, что ты натворил! Ты хоть догадываешься – ЧТО по дурости потерял, ЧТО теперь разгуливает по миру? Недоумок!.. Да ведь это…

 
***
Личный секретарь Верховного Патриарха и по совместительству глава его многочисленной и разветвлённой сети шпионов, Горгид са`а Тэрин, уныло брёл по длинному коридору, спиралью огибавшему центральную башню цитадели, и гулкий звук его шагов отзывался отвратительной болью в затылке. По пути ему изредка попадались на глаза усталые, чуть не поминутно зевающие в кулак стражи, лениво привалившиеся к стенам. В любой другой день Горгид не преминул бы гневной отповедью вдохнуть чувство ответственности в этих бездельников, а то и отправил бы парочку-другую – самых невезучих – на встречу со старшим гроссмейстером гарнизона. Да, в любой другой день! Но только не сегодня, нет, не сегодня. Орать, ругаться, требовать, когда эта мерзкая головная боль с каждым шагом всё глубже и глубже запускает свои щупальца в мозг, – себе дороже.
Зацепившись за край чуть выступающей напольной плиты, он утратил равновесие и неловко взмахнул руками, пытаясь удержаться на ногах. Левая рука от резкого движения врезалась в стену, занавешенную поблёкшей шпалерой, ладонь, сжимавшая атласный мешочек, доверху наполненный информационными кристаллами-накопителями, разжалась. Выпрямившись и поборов приступ дурноты от резко обострившейся мигрени, Горгид, не скрывая раздражения, выругался в полный голос – чего он, конечно, никогда не позволил бы себе при других обстоятельствах. Заодно он пожелал работникам, небрежно подогнавшим новую плиту, а также и их близким, дальним и предполагаемым родственникам – всевозможных бед и несчастий вплоть до пятнадцатого колена.
Нет, день не задался с самого начала! Да собственно, и ночь была на редкость, просто до неприличия мерзкая. Засыпать и просыпаться от полуосознанных, невнятных – и оттого ещё более пугающих – кошмаров; обливаться холодным потом, дрожать от холода и изнывать от жары; метаться по взмокшим простыням, вскакивать от собственного крика – определённо, не самая лучшая ночь в его жизни! Но самое пугающее – предчувствия! Предчувствия надвигающегося…
Осторожно, стараясь не усилить и без того жуткую боль, Горгид, тихонько согнулся и подобрал с пола злополучный мешок, мысленно благодаря Поле за то, что проклятые хроникёры не рассыпались и ему не надо ползать на четвереньках, собирая их обратно. Выпрямившись, он продолжил свой путь, на этот раз старательно глядя под ноги.
У дверей, ведущих в покои Верховного Патриарха, он ненадолго задержался. Пара стражей, охранявших двери снаружи, проигнорировали его и не открыли створы, как было положено. Они просто тупо пялились в пространство невидящими глазами и, казалось, намеренно не замечают секретаря. Подобного Горгид уже попросту не смог стерпеть, и его бешеный крик прокатился по гулким коридором. Отпихнув моргающего, будто спросонья, неповоротливого стража, сподобившегося, наконец, отворить створы, он ворвался внутрь задрапированного алыми тканями покоя и направился к рабочему кабинету патриарха. Несколько раз свернув, Горгид оказался у украшенных тончайшей резьбой и позолотой дверей. Легонько постучав и не дожидаясь ответа, он потянул на себя ручку, исполненную в форме дельфина, и вступил в чуть освещённую бледным пасмурным рассветом комнату.
 

– От Джайрека прибыло новое сообщение – ничего важного. Он просит уточнить, на какое количество наших войск может рассчитывать в случае нападения Дельфуса, – уткнувшись в мешочек с хроникёрами и не глядя по сторонам, приступил к докладу Горгид. Никаких церемоний. Никаких приветствий. Они с Аороном провели бок о бок не один десяток лет, виделись помногу раз на дню и давным-давно отбросили за ненадобностью всякие формальности. Тем более – наедине!

– От наблюдателей у Карркса донесений пока нет, но и времени прошло немного – подождём. Ещё из срочного: доставлен запрос Гроссмейстера Ванта (это в Чёрных Холмах) он просит на треть увеличить поставку материалов для "хельмов" – бессмыслица, по-моему, в Черных Холмах сейчас тихо и спокойно, уже несколько лет не было серьезных столкновений, так что ему они без надобности…

– Горгид…

Вздрогнув от неожиданности – до того тихим, бесплотным был окликнувший его голос, секретарь поднял глаза и посмотрел прямо на патриарха.

Злополучный мешочек вновь шлепнулся на пол, рассыпав по пёстрому ковру множество накопителей, но Горгид даже не заметил этого. Головную боль, от которой он так тяжко страдал, сняло как рукой. В кабинете царил непредставимый беспорядок: книги были сброшены с многочисленных полок, повсюду валялись листы бумаги и кристаллы-накопители, центр ковра был оторван, а пол под ним изуродован какими-то мерзкими каракулями. Но не это больше всего потрясло шпиона. Пепельные, кривящиеся губы, бегающие – точно у затравленного зверя – глаза, дрожащие ладони, нервно сжимающие подлокотники кресла – таким предстал перед ним его повелитель и друг. Ни разу за минувшие годы, проведённые вместе, не доводилось Горгиду видеть своего господина в подобном состоянии. Всякое бывало, и такое – о чём и вспоминать-то жутко, но никогда Аорон де Брасс-Тэрин не позволял людям узреть собственных переживаний!

– Что?.. – Горгид не узнал собственного голоса, писклявого, точно у испуганного мальчонки.

Внезапно неизвестно отчего секретарь со всей ясностью припомнил тот день, когда их с Аороном пути впервые пересеклись. Откуда-то издалека вновь повеяло дымом пожарищ, снова раздался лязг стали и противный воющий треск пульсаров, опять в небо устремились крики тех…

Больше восьми десятков лет назад юный младший сержанта, хранивший покой одного из далёких приграничных городов на востоке, вынес из полыхающего дома мальчика-сироту – единственного выжившего из всего поселения. Мальчик рыдал, вырывался и проклинал своего спасителя: ведь там, в доме, осыпались прахом единственные родные ему во всём свете люди. Он кричал и рвался к ним, но сильные руки крепко держали его, а тихий, чуть хрипящий голос говорил бессмысленные, но такие важные слова, он успокаивал. Когда схлынула первая, нестерпимая боль от потери, мальчик пришел к своему спасителю. Он не благодарил его. Нет! Он пришел и решительно потребовал, чтобы те, кто разрушил его жизнь, сполна заплатили за грехи. И они заплатили. О, как они заплатили! Три десятка дней небольшой отряд пограничников маялся в лесной глухомани, прежде чем настиг группу «Чёрных братьев», устроивших погром. Как же они кричали! Мальчик сам подносил факел к их кострам и слышал, впитывал их бесконечные вопли. А когда умер последний из нелюдей, мальчик опустился на землю у его погребального костра и тихонько заплакал. Он хотел умереть. Отправиться на встречу с родными. Он бы всё отдал за один благословенный удар ножа. Но те же самые руки, что отняли его у смерти, вновь подняли его, поддержали, направили. И тогда мальчик поклялся, поклялся своей душой, своей жизнью, что всегда будет верен человеку, отомстившему за его род, за его поруганное детство и несостоявшуюся жизнь. Того мальчика звали Горгид. А молодого гроссмейстера – Аорон, тогда ещё просто – Терин!

– Первое, – пепельные губы с трудом выталкивали слова. – Старый туннель под крепостью! От него к вечеру не должно остаться даже камня. Второе: стражи в цитадели вообще-то не должны ничего помнить о событиях этой ночи, но на всякий случай распорядись, чтобы всех, – ВСЕХ! – кто сегодня нёс службу в самом замке, разослали по гарнизонам. Но только тихо, без лишнего шума, никто не должен заподозрить неладного. Да, ещё, все они должны быть разосланы по разным гарнизонам…

 
Патриарх нервно забарабанил кончиками пальцев по подлокотникам.
 

– И третье… третье, – он внезапно поднял устало клонившуюся голову и пронзительно уставился Горгиду в глаза. – Вот что ты должен будешь сделать, мой друг. Слушай внимательно! Слушай и запоминай…

 
Глава 1: Безымянный.
Предательство – это тонкая игра, в которой победитель всегда проигрывает.
Верховный Патриарх Сайалус Оноре де Данимар-Грегори.
Из «Истактос ресиптанис».
Время… оно неумолимо, словно волна, раскалывающая скорлупку-корабль о равнодушный гранит; оно безжалостно, точно взмах клинка, обрывающий жизнь; оно бесстрастно, как глаза, забывшие, что такое любовь. Ему нет дела до желаний, забот или мечтаний, что уподобляются птицам, парящим в вышине, – столь же далёкие сколь и прекрасные! Время безмерно – ибо не создано того инструмента, что способно вместить его в себя. Время бесплотно – ибо плоть проходящая, а оно вечно! Время… единственная грань Бездны, доступная пытливому взору. Непонятная, безрадостная, пугающая… И все же, хватаясь за неё, как за последний выступ скалы, всё ещё соприкасающийся с ладонью висящего над пропастью и стремящегося отсрочить падение, мы ищем его, мы следим за ним, мы наблюдаем. Нам кажется – его так много… Время идет – неспешно, неторопливо; время бежит – стремительно, яростно; время летит… И когда оглянешься и посмотришь на минувшее – поймешь: оно безвозвратно! Ибо нельзя вернуть того, чего нет. Нельзя ухватиться за пустоту и удержать воду в ладонях! Всё, что осталось – сделать шаг. Всего один шаг вперед, ведь это единственная возможность, единственное, что отличает живого от мертвого.
Всего лишь шаг! Всего лишь…
Шаг. Облачко сероватой, почти незаметной пыли поднимается над землёй, покрывает плотную кожу сапог и вслед за этим медленно оседает наземь. Шаг. Тяжёлая прорезиненная подошва опускается вниз, тихий хруст – под ногой осыпается прахом кость, бывшая когда-то частью живого существа, судя по форме – человека, как и он сам. Это было давно. А может, и нет. Неважно, путник отучился задумываться над подобным. Шаг. Взгляд бледно-голубых, подернутых льдом глаз из-под низко опущенного капюшона лениво скользит вдоль дороги, перебегает на окружающий пейзаж: равнины с буйным разнотравьем да редкие холмики с ещё более редкими деревьями, взор возвращается обратно к дороге, сквозь плотно подогнанные плиты которой пробиваются сорняки… Заброшенность. Горький вкус запустенья. Одно и то же. Пятый день пути одно и то же, и ничего не меняется – тоска.
Вечернее небо, такое же бездонное и холодное, как и его глаза, медленно наполняется темнотой, скоро наступит ночь – время охоты, ликующих криков и леденящих воплей; ночь – время игры, игры жестокой и чарующей, игры жизни и смерти; ночь – время кошмара дневных существ и людей, конечно людей, ведь именно их страхи и отчаянье дают силу стражам тьмы. Извечным спутникам ночи… Какая ирония. Тонкие, бледные губы человека искривляет лёгкая полуулыбка, осунувшееся, несколько вытянутое к острому подбородку лицо в редкой сети ранних морщин на мгновение утрачивает невозмутимость, сбрасывает каменное и бесстрастное выражение, под которым, надежно укрытое от самого себя, прячется другое лицо – пусть забытое, погребенное под грузом лет и тягот испытанного, но всё ещё существующее – лицо молодого человека, не утратившего веры в счастье. Ах, как давно это было… И верно! Ирония судьбы – иначе и не скажешь! Ведь кому, как не ему, знать, что весь ужас ночи, весь бесконечный кошмар темноты не что иное, как бледная тень истинного безумия мрака, что распахивает свои сумрачные объятья, лишь когда тьма отступает. Да, самое страшное в этом мире происходит при свете дня – это он знает на собственном опыте; да, это он ощущает собственной шкурой, каждым шрамом, оставленным светом на его теле, каждой морщинкой обветренного и худого лица, каждой капелькой крови, пролитой в битвах при свете и во имя его. Да. Он знает. Он знает, что свет это – лишь маскировка, призрачный покров, скрывающий истинную тьму. Тьму что скрывается там, куда нет и не будет доступа свету… Он знает… Да!
Человек вновь усмехается – в этот раз над собой. Что-то чересчур мрачные мысли посещают его сегодня, наверное, так действует местность или, возможно, он попросту устал? Впрочем, путник замедляет шаг, останавливается и на минуту задумывается: а когда в последний раз его настроение было по-настоящему приподнятым, радостным? И… не может вспомнить. Нет, он помнит, помнит, просто не может поверить, признаться самому себе, что это было так давно: он помнит искреннюю радость дней своего послушания; помнит слепящие всполохи счастья дня рукоположения; помнит пьянящий полёт духа первых схваток; помнит чувство гордости и достоинства, собственной правоты; помнит дружеские объятья и ни с чем не сравнимое чувство единения, братства со всем живым и светлым, что есть во вселенной и… и всё. Неужели ему больше не о чем вспомнить, ничего доброго, радостного, счастливого не происходило в его жизни с тех самых пор? С того самого проклятого дня? Видимо, так. Память – обычно услужливо открывавшая хозяину свои бескрайние глубины – равнодушно молчит. Наверное, ей действительно нечего открывать…
Как холодно… Путник ещё плотнее закутался в полы тяжёлого, долгополого кожаного плаща и, обхватив себя руками в попытке удержать хоть немного живительного тепла, медленно продолжил путь. Очень холодно, а разум, жестокий и бессердечный разум, нашёптывает: «Это твоя душа». Не телу холодно – нет… Он встряхнул головой.
Всё ж таки прошло почти пятнадцать лет – срок немалый! Так почему же он никак не может забыть, успокоиться, зажить простой человеческой жизнью – жизнью, не связанной клятвами и обетами?.. Ведь, в конце-то концов, не он первый – не он последний, и до него были отступники и после были, и некоторым даже удавалось вполне неплохо устроиться – стать генералами или магистрами других орденов! Так почему же именно ему выпало «счастье» нести на себе крест всех отверженных, терзаться и мучиться от чувства вины за совершенную многие годы назад ошибку – и ещё больше страдать оттого, что никакого раскаяния за эту ошибку он не чувствует? Путник знал: представься ему сейчас шанс исправить её – он так ничего и не сделал бы. Никакого раскаяния! И это-то больше всего и тревожит: ведь если он оказался тогда прав, значит… Нет! Нет никакого «если». В этом мужчина был уверен как ни в чём и никогда – ни до, ни после. Он был прав! А всё остальное, все, что случилось потом… что ж: «Не делай добра – не узнаешь и зла» – так, кажется, звучит старое присловье.
Вновь лёгкая полуулыбка, но горечи в ней куда больше, чем в стоне, что так и не сорвется с губ.
Всполох ярко-красного пламени в глубине его разума, тишина – грохотом тысячи труб и барабанов Последнего Суда, что предшествует долгому посмертию – оглушает мятущееся сознание. Спокойствие. Человек заставил себя перестать думать о прошедшем, слишком поздно размышлять о том, чего не исправить. Да и какой смысл? Говорят, время лечит. Только чем глубже рана – тем больше должно пройти его, прежде чем шрам затянется. Что ж, время у него есть, и он искренне надеялся – его хватит. Ведь надежда – это всё, что осталось у него в память о минувшем…
Надежда – последнее прибежище дурака.
Незаметно для путника, погруженного в дебри безрадостных мыслей, ночь вступила в свои права, один за другим на небе вспыхивали игривые огоньки далёких светил, наполняя глубокую, мрачную синеву ореолом изысканности и загадочности. Изменились и звуки: на смену многоголосию дня пришли иные голоса, исполненные гордости, одиночества и силы. Стих ветер, столь обычный в предгорных равнинах, истончился, истаял до невесомого дуновения.
Воцарилась ночь.
Но не только время сменило свои призрачные одеяния. Новые очертания вторглись и в уже ставший привычным пейзаж. Тут и там, вдоль дороги, стали появляться изгороди, за которыми виднелись то паровые поля, то засеянные; могучие, дикие исполины – дубы и вязы – уступили место яблоням, усыпанным крошечными зеленовато-сизыми плодами – свидетельством грядущего урожая, и вишням, с уже налившимися ранним багрянцем ягодами, раскидистым грушам и черешням, с тяжелыми, клонящимися к земле ветками. И хотя нигде не было видно ни домов, ни хозяйственных построек, стало очевидно: дикие места кончились.
А значит, нужно быть предельно осторожным!
Поздно!
 

– Давай, у-ублюдок, шевелись, вытряхивай карманы и не вздумай рыпаться!

Путник резко остановился и принялся безмолвно разглядывал окружившую его троицу, выросшую словно из-под земли, хотя, скорее всего, они попросту прятались в какой-нибудь укромной ухоронке, возле обочины старой дороги, – благо таковых в округе было предостаточно – и поджидали припозднившегося гуляку. Хотя нет, человек с шумом втянул в себя воздух, пропитанный смрадом застарелого пота и дешевого алкоголя. Нет. Эти люди точно не были "профессионалами". Скорее уж…

– Кошель давай, голь перекатная – с уже явно различимыми нотками зарождающейся истерики в голосе потребовал от путника наиболее твёрдо стоящий на ногах разбойник, подкрепив свою угрозу яростным взмахом пистолета в дрожащей руке.

"Голь перекатная" равнодушно оторвал взор от дороги и устремил его в лицо "главаря". В глазах путника не было страха, гнева, испуга, и, если б грабители были чуть менее пьяны или хоть немного внимательнее присмотрелись к избранной "жертве", их решимость, возможно, сильно бы поубавилась, но, увы, они не смотрели.

– Глухой чево-ли, а ну…

Шепот ветра, тихий, едва различимый на самой грани слышимости… В отличие от сокрушающего порыва, обрушившегося на грабителей и впечатавшего их в камни тракта. Шёпот, растворившийся в возгласах удивления и испуга. Шёпот, исчезнувший сразу же, как только сознание оставило последнего из нападавших.

Детский трюк. Путник невольно улыбнулся воспоминаниям. Плетенье Воздуха – это был один из первых уроков, усваиваемый юными братьями-избирающими. И наименее любимый – смело можно добавить. Мало кто – даже среди будущих "приобщенных", что уж говорить об остальных! – имел склонность к работе с воздухом и ветром, и он также не был исключением, но за годы изгнания человек понял: нет бесполезных знаний. Конечно, он мог использовать множество убийственных уловок и способностей для устранения этой троицы, но зачем поджигать город, если нужно всего лишь испечь хлеб? И милосердие здесь ни при чём. Совсем ни при чем.

– Люди, – прошептал он, словно сплюнув это слово. Склонившись над одной из жертв, человек без имени поднял пистолет и привычным движением вынул обойму. Всего один патрон. Небрежно кинув обойму в полупустой заплечный мешок, он принялся осматривать оружие, но уже через мгновение огорчённо покачав головой, бросил его наземь. Пистолет был безнадёжно испорчен и, судя по пятнам ржавчины, – довольно давно. И с таким-то оружием эта троица вышла на промысел?! Путник недоуменно пожал плечами. Да у них даже ножей не оказалось! А ведь ни один нормальный человек, особенно по нынешним временам, не сунется за ворота собственного дома без увесистого тесака на поясе. Тем более в приграничных землях!

Лёгкая, невесомая, словно гусиное пёрышко, волна приятного покалывания прошлась по его левой руке от запястья до плеча, будто кто-то незримый провёл по ней щёточкой из тонких волос. Человек, не обращая внимания, продолжал разглядывать неудачливую троицу. Грязная, засаленная, хотя и довольно крепкая одежда, лёгкие хлопчатые штаны и рубахи навыпуск, мускулистые руки, крепкие ноги, дублёные лица – всё просто-таки кричало – "Крестьяне!" Путник беззлобно пнул владельца пистолета в бок и презрительно бросил:

– Дилетанты.

Новая волна щекотки прокатилась по его руке, задев на этот раз ещё и шею. Фыркнув, человек хотел было что-то сказать, но, явно передумав, обречённо пожал плечами и произнёс совсем не то, что собирался вначале.

– Ноби, – негромко бросил он в пустоту за своим плечом, – прекрати. У меня нет никакого желания играть в твои игры.

– Ну и что? – в полуметре от земли воздух внезапно уплотнился, очертив контуры странного существа, размером с крупную кошку. Радужная вспышка на миг осветила дорогу, и на месте, где всего несколько мгновений назад никого не было, появился Ноби – собственной персоной.

Человек недовольно оглянулся: рефлексы, отточенные многолетними тренировкам и скитаниями в одиночестве, там, где даже самые отчаянные смельчаки и сумасброды не осмеливались показываться без небольшой армии, рефлексы, доведённые до бритвенной остроты горских клинков, сработали ещё прежде, чем он смог что-либо рассмотреть. Ладонь, мгновенно сжавшись, перехватила летящий в лицо предмет, и только после этого сознание – торопливыми скачками устремившееся вслед за телом – сумело соединиться с телом.

– Отпусти хвост, – довольно рассмеявшись, потребовал бесенок, весело прихлопывая четырехпалыми ладошками.

Путник невольно отшатнулся, когда венчавшая хвост кисточка, встрепенувшись, мазнула-таки его по носу, но руки не разжал.

– Сколько раз я тебя просил не делать этого? – грозно вопросил он.

– Понятия не имею, – беззаботно отозвался Ноби. – Я не считал.

Кисточка вновь дёрнулась, но на этот раз человек был настороже и успел вовремя увернуться.

– Прекрати немедленно, ты разве не видишь? Мне не до тебя, – мужчина отпустил хвост существа и указал рукой в сторону начинающих приходить в себя горе-громил. – Надо решить, что с ними делать.

– А давай я их съем, – Ноби плотоядно улыбнулся, обнажив крохотные, острые, словно иглы кейкара, зубки, и, похлопав лапками по своему ярко-розовому брюшку, заявил: – С тобой ведь вечно не знаешь, когда придется в следующий раз покушать. Я уже исхудал, вот гляди!

 
И бесёнок демонстративно втянул живот.
 

– Да пожалуйста, – отмахнулся человек. – Тебе их зажарить или так оставить, сырыми?

– Фу, – надув пухлые щёчки, обиженно пропыхтел бесёнок. – Ну вот, опять всё веселье испортил. И, вообще, знаешь что: ты на редкость скучный тип! Вот так!

– Да, я знаю это, – мужчина шевельнул пальцами, и мощный поток воздуха вновь обрушился на пытающегося приподняться горе-вояку, припечатав того к земле и отправив его сознание в новое путешествие по миру грёз. – Ты говоришь мне об этом по дюжине раз на дню.