Текст книги "Поздние вечера"

Автор книги: Александр Гладков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Роман «По ту сторону» писался в большой коммунальной квартире в доме на Гоголевском бульваре, где в одной комнате жили молодой писатель (тогда еще фельетонист), его жена, недавно родившийся сын и огромная немецкая овчарка. Днем Кин был занят в редакции, и для работы над рукописью ему оставалось только позднее ночное время. Он много курил, а в комнате, где спит ребенок, курить было нельзя. Поэтому Кин, дождавшись заветного часа, когда шумная жизнь квартиры затихала, уходил на кухню и писал там на углу хозяйственного стола, окутанный клубами дыма. В старом доме под полами жили крысы и, видимо, считали, что ночное время принадлежит только им. Они бегали под ногами без всякого страха. Однажды Кин, оторвавшись от очередного приключения своих героев, подстерег и убил крысу.

Листы с забракованными черновиками он складывал в желтую папку с надписью «Потерянное время». Ц. И. Кин вспоминает: «Он безжалостно исключал целые эпизоды, отлично написанные, если, по его мнению, они хоть чем-нибудь нарушали архитектонический замысел, ритм книги. Бывало, я прямо-таки умоляла Кина не выкидывать какую-нибудь сцену, которая мне особенно нравилась, но Кин был совершенно непреклонен: „Нет, это не лезет“ – и все равно выбрасывал». И она же вспоминает:

«…и вот наконец он будит меня как-то ночью:

„Он поймал повод, вскочил на холодное седло и полетел по длинной лунной дороге догонять своих.

– Ну… я… не так уж плох, – прошептал он, точно отвечая на чей-то когда-то заданный вопрос.

Это было его последнее тщеславие“.

И я плачу, хотя отлично знала, какая смерть ждет Матвеева, – плачу, потому что это в самом деле написано великолепно, лучше не придумаешь, и нельзя удержаться, чтобы не заплакать, и Кин, взволнованный и сосредоточенный, счастливый этими слезами, несколько раз повторяет: „Ну, вот и конец“, и мы до утра не спим и начинаем перечитывать различные сцены романа».

В самый разгар работы над романом «По ту сторону» Виктор Кин написал статью «Литература идеалов». Ее по справедливости можно рассматривать как нечто вроде «литературного манифеста» и, во всяком случае, как выражение общественного и эстетического кредо молодого писателя. Статья не включалась в издания произведений Кина, и для того, чтобы прочесть ее, надо обратиться к старым журналам двадцатых годов. Поэтому я расскажу об этой статье и приведу цитаты: это важно для понимания взглядов и вкусов Кина, его концепции литературы. Он разбирает историю общественного успеха двух знаменитых книг – «Страданий молодого Вертера» Гёте и «Отцов и детей» Тургенева. И Вертер и Базаров – по Кину – были счастливо найденными, а не «выдуманными» типами своего времени, отобразившими в себе «общественно нужного человека эпохи». Проследим за ходом мысли Кина:

«В 1774 году молодой Вольфганг Гёте выпустил свою книгу „Страдания молодого Вертера“, историю любви молодого мечтателя к девушке, ставшей впоследствии женой другого. Вся книга посвящена горячей, сентиментальной любви Вертера во вкусе того времени – с записками, с мечтами, с предчувствиями, – прочная старая любовь, которая кончается либо смертью, либо браком. В то время наука любви стояла высоко: от первой встречи до первого поцелуя автор успевал написать несколько глав, – искусство, теперь уже утерянное. Возлюбленная Вертера Лотта имела жениха и вышла за него замуж, – книга кончается самоубийством Вертера, не вынесшего двойкой тяжести своей любви и разочарования.

Но тогда, в семидесятых годах позапрошлого столетия, выход „Вертера“ вызвал целую бурю. Люди рыдали над книгой; одни – жалея Вертера, другие – жалея самих себя за то, что они „созданы менее возвышенными, чем Вертер“. Многие подражали Вертеру в костюме, многие сами кончали самоубийством, – этот вид „есенинщины“ не был оригинальным даже тогда. Роман читали все. Наполеон в египетском походе имел при себе эту книжку и, хладнокровно погребая в песках целую армию, жалел немецкого самоубийцу. „Вертер“ выдержал много перепечаток; появился ряд более или менее бездарных подражателей, периодическая печать наполнилась шумом полемики, и противники громили друг друга страстным, изысканным языком восемнадцатого столетия. Маленькая книжечка становилась общественной силой, и фигура Вертера вставала над старой Германией как воплощение и символ идеализма.

Другая книга имела судьбу еще более блестящую. Влияние ее было настолько велико, что оно сохранилось до наших дней, пережив трех царей и три революции. Книга вышла на рубеже двух веков, в подлое, свинцовое, как говорил Герцен, время, когда рушился старый общественный уклад и на историческую сцену пришли новые люди. Книга („Отцы и дети“ Тургенева) вобрала в себя отзвуки этой ломки, смутные настроения и запросы эпохи. Главный герой ее, Базаров, по своей идеологии, целям, конечно, ни в какой степени не является идеалом нашего времени и нашего класса. Но как образ человека, как общественный тип, наделенный прямотой взглядов, идейным мужеством и подлинным духовным благородством, Базаров не может не вызвать даже и теперь нашего сочувствия и симпатии. Базаров несколько десятилетий (вопреки воле автора) был символом идейного бунта против бога, против семейных и общественных устоев: еще и сейчас, в наши годы, мы чувствуем влияние этой изумительной книги. Рука Базарова, старого нигилиста шестидесятых годов, положила свой знак на суровый быт молодежи в годы военного коммунизма. Корни влияния были утеряны, старик Тургенев был забыт, и молодежь, сокрушая „предрассудки“, остригая косы и изгоняя из любви нежность, постоянство, „черемуху“ и прочий прекрасный любовный реквизит, даже и не подозревала, насколько это не ново. Потом, бесконечно опошлив, придав „базаровщине“ реакционный смысл, в дни нэпа ею воспользовалась молодежь богемы и на ней построила доморощенную теорию, которая начинается с того, что „все дозволено“, и кончается веревкой.

Создание и рост общественного классового типа, „идеальной“, с точки зрения классовых задач, личности, определяется, конечно, не литературой. Этот тип формируют экономические, социальные и бытовые влияния, но среди этих влияний литература занимает не последнее место. Ни Базаров, ни Вертер не имели бы такого необычайного успеха, если бы они являлись отдельными, выдуманными людьми. Корни их влияния на современников заключаются в том, что они отобразили в себе тип общественно нужного человека. Их любовь, настроения, страдания и радости были связаны с социальным духом эпохи. Такая литература – литература идеалов – имеет воспитательное значение, так как она увлекает, заставляет подражать и, при выработке миросозерцания, служит как бы наглядным пособием».

В этой статье Виктор Кин высказывает взгляды, которые теперь нам отнюдь не могут показаться чем-то новым, он призывает создать в художественной литературе образы положительных людей нашей эпохи, людей энтузиазма, мужества, смелости, – подобных призывов в критике мы встречали множество. Но статья Кина никому не покажется праздным, необязательным рассуждением или призывом, высказыванием, повисшим в воздухе, – она написана им, так сказать, на полях рукописи его романа «По ту сторону» и является попутными размышлениями человека, привыкшего отдавать себе отчет во всем, что он делает, критическим самокомментарием и теоретической рабочей гипотезой при осуществлении весьма практического дела – реального создания таких положительных героев, как герои романа Матвеев и Безайс. Со статьями и теоретическими положениями можно спорить, с очевидной удачей книги не поспоришь: она говорит сама за себя.

Кин-художник писал правду о своем замечательном поколении, он шел от жизни, от наблюденного, пережитого и передуманного. Он сам принадлежал к человеческой формации, выдвинувшей Матвеева и Безайса, он знал ее изнутри, он восхищался ею и гордился своей принадлежностью к ней. Его роман возник из творческой потребности выразить свое поколение, свое время, а теоретические обоснования пришли позднее. Никто больше Кина не презирал слащавое украшательство в литературе, поддельный, раскрашенный романтизм, мещанскую красивость. Но из того, что существуют суррогаты и поддельные, наигранные чувства, вовсе не значит, что в жизни нет настоящей романтики, поэзии, красоты подвига. Кин был подлинным, прирожденным романтиком.

6

Когда роман «По ту сторону» был закончен, папка «Потерянное время» оказалась вдвое толще той, в которой лежала рукопись. В 1928 году роман вышел в издательстве «Круг». Я спрашивал Ц. И. Кин, почему Кин не предложил его в один из толстых журналов. Кроме солиднейших «Красной нови» и «Нового мира», тогда уже существовали и «Октябрь» и «Молодая гвардия», охотно печатавшие начинающих авторов. Просто случилось так, что первый же редактор, которому попала в руки рукопись, немедленно одобрил ее, принял и напечатал.

Об истории опубликования романа вспоминает правдист Зуев, который читал «По ту сторону» в рукописи и «не мог оторваться, так увлекательно и ярко была рассказана история борьбы чудесных наших комсомольцев. Это была несомненная удача автора, – все друзья Кина, ознакомившиеся с романом в рукописи, единодушно сходились в оценке». Зуев был связан с издательством артели писателей «Круг», директором которого был Александр Николаевич Тихонов (Серебров), сам писатель, обладавший хорошим литературным вкусом. Как раз в тот момент издательство приняло решение начать выпуск серии «Новинок пролетарской литературы». Первой книгой в этой новой серии была повесть Зуева «Тайбола» о начале становления Советской власти в провинциальном городке.

Второй вещью в этой серии должен был быть роман Кина. Но тут произошел неожиданный инцидент, вспоминает Зуев: «Автор потребовал, чтобы на обложке его книги было сделано обозначение: „Новинки русской литературы“. А. Н. Тихонов, которого все шутливо звали „Плантатор“, недоумевал: как, почему, что тут такого. Но Кин был упрям.

– А чем это хуже? – спрашивал он, поглядывая на „Плантатора“ насмешливыми глазами.

Ему удалось настоять на своем – издательство вынуждено было заказать новую обложку…»

Александр Зуев, сохранивший о Кине теплую память («Я все больше ценил его живой ум, веселый и насмешливый, его разностороннюю одаренность и всегда присущее Виктору теплое чувство товарищества»), видит в истории спора Кина с А. Н. Тихоновым доказательство того, что Виктор Кин отлично понимал всю неправомерность разделения советских писателей по признакам принадлежности к литературным группировкам.

В литературном дебюте Кина сразу определилась характерная черта его поколения, этих мальчиков, очень торопившихся жить, в шестнадцать лет командовавших полками и в двадцать редактировавших газеты, – он и дня не ходил в «молодых» и «подающих надежды». Первая книга – и первая удача. И удача не условная, не выданная по снисходительности к возрасту, а бесспорная и увесистая. Такой же была судьба многих других писателей его поколения или немного более старших: Юрий Олеша, Евгений Петров, Илья Ильф, Аркадий Гайдар, Дмитрий Фурманов тоже никогда не считались «начинающими» или «подающими надежды». Они сразу и уверенно вошли в литературу.

Судьба романа «По ту сторону» была своеобразной. Читательский успех был бесспорным, одно издание следовало за другим, Кин не успевал принимать все приглашения на встречи с читателями. Я уже приводил свое воспоминание библиотекаря и дополню его: как были потрепаны, зачитаны, засалены имевшиеся в нашей библиотеке экземпляры книги, какой на нее был спрос. Да, книгу читали, но о ней не спорили. Шумная, полемичная критика двадцатых годов, в сущности, прошла мимо нее. Были рецензии и статьи, но в общем книга была зачислена не по разряду большой литературы, «продолжавшей традиции», а по разряду приключенческой литературы для юношества. И тем не менее книга жила и присутствовала в сознании людей. Начинающий драматург С. Карташев сделал по роману инсценировку, и ее поставили на Малой сцене Художественного театра. Пьеса называлась «Наша молодость» и шла много лет.

Несмотря на несомненное читательское признание (в анкете «Комсомольской правды» вскоре после его опубликования роман «По ту сторону» был назван в числе десяти самых любимых произведений советской молодежи), Кин не торопился становиться профессиональным писателем. В сущности, он так им и не стал. Ему словно мало было спокойного литературного бытия: его всегда тянуло к непосредственному, активному участию в жизни. Он идет учиться на литературное отделение Института красной профессуры, пробует себя как литературовед и вдруг с радостью принимает предложение отправиться за границу корреспондентом ТАСС. Работает сначала в Риме, потом возглавляет корреспондентский пункт в Париже и только урывками, в свободное время присаживается за начатые рукописи сразу двух романов. После возвращения из Франции заведует отделом советской литературы в издательстве «Художественная литература», потом становится главным редактором газеты «Журналь де Моску». Тем временем роман «По ту сторону» много раз переиздавался, пока жизнь автора не оборвалась преждевременно и трагически…

Перечитывать книгу, когда-то любимую, почти так же рискованно, как встретиться со старым приятелем после долгой разлуки. Чаще всего это приносит разочарование. Не всегда в нем признаешься, потому что, сопоставив воспоминание с новым впечатлением, нужно что-то осудить: себя или его. С книгой это еще труднее, ведь тут уж ясно, что измениться мог только ты, а книга осталась прежней. У нее признанная репутация, ее переиздают, кто-то ее читает, как ты сам когда-то, впервые. Берешь ее, чтобы испытать вновь запомнившееся волнение, с которым читал в первый раз. Но оно не приходит. Равнодушно перелистываешь страницы, упрекая себя в утрате свежести и непосредственности. Можно также, снисходительно усмехнувшись, признаться в былой наивности и глупости. Задним числом это легче легкого. Но, играя в шахматы с самим собой, радоваться блестящему мату – такого рода занятие все же полного удовлетворения не дает. Обычно остается смутное ощущение недовольства. Собой или книгой? Разобраться в этом непросто. Иногда это бывает полезно, но недаром жена библейского Лота была наказана за то, что любила оглядываться.

Не без подобных опасений я в 1965 году взял в руки книгу Виктора Кина «Избранное», большую часть которой занимает так нравившийся мне когда-то роман «По ту сторону». Кроме него в книгу вошли фрагменты незаконченных романов: «Лилль» – о первой мировой войне, и роман без названия о журналистах, а также старые газетные фельетоны и отрывки из записных книжек. Заглавие «Избранное» не совсем точно. По существу, книга содержит всё, что сохранилось из литературного наследия писателя. Об «избранности» можно говорить разве что применительно к записям и фельетонам. Сборнику предпослана содержательная и точная статья Ц. И. Кин, единственным недостатком которой является только то, что она слишком коротка.

Но вот прочитаны первые страницы, и боязливое предубеждение исчезает. Читаешь с увлечением, что-то припоминаешь, что-то кажется совсем новым, опять влюбляешься в остроумного Безайса и сдержанного Матвеева, радуешься и грустишь вместе с ними, идешь послушно за автором по дорогам его вымысла: из фантастической теплушки гражданской войны пересаживаешься в кулацкие розвальни, мерзнешь, греешься, рискуешь жизнью и убиваешь сам, томишься провинциальной скукой и пошлостью, любишь без взаимности и не замечаешь, как любят тебя, и, когда кажется, что жизнь окончилась одиночеством и будничной тоской, неожиданно совершаешь подвиг, ради которого стоило жить и умереть. Со страниц романа тебя снова волнует знакомый мальчишеский трепет приключения, но это приключение, этот подвиг – не ради старого пиратского клада, а во имя революции, и не под пальмами Тихого океана, а в маленьком, обыкновеннейшем городке Дальнего Востока, того самого Дальнего Востока, центр которого Владивосток– по словам Ленина – город «нашенский»…

Прежнее ли это впечатление? И да и нет. К прежнему прибавилось нечто, что не так просто сразу и определить. Пожалуй, оно богаче прежнего. Одновременно несколькими пластами в тебя входят и истории Безайса и Матвеева, и твои собственные воспоминания о времени, когда это читалось впервые, и то, каким ты тогда был, и то, что помнишь и знаешь об авторе и его судьбе, и еще многое. И снова убеждаешься, что по-настоящему хорошую книгу перечитывать еще интереснее, чем читать в первый раз.

Вспоминаю, что незадолго до своей смерти об этом говорил Юрий Олеша: «Я уже давно не читаю, а только перечитываю. Оказывается, перечитывать увлекательно вдвойне». Значительная часть его посмертно изданной книги «Ни дня без строчки» и состоит из рецензий на перечитанное. Все, встречавшиеся с ним в его последние годы, помнят, как ярко он рассказывал о прочитанном. Многих рассказов я не нашел в книге: значит, он записывал не все. Строчек-то было много, но дней не хватило. Беру с полки книгу Олеши и перелистываю. Вот эти слова, правда, записанные несколько иначе: «Замечательную книгу мы читаем каждый раз как бы заново, в этом удивительная судьба авторов замечательных книг: они не ушли, не умерли, они сидят за своими письменными столами или стоят за конторками, они вне времени…»

Все сказано верно и отлично, и только с последними словами хочется поспорить. Нет, книги эти живут не «вне времени», а именно «во времени», в своем времени, которое так сложно связано с нашим, без которого не было бы нашего времени и которое мы тем не менее так плохо помним и мало знаем. Они существуют одновременно и в нашем времени, и эта одновременность их существования (хочется сказать – это чудо одновременного существования, чудо сосуществования) приближает и «их время», время Кина и его ровесников, таким, как оно было въяве – «с фининспекторами, с блеском чудес и вонью чернил», говоря словами любимого поэта Виктора Кина – и всего поколения – Владимира Маяковского.

Для меня волнующая художественная сила романа Виктора Кина и других его, незаконченных произведений прежде всего в умной и зоркой точности, с которой им описано свое время. Мне трудно представить себе исторический роман о двадцатых годах, где бы это было сделано зримее, нагляднее, глубже не по выводам и итогам, а по тому живому движению чувств, настроений, привычек, заблуждений, странностей, мечтаний и надежд, без которых при любой идеально построенной сюжетной мизансцене все сухо, схематично и в конечном счете неубедительно.

Существует старый спор – что остается в истории: искусство, выражающее свое время, или искусство, говорящее о «вечных ценностях духа». Открыто или замаскированно, но спор этот не утихает и в наши дни, хотя уже давно доказано, что эти самые «вечные истины» живут только тогда, когда время наполняет их, как паруса ветром, содержанием современных проблем, современных задач. Вспомним полную перипетий историю такого слова, как патриотизм. Через какие только приключения не прошел этот термин: годами он жил в кандалах кавычек или спутником каких-нибудь очень неуважаемых понятий («социал-патриоты») и вдруг словно заново родился, когда защита родины стала самым главным делом. Виктор Кин не писал о «вечных ценностях» или «вечных истинах» – в его время к этому относились вполне иронически, я бы даже сказал: весело иронически; он был поэтом-историком только своего поколения, только своего времени, но сейчас, на дистанции десятилетий, отчетливо видно, что нехитрый рассказ о приключениях двух молодых коммунистов в дальневосточном подполье несет высокий и подлинный моральный пример.

Настоящее искусство всегда обо всем говорит только в прямом смысле, а смысл нарицательный добавляют последующие годы, десятилетия и эпохи. Вероятно, лучший способ стать современником своим внукам – это быть прежде всего современником самому себе. Замечательные книги живут не «вне времени», а одновременно и в своем времени и во всех временах. Таков роман «По ту сторону», таковы многие другие наброски и фрагменты писателя. Они выдерживают искус ревнивого перечитывания. Я не хочу сказать, что они вечны, – да и что вечно? – но в перспективе десятилетий они – как хорошее вино, которое с годами меняет свою химическую структуру, делается лучше, – стали интереснее, богаче. Они как бы вобрали в себя множество исторических ассоциаций и сопоставлений.

Если бы мы и не знали историю написания «Войны и мира», начатую замыслом о возвращающемся декабристе, то мы и сами могли бы, продолжив в своем воображении судьбу Пьера Безухова, представить его декабристом. В романе Кина погибает один Матвеев, Безайс остается жить. Потом мы видим его в середине двадцатых годов в Москве эпохи нэпа. Рассказ обрывается, но разве мы не можем представить себе дальнейшую историю Безайса? Он так точно вписан в свое поколение, что, представляя судьбу поколения, мы видим Безайса и его будущее. А от этого воображаемого и реальнейшего продолжения, не написанного Кином, уже иными кажутся и юный мажор героя, и его счастливая уверенность в том, что он принадлежит к избранному поколению, и его несколько беспечный романтизм.

У многих ли героев популярных романов двадцатых годов можно так продлить судьбы? Многие ли из них не тускнеют с годами, а обогащаются новыми красками? Многие ли из них не разочаровывают при перечитывании?

В искусстве середины нашего века резко и определенно обозначилась черта, которую можно назвать эффектом личного присутствия автора. Сильная, привлекательная индивидуальность художника, его жизнь и судьба не только влияют на оценку и восприятие сделанного им, но и в многократной степени повышают эту оценку. Личность художника как бы договаривает не договоренное произведениями, бросает дополнительный свет на каждое в отдельности и словно скрепляет их новой сложной сверхсюжетной связью. От этого некоторые вполне законченные произведения приобретают характер фрагментов, а фрагменты, отрывки незавершенного, недописанного, брошенного и опубликованного позднее, будучи поставлены друг с другом в неожиданную связь, в системе нового «целого», в которое входит и биография писателя, кажутся не то чтобы законченными, но как бы не нуждающимися в окончании.

Флоберовское утверждение, что читателю не должно быть никакого дела до личности автора, сейчас, в середине двадцатого века, кажется не только странным, но и непонятным. Современный читатель всегда ищет связи поразивших его произведений с личными судьбами художников и, встретившись с подлинным и большим, безошибочно ее находит. Иногда этот интерес к судьбе вырастает настолько, что почти заслоняет сами произведения. Пожалуй, сейчас нам интереснее читать о Байроне, чем самого Байрона, и вовсе не из мещанского любопытства к подробностям частной жизни, а потому, что «байроновское» в этой жизни содержится в более густой концентрации, чем в условных фабулах его романтических поэм. Современный читатель с особенной жадностью ищет соответствия «души» и «дела» у своих любимых художников и, найдя его, вознаграждает художника небывалой привязанностью и любовью. Не в этом ли отчасти секрет популярности Антуана де Сент-Экзюпери? Один из французских биографов тонко заметил, что он независимо от жанра, материала, темы всю жизнь как бы писал одну книгу, так слитны его творчество и биография.

Многие литературные биографии меняются, растут, сияют или меркнут в зависимости от того, каким светом горит нам просвечивающая через все личность художника. Смерть Хемингуэя кажется нам еще одним романом, так же как жизнь Кафки, как подвиг Фучика. Наиболее ярким примером этого может быть судьба Николая Островского. Невозможно представить себе его романы написанными на даче, в промежутках между бильярдными партиями и поливкой уникальных сортов роз. То, что я назвал эффектом личного присутствия автора, в романах Николая Островского содержится в исключительной степени, и, вероятно, отсутствие этого было бы невосполнимо никакими другими достоинствами этих книг.

И литературное наследство Виктора Кина, такое яркое и талантливое само по себе, не может быть верно оценено с помощью частных характеристик: то сильнее, то слабее, то завершеннее, то фрагментарнее. К любой критической оценке невольно и неизбежно присоединяется влияние замечательной личности автора. Именно она ставит все собранное в «Избранном» – роман, черновые наброски, отрывки и фельетоны – в цепкую и нерушимую органическую связь, и отрывистость, обрывчивость и эскизность приобретают качество и силу художественного приема, как многоточия, заменяющие пропущенные строфы в «Онегине», как внезапная, но полная глубокого смысла и тонкого художественного расчета остановка с незаконченной фразой в стихотворении Марины Цветаевой «Тоска по родине». Замысел художника, непринужденная дневниковая запись и неназванные, но угадываемые факты биографии – все это уравнивается по значению с красноречивыми документами вроде заявления в Амурский облком РКСМ от секретаря Бочкаревского укома РКСМ В. П. Суровикина. А все вместе это составляет увлекательнейшую книгу, своим поразительным психологическим единством и внутренней цельностью подобную, несмотря на все различия, той единственной книге Сент-Экзюпери, которую писатель-летчик писал всю свою жизнь.

7

В сущности говоря, в поисках корней, той отправной точки, отталкиваясь от которой мы можем судить обо всей манере Кина – художника и историка своего времени, следует обратиться к одной из первых глав романа «По ту сторону», к главе, не случайно названной «Все люди мечтают». Ее автобиографический характер не вызывает сомнений, и в данном случае закономерно говорить об автопортрете: это подтверждается хорошо известными обстоятельствами жизни Виктора Кина.

«Мир для Безайса был прост. Он верил, что мировая революция будет если не завтра, то уж послезавтра наверное. Он не мучился, не задавал себе вопросов и не писал дневников. И когда в клубе ему рассказывали, что сегодня ночью за рекой расстреляли купца Смирнова, он говорил: „Ну что ж, так и надо“, – потому что не находил для купцов другого применения.

Все, что делалось вокруг него, он находил обычным. Очереди за хлебом, сыпной тиф, ночные патрули на улицах не поражали и не пугали его. Это было обычно, как день и ночь. Время до революции было для него мифом, Ветхим заветом, и к Николаю он относился, как к царю Навуходоносору, – мало ли чего не было! Это его не трогало. От прошлого в памяти остались лишь городовой, стоявший напротив Волжско-Камского банка, и буква ять, терзавшая Безайса в городском училище.

И от бога – от домашнего, бородатого бога, с которым было прожито четырнадцать лет, – он отказался легко, без всяких душевных потрясений. Не было ничего особенного, выходящего из ряда обыденности – просто он решил, что бог не существует.

– Его нет, – сказал он, как сказал бы о вышедшем из комнаты человеке.

Ему приходилось видеть страшные вещи, а он был всего только мальчик. Ночью в город пришли казаки и до рассвета убили триста человек. Утром он вышел с ведрами за водой и увидел на телеграфном столбе расслабленные фигуры повешенных – верный признак, что в городе сменились власти. Когда белые ушли, мертвецов свозили на пожарный двор и складывали на землю рядами. Вместе с другими Безайс ходил на субботник укладывать их по двое в большие ящики и заколачивать крышки гвоздями. Сначала ему было не по себе среди покойников, но потом он оправился.

– Ничего особенного, – решил он».

Припомним отрывок из автобиографии Кина: «В город пришли казаки и искрошили 300 человек наших». В романе повторяется точная цифра, молодой писатель не хотел и не искал гипербол: он был точен, и сама эта точность и лаконизм повествования придают тексту особую выразительность и силу. Виктор Кин описывает Борисоглебск тех лет, не давая городу никакого названия, – просто небольшой уездный русский город, – описывает с абсолютной достоверностью свидетеля и участника событий.

«Красные убивали белых, белые – красных, и все это было необычайно просто. Люди уходили ловить рыбу, а с реки их приносили мертвыми и под музыку хоронили на площади». Кин не называет год, но мы определяем его с неопровержимой уверенностью. И опять вспоминаем фельетон Кина: «Восемнадцатый – год декретов, митингов, продразверстки и казацких налетов. Он построил первые арки на базарных площадях и выкопал первые братские могилы против уисполкомов».

А вот еще одно, почти дословное совпадение: «Власти приходили и уходили, оставляя на заборах приказы и воззвания, переименовывали улицы, строили арки» (роман). «Он (восемнадцатый год) построил первые арки на базарных площадях. Он назвал Дворянскую улицу Ленинской» (фельетон в «Комсомольской правде»). При тщательном текстологическом анализе нетрудно доказать правильность уже высказанной ранее мысли: лирико-романтические фельетоны Кина периода 1925 и, особенно, 1926 года мы вправе считать как бы эскизами к будущему роману.

«Все люди мечтают» называется эта глава, очень важная для романа «По ту сторону», хотя в ней меньше динамизма, чем во многих других главах, она менее сюжетна и, быть может, написана в более замедленном ритме. Но она имеет принципиально необходимый для писателя-коммуниста смысл. Это, я бы сказал, предыстория Безайса и людей его типа, это время, когда «жизнь обнажилась до самых корней и стала удивительно ясной. Остались только самые необходимые, основные слова». Характерный для Виктора Кина сплав романтики и мягкого юмора звучит в почти шутливо написанном – в самой этой шутливости – целомудрие писателя, принципиального противника всякой риторики, – абзаце:

«Когда Безайс нашел свое место, несколько дней он ходил как пьяный. Его томило желание отдать за революцию жизнь, и он искал случая сунуть ее куда-нибудь, – так велик и невыносим был сжигавший его огонь. От этих дней он вынес пристрастие к флагам, демонстрациям и торжественным похоронам. Их бурная пышность давала выход его настроениям».

Мне пришлось не раз говорить о романе «По ту сторону» с молодыми людьми, прочитавшими его впервые во второй половине шестидесятых годов. Все, словно сговорившись, повторяли примерно одно и то же: их поражало, что о том времени, о тех событиях, о тех людях читать сегодня до такой степени интересно. Это означает, прежде всего, что и патетика, и юмор, и все, что составляло смысл жизни для поколения Кина, Матвеева и Безайса, может глубоко и искренне волновать молодежь, для которой то, о чем писал Кин, казалось бы, лишь далекая история.

Кульминация главы «Все люди мечтают» – спор между Безайсом и Матвеевым. Здесь нужна длинная цитата.