Текст книги "Поздние вечера"

Автор книги: Александр Гладков

Кину удалось выработать естественную и живую манеру речи, в которой он, почти не меняя своей обычной интонации, мог разговаривать и об открытии съезда, и о событиях в Болгарии, и о досадном происшествии в городе Сердобске. Поэтому он не ограничивает себя узким кругом тем – он пишет обо всем. За полтора года сотрудничества в «Комсомольской правде» Кин поместил на ее страницах, вероятно, не менее сотни фельетонов. Большая часть из них посвящена жизни молодежи, острым вопросам комсомольской работы. За каждым стоит какой-нибудь реальный факт, личное наблюдение или письмо юнкора. Одна из главных тем публицистики Кина – это борьба с явлениями, которые мы нынче называем «показухой»: борьба с формой, лишенной содержания, с казенщиной, с мертвым параграфом, заслонившим живое слово.

В Моршанском уезде с целью антирелигиозной борьбы комсомольцы вытоптали огород у дьякона и заперли дьяконицу в сенях (фельетон «Теплые ребята»). В городе Сердобске комсомольский актив затеял массовую игру в подпольщиков и шпионов и играющие, схватив на улице старуху, перепугали ее до полусмерти (фельетон «Игра»). Комсомольские ячейки создают множество различных комиссий, существующих только в планах и отчетах (фельетон «Борьба за активность»).

А вот Кин рассказывает о том, как в клубе Лопатьевского чугуностроительного завода были организованы политфанты и другие политигры. Комсомольцу Глазунову, назвавшему инициатора политфантов дураком, ячейка объявила строгий выговор как «оторвавшемуся, разложившемуся и зараженному предрассудками мещанской стихии» (фельетон «Пытка электричеством»). Кин вспоминает, что он видел в одном из московских клубов электрифицированную политвикторину. «Болезнь нашей воспитательной работы – это плохой лектор, речь которого утомительна, скучна, лишена всякого человеческого чувства. Сколько раз сравнивали его с говорильной машиной, и вот кому-то пришла в голову мысль и в самом деле заменить его машиной с кнопками, проводами, лампочками… Я протягиваю вам руку, дорогой товарищ Глазунов, как брату, и становлюсь рядом с вами. Пусть мы примем вместе на наши плечи и негодование руководителей, и выговоры бюро, и губительную иронию стенной газеты. У меня не хватило тогда мужества назвать дураком изобретателя электрифицированной доски, но теперь я стыжусь своей слабости и присоединяю свой голос к вашему».

Трудно переоценить значение этих выступлений Виктора Кина для того времени. Газета из номера в номер вела борьбу за очищение языка молодежи от жаргона, выступала против бравирования грубостью, против неверного и демагогического употребления термина «мещанство», говорила о живучих предрассудках, о завоевании подлинной, а не внешней культуры. Начавшись спором о галстуке, на страницах газеты развернулась целая кампания борьбы за новый стиль в труде и в быту. Проблемы эти отнюдь не были надуманными. Борьба за новый стиль шла даже внутри самой редакции. Старые работники «Комсомолки» любят вспоминать, как составился тайный заговор против самого редактора Тараса Кострова, ходившего в бессменной, потрепанной тужурке. В заговор вовлекли кассира, и однажды Кострову не было выдано на руки жалованье и ему, на его же деньги, купили в магазине б. Цинделя на Кузнецком мосту новый костюм. Костров был смущен и несколько обескуражен, но примирился. Говорят, что главой этого заговора был Виктор Кин. Сам он всегда отличался подтянутостью и аккуратностью, хотя никто не мог бы назвать его франтом. Просто таков был его внутренний стиль: собранный, четкий, деловитый… В маленьком, смешном и трогательном эпизоде с Костровым – тоже черты времени.

В те годы в нашей стране ежегодно отмечался День Парижской Коммуны – это была славная революционная традиция. 18 марта 1926 года на первой полосе «Комсомольской правды», как обычно внизу, напечатан фельетон Виктора Кина «Коммунарам». В нем не более ста строк (Кин почти всегда писал кратко). Завидная разносторонность дарования: Кин отлично писал сатирические фельетоны, но когда фельетон посвящался какому-нибудь торжественному событию или знаменательной дате, то и в нем Ким находил себя – умел избегать заздравных фанфар и высокопарного красноречия.

Фельетон «Коммунарам» заканчивается так: «Несмотря на разделяющие нас полвека, даже сейчас Парижская Коммуна кажется такой близкой нашему времени, что невольно представляешь себе Варлена и Делеклюза одетыми в кожаные куртки и обмотки защитного цвета, с наганом за поясом, а Луизу Мишель в красном платочке на стриженых волосах». Вместо риторики автор нашел точный, пластичный образ. Именно в эти дни в помещении Большого театра шел 7-й съезд РЛКСМ, и, пожалуй, большая часть делегатов была из числа молодых участников гражданской войны. Некоторые еще не расстались с кожаными тужурками, а девушки-делегатки все были в красных косынках на стриженых, как тогда было принято, волосах, и поэтическая фантазия Кина не была произвольной: они и в самом деле ощущали Делеклюза и Луизу Мишель живыми товарищами по борьбе.

Даже и в праздничном, вышедшем на восьми полосах, номере газеты, посвященном открытию съезда, в своем фельетоне – он так и называется «В Большом» – Кин остается самим собой. Фельетон начинается с веселого рассказа о том, как измученные распорядители не хотели пропустить Кина на съезд, и скорее юмористического, чем торжественного, описания переполненного зала и кончается такими трезвыми словами: «Работа – это всегда работа. Работа – это будни, и те, кто принес сегодня в позолоченные стены Большого театра пыль исхоженных дорог со всех концов советской земли, хорошо знают об этом. Работать всегда тяжело, потому что работы много, очень много. На работе не полагается ни приветствий, ни флагов, ни оркестров, там есть только бесконечная вереница новых и новых дел…»

4

В начале 1926 года редакция «Комсомольской правды» переехала в Малый Черкасский переулок, с которым собственно и связан первый славный период в истории газеты, ее героическое десятилетие – вторая половина двадцатых и первая половина тридцатых годов. Это был странный, типично старомосковский, неожиданно тихий уголок посреди шумного центра столицы. Здесь по соседству была и многолюдная во времена нэпа Ильинка, с кочующей по тротуарам и дворам оживленной черной биржей валютчиков, поминутно разбегавшейся в страхе облавы и снова сгущавшейся на другом перекрестке, и тесная сеть старых купеческих лабазов между Ильинкой и Никольской, и ГУМ, популярный во всех концах страны звонким девизом: «Все для всех!» – и пестрые развалы букинистов с наружной стороны еще не снесенной древней Китайгородской стены, и Политехнический музей, гордый своей аудиторией, прославленной турнирами поэтов и первыми лекциями по теории относительности, и близость хозяйственной Мясницкой с витринами магазинов концессий: электрические лампочки Осрам, моторы Симменс-Шуккерт, и загадочно сияющие на черном бархате импортные шарикоподшипники (отечественных еще не было), и соседство Делового клуба, пристанища первых советских «бизнесменов».

Это время кепок и косовороток, рубашек-апашек. Все одеты просто, как рядовые комсомольцы или вузовцы. Еще не появились фуражки-тельмановки и рубашки-юнгштурмовки, но уже входили в моду свитера, называвшиеся джемперами, и изредка мелькали застежки-молнии импортного происхождения. Девушки носили косынки и большие кепки с забранным назад верхом. Проблема галстука принципиально решена, но практически большинство обходится без них. Фотоаппараты «лейка» казались чудом техники: их было в Москве всего несколько штук. Фоторепортеры пробавлялись тогда старомодными «кодаками». Предметом гордости была автоматическая ручка. В спектаклях из западного быта авторучка, как и сигара, была опознавательным знаком мультимиллионеров. Широкие зрительские массы были убеждены, что авторучки существуют только затем, чтобы подписывать чеки.

Маяковский еще не пришел в «Комсомольскую правду» – этот славный период еще впереди. Стихотворный фельетон совершенно почти отсутствует (если не считать перепечаток Демьяна Бедного). Зато обильно публикуются в еженедельной «Литературной странице» стихи. Очень много стихотворений о любви. Но при общем высоком литературном уровне газеты в целом, уровень «Литературных страниц» кажется довольно слабым.

Пожалуй, можно сказать, что настоящая литература присутствует в газете не на «Литературной странице», а в первоклассной обработке разнообразной и богатой информации, в публицистике и в отличном фельетоне, который задает тон содержанию каждого номера. И, внимательно следя за структурой газеты, за расположением материалов, понимаешь, что не случайно фельетон занимал свое почетное место на первой полосе.

«Комсомольская правда» много занималась и вопросами международными. Она боролась за неугасимость огня революционных традиций и ежедневно буквально в каждом номере напоминала, что борьба советского комсомола – это только часть революционной борьбы трудящихся всего мира. Великая тема революционного братства революционеров не сходит со страниц газеты.

Многие фельетоны Кина посвящены текущим, актуальным темам международной политики. Они страстны, гневно-ироничны, патетичны. Таков, например, его фельетон о болгарском премьере Цанкове под красноречивым названием «Мразь» или напечатанный в день открытия XIV съезда партии фельетон «Привилегия мистера Форда». Уже значительно позднее, будучи корреспондентом ТАСС в Риме, Кин занес в свою записную книжку очень много значившие для него слова, напоминающие тональность старых его фельетонов в «Комсомолке» и в «Правде»:

«Я – автор, и моим оружием является презрение. Я бережно кладу это оружие вместе с завернутым в газету, принесенным с фронта револьвером, лежащим под стропилами крыши миланского рабочего, вместе со штыком, зарытым в огороде анконского батрака, вместе с листовками, запрятанными за пазуху генуэзского комсомольца, вместе с красным знаменем, спрятанным в снопах тосканским крестьянином…» Это живое чувство революционного братства и презрение к врагам сквозят в каждой строке фельетонов Кина, посвященных интернациональной солидарности трудящихся.

Но лучшие фельетоны Виктора Кина – это, по-моему, все-таки те, которые можно назвать лирико-романтическими. Почти все они написаны на второй год работы Кина в «Комсомольской правде» и являются как бы мостом к его позднейшей прозе. В какой-то мере они кажутся эскизами этой прозы, да так оно, наверное, и было. Именно в них уже ощущается индивидуальная манера Кина-прозаика, которую не спутаешь ни с чем: удивительный сплав романтики и юмора, зоркости к бытовой детали, психологической тонкости, выразительной сдержанности. Историк тех лет многое найдет для себя в таких фельетонах Кина, как уже упоминавшийся «Сотый», «Старый товарищ», «Новая земля», «Военные и штатские» и некоторые другие – этого же типа. Не могу удержаться и не процитировать из одного такого фельетона лаконичную и выразительную характеристику первых революционных лет:

«Семнадцатый, буйный год, с серыми броневиками, с шелухой семечек на тротуарах, с наскоро сделанными красными бантиками на пиджаках и кепках Красной гвардии. Он въехал в широкие российские просторы на подножках и крышах вагонов, на паровозном тендере, разбивая по дороге винные склады и стирая с дощатых уездных заборов номера списков Учредительного собрания.

Восемнадцатый – год декретов, митингов, продразверстки и казацких налетов. Он построил первые арки на базарных площадях и выкопал первые братские могилы против уисполкомов. Он назвал Дворянскую улицу Ленинской и напечатал первые уездные газеты на оберточной бумаге.

Девятнадцатый ввалился с гармошкой и „Яблочком“, с дезертирами и мешочниками, взрывая мосты и митингуя на агитпунктах. Он построил фанерные перегородки в барских особняках и зажег примусы с морковным чаем в общежитиях. Девятнадцатый гнал самогонку и ставил чеховские пьесы в облупленных театрах, кричал хриплым языком приказов и писал стихи о социализме. Это был странный год!

Двадцатый пришел как-то сразу, вдруг. Еще вчера белые сжимали Орел и Тулу, еще вчера в Петрограде дрожали стекла от пушек Юденича и Колчак гнал чешские эшелоны на Москву. И вдруг, почти внезапно, рванулась армия. И красноармейцы уже в Крыму ели терпкий крымский виноград и меняли английское обмундирование на молоко и табак, уже под Варшавой на стенах польских фольварков писали мелом „Не трудящийся да не ест“, а в Иркутске ветер трепал расклеенные объявления о расстреле адмирала. Это он, двадцатый, выдумал веселое слово „Даешь!“.

В двадцать первом, когда на Тверской робко выглянуло первое кафе „Ампир“ с ячменным кофе и лепешками из сеяной муки, когда в Поволжье вымирали деревни, – кончились солдатские годы. Новые годы сняли красную звездочку с кожаной куртки, расставили плевательницы на улицах и ввели штраф за брошенный в вагоне окурок. Новые годы оторвали доски с заколоченных домов и магазинов, пустили тракторы по советскому чернозему и повесили в школах плакат для первого чтения по складам:

„Мы не ра-бы“…»

Это превосходная проза, в которой мы угадываем Виктора Кина писателя. Не будет преувеличением сказать, что будущий романист впервые нашел себя в ежедневной текучей и пестрой газетной работе. В «Комсомольской правде» был напечатан прекрасный фельетон Кина «Годовщина» – о том, как погиб в 1921 году в Приморье комсомольский работник, спасая от белых пишущую машинку – гордость и богатство райбюро. Это написано с таким удивительным сплавом романтики и юмора, который будет свойствен будущему романисту Кину и представляет как бы эмбрион «По ту сторону». Герой фельетона, подлинно существовавший человек, комсомолец Виталий Баневур, инструктор Никольско-Уссурийского райбюро комсомола, – родной брат Матвеева, Безайса и самого Виктора Кина.

Перелистывая старые подшивки «Комсомолки», чувствуешь, что «киновское» содержится не только в статьях и фельетонах, подписанных его именем, но рассыпано по всей газете. Мне рассказывали старожилы газеты, что Кин сам искал подходящих для этой работы талантливых людей, подсказывал им темы и на первых порах не только правил, но и буквально переписывал чужие фельетоны. Так он помогал начинающему журналисту Павлу Гугуеву, приехавшему из провинции. Гугуев довольно долго жил в семье Кина – пока ему не дали комнату. Он рано умер от туберкулеза, но успел проявить свое несомненное дарование.

Особенно опекал Кин молодого журналиста Митрофана Постоева, который тоже долго жил у него дома. Постоев не обладал особыми литературными способностями, но в этом случае у Кина были свои причины заботиться о нем и обучить его ремеслу: Митрофан был младшим братом Сергея Постоева, молодого борисоглебского коммуниста, которого в 1919 году зверски убили белые. В память об этом замечательном человеке, который в свое время был для Кина-подростка образцом революционера, Кин с терпением и настойчивостью старался обучить Митрофана. Но это, как правило, сводилось к тому, что он просто заново переписывал все тексты. Настоящего профессионала из Митрофана Постоева сделать все-таки не удалось.

Но это был единственный случай неудачи. Остальным начинающим фельетонистам «Комсомольской правды» работа с Кином давала очень много. Наставнику было едва ли больше лет, чем его ученикам, но за ним было преимущество опыта, литературного вкуса, ума и таланта.

Виктор Кин не успел дожить до того возраста, в котором обычно пишутся воспоминания на тему о том, «как я учился писать», но в различных его черновых набросках и записных книжках можно найти нечто на эту тему, правда, выраженное в той шутливой интонации, которая была ему свойственна, когда он начинал говорить о себе. Вот отрывок, написанный от «я», хотя это «я» вовсе не сам Кин, а его любимый герой Безайс:

«Я сидел в редакции вечером и писал фельетон о людях, которые построили кооперативный дом без печей и уборных. Забыли? Мне надо было отделать их как следует. Порывшись в воображении, я вытащил остроту и стал ее оттачивать. Надо было отточить ее так, чтобы ею можно было бриться. Фельетон постепенно нарастал, ветвился, усложнялся. По бумаге прошли первые тени улыбки. Осторожно я подводил читателя к месту, где он должен был рассмеяться. Когда это было сделано, я повернул свою тему и дал залп с другого борта. Довольно шуток! Посмотрите на этих прокаженных идиотов, – широко раскрытыми глазами. Это вредители, агенты врагов! Почему же великодушные заики из треста, руководившего строительством, не возьмут их за шиворот? Дело шло к концу. Тут должна была войти мораль под руку с агентом из уголовного розыска. Но в это время…»

Отделим осторожно налет пародии, и мы сможем почувствовать, прибавив к этому некоторую долю воображения, как Виктор Кин работал над фельетоном. В его записных книжках много лаконичных и отрывочных записей о технике фельетона. Они тоже одновременно шутливы и серьезны, но таков был и сам Кин. «Я размахнулся и вонзил остроту в его рыхлое тело», «Я взвешиваю остроту, пробую ее лезвие о ноготь», «Это не фельетон, а жеваная бумага», «Фельетон смеется и показывает все тридцать два зуба», «Здесь мы вынуждены пошутить. Бывают вещи, против которых бессильны логические аргументы и надо прибегнуть к иронии», «Как человек пишет фельетон. Градация настроений. Кокетство с темой. Фельетон не кусается. В когтях у фразы. А тема была как персик». И наконец – четкая, суровая, мужественная формула: «Фельетон пишут, как шьют сапоги». Всякий, кто хоть немножко привык к Кину и его манере выражаться, поймет из последней фразы, что Кин хотел этим сказать, что писанье фельетонов – очень серьезное дело.

В 1926 году, когда писались многие вещи, которые Кин помещал под рубрикой «Фельетон», а мы теперь воспринимаем как своеобразные новеллы, – роман не был еще начат, но идеи и образы уже толпились в воображении. Мы чувствуем, что Кину, при всей его любви к газетной работе, уже становится тесно в рамках журналистики, что его тянет испытать свои силы на чем-то большем. Характерно, что двадцатичетырехлетний газетчик не собирается пробовать свое перо ни на рассказах, ни на очерках. Он думает сразу о романе. Это опять-таки смелость удивительного поколения.

«Комсомольская правда»… Кто из литературной и журналистской молодежи тех лет не помнит длинный, узкий редакционный коридор на четвертом этаже с деревянным диванчиком посредине и неизбежным кипятильником «Титан» в углу? В этом коридоре в гонорарный день, как говорится, не отходя от кассы, молодые газетчики толпятся веселые и беспечные, отдавая краткосрочные долги и сговариваясь о вечернем времяпрепровождении. Некоторые – и таких много – спешат к букинистическим развалам у Китайгородской стены, где всегда можно разыскать какую-нибудь редкую книгу. Потом, похваляясь диковинными находками, идут со связками томов в находившийся тоже неподалеку знаменитый своей дешевизной вегетарианский подвальчик на углу Лубянского пассажа (там, где теперь «Детский мир»), или в не менее прославленную, столовую «Веревочка» – вниз по Театральному проезду. За порцией сосисок обсуждается вышедший номер газеты и продолжается начатый еще в редакции спор обо всем на свете: о спектакле «Рычи, Китай!», о последней остроте Маяковского на очередном диспуте в Политехническом, о новой вылазке оппозиционеров на заводской ячейке в Рогожско-Симоновском районе, о международных событиях, о кинофильмах, о стихах.

Еще в то время, когда Кин работал там, был создан кружок поэтической молодежи при редакции «Комсомольской правды», и я тоже был участником этого кружка, которым сначала руководил один Уткин, а потом двое: Уткин и Джек Алтаузен. И однажды осенним вечером в присутствии Маяковского я прочитал наивные и патетические стихи, посвященные ему, – не формально посвященные, но об этом нельзя было не догадаться, – а потом ждал его, сидя около «Титана». И Маяковский вышел, окруженный группой моих товарищей, и сказал им «Пока», а мне – «Ну, пойдемте», и я пошел провожать его домой, и мы шли мимо Китайгородской стены, и он говорил о стихах, а я замирал от щенячьего восторга… Но в это время Виктор Кин уже работал в «Правде», уже вышел в свет прославивший его роман.

Кин перешел в «Правду» в самом конце 1926 года. Старый правдист Александр Зуев так вспоминает об этом: «Виктор Кин пришел к нам из „Комсомольской правды“. Мы, тогдашние газетчики, читали, конечно, острые и талантливые фельетоны молодого журналиста в „Комсомолке“. В „Правду“ он пришел не новичком, его здесь знали. Среди редакционных работников, окончивших Институт красной профессуры, у него были близкие друзья, и встречен он был радушно». Зуев вспоминает о том, как они с Кином «незаметно сдружились», о длинных разговорах о литературном ремесле. Особенно запомнилось ему одно замечание Кина о том, что многие рассказы, печатавшиеся в то время в журналах, по выбору факта и по методу обработки были по существу разновидностью фельетонного жанра.

Это был обычный для тех лет, для того поколения журналистов путь: через «Комсомольскую правду» – в «Правду». Этот же путь вслед за Кином проделали Яков Ильин, Юрий Жуков, Борис Галин, Сергей Диковский и другие. Для многих из них работа в газете стала дорогой в большую литературу. На весь мир прославился (вместе со своим соавтором И. Ильфом) Евгений Петров. Талантливый роман «Дружба» написал Виктор Дмитриев. Это увлекательная и правдивая история двух молодых изобретателей в противоречивые годы нэпа с точно описанным временем и настроениями молодежи.

Интересными рассказами дебютировал в «толстых» журналах конца двадцатых годов очеркист «Комсомольской правды» Игорь Малеев. Стал драматургом Сергей Карташев. Романистом редкого у нас приключенческого жанра стал Михаил Розенфельд, прошедший большой путь от трехстрочных заметок до больших романов и превосходных военных репортажей. Этот любопытный, вездесущий и неутомимый «король репортеров» множество раз попадал в различные сложные «переплеты» и выходил сухим из воды из всевозможных опасных приключений. Над ним иногда подшучивали, но все любили его рассказы. Он был одним из самых популярных людей газетной Москвы. Когда пришло печальное известие о его гибели на одном из фронтов Великой Отечественной войны – этому долго не хотелось верить.

В свое время к отряду прозаиков, вскормленных «Комсомольской правдой», присоединились Яков Ильин, Сергей Диковский, Сергей Крушинский, Юрий Корольков и другие. О Якове Ильине недавно хорошо рассказал его многолетний товарищ Борис Галин. Незаслуженно редко вспоминается необычайно одаренный Сергей Диковский. Приходит на память мой разговор в начале сороковых годов с Леонидом Максимовичем Леоновым. Он прямо назвал Сергея Диковского надеждой советской литературы. Диковский был наблюдательным и неутомимым путешественником, объехавшим в журналистских странствиях полстраны. Он погиб в боях 9-й армии Финского фронта.

Некоторые из этих людей, например Игорь Малеев и Михаил Розенфельд, пришли в «Комсомольскую правду» одновременно с Кином. Виктор Дмитриев – тоже, с разницей на несколько недель. Другие – позже. Но для каждого из них годы «Комсомольской правды» были прекрасной школой – школой политического опыта, школой жизни и школой литературы. Все они писали правду о своем замечательном поколении. Им не надо было заниматься изготовлением искусственных рецептов для создания «положительного героя» – они находили его образ в жизни, в своих товарищах и в самих себе.

«Комсомольская правда» навсегда осталась для Виктора Кина одним из самых дорогих воспоминаний. И не только воспоминаний. Уже в период своей работы в «Правде», учебы в ИКП он продолжал живейшим образом интересоваться всем связанным с газетой. Он получал информацию, так сказать, из первоисточника: Тарас Костров еженедельно бывал у Кина на «традиционных обедах» и юмористически рассказывал о всяких внутриредакционных событиях. Бывали и другие гости из «Комсомолки», многие из тех, кому Кин помог стать профессионалами.

5

О Викторе Кине, писателе и человеке, за последние годы написано немало статей. Десятки студентов из разных городов страны посвящают ему свои дипломные работы, есть диссертации, вышел сборник воспоминаний, озаглавленный «Всегда по эту сторону». Название отнюдь не случайно. Молодой поэт из Воронежа Олег Шевченко, комсомолец шестидесятых годов, посвятил свое стихотворение комсомольцу первых лет революции:

 
…Дрожит октябрьская стынь
в седой туманной маске,
борисоглебец Виктор Кин
идет по Первомайской.
 
 
Пускай про смерть его давно
пришлось прокаркать ворону,
но Виктор жив.
Он все равно
всегда ПО ЭТУ СТОРОНУ.
 

О Кине сказано много существенного, и не стоит повторяться, но вся проза Кина так насыщенно автобиографична, так связана с его личностью и с судьбой поколения и все личное и общее так сложно в ней переплелось, что чисто литературоведческий анализ этой прозы просто невозможен без отступлений к биографии писателя…

Жизнь Виктора Кина стремительна, насыщенна, кажется, что в ней нет ни одной потерянной минуты. В пятнадцать лет – участник революции, в шестнадцать – боец на фронтах гражданской войны, в двадцать один – редактор губернской газеты, для которой Кин и писал и рисовал (он был отличным карикатуристом) и которой заслуженно гордился, так как вскоре после его прихода туда «На смену» стала считаться одной из лучших молодежных газет республики. В двадцать два года Кин – ведущий сотрудник большой всесоюзной газеты, в двадцать четыре он пишет роман, в двадцать пять он его напечатал…

Но вот как он сам написал о себе в шутливом отрывке незаконченной автобиографии:

«…Интересное в моей жизни начинается с 1918 года, когда я с группой товарищей организовал в городе Борисоглебске ячейку комсомола. Мы устраивали митинги, бегали по собраниям, писали статьи в местную газету, которая их упорно не печатала; я имел даже наглость выступить с публичным докладом на тему „Есть ли бог“ и около часа испытывал терпение взрослых людей, туманно и высокопарно доказывая, что его нет. Это было ясно само собой: если б он был, он не вынес бы болтовни пятнадцатилетнего мальчишки и испепелил бы его на месте.

В город пришли казаки и искрошили 300 человек наших. Казаков выгнали. Наступил голод, меня послали в уезд собирать хлеб. Летом опять пришли казаки, и я вступил в отряд красной молодежи. Через две недели мы с треском выставили казаков из города, а еще через месяц они опять нас выставили. На этот раз я остался в городе и попробовал вести среди белых пропаганду. Но в красноречии мне не везло никогда: комендант города отдал приказ о моем аресте, пришлось скрываться и прятаться.

Потом их выгнали опять.

Весной 1920 года я отправился добровольцем на польский фронт и был назначен политруком роты. Здесь я увидел настоящую войну, по сравнению с которой наши домашние делишки с казаками показались мне детской забавой. Некоторое время я пытался разобраться в своих впечатлениях и решить, что ужаснее: сидеть в окопах под артиллерийским обстрелом, или бежать, согнувшись, по голому полю навстречу пулеметному огню, или отстреливаться от кавалерийской атаки. Я отдал предпочтение пулемету. Эта холодная, расчетливая, методически жестокая машина осталась самым сильным впечатлением моей семнадцатилетней жизни.

После фронта я вернулся в свой город. Там был новый фронт – бандиты.

До 24 года я был на партийно-комсомольской работе, побывал на Дальнем Востоке, на Урале. В 24 году я приехал в Москву…»

Если бы для характеристики манеры, в которой написан этот отрывок, надо было бы выбрать одно-единственное слово, я избрал бы слово: антириторика.

Среди сохранившихся рабочих записей Кина есть одна такая: «Парень, который пишет роман, рассказывает, как это трудно». Парней, которые писали романы, очень молодых по возрасту, в редакциях «Комсомольской правды» и «Правды» середины двадцатых годов было несколько. Первым вышел и завоевал известность роман Кина, и вряд ли автор, чтобы сделать подобное признание, нуждался в чужом опыте.

Конечно, писать по-настоящему – всегда трудно, на этот счет обманываются только графоманы, но «трудно» бывает по-разному. Виктор Кин хорошо знал и любил мускулистую, энергичную, остросюжетную литературу, вечный юношеский книжный паек: Стивенсона (Кин даже написал предисловие к одному из переводов романа «Остров сокровищ»), Джека Лондона, Киплинга, Амброза Бирса, и мне думается, что композиция романа далась ему без большого труда. Это умение было у него как бы в крови. Он обладал и великолепным знанием материала; инстинкт писательства проснулся в нем очень рано, и все годы работы на Дальнем Востоке и даже в подполье, когда он носил кличку-фамилию Михаил Корнев, он вел дневник и сохранил его. Многое в этом дневнике было уже отдаленным прообразом романа.

Передо мной лежит тетрадь в картонном переплете, оклеенная черным коленкором, вероятно купленная где-нибудь во Владивостоке, где было в те годы много китайских торговцев: на ее обложке два иероглифа. Это дневник девятнадцатилетнего Кина. Впереди вклеены линованные листки с записями, сделанными в ноябре 1921 года, когда Кин еще только уезжал из Москвы. Далее идут дальнейшие дневниковые записи, рисунки, наброски стихотворений в планетарно-революционном духе (подражание Маяковскому и Верхарну), черновики писем, списки прочитанных книг, цитаты и конспекты и даже ноты японского национального гимна: кто знает, зачем это могло понадобиться молодому подпольщику?

А вот черновой набросок заявления: «В Амурский облком РКСМ. От секретаря Бочкаревского РКСМ заявление. Прошу облком снять меня с работы и отправить на фронт в случае, если Япония объявит войну. Заместителем останется Власов. В. Суровикин. 7 марта 22 года. Александровское». Записи частушек, конспекты биографий Чернышевского, Герцена и Верхарна, снова рисунки и стихи… Перелистываешь тетрадь, и из всего этого хаотического беспорядка личных, деловых и шутливых записей встает на редкость цельная фигура самого автора дневника, невольно трансформирующаяся в нашем сознании читателей и друзей романа «По ту сторону» в любимого героя писателя Виктора Кина – в Безайса.

На одной из первых страниц тетради с веселой радостью узнавания можно встретить колонки цифр, какие-то подсчеты и карандашную заметку о том, что за столько-то верст пути секундная стрелка карманных часов сделала 2 версты и 165 сажен: да, это писал не кто иной, как наш старый знакомый Безайс! Но есть и записи совсем другого рода. Ким с юных лет обладал редким и драгоценным свойством – он относился с юмором к собственной персоне. Эта его личная черта сквозит во многих страницах дневника, но в романе этот всепроникающий и всеосвежающий юмор уже не персонифицирован в Безайсе: его сберег для себя автор-рассказчик. Безайс и прямолинейнее и наивнее. Отдавая своему герою многое, писатель оставил кое-что и для самого себя.