Текст книги "Поздние вечера"

Автор книги: Александр Гладков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

А. Моруа справедливо и убедительно полемизирует с английским писателем Г. Никольсоном, считающим, что будущее только за целиком научной и строго документальной биографией. Но, как мы видим, документы не поют в унисон: они противоречат друг другу, спорят, опровергают, изобличают. Для их верной оценки требуется интуиция и догадка, авторское воображение и историческое чутье, а стало быть, все черты таланта, а где талант, там и искусство. Механическое сложение документов не может в сумме дать искомую величину, т. е. историческую правду. Самая замечательная и совершенная кибернетическая машина, куда будет заложена самая полная документация, хорошую биографию не напишет.

В первом томе «Прометея» в содержательной и интересной статье А. Акимовой «История и биография» автор, как мне кажется, напрасно солидаризируется с утверждением И. Стоуна о том, что не каждая жизнь является благодарным материалом для создания биографии, и приводит малоубедительный пример, что-де однообразная жизнь И. А. Гончарова для биографического жанра неприемлема в отличие от полной приключений жизни народовольца Германа Лопатина. Это более чем спорно: это большая ошибка. Во-первых, жизнь Гончарова была наполнена бурными, почти маниакальными страстями, уродливым, непомерно раздувшимся тщеславием и болезненной подозрительностью, которые в конце концов огрубили его бесспорный большой талант и обрекли на литературное и общественное одиночество. Одна его «Обыкновенная история» – приключение более драматичное, чем неудачливые эскапады Г. Лопатина. Жизнь Гончарова трагична, а то, что трагично, не может быть монотонным. Думаю, что правдивый рассказ о ней может потрясти, а повествование о смелом и решительном, но величайшем неудачнике во всех своих предприятиях Г. Лопатине может только заинтересовать. С точки зрения И. Стоуна и А. Акимовой, биография любого гангстера увлекательнее, чем рассказы о жизни Мечникова или Дарвина. С этой позиции А. Моруа не стоило браться за описание жизни А. Флеминга и избрать своим героем Скорцени. Но Моруа написал эту книгу, и ее огромный тираж начисто опровергает тезис Стоуна. Что же касается сравнения двух книг о Мольере – С. Мокульского и М. Булгакова, то при всем уважении к имени почтенного профессора и его научным заслугам следует признать, что его биография Мольера вяло компилятивна и попросту неталантлива, и тут не стоит искать никакой закономерности – одна, мол, книга написана «научно», а другая «беллетризированно-свободно». Строго научные книги о Микеланджело и Данте профессора А. К. Дживелегова – не менее серьезного ученого, чем С. Мокульский, – захватывающе интересны, глубоки и увлекательны. Настоящий талантливый биограф не нуждается в шатких подпорках сомнительной беллетризации и не ищет спасения в «приключениях». В театре есть выражение: «самоигральная роль», т. е. роль, в которой может иметь успех и плохой актер. Хороших актеров умные режиссеры обычно берегут для более трудных и менее эффектных ролей. Мне кажется, что и для автора-биографа больше заслуги найти и показать скрытый драматизм внешне невыразительной жизни, чем живописать романтические похождения. Больше того, я уверен, что жизнь каждого значительного человека может быть интересно рассказана: дело не во внешней ее динамике, а в динамике внутренней, в «страстях человеческих». А. Моруа в главе «Биография как произведение искусства» говорит об этом так: «Жизнь каждого человеческого существа интересна».

Но в этой же главе А. Моруа делает и одно неверное замечание. Моруа считает в биографии закономерным только прямолинейно-хронологическое развитие жизни героя, только через «постепенно раскрывающиеся в душе героя события и одновременно с ними». То есть он советует автору притворяться и делать вид, что он не знает того, что на самом деле ему отлично известно. Моруа признает, что в этой уловке есть «искусственность», ведь большей частью читатель, начиная читать биографию, знает финал жизни героя – остров Святой Елены у Наполеона, дуэль с Дантесом у Пушкина. Разумеется, могут существовать отличные биографии, стилизованные под неторопливый ритм классического «романа воспитания», где автор не забегает вперед, не отвлекается в стороны и ведет героя от рождения до смерти, год за годом. Но стоит ли накладывать вето и на иные композиционные приемы? В глубокой и содержательной работе нашего покойного лингвиста, философа и историка литературы Г. О. Винокура «Биография и культура», изданной в Москве в 1927 году ничтожным тиражом и почти забытой (о ней стоило бы поговорить – это богатейшая россыпь мыслей, но в другой раз!), я нашел замечательную цитату из «Поэзии и правды» Гёте: «Хотя человеческие задатки и следуют в общем известному направлению, но даже величайшему и опытнейшему знатоку трудно заранее предсказать это направление с достоверностью, но впоследствии иногда можно заметить то, что указывало на будущее» (Винокур Г. О. Биография и культура, с. 37). Как и все книги, биографии обычно читаются с начала, но, думается, что многие из них пишутся с конца. Лев Толстой свою великую историческую эпопею задумывал тоже с конца: начал с декабристов и от следствия перешел к причине – к наполеоновским войнам. Нет ли в обязательном соблюдении хронологической постепенности некоего стилистического жеманства? Думается, что в биографиях возможны и допустимы самые различные композиционные приемы, любые манеры изложения материала. Современная проза испытала и отточила в этом отношении много интересных приемов. А. Моруа приводит пример с историей Шехерезады, которая спаслась от своего страшного мужа только потому, что умело останавливалась под утро, заставляя его волноваться: что же будет дальше? А. Моруа считает, что этот прием: «Что же будет дальше?» – обязателен и для развертывания биографии. Но в сказках Шехерезады слушатели действительно не знали, что же дальше, и пружина приема действовала энергично. В биографиях же читатель почти всегда знает, что дальше. Не вернее ли искать источник напряжения и занимательности биографического рассказа не в принципе «что дальше?», а в том: «вот как это было!»? Кому не известна развязка «Гамлета», однако все с новым удовольствием следят за тем, как все это происходило. Томас Манн вспоминает, что когда его мюнхенская машинистка впервые перепечатывала рукопись романа «Былое Иакова», то, вручая ему готовый машинописный экземпляр, она сказала с трогательной наивностью: «Ну вот, теперь хоть знаешь, как все это было на самом деле!..» Томас Манн справедливо находит это самым лестным отзывом о романе. Не может быть лучшей похвалы и для биографа.

Знаменитый английский историк и биограф Р. Маколей в большом эссе «Об истории» пишет: «Совершенный историк – это тот, кто представляет нам модель характера и духа определенной эпохи. Он рассказывает только о тех фактах, которые достаточно засвидетельствованы. Но посредством умного отбора и искусной группировки их он сообщает истине всю привлекательность поэтического вымысла». (Лорд Р. Маколей. Полн. собр. соч., т. I. Спб., 1860, с. XXV?). И хотя Р. Маколей принадлежит к «знаменитым викторианцам», о которых А. Моруа говорит несколько иронически, свысока, право, эта «программа» сама по себе не кажется ни устаревшей, ни старомодной. Значит ли это, что Моруа не прав, что биографический жанр, по существу, не меняется и что его методы и приемы остаются прежними?

Мне, думается, что Моруа прав, жанр меняется, и к превосходным и острым наблюдениям самого популярного автора-биографа наших дней, доказывающим это компетентно и убедительно, хочется добавить немногое. Когда какой-либо литературный жанр по разным причинам становится особенно распространенным, он закономерно и неизбежно вбирает в себя стилевые элементы других жанров. Роман становится драматургичным (Достоевский) или эпичным (Толстой). Чеховская драма делается, наоборот, повествовательной, в нее вторгается проза. «Ведущий жанр» эпохи тяготеет к универсальной широте композиционных и стилистических приемов, он обогащается за счет соседних жанров, поглощает их. Чистота жанра – это всегда явление его упадка. Сейчас биографический жанр переживает пору своего расцвета, как и граничащие с ним документально-художественные жанры: мемуары, исторический репортаж и другие. Не случайно под маркой серии «Жизнь замечательных людей» в последние годы стали выходить и чисто мемуарные книги, как «Современники» К. Чуковского, «Портреты» М. Горького, разнообразный по представленным в нем жанрам сборник о Ю. Н. Тынянове. И все более распространяющийся прием «беллетризации» биографии тоже выражает эту тенденцию, жаль только, что тут наиболее часто нарушается элементарный литературный вкус. Естественно и закономерно появление биографической книги, вобравшей в себя или философское эссе (книга А. Лебедева о Чаадаеве), или публицистическое исследование (книга А. Туркова о Салтыкове-Щедрине). «Чистая биография» – явление несуществующее, это абстракция, литературоведческий призрак.

1968

Мемуары – окна в прошлое

У меня, вероятно, самая крайняя точка зрения: я думаю, что мемуары сейчас самый необходимый род литературы. Я не говорю «жанр», а говорю «род», потому что мемуаристика знает много «жанров». Формообразующее влияние личности автора именно в мемуаристике всего нагляднее и убедительнее. Об этом можно было бы сказать многое, но я хочу говорить о другом.

Да, мемуары рассказывают о прошлом, но что такое прошлое? Иногда жизнь течет быстро, а иногда медленно. Иногда прошлое уходит в глубь истории стремительно и резко, а иногда оно лежит почти неподвижно. В иные моменты мы относимся к нему нейтрально, с более-менее праздным любопытством, а бывает, что это прошлое как бы врывается в нашу жизнь и что-то в ней активно меняет.

Чаще всего бывает так: чем дальше мы отходим от прошлого, тем лучше его понимаем. Хуже всего обычно понимают и знают прошлое его непосредственные наследники – прямые соседи по хронологии. Какие-то черты становятся видимыми только с определенной исторической дистанции. Но бывает и так, что некоторые важные свойства прошедшей эпохи, наоборот, неразличимы с дальнего расстояния. Теряется понимание прошлого, и это приносит свои плоды в настоящем. Потом, под влиянием вновь открывшихся данных, это понимание возвращается и утверждается. Если, например, написать историю изменения отношения к опричнине Ивана Грозного, то сюжет этой книги будет достаточно динамичным. Труднее всего разобраться в эпохе, от которой осталось мало мемуаров, ибо мемуары – это раскрытые окна в прошлое.

Пушкин и Вяземский меньше знали о декабристах, чем академик Нечкина, потому что их обзор был у́же, хотя они были современниками; но они все же знали о них что-то такое, что будущий историк никогда не узнает, если не осталось мемуаров. Официальные документы и дела архивных хранилищ говорят мало, иногда невнятно и часто лживо. Голос мемуаров слышнее и разборчивей (со всеми оговорками относительно «субъективизма» мемуариста или его ошибок). Безмемуарные эпохи (а такие бывают) кажутся нам молчаливыми, наглухо запертыми. Французский критик Сент-Бёв писал в 1856 году после выхода пролежавших почти сто лет под спудом мемуаров герцога Сен-Симона: «Любая эпоха, у которой нет своего Сен-Симона, сначала кажется пустынной, и безмолвной, и бесцветной; что-то в ней есть нежилое».

Богатство или бедность мемуаристики данной эпохи – это уровень зрелости общества, его исторического самосознания, как личная память – признак человеческой зрелости. Плохая память, общественная или личная, – свойство бессознательной, как говорится, «растительной» жизни. Люди, которым нечего помнить, обычно – неинтересные, серые, малосодержательные люди. Потребность поделиться запасами памяти – черта общественного человека. Какой-то философ сказал: «Помнить – это значит предвидеть». Это почти всегда верно.

Не будем ходить далеко за примерами, но чем бы была история русской культуры и общества без таких книг, как «Замечательное десятилетие (1838—1848 гг.)» П. Анненкова, «Воспоминания» А. Панаевой, «История моего знакомства с Гоголем» С. Аксакова, «Моя жизнь в искусстве» К. Станиславского, записки декабриста Якушина, мемуарные очерки М. Горького и многие другие замечательные сочинения. Я уж не говорю о такой гигантской мемуарной энциклопедии, обнимающей почти полвека, как «Былое и думы» А. Герцена. Их вес и ранг куда выше большинства современных им романов и повестей, печатавшихся в толстых журналах на первом месте и прочно канувших в небытие. А между тем до сих пор существует отношение к мемуарам как к чему-то второстепенному, в лучшем случае снисходительное, а иногда почти ироническое. Считается, что мемуары пишутся из-за образовавшегося в старости излишка свободного времени и остатка сил, которых уже недостаточно на более серьезную работу, и даже малопочтенного стремления к побочному заработку. Кстати, вспомним, что воспоминания А. Панаевой были написаны только потому, что эта замечательная женщина в старости была лишена средств к жизни и просто-напросто хотела подработать.

Много говорится о неизбежности у мемуаристов ошибок, так как чаще всего мемуары пишутся по прошествии многих лет. Как известно, есть ошибки (и много!) и у А. Панаевой, что не мешает нам читать и перечитывать ее книгу и множество раз переиздавать. Что касается ошибок, то я держусь мнения, что они даже небесполезны. Советская издательская традиция – превосходная и высококультурная! – обычно сопровождает новые издания мемуаров разработанным научным аппаратом, то есть подробными комментариями, в которых устанавливаются новые факты, забытые или неизвестные мемуаристу, распутываются неясные или слишком бегло рассказанные эпизоды, исправляются прямые ошибки. Комментаторами во многих случаях были такие люди, как П. Щеголев, Б. Модзалевский, Т. и М. Цявловские, Н. Лернер, К. Чуковский и другие, добросовестная и талантливая работа которых иногда превращалась почти в соавторство. Вспомним, кстати, несправедливо ославленные издания «Academia» 20-х и 30-х годов, в которых были не только красочные суперобложки, но и превосходные комментарии. Часто из таких комментариев вырастали самостоятельные исторические работы (у К. Чуковского, например). Иные ошибки и потребовавшиеся к ним справки и уточнения приводили к открытиям. Одно время на подробное комментирование вдруг возникло гонение, но, кажется, слава богу, оно уже проходит. Настоящий читатель мемуаров всегда ценил и ценит комментаторский аппарат.

Повторяю, что бы мы знали о круге журнала «Современник» без мемуаров П. Анненкова, А. Панаевой, И. Панаева, Д. Григоровича и других? Что бы мы знали о последних днях Льва Толстого без А. Гольденвейзера? О Чехове без И. Бунина и М. Горького? О Савве Морозове без М. Горького и А. Тихонова? Когда я представляю себе зияющие дыры в истории русской жизни на месте знания, подаренного нам этими и многими другими мемуарами, мне делается страшно. Ведь не будь их, наше незнание прошлого было бы непоправимо. Но не станем чрезмерно обольщаться. Зияющие черные дыры исторического незнания все же существуют, и тут уж вряд ли что-нибудь может быть спасено. Разве достаточно мы знаем о Лермонтове? Даже в биографии, казалось бы, так скрупулезно изученного Пушкина есть пробелы. Долгие годы считалось, что часть сожженной поэтом десятой главы «Евгения Онегина» была в начале нашего века восстановлена известным пушкинистом Морозовым. Сейчас, однако, раздаются голоса, что то, что считалось фрагментом десятой главы, – самостоятельное стихотворение, не связанное с «Онегиным» (сборник «Искусство слова», посвященный 80-летию Д. Благого, статья В. Пугачева «Пушкин и Чаадаев», с. 101—111). Друг Пушкина, великолепный мемуарист П. Вяземский, несомненно знавший тайну десятой главы, мог бы на страницах «Старой записной книжки» раскрыть ее, но он не захотел этого сделать. (Сначала это, видимо, было опасно, позже изменились политические взгляды Вяземского.) Мемуарист промолчал, и мы эту тайну вряд ли уже узнаем.

Как известно, мемуары бывают разные. Одни повествуют о становлении личности («Исповедь» Ж.-Ж. Руссо). Другие о картине общества в какой-то период («Мемуары» герцога Сен-Симона). Бывают, так сказать, групповые портреты («Воспоминания» А. Панаевой). Бывают истории одного события (часть мемуаров декабристов). Все они одинаково имеют право на существование. Не стоит требовать от Сен-Симона исповедального пыла, а от Руссо – исторической хроники событий. Между тем подобная критика мемуаров часто встречается. Иногда подвергается сомнению – эту точку зрения высказывал, например, В. Кардин – наличие в мемуарах диалогов. Считают, что по прошествии многих лет невозможно запомнить говоримое. Но так ли это? Разве нам в жизни не встречаются постоянно люди, рассказы которых о случившемся укладываются в схему: она сказала, а он ей сказал? Думается, что, вероятно, существуют разные типы памяти: одни хорошо запоминают слова, другие сохраняют в памяти пейзажи и погоду, третьи фиксируют как бы обобщенный смысл событий – их рассказы умны и бескрасочны. Известно, что Марсель Пруст на долгие годы отчетливо запоминал вкусовые и обонятельные ощущения, а они в свою очередь вызывали у него картины прошлого. Может быть, психологи могли бы нам что-то рассказать об этом.

Часто критикам мемуаров кажутся излишними какие-то подробности. Я помню одну статью о хороших мемуарах, называвшуюся «Гипертрофия частностей». В 20-х годах в журнале «Новый Леф» была напечатана статья «Какая была погода в эпоху гражданской войны». Автору ответ на вопрос, внесенный в заглавие статьи, казался ясным: совершенно неважно, мол, какая была погода, не в этом, мол, дело. Дело, конечно, было не в погоде, но разве этот штрих не мог помочь читательскому воображению представить живую картину исторических дней и разве он излишен? Мемуаристы, рассказывающие о дуэли Пушкина, запомнили, что она происходила в ослепительно солнечный морозный день и, когда поэт ехал на Черную речку, ему навстречу по Дворцовой набережной двигался в традиционном променаде кортеж великосветского Петербурга и Наталья Николаевна тоже участвовала в этом гулянье. «Мороз и солнце: день чудесный!» Почти все как в стихах Пушкина, кроме того, что Пушкин ехал навстречу своей гибели. Эта подробность «о погоде» создает многозначительный и зловещий контраст и вырастает до емкого художественного образа. Никакой романист не придумал бы лучше. А сколько у Герцена подробностей, становящихся образами! Силу их воздействия на читателя увеличивает сознание их достоверности.

Мне могут возразить, что, кроме талантливых мемуаров, во множестве существуют и вялые, невыразительные, серые. Бесспорно. Но можем ли мы отринуть их, руководствуясь только критерием, так сказать, художественности? Если они в любой форме доносят до нас новые факты, ранее неизвестное и никем не описанное, – ни в коем случае. Я, мемуарный читатель-фанатик, решительно предпочитаю даже плохо написанные мемуары, бескрасочные, но правдивые, – бесчисленным «средним» романам и повестям, печатающимся в большом количестве. Для цельной большой исторической картины могут оказаться полезными любые мемуары.

В последние годы у нас появились замечательные мастера мозаичной реконструкции прошлого на тех участках истории, где не оказалось мемуарных свидетельств. Трудно переоценить талантливые работы Н. Эйдельмана «Тайные корреспонденты „Полярной звезды“» и «Герцен против самодержавия», основанные на изученном автором колоссальном историческом материале. Они созданы, так сказать, на месте нашего незнания. Но представим, сколько труда исследователя иногда могла бы заменить одна страница из ненаписанных мемуаров хотя бы того же Миллера, этого удивительного тайного друга Пушкина в канцелярии Бенкендорфа, о котором мы узнали недавно. Очень часто то, что при беглом чтении мемуаров может показаться незначащим штрихом, второстепенной подробностью, деталью, без которой легко обойтись, в иной связи может стать важным звеном, содержательным и красноречивым образом. Все спасенное от исторического забвения есть общественное и гражданское благо. Иногда драгоценностью для будущих историков может явиться даже то, что самому мемуаристу кажется маловажным. Необходимо отказаться от узкосовременной, односторонне-сегодняшней позиции. Подумаем о познавательном рвении наших наследников – и внуков и правнуков. Они не простят нам, если наше время оставит им недостаточно мемуарных свидетельств. Создание мемуаров и их сбережение – это не узколитературная, но общекультурная и общеисторическая задача.

Как достичь того, чтобы интересных мемуаров у нас появлялось больше?

Во-первых, нужно, чтобы их больше писалось.

В последние годы я живу с непрестанным ощущением – как бы сказать? – непрерывного утекания истории. От людей, проживших богатую впечатлениями и сложную жизнь, все время слышишь любопытнейшие рассказы, которые, увы, рассказчиками не записываются. Покойный критик и драматург М. Блейман рассказывал интереснейшие вещи, но записывал далеко не все и, кажется, не самое интересное. Его посмертная, полумемуарная, хорошая книга не включила в себя эти рассказы. То же самое относится к М. Ромму. М. Слонимский оставил после себя воспоминания, но самое интересное, что приходилось от него слышать, он не записал. Я слышал много рассказов И. Эренбурга, оставшихся за бортом его обширных мемуаров. Слушая встречавшихся удивительных рассказчиков, мне часто хотелось оставить собственную работу и только записывать чужие рассказы. Может быть, самая большая ошибка моей жизни то, что я делал это мало и случайно. Записывал же чужие рассказы П. Вяземский. И Пушкин тоже записывал. Лучшей книгой В. Вересаева я считаю его последнюю книгу, большей частью составленную из чужих рассказов. Следует помнить, что все, не записанное ни самим рассказчиком, ни любопытным слушателем, исчезнет в небытии истории, пропадет навсегда. Уже пропало много незаписанных мемуаров, и сколько еще пропадает каждый день и каждый час!

Общественное отношение к созданию мемуаров необходимо сделать более внимательным и уважительным. Не надо смеяться над тем, что кто-то взялся за писание мемуаров ради гонорара. Вспомним А. Панаеву, вспомним пушкинское: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Нужно понять, что создание мемуаров, даже если они по разным причинам не будут сразу напечатаны и временно пополнят архивные фонды, – это дело, достойное высокого признания и уважения. Было бы полезно найти какую-то форму подробного аннотирования в печати неизданных мемуаров. Это оказало бы историкам большую помощь.

И все-таки хорошо бы больше мемуаров печатать. В русской журналистике существовали специальные журналы, преимущественно печатавшие мемуары («Русский архив», «Русская старина», «Исторический вестник», «Голос минувшего», «Былое» и др.). «Былое» и «Голос минувшего» некоторое время продолжали выходить и после революции. Стал выходить «Красный архив» (впрочем, он печатал не столько мемуары, сколько исторические документы). Существовали еще хорошие журналы «Пролетарская революция» и «Каторга и ссылка». Сохранившиеся комплекты их бесценны. У букинистов их не найти. И сейчас был бы нужен журнал, специально посвященный мемуарам.

Мемуарная серия, выходящая в Гослитиздате, не балует нас количеством названий и их новизной. Иногда кажется, что главной задачей этой серии считается только переиздание уже известных и много раз выпускавшихся книг. В редактировании серии тоже случаются промахи. При издании «Дневника» А. Гольденвейзера целиком сокращена вторая половина, драматические страницы которой рассказывают об обстоятельствах ухода Льва Толстого из Ясной Поляны. Не могу объяснить себе, почему это было сделано. Неужели в угоду той «бесконфликтности», которая так соблазнительна для иных историков литературы?

Думаю, что, может быть, стоило бы переиздать некоторые мемуары, почти забытые и исчезнувшие из читательского оборота, когда-то выпущенные маленьким тиражом. Назову здесь первое, что вспомнилось. Забыты и не читаются вовсе такие превосходные мемуары, как два тома Н. Кудрина-Русанова «На родине» и «На чужбине». Н. Кудрин-Русанов, один из поздних народников, прожил значительную часть жизни в эмиграции в Париже, и его ежемесячные корреспонденции о Франции в «Русском богатстве» были популярны у читателей. Он близко видел много примечательного. Достаточно сказать, что в Париже он, например, несколько лет прожил на одной лестнице с Львом Тихомировым и, ежедневно встречаясь с ним, стал непосредственным свидетелем его духовной и политической трансформации, которую он описал так же ярко и подробно, как П. Анненков описал историю написания Белинским письма к Гоголю. Настаиваю на интересности воспоминаний Кудрина-Русанова потому, что почти не встречал людей, которым они были бы известны, даже среди писателей-историков. В конце 20-х годов они вышли в издательстве «Каторга и ссылка». Среди своих любимых мемуаров я числю также «Воспоминания о Скрябине» Л. Сабанеева, дающие выразительный, трагический портрет композитора, а также широкую картину предреволюционной художественной Москвы, могущую конкурировать с мемуарами А. Белого. Забытых, исчезнувших из обращения книг много. Не лучше ли переиздать их, чем вертеться все время в кругу немногих и достаточно популярных названий?

«Проблема мемуаров» имеет две стороны – чтобы они писались и чтобы они печатались. Обо всем этом можно бы сказать еще многое, но остановлюсь на сказанном.

И последнее.

В кинопроизводстве существует термин «уходящая натура». Допустим, график съемок и план нарушены и не успели снять эпизоды, происходящие на натуре зимой, в то время как подошла весна и снег начал стремительно таять. Это и есть «уходящая натура». Затягивать съемки до будущей зимы невозможно, и съемочная группа, собрав аппаратуру, едет на север, куда весна еще не пришла и где можно снять зиму.

С помощью пространства обманывают время.

В истории обмануть время нельзя. Оно уходит бесповоротно, навсегда. Не описанное, не зафиксированное современниками, убывающее, уходящее время неостановимо. Вот почему нужно поощрять создание мемуаров.

1974