Текст книги "День учителя"

Автор книги: Александр Изотчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)

Все страхи разрешились для Ольги Михайловны вполне благополучно. В общежитии МПГУ не было мест, и с иногородних брали расписку в том, что они на проживание претендовать не будут.

Узнав о желании родителей снять для него квартиру, Андрей приободрился, но затем, узнав, какое это будет жилье, еще больше пал духом. Отец привез недавнего школьника в Кузьминки в самом конце августа. Выйдя из метро на Волгоградский проспект, Мирошкины увидели перед собой бесконечный ряд белых панельных пятиэтажек-«хрущоб» и двинулись к ним вдоль «луча» – узкой дороги, проложенной параллельно широкому Волгоградскому проспекту и отделенной от него полоской земли, засаженной деревьями. На другой стороне проспекта высился длинный многоэтажный кирпичный дом улучшенной планировки. Дом, который искали Мирошкины, ничем не выделялся среди прочих, стоявших на «их стороне» Волгоградки, отличаясь только номером – 103. Когда отец с сыном прошли уже минут десять («какие же все-таки расстояния в Москве!»), они увидели между домами стадион. «Ну вот, Андрюша, – сказал Иван Николаевич, – тут ты и будешь жить. Хорошо, что рядом стадион, сможешь заниматься спортом». Стадион оказался «вешкой», не доходя до него, мужчины свернули от дороги и подошли к третьему подъезду. Лифта в доме не было, они поднялись в 50-ю квартиру, и Иван Николаевич позвонил. Дверь им открыла женщина лет за шестьдесят. Мирошкины представились. Нина Ивановна, так звали хозяйку, начала показывать квартиру, хотя показывать-то, в общем, было нечего: низкие потолки, маленькая прихожая, прямо у входа – туалет-ванная с окном, выходившим на микроскопическую кухню, газовая плита. Себе старушка оставила изолированную комнату с кладовкой. Андрей должен был жить в проходной, где были «все условия» – диван, полка с «макулатурной» беллетристикой, пара кресел, большой раскладывающийся стол, балкон, телевизор и пианино, наличие, которого Нина Ивановна почему-то считала особенным достоинством сдаваемой ею площади. Андрей так и не понял, как отец нашел эту квартиру, не поинтересовался он, кстати, и сколько родители договорились платить хозяйке. Мысли его тогда были далеки от меркантильных расчетов. Он попросился в туалет и, усевшись на унитаз, положил голову на старенькую стиральную машину, в которую уперлись колени. На машине лежала толстая книга по домоводству. Взгляд Андрея скользнул по плитке на стене над ванной, покрытой густым слоем белой краски, и уперся в плафон кухонной люстры, видневшейся в окне. В душе молодой человек оплакивал крушение своих надежд – бабка явно будет поддерживать связь с родителями, и у нее они всегда смогут узнать, когда Андрюшенька пришел домой. Никого сюда не приведешь…

Если бы Андрей тогда только знал, что по вечерам Нина Ивановна будет сидеть в «его» комнате и смотреть сериалы, а весной высаживать на балконе рассаду, которой заставит и окна большой комнаты! А еще через несколько лет, в голодном 93-м, она попытается разводить в квартире цыплят… Если бы он тогда себе это представил, то, наверное, сгоряча удавился в туалете сразу. Впрочем, нет, не удавился бы! Человек всегда надеется на лучшее. Он ко всему привыкает и даже умудряется из любой ситуации извлекать пользу. Пользу из увлечения Нины Ивановны дачей Мирошкин, правда, начал извлекать лишь через пару лет.

Нина Ивановна поначалу пыталась Андрея опекать, утомляла его какими-то дурацкими советами и рассуждениями о стремительно меняющейся жизни, замешанными к тому же на опыте, вынесенном квартирной хозяйкой из импортных «мыльных опер». Она внимательно присматривалась к образу жизни постояльца, расспрашивала о делах, беспокоилась, если он приходил поздно. И уставший Андрей, замерзший во время зимних блужданий по улицам с Мешковской, общаясь с Ниной Ивановной, мысленно прощался с любыми перспективами личной жизни. На какое-то время он смирился. Бытовые условия, учеба, вкупе с трагедией, которую разыгрывала перед всем курсом брошенная Мешковская, до поры отбили у Андрея желание хоть за кем-нибудь начать ухаживать. «Ожил» он к весне 1992 года, но ему поначалу никак не попадался подходящий объект вожделения – какие-то все вокруг были страшные или «колхозные» девки. Потом в Исторической библиотеке встретился, кажется, «интересный экземпляр». Это была высокая девушка с длинными светлыми волосами и выразительными зелеными глазами. Пару недель Андрей рассматривал в общем зале складную девичью фигуру, узнал даже, из случайно услышанного разговора ее подруг, что незнакомку зовут Лариса, но познакомиться так и не отважился. За полгода с лишним, пока длилось его «затворничество», он отвык от женщины, начал комплексовать, слишком долго присматривался к Ларисе, решая – выйдет, не выйдет. В конце концов в своих фантазиях вознес понравившуюся девушку на такую высоту, что стал считать свои шансы ничтожными. А потом в мае началась сессия, и стало совсем не до любви.

В июне Андрей уехал на практику в пионерский лагерь «Дзержинец» в Старой Купавне. Лагерь был от Министерства безопасности России (так тогда назывался бывший КГБ), и Мирошкин попал туда вожатым совершенно случайно, вместо Куприянова. Вышло это так. Когда студенты узнали о необходимости подвергнуться по окончании второго курса столь серьезному педагогическому испытанию, все, у кого была возможность, стали подыскивать себе лагерь поприличнее. Куприяновский отец-полковник легко пристроил сына вожатым в ведомственный лагерь. У Мирошкина таких возможностей не было, и он уже морально приготовился отправиться по распределению в какую-нибудь глушь на нищенские условия. Но в самый последний момент Куприянов вдруг решил не ехать в «Дзержинец». «Если хочешь, Андрюха, – «вербовал» Мирошкина староста, – поезжай на мое место. А то меня отец «ест». Он договорился, туда попасть не так просто, вожатыми обычно молодые офицеры и прапорщики ездят подработать, а он меня впихнул. Обещаю – будут нормальные дети и условия. Я сам туда семь лет пионером отъездил, хватит с меня пионерской романтики. Лучше на раскопки съезжу, а то в прошлом году такого дурака свалял!» На вопрос однокурсника о том, как же Куприянов получит справку о прохождении практики, тот только улыбнулся и попросил приятеля не беспокоиться.

Поразмыслив денек, Андрей согласился. В назначенный день он подъехал на «Площадь Ногина», где встретился с Куприяновыми – Саней и его дружелюбным улыбающимся отцом, в котором неопытному Мирошкину никак не удавалось разглядеть принадлежность к пугающему учреждению и полковничий чин. Куприянов-старший (их познакомили – «Анатолий…» – но Андрей не запомнил его отчества) повел парней по Солянке через какие-то старые дворы, с названиями, знакомыми Андрею по произведениям Гиляровского. Они свернули в арку и оказались у входа в двухэтажный особнячок, куда их вскоре пригласили. Там Андрей заполнил заявление и анкету, так и не поняв, какое отношение к его поездке вожатым имеет вопрос: «Были ли у вас родственники в плену или на оккупированной территории?» Затем все теми же дворами Куприяновы отвели его в ведомственную поликлинику, где Андрей прошел, кстати, весьма формально, диспансеризацию. Когда он вышел на улицу, там ждал один Саня Куприянов, который и вывел его к метро. Если бы Андрея попросили повторить этот путь одного, допустим, через неделю, он бы, наверное, заблудился, хотя прекрасно понимал, что водили его совсем близко от Исторической библиотеки, которую он посещал почти ежедневно. Возможно, все это объяснялось тем, что Мирошкин тогда совсем не знал центр Москвы.

То краткое соприкосновение со спецслужбой произвело на него тяжелое впечатление. КГБ всегда воспринимался Андреем как что-то мрачное и загадочное, а тут вдруг выяснилось, что, направляясь почти каждый день в любимую библиотеку, он проходил в непосредственной близости от зданий «конторы», в которых затаились сотрудники зловещей организации. Осознавать это было неприятно прежде всего потому, что ранее он даже не подозревал ни о чем подобном… Кстати, ощущение близости и одновременно закрытости МБ усилилось осенью, когда Мирошкин узнал: Куприянов, ни дня не отбывший в пионерском лагере, получил, как и все, «отлично» за летнюю педагогическую практику. Голова окончательно пошла кругом, когда Саня, выпив водки, проговорился, что тем летом, тайно от родителей, он с группой подобных ему националистов побывал на войне в Приднестровье. Как Куприянову удалось провернуть такую «многоходовую комбинацию», Мирошкин не смог понять, слишком мало было информации.

Но это было уже много позднее. А в начале июня Андрей с дорожной сумкой вышел из станции метро «Белорусская» и свернул в один из переулков, где выстроились автобусы, которым предстояло доставить вожатых и детей сотрудников в «Дзержинец». На окнах автобусов были прикреплены номера отрядов. Судя по всему, дети уже прошли какое-то предварительное распределение, поэтому уверенно грузились в транспорт. Мирошкин подошел к выделенному ему шестому отряду. Здесь были ребята 10–11 лет. Как объяснял Куприянов: «Самый хороший возраст, уже не писаются и еще не трахаются». В автобусе Андрей увидел водителя и невысокую блондинку своих лет, занимавшую первое сиденье. «Давайте знакомиться, – сказала она, – меня зовут Евгения, Женя. В нашем отряде я буду руководить девочками».

Женя Тенитилова стала его второй женщиной. Самое интересное было то, что, как только она ему сказала эту свою фразу о распределении обязанностей, Андрей понял, что они переспят. Он даже с каким-то задорным любопытством осмотрел свою будущую подругу: круглое личико, голубые глазки, светлые, слегка завитые волосы, маленькую грудь и ножки-столбики. Мягко говоря, средненькая. Впрочем, ко всему этому добавлялась улыбка, которую называют обворожительной, сопровождающаяся какой-то сладкой истомой в глазах, странным образом искупающая все внешние недостатки ее обладательницы. Андрей тогда поймал себя на мысли, что и Женя смотрит на него также оценивающе. И ей, судя по всему, было ясно то, что между ними должно было вскоре произойти. Это, казалось, понимал даже водитель, который окинул вожатых равнодушно-мудрым взглядом и отвернулся в окно. Удивительно, что с таким настроем, начав практически с первой минуты общаться в игривом стиле, принятом у людей, между которыми установилась некая связь, они не занялись сексом сразу по прибытии в лагерь, а «провстречались» целых три дня.

Лагерь Андрею понравился. Он был построен в лесу, занимал большую площадь, дети имели клуб, открытую и закрытую площадки для дискотеки, помещения кружков, живой уголок, бассейн, огромную площадку с качелями и каруселями. В столовой хорошо кормили. Разрушительный «ветер перемен» еще не коснулся этого заповедного уголка, и Андрею даже показалось, что на дворе не 1992-й, а 1985-й год. Несколько хуже обстояло дело с условиями проживания – комплекс душевых (один на весь лагерь) находился далеко от корпусов отрядов, сами же корпуса были рассчитаны на максимальный коллективизм – отряду в тридцать человек отводились две огромные палаты для сна. В одной палате спали девочки, в другой – мальчики. Двери палат выходили на общую большую веранду, где во время дождя проводились собрания отряда и стоял отрядный телевизор. С другой стороны к веранде примыкали туалеты, кладовая для чемоданов детей и комната (одна!) вожатых. Женя объяснила, что вожатый-мужчина спит на кровати в палате мальчиков, поставленной несколько отдельно от кроватей детей, у двери, а женщина-вожатая занимает отдельную комнату. Андрею предлагалось, как и детям, поместить свою сумку в кладовую, а в тумбочку около койки выложить бритвенные и банные принадлежности.

Весь день ушел на организацию быта, знакомства между детьми, распределение обязанностей в отряде, какие-то выборы. Андрей ранней весной прошел положенный двухдневный инструктаж, для чего студентов вывозили в специально арендованный пионерский лагерь, но запомнилась ему только пьянка, которую они закатили с Куприяновым, Ходзицким и еще одним однокурсником – Серегой Поляничко. Поляничко был недалекий здоровый парень, приехавший учиться в Москву из Якутии. Он жил у сестры, вышедшей замуж за москвича, был старше остальных ребят в группе и успел даже послужить в армии. С первого курса Серега где-то работал, что-то охранял, был молчалив как на семинарах, так и в перерывах между ними, постоянно задумчиво поглаживал рыжие усы и, изредка улыбаясь шуткам студентов-москвичей, демонстрировал золотую фиксу. Отправляясь на инструктаж, Мирошкин, Куприянов и Ходзицкий под руководством Поляничко купили у метро «Юго-Западная» закуску, выложенную продавцами прямо на перевернутые ящики, стоявшие на снегу. Особое внимание Сергей уделил выбору водки. Он долго и придирчиво тряс каждую бутылку, оценивая состояние пузырьков, поднимавшихся со дна поллитровки… Полдня они просидели на практических семинарах, которые проводили энтузиасты с горящими глазами, видевшие смысл жизни в поездках в летние лагеря. Вечером пили водку, причем сначала «беспартийный» Мирошкин играл роль арбитра в споре между «касовцем» Ходзицким и «памятником» Куприяновым. Поляничко, как всегда, молчал, наливал и закусывал. Потом они включили привезенный Ходзицким магнитофон, но от андеграундной музыки какой-то анархиствующей группы быстро отказались и стали слушать привезенный Поляничко «Сектор Газа». Затем танцевали под все тот же «Сектор Газа». Куприянов как-то незаметно ушел спать (его поселили в другой комнате), а они втроем пошли гулять, решив среди ночи где-то «искать девок». Никого не нашли, зачем-то изрисовали стену столовой и вернулись в комнату. Весь следующий день Мирошкин и Ходзицкий провели между койкой и сортиром. Водка оказалась странная, и только Поляничко держался молодцом. Что происходило с Куприяновым, они не знали… В общем, ни на какие семинары Андрей не пошел и потому так толком и не узнал, чем же можно занять детей в пионерском лагере. Поэтому Женя оказалась для него настоящей находкой, поскольку знала массу игр, дел и поручений, которыми сразу же загрузила ребят.

Когда по громкоговорителю прозвучал сигнал ко сну и дети отправились укладываться спать, напарница подошла к Андрею и предложила после отбоя зайти к ней и познакомиться поближе.

Комната вожатой представляла собой пенал шириной два метра. С одной стороны она примыкала к туалету, так что в жилище у пионерского вожака имелся источник постоянного освещения – окно в стене между этими двумя помещениями. Зато уличное окно, имеющееся на противоположной стене, было не просто зашторено, но даже и закрашено, открывалась только форточка, а подоконник играл роль полочки. В комнате стояли стандартные тумбочка и койка, но еще имелись стул и зеркало. Евгения сидела на койке, было заметно, что девушка успела «привести себя в порядок» – навести макияж на скорую руку. Она налила кипяток из электрического чайника (еще одна дополнительная «роскошь» вожатской) в заварочный чайник, привезенный из дома (женская предусмотрительность!), и в граненые стаканы, позаимствованные из столовой, «чтобы остывал, а то за стекло держаться неудобно». Начался разговор «о жизни», который мог закончиться самым непредсказуемым образом. Андрей с удовлетворением узнал, что Женя обучается на филологическом факультете областного педа имени Крупской. Это делало отношения с ней «безопасными». Но вот ее вопрос, обращенный к нему – «Ты недавно закончил вышку?» – поставил Андрея в тупик.

– Какую вышку?

– Ну а как она там у вас теперь называется? Раньше была – Высшая школа КГБ. Ты ведь ее недавно закончил? Ты выглядишь молодо.

– Видишь ли, Женя, я попал в этот лагерь совершенно случайно. Я закончил второй курс истфака МПГУ.

Андрею показалось, что по лицу Жени пробежала легкая тень. Разговор дальше не пошел. За стеной в туалете шумел сорванный кем-то из ребят сливной бачок. Андрей допил чай и пожелал хозяйке спокойной ночи. На другой день произошло открытие смены. Дети в белых рубашках, но без пионерских галстуков стояли по периметру огромного газона, перерезанного дорожками, по которым наиболее достойным из них через несколько недель, при закрытии смены, предстояло побегать к трибуне и обратно, получая грамоты. Торжественно подняли триколор. За всем этим сверху наблюдал Ленин, портрет которого был прикреплен к стене из красного кирпича, сложенной в форме развевающегося полотнища, позади трибуны забитой лагерным руководством и кагэбэшным начальством невысокого ранга. Рядом с портретом вождя красовалась надпись: «Пионеры всей страны делу Ленина верны» – ее пока еще не успели замазать. Потом вожатые повели детей в клуб, где перед ними выступил ансамбль кремлевского полка. Все это время Женя с Андреем почти не разговаривали, а она казалась весьма задумчивой. Но когда закончилась дискотека и «пионеры» угомонились, Евгения вновь пригласила его к себе отметить открытие. На этот раз на тумбочке появилась бутылка красного вина. Андрей принес какие-то сладости. Потек разговор, который вскоре перекинулся на общеполитические темы. Тенитилову волновали и развитие экономики России, и проблема закономерности распада СССР. Излагая некие имеющиеся у него на этот счет мысли, Андрей вдруг обнаружил, что Женя, подложив под спину подушку, полулежит на кровати. Одну руку она заложила за голову, ноги девушки были вытянуты таким образом, что недлинная, вобщем-то, юбка сбилась, и глазам Мирошкина открывался вид на тенитиловские белые трусы. Андрей почувствовал возбуждение. В устремленных на него глазах девушки читалось такое, что молодой человек незамедлительно пересел на кровать рядом с ней и через какое-то время взял ее за руку… В тот вечер девушка не сдалась, все ограничилось страстными поцелуями, в ходе которых вожатые остались почти голыми, а затем Андрея выставили в коридор. Обоим было ясно, что время терять глупо, день-другой роли не сыграют, а потому «все» должно произойти в следующую ночь. И действительно, произошло. Дорвавшийся до женского тела Мирошкин вел себя как одержимый, Женя оказалась женщиной страстной. В результате они проскрипели пружинами казенной койки почти всю ночь, изредка замирая, когда слышали, что кто-то из детей заходил в туалет. И он, и она боялись, что какой-нибудь любопытный подросток подберется к окну и заглянет в вожатскую комнату. Утром Андрей повесил на это окошко шторки, привезенные предусмотрительной Евгенией. Леска для них, кстати, уже была натянута, предыдущими поколениями пионерских вожаков. Но это было утром, а ночью они, пытаясь вести учет «раз», разговаривали еще и на отвлеченные темы.

– У тебя тоже давно никого не было? – Женя, положив голову на грудь Андрея, водила по его коже пальцами.

– Да. А ты когда рассталась со своим молодым человеком?

– Около полугода тому назад. А ты?

– И я, – тут, как мы знаем, Мирошкин соврал.

Помолчали.

– Ты на одну смену приехал?

– Да. А ты?

– А я на все лето. Приходится подрабатывать таким образом. Не у всех отцы генералы.

Мирошкин не понял, к чему она это сказала, но почему-то расчувствовался и заявил: «А хочешь, я сделаю так, что тоже останусь еще на две смены?» Зачем он это сказал и как, самое главное, собирался выполнять данное им обязательство, молодой человек понятия не имел, но не пожалел о сказанном, так как реакция Евгении на его слова оказалась такой, что Андрей готов был остаться в «Дзержинце» до Нового года.

Буйство плоти в вожатской продолжалось еще ночей десять. За это время и он, и она порядком измотались – днем дети не давали выспаться даже в тихий час, а когда после отбоя «пионеры» засыпали, вожатые сами напрягали друг друга. Андрей все старался остаться на высоте первой ночи, но через день почувствовал, что слабеет. Сигнал горна «Подъем», разносившийся в 7.30 над лагерем, стал для Мирошкина настоящим кошмаром – ему надо было выгонять мальчиков на утреннюю пробежку и гнать на стадион, где проводилась физзарядка. Андрей впал в какое-то заторможенное состояние, туго соображал и исполнял свои обязанности на автопилоте, полностью доверившись Евгении, которая, подобно опытному лоцману, вела их отряд, кстати, традиционно названный «Бригантина», через подводные камни в виде стенгазет и смотра строя и песни к закрытию смены. Силы Мирошкина были совсем на исходе, когда у Тенитиловой начались месячные. Наступила неделя спокойной жизни, во время которой Андрей смог взглянуть на свою избранницу трезво. И сразу же в глаза ему бросились все недостатки ее фигуры, которые она бурными ночами в вожатской компенсировала своим темпераментом. Андрей обнаружил, что вокруг идет другая жизнь, есть другие люди, такие же вожатые, как и он, на общение с которыми у него до этого не было ни сил, ни времени, и некоторые из них устроились гораздо лучше, имея в качестве напарниц более симпатичных девах. И все это, в совокупности с затишьем в сексуальной жизни, стало откладываться в подсознании Андрея, хотя кризис в их отношениях с Женей был, конечно же, спровоцирован теми самыми людьми, на общение с которыми у Мирошкина появилось теперь время.

Как-то утром бодрый Андрей, пригнав своих воспитанников на футбольное поле, разговорился с физруком, здоровым мужиком лет тридцати, сжимавшим в огромном кулаке мегафон.

– Ты из какого отряда? – поинтересовался физрук.

– Из шестого.

– А, сын генерала! Это тебя на отряд поставили вместе с Мурлин Мурло?

– Почему я сын генерала?

– Ну, мне говорили, что в шестой отряд едет какой-то блатной парень, не из нашей системы, я и подумал – генеральский сынок. А ты что же, не он разве?

– Наверное, он. Но отец у меня не генерал. А кто это – Мурлин Мурло?

– Ну, Женька. С тобой вместе на отряде. Мы ее так за глаза прозвали – лицом, действительно, похожа на Мэрилин Монро, а вот фигурой – не пошла. Она уже третий год ездит по три смены, мужиков окучивает, видать, замуж хочет за парня из системы. Ей отступать некуда, она в Москву учиться приехала из своей Тьмутаракани, в общаге живет. Только зря она ездит, ничего у нее не выйдет, ее уже все знают. А теперь – шаги на месте!

Последняя фраза была сказана в мегафон. Мирошкин, как и прежде, стоял рядом с физруком, перед его глазами дети поднимали руки, приседали, кругом была та же природа, но ему казалось, что мир рухнул. «А ведь она только сегодня намекнула, что месячные закончились и ночью мы вновь будем «предаваться пороку», – соображал Андрей. – Так она это назвала. Действительно, пороку. Подстилка! Небось предварительно справки обо мне навела в лагере, узнала – блатной, теперь тоже думает, что я генеральский сын! Думает – заарканила! Дура! Смешно! Куприянову рассказать – обхохочется. А ведь она меня, пожалуй, года на два-три постарше». Андрея охватила тоска, ему даже захотелось устроить скандал, разорвать связь с Женей. Но, поразмыслив за завтраком и слегка успокоившись, он передумал: «Глупо и повода нет. Взять и отказаться от секса?! Надо использовать ее по максимуму. Пусть думает, что я – мажор». В «использовании по максимуму» был еще один немаловажный плюс – вожатская комната. Андрею совсем не хотелось жить в палате с пионерами. И он вполне осознавал это, хотя откуда у него появился подобный прагматизм, Мирошкин не мог себе объяснить. Может быть, слишком намерзся во время прогулок с Мешковской и теперь вполне оценил плюсы «собственной территории»? Или тут также сказалось стремление насолить Жене – дескать, хотела меня использовать, а использовали-то ее? Кто знает?..

В тихий час Андрей оставил отряд на Евгению, а сам сходил в поселок за презервативами. Если бы его спросили, зачем он это сделал, ответить ему было бы нечего. Действительно, если он чего-то и мог подцепить у Тенитиловой, так это уже произошло. Но ему казалось, что «ушлая девка» вряд ли вышла на охоту за мужем, предварительно не сдав анализы. Так он себя успокаивал, привлекая свои теоретические познания в вопросе, почерпнутые в результате регулярного чтения газеты «Speed-Инфо». «Главное, чтобы не залетела. Месячные прошли. Теперь вероятность забеременеть также невелика. Но лучше подстраховаться…» Когда ночью он выложил на тумбочку рулон презервативов, Тенитилова смутилась и как-то по-особенному взглянула ему в лицо. Андрея передернуло. Так всматривалась в него Мешковская. Нет, нет, все ясно. Отношения закончены. Надо дотянуть до конца смены. Впрочем, когда они с Тенитиловой вдоволь наскрипелись пружинами, в Мирошкине вдруг проснулись к ней теплые чувства, что-то вроде жалости. Ему стало жалко и ее, и себя, обманувшихся и обманувших друг друга, вспомнились их первые ночи. Андрею даже захотелось «выяснить отношения» и «расставить все точки над «i». Но он вовремя остановился. А утром, глядя на Тенитилову, на ее скромную одежду с претензией, на ту нарочитость, с которой она следовала хорошим манерам за столом, Мирошкин ощутил, как его охватывает презрение к девушке. С этого дня их сексуальные отношения превратились в вяло исполняемую обязанность. Женя предлагала ему отказаться от презервативов, говоря, что вероятность забеременеть невелика, а кроме того, она может таблетки попить. Андрей только улыбался в ответ. Он начал срывать на ней злость, издеваться. Однажды, например, Мирошкин целый час делал вид, что ласки и поцелуи Тенитиловой его совсем не возбуждают. В какой-то момент Андрей взглянул ей в глаза и увидел там такое отчаяние, что пожалел измученную молодую женщину и через несколько мгновений овладел ею…

Смена закончилась. Автобусы, набитые веселыми детьми, предвкушающими встречу с родителями, катили по направлению к столице. Андрей и Евгения сидели рядом и молчали. «Если вдруг вспомнишь обо мне, приезжай навестить в лагерь, когда начнется следующая смена. Я там до конца августа пробуду», – Женя робко взглянула на Андрея. Она ждала ответа. Ему надо было, наверное, доиграть до конца, начать уверять, что он приедет обязательно, предложить встретиться в Москве во время пересменки. Именно этого она от него ждала. Андрей открыл было рот, но тут дети, увидевшие на дороге долгожданный указатель, начали скандировать: «Москва! Москва! Москва!», перемежая выкрики хлопаньем в ладоши. Мирошкин закрыл рот. Осталось дотерпеть совсем немного, так что нечего с ней церемониться. На глазах у Жени появились слезы. «Ничего, ничего, – вспомнились ему слова Куприянова, сказанные как-то по поводу страдающей Сыроежкиной, – побольше поплачет, поменьше пописает. Хотя, конечно, жалко ее. Обломал я ей сезон охоты. На вторую смену ей поставят другого напарника, что же ей, и под него ложиться? Над ней в «Дзержинце» и так все смеются». Автобусы остановились у метро «Динамо», детей начали разбирать родители. Андрей взял, было, сумку Жени, но она отказалась от его помощи. Холодно поцеловались на прощание и вместе вошли в метро. Несколько остановок проехали рядом, и Андрей подивился, глядя на Тенитилову: что он нашел в ней? Теперь, когда исчезла ее лучистая улыбка, не осталось ничего. «Да, правильно она ездит в летние лагеря. Там, на фоне остатков пионерской романтики, она еще неплохо смотрится. И правильно, что она ездит в ведомственные лагеря, там публика взрослее, нет студентов-практикантов. Эх, обломал я ей…» Евгения вышла, даже почти выбежала из вагона и, не оглядываясь, двинулась к переходу. Больше Андрей никогда ее не видел, и так и не узнал, удалось ли ей выйти замуж за офицера госбезопасности.

* * *

В школу Андрей Иванович все-таки опоздал. Когда он вышел из подземки на станции «Краснофлотская», в глаза бросилась значительная толпа народа, ожидавшая троллейбус. Поразмыслив несколько секунд, Мирошкин решил к ней присоединиться: «Давно ждут – сейчас должен подойти». Идти от метро до школы было минут пятнадцать, ехать – пять. «Еще и с небольшим запасом приеду». Но, постояв какое-то время, учитель запаниковал и двинулся пешком. Кроме нежелания опоздать был еще один фактор, погнавший его к школе – Андрею Ивановичу вдруг захотелось «по-большому». Спазмы в прямой кишке начались внезапно, но пугающе сильно. То ли сказалась смена температур (после метро он быстро вышел на уличную прохладу), то ли учитель перенервничал, пока стоял на остановке. Андрей Иванович решил поспешить, думая, что на ходу будет «полегче». И правда, стало лучше. Но когда он преодолел ровно половину расстояния между двумя остановками, мимо него, бодро поскрипывая, проехал рогатый общественный транспорт, плотно набитый терпеливыми пассажирами. Андрей Иванович грубо выругался про себя и пошел быстрее, как будто решил сократить разницу в скоростях между ним и троллейбусом.

Школа встретила его тишиной. Звонок на урок уже был, дети расселись по классам, лишь отдельные опоздавшие суетливо переодевали сменную обувь. «Главное, чтобы Ароныч не встретился», – подумал Мирошкин, здороваясь с охранником, и услышал откуда-то сбоку: «Доброе утро, Андрей Иванович. Зайдите ко мне после второго урока». Директор школы Эммануил Аронович Гордон стоял у дверей канцелярии, являвшейся предбанником к его кабинету, и грозно смотрел на опаздывавшего подчиненного. Учитель кивнул и устремился по лестнице на четвертый этаж, в кабинет литературы, где у него должен был начаться урок в пятом классе. «И охота ему в День учителя заниматься такой ерундой. В коридор выставился! Сидел бы уж в кабинете, поздравления принимал, с утра небось телефон разрывается», – думая так, Андрей Иванович прошел мимо второго этажа, где во время уроков всегда царила какая-то особенно торжественная атмосфера – там учились начальные классы. На третьем этаже он услышал истерический крик Нонны Меркуловой, его коллеги-историка. У нее была такая манера давать урок – на взводе. К этому все в школе давно привыкли. Страшнее показалось – будь в кабинете истории тишина. Она означала только одно – в школе что-то случилось…

Однажды, в самом начале своей работы «у Гордона», Андрей Иванович, вот так же опаздывая, вбежал в школу и испугался, обнаружив, что в раздевалке отсутствуют дети. Это был плохой признак – опоздание больше чем на пять минут. Директора видно не было. Охранник посмотрел на проследовавшего к лестнице учителя недоуменным взглядом, чем еще больше смутил его. Мирошкин подбежал к своему кабинету и обнаружил, что он заперт. «Придется за ключом возвращаться, – решил учитель, – теперь Эммануил точно поймает. Стоп! А где же дети?» Детей нигде не было. «Не дождались. Ушли, урок сорвали!» В растерянности – по его расчетам, он опоздал ненамного – Андрей Иванович побрел вниз. И вот тут-то его и поразило то, что он не слышит крика Меркуловой. Мирошкин дернул дверь кабинета истории – заперто. Подергал соседние двери – они также не поддались. Закрытыми оказались все двери в коридоре третьего этажа. Происходящее стало казаться каким-то дурным сном. Оставалось прибегнуть к помощи охранника – единственного человека, который в тот день попался Андрею Ивановичу в школе. Уже спустившись вниз, учитель вдруг услышал взрыв хохота, доносившийся из кабинета домоводства. Слабо надеясь на что-то хорошее, он робко вошел в класс. На кухне, где обычно ученицы ставили опыты по приготовлению макарон, вокруг накрытого стола, возглавляемого Татьяной Семеновной – учительницей домоводства и завучем по совместительству – сидели пять-шесть педагогов и чему-то смеялись. «О! Историк!» – закричала никогда не унывавшая Татьяна Семеновна и налила коллеге стопку водки. Андрей Иванович совсем растерялся и выпил. Тут же пирующие ему все и разъяснили. Рядом со «школой Гордона» («средняя школа № 12… с углубленным изучением английского языка») располагался шинный завод, который сгорел накануне ночью. Зловонное черное облако накрыло окрестные дома, жители которых и так не могли похвастаться, что живут в благоприятных с точки зрения экологии условиях – оживленные автодороги, несколько заводов, скотобойня, мимо которой протекала речушка, отравлявшая в округе воздух исходившим от ее мутных вод зловонием. В день пожара дышать стало просто невозможно, и начался исход людей из зоны, где сгустился отравленный горящей резиной воздух. Школьников успели еще ночью обзвонить и предупредить, что в ближайшие несколько дней уроков не будет. Поэтому в школу пришел всего один мальчик-сирота, у которого, как узнал Андрей Иванович, не было никого, кроме старенькой бабушки, и та все-таки привела его в школу, попросив последить за ребенком хотя бы до полудня – ей надо было в поликлинику. Васю, так звали мальчика, посадили тут же, в классе домоводства, снабдив его фломастерами и бумагой. В отличие от детей учителя, которых никто не оповещал, явились на работу в полном составе. Большинство, правда, сразу же покинуло опасное место, но те, у кого не было аллергии и кто радовался любой возможности повеселиться, засели у Татьяны Семеновны. И хотя уже через десять минут пребывания в школе у Мирошкина начало першить горло, он все же решил присоединиться к коллегам – хотелось снять стресс. Они просидели в кабинете домоводства часов до пяти, уничтожив почти все продукты, закупленные для обучения будущих хозяек. Всем было хорошо – сообща смотрели телевизор, узнавая из выпусков новостей, что уровень загрязнения в районе пожара превышен в пять раз, иногда поднимались вместе с учительницей химии в ее кабинет посмотреть, как под воздействием смога меняется цвет препаратов для опытов. Много смеялись. «Ничего, ничего, – подбадривала себя и окружающих Татьяна Семеновна, наблюдая за убылью казенных продуктов, – они у меня шить будут». Она была добра ко всем, и к Андрею Ивановичу в особенности. Тогда завуч еще думала, что ей удастся выдать за него замуж свою дочь, преподававшую в начальных классах. А он женился на Ирке, и все изменилось. Впрочем, не все. С тех пор, опаздывая, Андрей Иванович с теплотой вспоминал день после пожара на шинном заводе…