Текст книги "День учителя"

Автор книги: Александр Изотчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

По поводу книг между зятем и тестем также имел место конфликт. Начался он, кстати, также после первого, «прошлогоднего», возвращения из Термополя. Тогда Андрей обнаружил на полках отстутствие некоторых книжек. Как и следовало ожидать, Петрович взял их, не спросившись. При встрече Андрей Иванович поинтересовался у Завьялова судьбой позаимствованной литературы. Тесть замялся, но подтвердил – да, взял почитать. «Вы все-таки в следующий раз спрашивайте, – смущенно попросил Мирошкин, – я вот обыскался, а книга оказалась у вас». Завьялов обещал. Вернул он тома только через пару недель, в отвратительном состоянии – переплеты деформированы, казалось, при чтении тесть безжалостно выворачивал книгу наизнанку. И при этом он имел наглость попросить почитать еще что-нибудь! Андрей Иванович, потрясенный видом возвращенного, решительно отказал. Произошел неприятный разговор, тесть довольно-таки нервозно доказывал, что «книги для человека, а не человек для книг», на что Мирошкин резонно советовал Завьялову устанавливать какие-либо правила только в отношении своей собственности. В итоге разобидевшийся Петрович ушел, громко хлопнув входной дверью… А потом еще был скандал с Иркой по этому поводу! Нет, нет, никаких книжек Мирошкин больше не будет показывать тестю – зачем напрашиваться. И спорить с ним о Фоменко не станет – бессмысленно. Тем более что появился повод уклониться от разговора – Мирошкину опять захотелось в туалет. Туда он и удалился, заметив напоследок, что сочинение Афанасия Никитина написано на русском, а труды Фоменко – бред сумасшедшего. «Зря ты, Андрей, так рассуждаешь, – услышал Мирошкин, уже открывая дверь уборной, – на твоем месте я бы подумал, подумал, да и поддержал Фоменко. У тебя как у профессионального историка сразу появилась бы возможность выдвинуться». Андрей улыбнулся и, закрывшись, остался один на один с унитазом.

На этот раз он провел в уборной значительно большее количество времени – спазмы в желудке продолжались, но, как видно, выходить больше было нечему. Чтобы убедиться в этом, пришлось посидеть, подумать. «Что-то я совсем расклеился. То ли, правда, отравился, то ли просто чистит желудок к концу недели», – определиться Мирошкин не смог. Когда наконец Андрей Иванович появился на кухне, там, судя по всему, шел серьезный разговор. Жена по-прежнему выглядела расстроенной и возбужденной, она что-то доказывала отцу, а тот спокойно, с улыбкой, не соглашался.

– Господи, неужели тебе это так трудно, папа? Сделай! А вдруг что-нибудь изменится к лучшему? И нам с мамой будет спокойнее, – в голосе Ирки слышалась мольба.

– Да не хочу я этого, – сопротивлялся Петрович, – сказал же, не верю в Бога, и все! А раз так – и креститься незачем.

Ирина вышла из кухни. Андрей задумался, куда ему направиться – на кухню или в комнату. Нет, лучше на кухне. Здесь можно просто смотреть телевизор, а там придется о чем-то говорить, сочувствовать… На экране телевизора появился очередной журналист, который с упоением начал расписывать, как здорово идут дела в Кантемировской дивизии – солдаты и офицеры выращивают свиней, разводят кур, квасят капусту. Показали солдатскую столовую, сообщив, что в рационе военнослужащих срочной службы теперь много полезного, произведенного в собственном подсобном хозяйстве.

– Ну, и зачем же для этого идти в армию? – не сдержался Мирошкин, вспомнив «о своем». – Лучше уж на даче или дома в деревне картошку сажать, чем тут. Превратили часть в колхоз и радуются!

Тесть был с ним, в общем, согласен, но заметил, что в нынешних условиях в такой части иногда лучше, чем дома, где нечего есть:

– Значительная доля призывников приходит с недостатком веса. А после августа я даже не знаю, что будет. Голод надвигается! Ведь теперь импорт продуктов в Россию прекратится. Рубль скоро совсем ничего стоить не будет. А у нас каждый второй пакет вермишели или макарон – из-за рубежа. Масла своего почти нет. От поголовья скота осталась половина! Восемьдесят процентов кур – из-за границы. Пятьдесят процентов сахара – оттуда же.

Все это тесть произнес почему-то с воодушевлением. Было видно, фраза с процентными показателями уже неоднократно опробировалась им на жене и сыновьях… Его, казалось, даже устраивал голод в России. «Он, как я, – решил Андрей Иванович, – думает, раз ему плохо, то и всем пусть будет плохо. Но Завьяловым видать совсем несладко, раз Петрович предвкушает голод».

– И о чем они там наверху думают? – этот вопрос Мирошкин поставил вслух и чисто риторически, но тесть откликнулся.

– Да ни о чем они не думают. У них наверху все нормально. Виллы на Канарах, миллионы долларов в банках… Кстати, мне тут сказали, что выражение «решения принимаются через задницу» приобрело нынче новый смысл. Знаешь, в связи с чем? В администрацию президента Костиков набрал, говорят, одних педиков. Вот все решения и принимаются таким образом. Ха-ха-ха.

Андрей Иванович вежливо улыбнулся. В кухню вошла Ирина. И мужа опять поразило ее лицо. В глазах стояли слезы. Что же случилось?

– Папа, я прошу тебя, сходи, покрестись! Тебя явно сглазили. Это поможет.

– Ира, ты говоришь полную чушь. Даже с точки зрения православия… – тесть почему-то начал нервничать.

– Пусть так, – перебила его Ирина, – но если есть хоть какая-то надежда… Неужели ты никогда не думал о Боге, не обращался к нему? Я не верю. Каждый человек верит. Я прошу. Неужели трудно выполнить нашу с мамой просьбу.

«Что это она сегодня в него вцепилась, – недоумевал Андрей Иванович, – что у них там еще случилось? Может, кто помирает? Неужели этот?»

Тесть улыбнулся: «Ну, конечно, ты права! Был у меня момент, когда я задумался о Боге. Всего один раз. Но я помню. Это было в тот день, когда я в последний раз пришел на работу на Старую площадь – в августе девяносто первого. Принес с собой большую сумку – вещи собрать, всякие книжки, сувениры… Все, кстати, не влезло, многое я и бросил там. На выходе всех покидавших здание встречала толпа демократов. Заборов-то не было тогда – под окнами дети играли! Не боялись мы народа! Так вот, в тот день передо мной шла женщина с сумками. Милиционеры – какие-то новые, не те, что обычно дежурили, – остановили меня и попросили открыть сумку. Пока меня шмонали, женщина успела подойти к толпе. Я вдруг услышал гогот и крик, глянул – молодые парни пинали ногами бумажный сверток, который они, как видно, отобрали у нее. Потом сверток разорвался, а там – фарш. Женщина заплакала и пошла своей дорогой. А вот я шел и мечтал, чтобы кто-нибудь из этих сволочей попытался вот так же вырвать у меня сумку. Мне даже хотелось этого. Тогда я мог бы ударить его в лицо и, наверное, выбил бы все зубы – ведь, помнишь, в молодости в Термополе я ходил в секцию, кое-какие навыки остались. Не знаю, что со мною было бы потом, я об этом не думал… Меня не остановили. То ли лицо мое их отпугнуло, то ли они еще были под впечатлением от предыдущего происшествия. Как бы крови упились. И вот тогда-то, идя к метро, я уперся глазами в церковь… Эту, как ее? «На Кулишках». И подумал, нет, даже попросил у Бога, если он есть, пусть хоть как-то вмешается. Накажет, что ли, всех, кто виноват в том, что произошло. Ничего определенного я не просил и никого конкретно в виду не имел, хотя думал, конечно же, о тех – из толпы… Просто – чтобы чего-нибудь сделалось. Сейчас даже смешно вспоминать – взрослый человек, коммунист, а мысли какие наивные. Все от бессилия… Ну вот, а теперь, я по телевизору вижу, что эти самые… «победители», которые меня тогда выкинули из жизни, вполне преуспевают. И все им нипочем, и все у них хорошо – «владельцы заводов, газет, пароходов». А ведь образ жизни, который был в СССР, ближе к божественным заповедям, чем то, что теперь происходит! И ты говоришь: Бог!»

Ирина слушала, прислонившись плечом к притолоке. Высказавшись, Завьялов вновь уперся в телевизор. Андрей Иванович чувствовал, что он оглушен, раздавлен услышанным. «Как же тесен мир, – пронеслось в его голове, – как хорошо, что он меня не запомнил! Что же это получается? Он меня проклял?! Может быть, от этого все у меня так сложилось! Да нет, бред какой-то. Готический роман, гофманиана. Надо оставаться на позициях реализма». Обо всем этом хотелось поразмышлять, долго и серьезно, и как можно скорее, что-то в этой истории все-таки имелось эдакое, удивительное, что ли, но подумать и сформулировать что именно, пока не представлялось возможным – давила обстановка, тесть, заплаканная Ирка у притолоки, шумел телевизор. Петрович переключил канал. Какой-то умник напористо доказывал с экрана, что жители Петербурга – это особые люди, не похожие, например, на москвичей, по существу – особая нация. «Мне представляется возможным и даже необходимым, – неслось из телевизора, – поставить вопрос о нахождении нации петербуржцев в составе Российской Федерации. Речь идет вообще о северо-западе России – территории, сопоставимой по размеру с Финляндией». «Опять кто-то хочет отделиться, – подумал Мирошкин, – опять… А почему опять? Ах да! Старик из Термополя».

Андрею Ивановичу вспомнилось, как они возвращались в этом году в Москву. Вагон был отравлен тараканами, брезгливая Ирка спала все две ночи, пока ехали, замотав голову платком. Сосед у них был один – пожилой, крупный, с большими седыми усами. Он внимательно смотрел, как в Термополе Андрей вносил в купе коробки – их было восемь: фирменное завьяловское варенье, дешевые термопольские фрукты и овощи… А еще два больших арбуза – ведь те, что привозят в Москву, есть нельзя. Их, говорят, для цвета накачивают ртутью. Так Ирка говорила. Мирошкин с ней не спорил, хотя и не понимал, зачем накачивать чем-то арбузы, которые при продаже все равно не нарезают? А вот цены на них в Москве и правда кусаются… Когда поезд тронулся, старик, окинув взглядом коробки, пустился в рассуждения о том, что Термопольский край-де кормит всю Россию, а сам не имеет ничего, а виновата в этом Москва, и все зло от нее. «Все у нас Москва хотела вывезти, – горячился термопольский патриот, – даже нашего слона хотела забрать. А он самый большой в мире». Имелся в виду скелет доисторического южного слона, занимавший самый просторный зал Термопольского краеведческого музея. «И вообще Термополь – родина слонов», – хотел было сострить Мирошкин, но воздержался – старик и так не мог остановиться. «Ну, погодите, погодите, – грозил он то ли Мирошкиным, то ли еще кому-то, – вот скоро подрастут у нас наши казачата, новое поколение, и тогда мы хлеба Москве не дадим! А попытаетесь давить – вообще отделимся. Как чеченцы…»

Ох, Термополь, Термополь! Город, в котором летом 97-го года рухнули последние надежды Завьяловых и Мирошкиных.

* * *

Переезд Завьяловых с «Тульской» в «Отрадное» лишил дядю Колю возможности звонить сестре и требовать денег. Свой новый номер телефона Татьяна Кирилловна брату не сообщила и попросила Ирину также не делать этого. Та согласилась и таким образом приняла на себя с мужем обязанность почти ежедневно общаться с дядей, который грозил, просил, ругался, оскорблял. Теперь он требовал уже тринадцать тысяч долларов. Судя по всему, Омельченко передал ему содержание переговоров в милиции, и Коростелев сразу помножил сумму, полагавшуюся ему по мнению участкового, вдвое. «Психологическая атака» продолжалась месяц. Иногда дядя уставал, и тогда звонила его жена – тетя Света, лишь однажды пообщавшись с которой, Мирошкин сделал вывод: «Редкая сука». Тетя Света видимо решила внести разлад в ряды противника и, попав тогда на Андрея, начала беседу елейным тоном:

– Здравствуйте, Андрей! Жаль, что мы с вами не можем познакомиться лично. Как вы знаете, у нас с вашими новыми родственниками возникло недопонимание. Так что даже и на свадьбу нас не позвали.

– Да, действительно, жаль, – ответствовал Мирошкин, решив не конфликтовать, но нисколько не сомневаясь, что Светлана Юрьевна разделяет мысли своего мужа по поводу происхождения Андрея из «Заборозадрищенска».

– А пообщаться нам на самом деле есть о чем…

– Ну, если вы насчет денег за квартиру, то здесь ничего нового сказать не могу…

– Да нет, я не об этом хотела с вами поговорить. Просто, мне кажется, вы, как и мы с мужем, оказались в таком же непростом положении, связавшись с Ириной и ее семейством.

– Вот как? – в голосе Мирошкина слышалось искреннее участие.

– Да, именно так. Ведь я очень хорошо помню, как в прошлом году Ирина приезжала к нам на дачу, и мы обсуждали с ней перспективы ее замужества. Мне кажется, вы не совсем хорошо знаете девушку, на которой женились.

Андрей почему-то представил, как тетя Света все это говорит, удобно расположившись на диване. Он был убежден, что у этой женщины должно быть худое хищное лицо с тонкими губами и светлые, крашеные, конечно, волосы. И еще ему вдруг представилось, как из ее рта капает на телефонную трубку капля ядовитой слюны. Мирошкин поежился, но продолжал разговаривать, не меняя все того же участливого тона:

– Что вы имеете в виду?

– Ну, например, то, что она на даче пила вино, и у нас сложилось твердое убеждение, что она принимает наркотики. Да, да, наркотики! Не удивляйтесь, ведь я врач, мне виднее, – с каждой новой фразой женщина старалась придать словам как можно более теплое, почти родственное звучание.

– Знаете, Светлана Юрьевна, никогда не думал, что дерматолог разбирается в этих вопросах. Такая ведь у вас специальность? Правильно? Так вот, насчет вина… Я не удивляюсь, что она его пила у вас на даче. Мне, кажется, ваш муж сильно злоупотребляет алкоголем. Так что, находясь у него в гостях, невозможно не пить. Что же касается наркотиков… Она прямо у вас на даче их принимала? А вы с ней вместе не принимали?

Мирошкин сам не ожидал от себя такого, но видно Коростелевы и его довели до ручки, а тут еще эти намеки, что он, дурак, не на той женился… Ну да, не на той! Ну, конечно, дурак! Но наркотики – это уже перебор… Судя по всему, тетя Света не была готова получить от Андрея отпор. Выкрикнув довольно грубые ругательства и пригрозив «посадить его вместе с остальными», она бросила трубку. Вечером того же дня у Андрея заломило под правой лопаткой. «Невралгия, – определила Ольга Михайловна по телефону из Заболотска, – загонят они тебя в гроб. Пей пустырник». И Андрей начал пить пустырник. Это не улучшило его отношения к жене и ее родственникам. «Вот до чего довели», – согласился он с диагнозом, поставленным матерью. Однако нервы сдали и у Коростелевых – дядя Коля неожиданно сменил тон. Во время очередного разговора с Ириной он вдруг заговорил о тех временах, когда все они были одной семьей, когда он якобы даже собирался оставить дачу Ирине – ведь внуки у него вряд ли когда-нибудь будут. В завершение своей прочувствованной речи дядя заявил, что он вновь согласен снизить цену. Хотя бы до прежних десяти тысяч. И Ирина вдруг согласилась. Мирошкин был потрясен ее уступчивостью. «Шамиля видели на улице, – пояснила она, – значит, он вышел из больницы. От долга он не отказывался, значит, можно попросить его вернуть деньги хотя бы по частям. Для начала – десять тысяч долларов. Нам с тобой, Андрюша, надо ехать в Термополь. Все равно это рано или поздно пришлось бы сделать. Мы поженились, и тебе нужно познакомиться с моими бабушкой и дедушкой. Вот заодно и вопрос с Шамилем решим».

На этот раз против идеи поездки в Термополь Андрей не возражал – раз уж поездка действительно неизбежна, надо постараться найти в ней что-нибудь приятное. Ну, например, то, что это будет путешествие. Мирошкин не выезжал за пределы Московской области уже шесть лет – со времени поездки на раскопки после первого курса. Да и раньше никуда они с родителями не ездили. А тут – Кавказ… Правда, дорога их с Ириной сильно измотала. Выехав из Москвы в августе, через неделю после «примирительного» разговора с дядей, вечером, Мирошкины тащились поездом через всю Россию две ночи и один жаркий день между ними. Вагон разогрело до невозможности, кондиционер не работал, Андрей почти все время лежал на своей верхней полке. Тут было спокойнее – сосед, которого пьяным загрузили в поезд какие-то московские друзья, не подавал признаков жизни почти весь день, до вечера, когда наконец спустился вниз, чтобы купить еду у уличных торговок, шаставших вдоль вагона на каждой станции. Между собой Мирошкины общались мало. Ирина была занята разговорами со словоохотливой соседкой – сорокалетней брюнеткой, возвращавшейся домой в свое то ли Изобильное, то ли Прохладное. Присоединяться к ним не было никакой радости, Ирина почти изнывала от необходимости разговаривать со скучавшей в пути термопольчанкой. Принимать на себя часть словесного поноса, изливавшегося откуда-то снизу, с южным говорком, болезненно бившим по ушам, Андрей не собирался – он считал, Ирка сама виновата. Ведь советовал же он ей по возможности молчать в поезде, избегая ненужных знакомств. Не выдержала?! Ну, вот и получай! Читать в пути книгу, удобно устроившись наверху и подставив лицо несущемуся навстречу горячему ветру, было гораздо интереснее.

Мирошкин не заметил, как поменялся пейзаж за окном, – насыщенную растительность центральной полосы России и деревянные дачки сменили невысокие деревца, как бы придавленные к горячей земле раскаленным кавказским солнцем, и светлые высокие тополя, стрелами устремлявшиеся наверх, словно бросая вызов пышущему жаром небу. И не было в этой степи почти ни одного дома из дерева – все из белого кирпича… Ранним утром Мирошкины сошли с поезда в Термополе, сели на троллейбус и покатили, как потом оказалось, в центр города. Старики Завьяловы жили на проспекте Маркса, в двухэтажном доме, с подъездом, выстроенным в модерновом стиле – типичным для провинциальных зданий начала века. «В этом доме до революции жили купцы Распоповы, – пояснила Ирина, – два последних представителя семьи – белые офицеры – попытались поднять против большевиков мятеж весной 1918 года и были расстреляны на базарной площади. Сейчас это площадь Ленина». «Опять с домом связана какая-то мрачная история», – промелькнуло в голове у Андрея. Молодые люди вошли в подъезд, возле двери которого была намалевана диссонирующая с общим стилем дома надпись: «По сигналу ВТ укрываться в подвале», и поднялись по лестнице на второй этаж.

Их ждали. Петр Николаевич и Ирина Алексеевна, как видно, следили за транспортом, подходившим к остановке, из окна, и, увидев горячо любимую внучку с мужем, устремились к дверям – Ирина даже не успела позвонить, как им открыли. Старики расцеловали ее и осторожно облобызались с Андреем. Он чувствовал – его внимательно рассматривают. Впрочем, Мирошкин также изучал и их, и обстановку. Петр Николаевич был, казалось, старше своей жены – очень худой, как бы высохший от возраста, в огромных очках, с палочкой и в полосатой пижаме. Старику было восемьдесят пять лет. Ирина Алексеевна, по комплекции много плотнее супруга, выглядела гораздо бодрее его, хотя уступала в возрасте всего на пару лет. К радости Андрея, оба говорили с хорошим московским выговором.

– Они ведь не местные, – позднее пояснила Мирошкина мужу, – дед родился в Поволжье, не помню названия деревни, выучился на учителя истории, работал в школе в Куйбышеве. Там познакомился с бабушкой, она как раз перед войной пришла в школу учителем английского языка. Они такие смелые – начали жить вместе, даже не расписываясь! Потом началась война. Деда призвали на фронт, он прошел от Сталинграда до Берлина, дослужился до майора. А когда его демобилизовывали, спросили, в какой бы город он хотел поехать. Кстати, предлагали и Ленинград, и Калининград, кажется, но он выбрал Термополь. Тут ему показалось: посытнее будет – ведь дедушка в 20—30-х годах в Поволжье пережил два страшных голода. Вот он и поехал на Кавказ, и бабушку привез. Работал директором школы, только лет десять, как ушел на пенсию.

– Вот ты, значит, в кого, – посмеиваясь, Андрей приобнял жену, делая вид, что ему неизвестны трагикомические причины поступления Завьяловой на истфак, – дедушка у тебя учитель истории.

– Ну уж нет, – вспомнив, Ирина нахмурилась, – вот уж никогда не хотела быть историком.

Андрей не стал вдаваться в подробности…

В изнутри переделанном после революции особняке Распоповых Завьяловы занимали двухкомнатную квартиру на втором этаже. Фасад здания разнился с обстановкой на заднем дворе, на который выходили окна комнаты, отведенной Мирошкиным. («Комната сына», – с особенным придыханием определила, где будут спать молодые супруги, Ирина Алексеевна). Во дворе торчал огромный старый дуб, под которым помещался стол с двумя скамьями, стояли баки с мусором и сараи, в которых жильцы дома хранили свое барахло. «Говорят, под этим дубом отдыхал Лермонтов», – продолжала знакомить мужа с достопримечательностями Ирина, пока он рассматривал «комнату сына». Андрея позабавил и одновременно разозлил тот культ Петровича, который царил в доме – все в комнате оставалось так же, как было в те времена, когда семнадцатилетний Валера Завьялов отправился покорять столицу: книжные полки, стоявшие до потолка в головах и ногах дивана (с одной стороны с русской и советской классикой, с другой – с иностранной), заваленное сверху старыми газетами фортепиано (оказывается, Петрович учился музыке), письменный стол, с неизменно обновляемыми фруктами в большой вазе. Вот только скрипучий разборный диван был относительно новый – семидесятых годов. Но зато на ковре над ним висели старые боксерские перчатки – как будто они могли еще кому-то пригодиться. И все стены комнаты, выкрашенные в светло-зеленый цвет, были увешаны фотографиями в рамочках, изображавшими единственного и горячо любимого сына в разные периоды жизни: младенцем, с голой, только что подмытой попой, постарше, то в какой-то дурацкой шапке с большим помпоном, то в кепке, стоящим рядом с родителями в Пятигорске, возле каменного орла, и конечно же в старой школьной форме, сначала с красным галстуком, а вот уже и с комсомольским значком, и так далее, вплоть до фотографии Петровича с женой и детьми. Само слово «сын» в этом доме произносилось с тем же значением, с каким в других домах произносилось слово «Бог». Сына были все недостойны, никто не стоил не то что мизинца – обрезанного ногтя Валерия Петровича. Мирошкину казалось, если завтра ради блага сына старикам Завьяловым предложат принести в жертву свою жизнь и жизнь их внуков, они легко на это пойдут и даже возмутятся, узнав, что кто-то из детей Петровича не согласен поступить так же. Наблюдая стариков, Андрею подумалось: вот он, ключ к пониманию и характера Петровича, и причин, по которым так сложилась их жизнь с Татьяной Кирилловной. Эти, пока невнятные, умозаключения получили неожиданное подтверждение, когда Мирошкин, заскучав на третий день жизни в Тернополе, взял с полки томик Шолохова. Он надумал осилить «Тихий Дон», раскрыл книгу и тут же наткнулся на пару пожелтевших листочков с текстом, убористо набитым на пишущей машинке. То было письмо матери к Валерию Петровичу, написанное через какое-то время после свадьбы молодого Завьялова:

«1/IX – 73 г.

Здравствуй, дорогой Сынок!

Десять дней прошло с вашего отъезда – и ни одного письма! А мы-то с Папой с утра до вечера ждем твоих писем, хоть две, хоть одну фразу: «Дорогие мои… Целую, Валера». Неужели не о чем написать Отцу с Матерью? Ведь раньше-то ты находил о чем писать… и писал каждый день!

Мы думаем, раз не пишешь, значит, у тебя не все хорошо. И мы опять волнуемся. Чем и в чем тебе помочь? Папа стал молчалив, он очень болезненно переживает твое молчание, да и недомогания постоянно дают о себе знать. Я опять на больничном: спазм сосудов головного мозга. Грустные мысли лезут в голову… Боюсь не успеть сказать тебе все, что хочу и никак не решусь сказать тебе вот уже почти два года. Всякий раз, как я решалась начать говорить с тобой об этом, что-нибудь мешало мне досказать до конца: либо я боялась причинить тебе боль, либо ты спугивал меня неосторожно оброненным словом, либо Папа не разрешал мне говорить об этом, тоже боясь обидеть тебя или причинить боль. Но я убеждаюсь все больше и больше, что, вероятно, мы сделали ошибку, ограждая тебя от этого. Да и у меня самой были сомнения: стоит ли говорить, права ли я в своих опасениях? Но вот чем дальше, тем я все больше убеждаюсь, что лучше горькая правда, чем сладенькая ложь.

Мы чувствуем, что у тебя что-то не так, что-то не ладится, но ты нам не говоришь, не желая, видимо, волновать нас. А напрасно молчишь, родной. Кто же, как не мы, поймет тебя лучше? Кто же, как не мы, посоветует, простит ошибки? Раньше я находила с тобой общий язык, и мы были откровеннее, а через меня и Папа знал все, только, каюсь, я ему не сразу рассказывала, а выбирала момент, когда мое сообщение не могло бы причинить ему боль, когда он мог бы понять правильно и меня, и тебя. Теперь же ты ушел в себя, не говоришь о своих тревогах. А они есть, я это чувствую.

А с прошлого твоего отпуска мы с Папой заметили резкую перемену в тебе по отношению к нам. Ты стал реже писать, письма стали нейтральнее, сообщения скупее. «У нас все нормально…» – чаще всего было в письмах. Ты стал невнимателен к нам.

Чтобы ты нас понял до конца: почему мы так болезненно реагируем на теперешнее положение дел, выслушай исповедь мою, Сынок. Только, умоляю, не обижайся, ради Бога, на нас с Папой, ведь мы хотим только одного – чтобы ты был счастлив, мой мальчик!

02/IX – 73 г.

Немного истории. Когда в 1939 г. мы с Папой поженились, мы мечтали о будущем: Папа будет учиться в аспирантуре, работать в институте, потом у нас будет много-много (6–8) детей! Мы очень хотели детей. Мы даже сразу начали называть друг друга мамочкой и папочкой. Смешно? Но у нас это было всерьез. Судьбе было угодно распорядиться иначе. Началась война, 4 года Папа был на фронте, потом моя болезнь… Одним словом, мы ждали тебя девять лет! А ты не торопился. Это были трудные годы. Тогда Папа сделал ошибку, которой не может себе простить до сих пор. Дело в том, что в сорок седьмом году он поступал в аспирантуру, но, убоявшись экзамена по иностранному языку, не поехал учиться! Но вот появился ты! Радости и счастью не было границ! У нас Сын! И опять мечты! Сыну, нашему долгожданному Сыну мы дадим самое лучшее образование! Наш Сын будет учиться в Ленинградском или в Московском университете! Наш Сын должен знать и любить музыку, знать 3–4 иностранных языка! Для этого мы готовы пойти на все! И мы шли на все, мы делали все, что могли. Но вечная спешка и отдача себя работе помешали нам разглядеть ошибки с первой учительницей музыки, а моя болезнь была причиной того, что я не начала учить тебя языку с двух лет. Да, тогда нам казалось все поправимым: наверстаем потом! Наверстывать оказалось труднее… Пытались начинать обучать тебя с третьего класса, но нервы были расшатаны и не хватало терпения. И опять утешали себя: наверстаем потом! Да и у тебя в обеих школах было неплохо, ты радовал нас успехами в учении, и мы были счастливы. Ты был один у нас, и вся наша неуемная любовь для десятерых обрушилась на тебя одного! Этим, наверное, объясняются наши болезненная ревность и душевная боль от того, что «розовая мечта юности» относительно музыки и языков не осуществилась полностью… Но то, что не удалось нам самим, мы хотели, чтобы удалось тебе. Мы радовались тому, что наша «розовая мечта» стала и твоей мечтой: ты с желанием начал учиться музыке и хотел знать языки. Ты с интересом начал учить немецкий, помнишь? Это было после шестого класса. Я не жалею, что ты перешел в другую школу, но что-то мы проглядели, когда ты учился там. Не в учебе, нет. В чем-то другом. Не знаю в чем.

Все три года в школе ты был целеустремлен, полон энергии и желания, ты мечтал нашей мечтой! Ты даже будущую жену представлял со знанием трех языков! Тебе даже Филина Лена сказала по этому поводу: «Тогда тебе не жена, а трехъязычный словарь нужен!» Помнишь? А я тогда вообще не мыслила никакой жены. Не могла даже представить, что наступит время, когда какая-то «мегера» отнимет тебя у меня!

Шли годы. Одиннадцатый класс. Не буду вспоминать все волнения того года, ты сам их помнишь. Выпускной вечер. Первый вальс со мной! Как мы были счастливы с Папой! Какие вы все в вашем классе были тогда хорошие!

Наконец, институт! Да какой! Сынок, родной, не осуждай нас, но мы до сих пор считаем, что институт великолепный, и жаль, что ты не захотел работать по профилю… Мы гордились тобой! Собой тоже, ведь мы воспитали такого хорошего Сына! Три года мы были на вершине блаженства. Одно только огорчало нас: ты распылялся, не было сильного стремления идти в большую науку. Мы старались сделать все, лишь бы ничто не отвлекало тебя от учебы. Потому-то сразу и сняли для тебя квартиру. Мы все надеялись, что ты многое поймешь со временем и на четвертом-пятом курсах возьмешься за ум.

Четвертый курс. Новая квартира. И начались наши муки. В июне я не выдержала и приехала к тебе. Свеча (нет, огарок свечи) на полу и бутылки на антресолях. И я месяц прожила с тобой. Ты начал курить… Как это было больно для нас с Папой! Зачем? Неужели пример своего Отца значил для тебя меньше, чем пример товарищей? Ты начал выпивать. И это ранило наши сердца… Боже мой, почему надо людям портиться?! Казалось, мы делали все, чтобы ты был идеальным Сыном! Боролись за твое будущее. Помнишь, и в первый раз, и во второй… Боже! Какая это мука видеть, как совершается ошибка самым родным человеком! И я как птица мечусь на самолетах с одной мыслью: спасти, вырвать из «пасти» очередной «акулы» своего ребенка… Мы жили своей мечтой: Сын окончит институт, поступит в аспирантуру, защитится и только потом женится. Жена будет, конечно, знать три языка (ведь сам Сын хотел когда-то этого!), пойдут внуки, много-много, а мы с Дедушкой, к тому времени уже на пенсии, будем их воспитывать, водить на музыкальные уроки и учить языкам! Это была благородная мечта всей нашей жизни! «Розовая мечта»! Но ты эту фразу, как мне показалось, произнес с ноткой грусти и сожаления…

4/IX – 73 г.

И вот ты познакомил меня с Т. Знаешь, она мне очень понравилась тогда. Мне было плохо после твоего отъезда на практику, я позвонила Т. и попросила ее принести мне валокордин. Мы долго разговаривали. Мне она еще больше понравилась. Только одно было непонятно и странно. Вот наш разговор:

– Где работает твоя мама?

– В поликлинике АМН.

– Она врач?

– Нет.

– Сестра?

– Нет.

Мне было неудобно продолжать. Через несколько минут я не унимаюсь:

– А где работает отец?

– В министерстве.

– Он инженер?

– Нет.

И опять молчание. Почему она молчит? Непонятно. Потом стало понятно… Представь, мне очень хотелось поехать к ней, познакомиться с родителями тогда, в сентябре… Какое-то интуитивное чувство подсказывало: надо. Но я сдержала себя, несколько раз звонила, мы мило разговаривали. Через три дня она пришла меня провожать. Я ее об этом не просила. Мне показалось, что это ее симпатия к тебе заставила сделать этот шаг. И этим она еще более понравилась. Потом я писала тебе о ней в письмах, помнишь? Я приняла ее в свое сердце уже тогда. А ты говоришь, что я к ней плохо отношусь. Из дома и я разговаривала с ней по телефону, спрашивала, пишет ли он тебе. Она сказала, что ты прислал ей хорошее письмо и она ответила тебе. Я радовалась, что у тебя хорошая подруга. С практики ты присылал хорошие письма и нам, но почему-то душа не была спокойна. Потом я поняла почему: ты болел, и, как я догадываюсь, выпивал… По этой-то причине я постаралась поехать на курсы повышения квалификации годом раньше, я хотела удержать тебя от дальнейших ошибок, помочь тебе печатать дипломную работу. Я договорилась опять с А. А. о квартире. Мне хотелось как бы вернуть то счастливое время первого – третьего курсов! Ты опять с Т. Сначала я радовалась этому. Она всем нравилась. Но когда я начала с ней заниматься, сердце сжалось от предчувствия чего-то. У меня не было таких учеников. Даже те, кто начинал изучать язык с самого начала, делал большие успехи. Я была очень терпеливой, сама себе даже удивлялась. Мне очень хотелось помочь ей. Я уже видела будущее. Я ее принимала сердцем, умом – нет. Я делала все возможное и невозможное, чтобы расшевелить в ней дремавшие, как мне казалось, способности к усвоению. И я видела, что ты увлечен всерьез. Мне не хотелось тебя огорчать, и на твой вопрос: «Ну, как, мам, дело идет?» я отвечала: «Пойдет, Сынок, пойдет». Но – увы! Дело не пошло! Я не могла понять, в чем дело? Ведь я так популярно объясняю, так много тренирую, а результаты очень слабы. Я составляла и карточки для самостоятельной работы, чтобы она сама, без меня работала, заучивала, наконец, наизусть грамматику, но, увы, грамматика ей не давалась, и даже составленную тему она не могла выучить наизусть. Поэтому-то, друг мой, на твой вопрос, кого бы я предпочла, я ответила, конечно, Л., помнишь? И объяснила почему. И я так хотела, чтобы и ты это понял. О, если бы я видела тогда ее аттестат! Все было бы понятно. Или я хотя бы без ее ведома поехала сама и познакомилась с родителями! Но я ничего не знала и полагала, что раз ты бываешь у них, то тебе виднее. Самое же главное, мне не хотелось тебя огорчать. И конечно, я надеялась, что потом все наладится, пойдет успешнее усвоение и все будет хорошо. Да и она-то смотрела оптимистично на свое будущее. Поступила на курсы иностранных языков! А до 20/IV (до самой свадьбы!) так и не показала тебе свой аттестат. А ты-то рассказывал ей обо всем и всех на свете!