Текст книги "День учителя"

Автор книги: Александр Изотчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц)

«Обновление» развернуло энергичную кампанию в поддержку своего лидера. Были организованы и печатание листовок, и митинги в городском парке. Десятки добровольцев, неравнодушных к событиям, происходившим в стране, совершенно безвозмездно помогали Курашу пройти в народные депутаты – расклеивали на стенах листовки, раздавали их на улицах, обходили в качестве агитаторов квартиры. Андрей также решил оказать учителю содействие. Правда, на митинги он не ходил, но один раз расклеил листовки, за которыми явился на квартиру историка. Юношу тогда поразил вид жилища Кураша – двушка была завалена грудами агитационных материалов, между которыми бродил маленький мальчик с горшком в руках – сын будущего народного избранника. На кухне совещалось не менее десятка людей, оттуда валил табачный дым. Дальше прихожей Андрея не пустили – жена учителя всучила ему стопку листовок, а сам Александр Владленович, высунувшись из прокуренной кухни, дружески кивнул ученику. Оказавшись на лестнице, Мирошкин взглянул на бумажки, которые держал в руках. Больше половины листа занимала черно-белая, не очень четкая фотография Кураша, задумчиво смотрящего вдаль и державшего в руках какую-то толстую книгу. Под фото имелась надпись: «Наверх должен пройти Кураш! Он – наш!»

Андрею довелось расклеивать только эту листовку, но на заболотчан гораздо большее впечатление произвела другая, где имелась такая же мутная фотография Александра Владленовича, запечатленного рядом с Ельциным, внимательно его слушающим. Как оказалось, во время поездок в Москву учитель времени даром не терял и посещал в основном не библиотеки, а кухонные интеллигентские посиделки, за несколько лет продвинувшись от кухонь совершенно «бесперспективных» к кухням, на которых собирались известные неформалы и даже некоторые прорабы перестройки. Неожиданно выяснилось, что Кураш серьезно пострадал от советской власти. Его, талантливого выпускника Московского пединститута, за какие-то смелые высказывания и опасные знакомства когда-то загнали по распределению в сибирскую глухомань. Эта деталь в его биографии, о которой Кураш сообщил в интервью на местном радио, даже вызвала серьезный конфликт в семье Мирошкиных. Иван Николаевич, сам в молодости поездивший по военным городкам, обратил внимание Ольги Михайловны, что в листовке с официальной биографией кандидата, которую им засунули в почтовый ящик сторонники Кураша, в качестве места рождения энергичного учителя была обозначена некая деревня под Ташкентом. Из этого, по мнению Мирошкина-старшего, вытекало, что ни о какой Москве по окончании института Кураш и мечтать не мог, и то, что его оставили в Сибири, а не загнали в Узбекистан или куда подальше, было удачей. Но Ольга Михайловна, трудившаяся в библиотеке, выдвинувшей Кураша на выборы, даже слушать не хотела подобные речи, и не желая осложнять обстановку в семье, Иван Николаевич их прекратил. Он уже устал от дискуссий на политические темы, которые с ним ежевечерне затевали в ходе просмотра телевизора сын и жена. Андрей и Ольга Михайловна, с некоторого времени часто вспоминавшая своего репрессированного отца, жаждали перемен, и осторожный Иван Николаевич казался им слишком косным.

Пожалуй, окончательно симпатии большинства избирателей Кураш завоевал после того, как по Заболотску поползли слухи, будто учителя вызвали в горком, где Страхов, угрожая исключением из партии, пытался его запугать и даже потребовал, чтобы он снял из предвыборной агитации ссылки на Ельцина. Но Кураш отказался, чем якобы вверг партийного секретаря в состояние ступора. В народные депутаты учитель прошел. В Кремле открылся съезд, вся страна, бросив работу, приникла к телевизорам и радиоприемникам, впитывая каждое слово, произнесенное народными избранниками, особенно если оно чем-либо задевало существующую власть и лично Горбачева. А однажды…

Андрей очень хорошо запомнил, как оно произошло, – то событие, окончательно определившее его будущую жизнь. Был самый конец мая. До окончания девятого класса осталось не более одного-двух дней. Андрей сидел дома и читал книжку. Ленка играла в куклы, а мать, слегка приболевшая и пропустившая работу, гладила одежду в большой комнате и смотрела трансляцию съезда народных депутатов. Вдруг она закричала: «Андрюша, иди скорее! Кураш выступает!» Андрей вбежал в комнату и сел на диван. На экране телевизора стоял живой Александр Владленович и вещал: «…Здесь многие говорят: давайте работать. Ничего нового в этих призывах нет. Правильно было бы поставить вопрос: что мешает нам работать?» «Молодец мужик», – вставила реплику Ольга Михайловна и отставила утюг в сторону. Кураш продолжал: «Я думаю, это командно-административная система, хребет которой не переломлен до сих пор. Более того, его почему-то продолжают бережно охранять даже на четвертом году перестройки. А между тем страна подходит к пропасти экономической и экологической, нарастают опасные социально-политические процессы. И если сейчас не принять радикальных мер в экономике, остановить эти процессы потом будет намного тяжелее. Я простой школьный учитель, избран от территориального округа. У нас в Заболотске сложилась весьма опасная экологическая ситуация. Дети болеют. И тем не менее продолжается сооружение нового корпуса местной обувной фабрики без модернизации системы очистных сооружений. Успех перестройки будет зависеть прежде всего от того, насколько нам удастся повернуть работу съезда к нуждам людей. Я имею в виду защиту инвалидов, матерей с детьми, пенсионеров. Считаю, что сейчас настала пора приступить к рассмотрению этого вопроса. Благодарю за внимание».

Аплодисменты смолкли, Кураш уже давно покинул трибуну, выступали другие депутаты, которых Андрей не слушал, но он все еще продолжал сидеть на диване перед телевизором. Молодой человек был потрясен. Вот он – Александр Владленович – только вчера вел занятия в школе, ставил оценки, был таким доступным для общения, и вдруг – народный депутат выступает так умно и его слушает вся страна. А началось-то все с двух статей в газетах по истории Заболотска! История, которую Андрей любил и раньше, теперь стала казаться ему волшебным ремеслом, открывающим любые двери. Да, прав учитель – умение прогнозировать ситуацию, вовремя почувствовать ветер перемен – великое искусство, доступное тем, кто верно понимает историческую обстановку – историкам. Сам Кураш, казалось, практически подтвердил справедливость своих слов. Андрея Мирошкина распирало от наполеоновских планов. Вспоминалась и фраза, также неоднократно произнесенная Александром Владленовичем на заседаниях школьного кружка: «Кто владеет информацией, владеет миром». Именно тогда, летом 1989 года, Андрей Мирошкин решил стать историком. Он остро ощущал надвигающуюся смуту и втайне, снедаемый юношескими амбициями, надеялся, что разыгравшаяся буря вознесет его куда-то высоко-высоко.

* * *

Окончив завтрак, Андрей Иванович приступил к сборам сумки. Для этого ему понадобилось вновь войти в комнату. Протискиваясь туда-сюда между мебелью, он принялся выносить на кухню конспекты уроков и необходимые книги. Мирошкин не был классным руководителем, что, кстати сказать, считал величайшим счастьем, а потому не имел собственного школьного кабинета. Вот и приходилось каждый раз привозить с собой, а затем увозить домой нужные для уроков материалы.

В школе было два учителя истории – он и Нонна Меркулова, нервная старая дева лет на пять старше Мирошкина. Она всю себя отдавала преподаванию, вела кружок и была классным руководителем. За это кабинет истории достался ей. Андрей же Иванович кочевал по классам, а однажды даже целый день вел уроки в школьной столовой. Одно время он считал этот случай самым серьезным испытанием за всю свою недолгую педагогическую карьеру – попробуйте провести контрольную по вариантам среди учеников, сидящих за столиками в столовой, под звуки и запахи, распространяющиеся из кухни. Но неделю назад с историком приключилось кое-что почище. Он тогда занимался с учениками в кабинете русского языка. Начало урока задержали – детям в канцелярии отказались выдавать ключи. Пришлось Андрею Ивановичу, уже подошедшему к классу, самому спускаться за ними. Виновниками возникших сложностей были телевизор и видеомагнитофон, накануне установленные в кабинете. Ученики объяснили – словесница решила показать им фильм «Ромео и Джульетта», для чего в класс и принесли из директорского кабинета технику. Ну что же, принесли и принесли… На перемене стол Андрея Ивановича окружили ребята (урок проходил в шестом классе), и он ненадолго потерял контроль над происходящим за пределами образовавшегося вокруг него кричащего кружка. А между тем один из учеников включил телевизор и видеомагнитофон. В классе сразу установилась мертвая тишина, нарушаемая стонами и бормотаниями, которые издавала пара, совокупляющаяся на телеэкране. Через мгновение Андрей Иванович подскочил к телевизору и выключил кино для взрослых, но ощущение конфуза от произошедшего не прошло до сих пор. Занимала его и мысль о том, что же происходит в школе, когда уроки заканчиваются и учителя оказываются предоставлены самим себе. Владелица кабинета Наталья Юрьевна Глухова – маленькая, еврейского типа женщина в возрасте хорошо за тридцать – являла собой пример неувядающего оптимизма. Она писала сценарии ко всем школьным праздникам, непременно сама принимала в них участие, неизменно горя любовью к родной школе (она ее заканчивала). Наталья Юрьевна принадлежала к группировке учителей, которые на переменах собирались покурить в кабинете труда. Кроме этой веселушки и молчаливого трудовика Рауфа Митхатовича, фамилию которого Мирошкин никак не мог запомнить, там бывали преподаватель ИВТ Кирилл Рудольфович Дроздов и завуч-математик Надежда Пантелеймоновна Красинская. Все они имели семьи, у Натальи Юрьевны, например, было двое детей, и представить ее предающейся разврату на школьных партах за просмотром порнофильма было сложно. Впрочем, чего не бывает…

«Ты сегодня поздно будешь?» – услышал Андрей Иванович, уже одетый в джинсы и свитер, совершая последний вояж из комнаты на кухню. Жена лежала на кровати, открыв глаза. «Не успел уйти, проснулась, – подумал Мирошкин, которого передернуло внутри от одного вида проснувшейся супруги. – И чего человеку не спится? Ей ведь на работу, дай бог, к десяти». Вслух он только бросил:

– Буду поздно, у меня сегодня занятия в институте.

– Вечером папа заедет, – поставила его в известность жена.

– Зачем?! – в это слово Андрей Иванович постарался вложить как можно больше антипатии по отношению к тестю.

– Он привезет мне швейную машинку. А потом, что здесь такого?! Он ведь мой отец! Что ты против него имеешь?

– Ладно, Ира, не начинай. Приедет и приедет, – проговорив это, Андрей Иванович вышел из комнаты.

Если бы у него было побольше времени и он еще ненадолго задержался в квартире, разговор наверняка перерос бы в очередную ссору, которые происходили в семье Мирошкиных почти каждое утро, пока супруги были еще полны сил. Но теперь времени не было, он уже опаздывал. Сложив в сумку все необходимое, Андрей Иванович начал было открывать дверь, но в комнате послышалось скрипение дивана, и в коридоре появилась голая жена, Ирина Валерьевна, что-то сжимавшая в руке: «Ты забыл». На ее ладони лежало обручальное кольцо, которое он действительно не надел. В последнее время это происходило с Андреем Ивановичем часто. Он не любил носить кольцо, считая, что мужчина с этим предметом на пальце не рассматривается встречными женщинами в качестве объекта внимания. Жена как-то пыталась убедить его, что обладатель обручального кольца, напротив, привлекает женщин своей солидностью и положительностью, но Мирошкин считал эту мысль одной из самых больших глупостей, которые он слышал из уст Ирки. Впрочем, ему приходило в голову, что таким образом жена пыталась обезопасить себя от конкуренток. Наивно, конечно, но, как говорится, все средства хороши. Супруга надела ему на палец кольцо тем же движением, каким сделала это два года назад в загсе, и поцеловала несвежими губами. От этого в груди у Андрея Ивановича опять случился спазм. Мирошкин быстро вышел на лестничную клетку. Дверь закрылась.

Перед дверями их квартиры лежали уже ставшие традиционными собачьи какашки. Сосед сверху прикормил бродячую собаку, пустил ее в подъезд и даже устроил ей лежбище на своем этаже. Спала-то она там, а вот гадить ходила этажом ниже – под дверь квартиры Андрея Ивановича. Все попытки выставить ее из подъезда ничего не давали. Побегав вечером за дворняжкой по всем этажам, Мирошкину удавалось загнать эту тварь вниз и прижать к подъездной двери. Тут от Андрея Ивановича требовался талант тореадора – предстояло подойти вплотную к испуганному оскалившемуся животному и распахнуть перед ним дверь на улицу. Несколько раз собака чуть было не укусила. И все напрасно – позднее ее неизменно кто-нибудь пускал в подъезд, под дверями которого она жалостно скулила. Люди думали, что «собачка потерялась», пропускали «животинку» впереди себя, и все начиналось заново. С соседом сверху говорить было бессмысленно – странный сорокалетний субъект, неопрятный холостяк, владелец музыкального будильника, регулярно заливающий мирошкинскую кухню водой, переливающейся через край раковины, а однажды умудрившийся выбросить в окно наполнитель от кошачьего туалета, облив оконные стекла многострадальной кухни Мирошкиных вонючей дрянью, – он заверял, что давно уже не имеет к собаке никакого отношения, а пускают ее другие жильцы подъезда.

А еще в подъезд иногда забегали крысы из подвала…

Андрей Иванович посмотрел на дерьмо, лежащее на коврике под дверью, и пошел к лифту. Ну в самом деле, не возвращаться же в квартиру за полиэтиленовым пакетом! А потом еще руки придется помыть. А он уже в школу опаздывает. «Кольцо напялила», – было неприятно от того, что опять придется целый день прятать руку то в карман куртки, то крепко сжимая ручку сумки. Можно было, конечно, кольцо снять и положить в карман, но Мирошкин боялся его потерять, а кроме того, сразу же вспоминались какие-то пошлые персонажи то ли советских фильмов, то ли анекдотов, прячущие обручальные кольца, отправляясь на курорт. «Скорее бы уж похолодало, тогда можно будет надеть перчатки и даже в метро их не снимать». Припомнился прощальный поцелуй жены: «А еще она любит, ложась спать, зайти на кухню, когда я там сижу, работаю, вынуть из холодильника пакет молока, выпить прямо из него, а потом холодными мокрыми губами чмокнуть в шею. Б-р-р-р».

Мирошкин не любил свою жену. Кроме ее идиотской привычки перед сном или даже посреди ночи выйти на кухню, что-нибудь съесть и запить, а затем поцеловать его – «Лучше бы меньше ела, а то уже разнесло всю» – Андрея Ивановича выводило из себя то, что она регулярно забывала выключать свет в туалете, на ночь красила ногти вонючим лаком и в то же время в любой мороз открывала окно, заявляя, что она не может спать без притока свежего воздуха. А как она храпит по ночам! А стакан воды, который она ставит около кровати, говоря, что ей всегда хочется пить по ночам! И при этом она никогда не прикасалась к этому стакану, а на следующую ночь, не вынеся на кухню стакан со старой водой, наливала и ставила новый так, что в комнате иногда накапливалось их по три-четыре. И вообще – все захламлено, распихано куда попало! Откроешь шкаф – что-то обязательно выпадет, все ящики не задвигаются, за них обязательно завалилась какая-нибудь ее шмотка… Начнешь ей делать замечания – будет орать, попрекать тем, что мало зарабатываю. Однажды Андрей Иванович не выдержал и выкрикнул в ответ: «Зарабатывал бы больше – женился на более красивой бабе!» Ему это запомнили и не зря – это был тот редкий случай, когда Мирошкин неосторожно сказал правду, выдав свое отношение к жене. Дело в том, что чувство нелюбви не было тем, иногда с годами возникающим чувством равнодушия или неприятия, которое появляется у супругов, давно состоящих в браке, – Мирошкины были женаты недолго. Нет, Андрей Иванович не любил жену никогда и вполне отдавал себе отчет в этом. И ведь нельзя сказать, что Ирина Валерьевна была несимпатичной. Ее даже, несмотря на прогрессирующую полноту и не очень длинные ноги, и теперь находили привлекательной. Просто она была не тот человек…

Выйдя на улицу, Андрей Иванович сразу ощутил всю свежесть осеннего утра. Начало октября выдалось холодное, с ночной температурой, опускавшейся до нуля, утренним ледком на лужах, но, как это и должно быть, с яркой, разноцветной, еще не опавшей листвой деревьев. Рядом с этой природной красотой творения рук человеческих выглядели убого – дорога, по которой шел Мирошкин, зажатая между нескончаемым многоподъездным домом и рядом «ракушек», надпись, растянувшаяся на несколько «фасадов» гаражей: «Ветка сирени упала на грудь. Милый мой Вова, меня не забудь», очередь пенсионеров с бидонами, выстроившаяся возле бочки с надписью «Молоко», а дальше, за аптекой, Андрею Ивановичу предстояло свернуть на «дорогу жизни» и влиться в толпу трудящихся, мрачно следующих вдоль проезжей части к станции метро «Пражская». «Дорогой жизни» Мирошкин называл ее потому, что, казалось, движение людей здесь не прекращалось никогда. Утром сонные женщины и мужчины, последние – в большинстве сжимая в руке банку с пивом, а в зубах – сигарету, проходили в направлении метро. Вечером, вплоть до глубокой ночи, те же сонные от усталости женщины и мужчины, по-прежнему вооруженные неизменными пивом и сигаретами, возвращались домой. От этого меняющего свое направление людского потока отходили дорожки-ручейки, которые по утрам как бы питали «дорогу жизни», а вечерами питались от нее пешеходами, сворачивавшими на них, направляясь к своему дому. Большие дома столь стремительно выплевывали людей утром, а вечером поглощали в себя, что дворы казались вечно сонными и пустыми. Зато «дорога жизни» всегда бодрствовала. Так по крайней мере казалось Андрею Ивановичу, хотя, пройди он по этой дороге дневными часами в будни, она поразила бы его немногочисленностью пешеходов. Но днем Мирошкин бывал здесь только по воскресеньям, и в это время тут опять жизнь била ключом – люди шли на рынок за продуктами, возвращались домой, направлялись в гости и потом также возвращались домой, гуляли с детьми. Здесь всегда было много пьяных мужчин, по вечерам казалось, что трезвых среди них почти нет, а значительный вид, с которым они сосали пиво, как бы говорил: «Вот я, какой молодец – поработал (это вечером, утром – «собираюсь работать») и пью пиво». Мирошкину даже казалось, что банка пива – неизменный атрибут обитателей улицы Красного Маяка. Он, посмеиваясь, говорил жене, что он-то, наверное, выглядит в глазах соседей бездельником – видно, не напрягается на работе, раз расслабляться пивом ему не надо…

Возле аптеки Мирошкин замедлил шаг. Работала только молочная кухня, треснувшие витрины аптеки, убранные решетками, были темны, на дверях висел замок. Было еще слишком рано, да и покупать он ничего не собирался. В аптеку Андрей Иванович заходил лишь за презервативами, но их сексуальная жизнь с Ириной текла столь размеренно, что бывал он здесь редко. Лишь однажды Андрей Иванович зашел по другому поводу – купить «Алкозельцер». Это случилось на другой день после свадьбы, на которой они с женой так перепились какого-то левого шампанского с богатыми этикетками, что утром не могли оторвать головы от подушек. Бледно-зеленый молодой супруг все-таки преодолел слабость и выбрался тогда из дома в аптеку. За прилавком стояла красивая девушка в белом халате. Возможно, впрочем, она не была очень красива, и от нее веяло ПТУ, но эта высокая, грудастая, темноволосая кобыла все равно взволновала воображение Мирошкина. Ему даже показалось, что она также смотрит на него с интересом. И он остро ощутил, что, женившись, поставил на своей жизни жирный крест. В следующий раз Андрей Иванович явился в аптеку через месяц, вырядившись как на свадьбу. Девушки не было. Судя по всему, за несколько недель она нашла себе гораздо лучшее применение, чем отпускать страждущим антипохмельные и контрацептические средства. Это было давно, но каждый раз, когда Андрей Иванович проходил мимо аптеки, его охватывали всякие неопределенные мечты, нападала необъяснимая грусть, и он всегда притормаживал. «Эх, рано я женился», – неизменно проносилось в голове. И каждый раз, отходя от аптечной витрины, Мирошкин знал, что эта утренняя остановка будет иметь для него одни и те же последствия – оттолкнувшись от воспоминаний о красотке в белом халате, он примется перебирать в памяти женщин, которые прошли через его жизнь, каждый раз недоумевая, как нескладно все у него в этой жизни вышло.

У самого поворота на «дорогу жизни» Мирошкина ждал еще один объект, навевающий мысли о безвозвратно утерянном. То был пень. Еще летом на этом месте стояло дерево. В дневное время ничего в нем особенного не было – обычный клен. Но ранним утром и вечером, когда Мирошкин и проходил-то мимо него, клен преображался. Он рос прямо под фонарем и поэтому, когда на дерево падал свет, оно казалось золотым. Дерево горело золотом и осенью, и летом – независимо от цвета его листьев, и даже зимой, когда желтый свет заливал голые ветви. Отправляясь утром в школу или библиотеку, возвращаясь вечером домой, Андрей Иванович бессознательно стремился скорее дойти до «золотого дерева», чтобы еще раз увидеть эту красоту, казавшуюся ему главной достопримечательностью улицы Красного Маяка. «Золотое дерево» погибло, как и другие пятьдесят тысяч берез и осин, но в большинстве все-таки кленов и тополей, во время страшного урагана, который пронесся над Москвой в субботу 20 июня 1998 года. Андрей Иванович очень хорошо запомнил дату, поскольку считал этот день поворотным в своей жизни. Весь июнь стояла страшная жара, несколько недель столбик термометра не опускался ниже тридцати градусов. В тот день он, как всегда, работал за компьютером, заканчивая текст диссертации. Компьютер был куплен прошлой осенью, перед тем как соискатель приступил к написанию окончательного варианта своего труда…

Впрочем, тут необходимо дать некоторые пояснения. Еще на первом курсе истфака педуна, под влиянием лекций профессора Нины Александровны Плещеевой, Андрей Мирошкин увлекся историей русского XVII века. Ему удалось попасть в число учеников Нины Александровны, что, по мнению многих, было прямой дорогой к защите диссертации. Требовательная Плещеева, заставляя своих питомцев работать за троих, в то же самое время пестовала их, как наседка цыплят, и неизменно выводила в кандидаты наук. «Для достижения успеха, – учила профессор, – необходимо полное погружение в эпоху. Ничего, кроме научной проблемы, не должно вас интересовать. Приведу один забавный случай, произошедший со мной в аспирантские годы. Выхожу я как-то из Центрального государственного архива древних актов, иду по улице, за день так зачиталась – ничего вокруг не вижу. Вдруг слышу – Духовой оркестр играет. Там рядом парк. А я иду и думаю: «Откуда оркестр в семнадцатом веке? Ведь в семнадцатом веке не было духовых оркестров? Вот так!» Андрей и был готов на самопожертвование, правда, в разумных пределах. К концу третьего курса, изрядно пометавшись, Мирошкин наконец остановил свой выбор на любопытном эпизоде из Смутного времени. Царь Борис Годунов, желавший выдать свою дочь-красавицу Ксению за какого-нибудь иностранного принца, подыскал наконец подходящую кандидатуру. Его избранником стал шведский принц Густав, изгнанный из своей страны в результате борьбы за власть и живший в Италии. Молодого человека сманили в Москву, дали ему во владение Калугу с тремя небольшими городами в придачу. Густав думал, что Годунов поможет ему в борьбе за возвращение родительского престола, чтобы затем опереться на Швецию в дипломатических играх против Польши, но знатному изгнаннику предложили стать зятем русского царя. Сделка не состоялась – упорный шведский принц отказался перейти в православие. Кроме того, в дело вмешались чувства – у Густава была любовница, женщина изумительной красоты, которую он не захотел бросить. Обидевшийся царь Борис Федорович лишил принца Калуги и загнал в менее престижный Углич. В ходе начавшейся вскоре Смуты принц несколько раз был на краю гибели, сменявшиеся цари то сажали его под замок, то наделяли владениями. Из Углича его перевели в Ярославль, потом Густав оказался в Кашине, где он и умер, так и не сумев выбраться из России. История иностранного принца, обреченного жить в России, окруженного чужими ему, в основном враждебными людьми, оказавшегося в эпицентре бури и избравшего для себя роль неучастия в событиях, роль наблюдателя, отдавшегося на волю бушующей стихии, – эта история показалась повзрослевшему Мирошкину близкой. Вокруг молодого человека бушевали смутные 90-е, и каждый день по телевизору рассказывали про разных малосимпатичных героев его времени, которые запросто ломали жизни похожим на него интеллигентам. Несколько лет – студенческих и аспирантских – Андрей Иванович просидел в Исторической библиотеке и архиве древних актов, ломая глаза над материалами, написанными скорописью XVII века. Ему удалось собрать достаточное количество источников, содержащих информацию о Густаве, – донесения угличских властей, правительственные акты, повесть о принце, предположительно написанную русским служилым человеком, приставленным московскими властями к знатному иностранцу, показания польских наемников, английские газеты, записанные в XIX веке устные народные предания, одну историческую песню, отрывки из медицинского трактата, возможно, написанного самим принцем, спорную повесть XVII века о разбойнике, наставленном на путь истинный «чудным дюком свейским» и в результате принявшим участие в ополчении Минина и Пожарского (выявление ее редакций и доказательство достоверности сообщаемых в повести данных Мирошкин считал настоящей жемчужиной своего исследования). Были установлены точная дата смерти принца и имя его загадочной любовницы. За год до предполагаемой защиты сбор материалов подошел к завершению. Андрея несколько смущало, что его труд освещает только русский этап в жизни Густава и им совершенно не привлекались шведские источники. Произошло это потому, что соискатель не знал ни шведского, ни латыни. Но Нина Александровна отмела все сомнения заробевшего было ученика: «На диссертацию у вас, Андрюша, материала хватит. Что касается шведских источников – оставьте себе перспективу на будущее. На этих материалах можно и докторскую сделать». Перспективы захватили Андрея. Докторская! Монография! И наверное, не одна. А там, глядишь, и в Швецию позовут…

К середине июня 1998-го работа подходила к завершению. Позади были полгода упорного труда над текстом, оставалось немного – введение, заключение и список литературы. Разумеется, требовалось еще вычитать рукопись, но это были пустяки. И вот 20 июня Андрей Иванович занимался этим немногим оставшимся. В какой-то момент ему захотелось в туалет, на «большое дело». Жена на кухне готовила ужин и напевала про то, как «носики-курносики сопят». Это была еще одна ее черта, раздражавшая Андрея Ивановича. Казалось, развитие эстрады для Ирки закончилось на середине 80-х. Впрочем, если бы жена мурлыкала что-нибудь из последних «шедевров» попсы или из «вечного» – ДДТ, «Аквариума» и т. д. – вряд ли бы она заслужила большее одобрение мужа. Хотя в защиту Ирины Валерьевны надо сказать, что Мирошкин никогда не критиковал тягу жены к пению. Он просто молчал, стараясь не обращать внимания на издаваемые ею звуки. Вот и тогда, сидя на унитазе, будущий кандидат наук силился отвлечься от душевных песен из репертуара Валентины Толкуновой, которые лились в непосредственной близости от него – за тонкой гипсовой стеной, разделяющей кухню и туалет. Он сумел абстрагироваться настолько, что ушел в своих мыслях куда-то далеко, замечтался… И вдруг услышал страшный грохот и крик жены. Когда через пару минут Андрей Иванович выскочил на кухню, первое, на что он обратил внимание, – была темнота, обрушившаяся на Москву. Страшно грохотал гром, сверкали молнии, слышался беспрестанный звон бьющихся стекол в окнах, которые разомлевшие от жары москвичи оставили открытыми и незакрепленными, трещали падавшие деревья. Какое-то время Мирошкины стояли, прижавшись у окна, и наблюдали буйство стихии. И тут Андрея Ивановича как будто что-то толкнуло в комнату. Полный самых страшных предчувствий он подошел к компьютеру и уставился в его темный экран…

На другой день все пространство вокруг дома было завалено упавшими деревьями. Их убирали несколько дней. В выпусках новостей журналисты взахлеб рапортовали о том, что у трехсот домов сорвало крышу, произошло более семисот обрывов электропроводов, завалило несколько сотен рекламных щитов, с церквей сорвало шесть крестов, полторы сотни человек госпитализированы, восемь – убиты. Неизменным в новостях был и сюжет о том, как благодаря героическим усилиям городских служб удалось расчистить завалы из деревьев вокруг Кремля, чтобы президент смог-таки возложить венок к Могиле Неизвестного Солдата. Истории про то, как сорвавшийся с крыши лист жести пролетел у кого-то над головой в сантиметре, Андрею Ивановичу доводилось слушать от «очевидцев» еще несколько месяцев. Но самое большое впечатление на него произвела статья в «Московском комсомольце», повествующая об одной из жертв июньского урагана – пятидесятилетием мужчине, который среди падающих деревьев добежал до своего подъезда и был убит током, когда нажал пальцами на кнопки кодового замка.

Скачок электричества погубил этого человека и жесткий диск в компьютере Андрея Ивановича. Последнее пояснил слабо разбиравшемуся в оргтехнике учителю, несколько дней пытавшемуся включить компьютер, вызванный на подмогу «продвинутый» приятель жены. Текст диссертации пропал. Это и была та самая «катастрофа». Устранив поломку, Мирошкин предпринял отчаянную попытку за два месяца воссоздать то, что писалось в течение полугода упорного труда. Он проводил за компьютером дни и ночи, почти перестал спать и есть. В результате у него вылез геморрой, полопались сосуды на глазах и из них начал выделяться гной. Пришлось прервать свои героические усилия. И вот однажды, когда, вставив в зад свечу и промыв в ванной глаза чаем, Андрей Иванович взглянул в зеркало, он увидел страшное, какое-то желто-синее лицо смертельно измученного человека. Как выяснилось, мужчина похудел за две недели почти на десять килограммов. Постояв немного у зеркала, Мирошкин плюнул в раковину. С этого дня в нем произошел надлом. Казалось, что плюнул он на все сразу – на свои мечты, науку, на всю вроде бы так логично выстроенную жизнь. История Смутного времени более не привлекала его. Знакомые пытались подбодрить примерами из жизни. Вот некто Кононенко защищался в советское время, еще о компьютерах и слышно не было, печатал диссертацию на машинке целый год, а когда обсуждался на кафедре, его похвалили, только рекомендовали в самое начало текста вставить небольшой абзац – он еще год перепечатывал, денег, вишь, у него на машинистку не было. А у другого – фамилию никто не помнил – дом сгорел с текстом диссертации! И ничего, с опозданием на несколько лет, но защитились! А знаменитый византинист Сюзюмов! Тот вообще закончил писать диссертацию в разгар событий Октября 1917 года! Сидел себе человек в библиотеке, где-то в центре Петрограда постреливали, тогда это было обычное дело, а на следующий день оказалось, что к власти пришли большевики. Защиту отложили… на несколько десятилетий. Его в Гражданскую занесло куда-то на Урал, а потом все не до того было… И тоже ничего – величина, создатель целой научной школы.