Текст книги "День учителя"

Автор книги: Александр Изотчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 38 страниц)

Начало перестройки взволновало Владимира Петровича и возродило в нем угасшие надежды. Впрочем, не его одного охватило волнение. То, что страна меняется, почувствовал даже пионер Андрюша Мирошкин. Весной 1985 года он заканчивал пятый класс. До этого времени главным событием политической жизни страны мальчик считал похороны. Они происходили регулярно – раз в год в могилу сходили первые лица государства – старики Брежнев, Андропов, Черненко. Умирали и другие, менее значимые, но не менее старые. По крайней мере отец Андрюши, Иван Николаевич, получая «Известия», регулярно вырезал некрологи и вкладывал их в огромные бордовые тома Большой советской энциклопедии. Впрочем, уход этих министров и членов Политбюро мало занимал Мирошкина-младшего. Другое дело – генеральные секретари. Их кончины виделись ему важными событиями, своеобразными вехами. За похоронами такого уровня было интересно наблюдать по телевизору, а для того, чтобы народ вдоволь поскорбел, день всенародного прощания с покойным делали нерабочим и неучебным. Андрюша привык к тому, что раз в год должен происходить такой «праздник», и мальчик был этим вполне доволен. Странно, но родители вовсе не разделяли настроений своего отпрыска. Мать, Ольга Михайловна, женщина прямолинейная, привыкшая, сидя в городской библиотеке, где она работала, много читать и обсуждать с немногочисленными, но проверенными коллегами «политику», каждый раз высказывалась в том смысле, что пора бы наконец «найти кого помоложе, а то все старые пердуны». Мирошкин-старший, преподававший тактику в военном училище и носивший майорские погоны, поначалу был сдержаннее в высказываниях, он вполне согласился с женой по вопросу омоложения партийного руководства только после смерти Андропова. Случилось это из-за следующего происшествия.

Той зимой Андрюша, придя из школы и пообедав, отправился погулять. Выйдя во двор дома, он увидел своих приятелей-одноклассников – Мишку Вахрамеева и Владика Андросова – над чем-то склонившихся. Оказалось, внимание мальчишек привлек воробей, беспомощно прыгавший по снегу, – у птицы никак не получалось взлететь. Консилиум из трех школьников быстро поставил диагноз: «У него крылышки от мороза приклеились к телу, вот и не может летать». Первым начал действовать Андрюша – поймал воробья и посадил в свою шапку-ушанку. На этом прогулка закончилась. Все вместе они пошли к Мирошкиным домой. Родители Андрея были на работе, сестра в садике. Шапку с воробьем поставили на батарею, накрошили в нее хлеба, а сами принялись играть в «индейцев» и «ковбойцев» – ярко раскрашенных солдатиков (предмет зависти одноклассников Андрея), явно выигрывавших в сравнении с отечественными конниками из красной пластмассы. Этих чудесных человечков по заказу Ивана Николаевича привез знакомый офицер, служивший в ГДР.

Неизвестно, сколько прошло времени – на улице по-зимнему рано начало смеркаться, – пришла пора расходиться по домам. Когда мальчики подошли к шапке, чтобы еще раз взглянуть на спасенного пернатого, испугавшийся и к тому времени отогревшийся воробей взлетел и уселся на шкаф. Хлеб в шапке был съеден, а сама она обильно загажена неблагодарной птичкой. Владик предложил выгнать воробья на улицу и для этого кинул в птицу первое, что попалось под руку, – несчастную мирошкинскую шапку. Воробей зачирикал и вылетел из комнаты. Вскоре его обнаружили во второй, «большой», комнате, где он уселся на люстре, с беспокойством поглядывая на приближавшихся к нему людей и беспрерывно гадя на пол. Вот эти нескончаемо падающие капли помета вывели Андрея из себя. Подбежав к люстре, он постарался хоккейной клюшкой согнать воробья. Не рассчитав, Мирошкин попал по одному из плафонов и разбил его. Испуганный воробей полетел в правильном направлении – к окну, но оно было закрыто, и птица со всего маху ударилась о стекло. Больше воробей ни на что не реагировал, даже когда ребята подошли вплотную и наклонились над ним, он продолжал сидеть на подоконнике, впав в какое-то сонное состояние. Мальчики отправились заметать осколки от разбитой люстры. Через час воробей издох. Ребята попрощались с Андреем и пошли по домам.

Пришедшие с работы Иван Николаевич и Ольга Михайловна не знали, за что и ругать Андрея сначала – то ли за разбитую люстру, то ли за испорченную шапку. Первую во времена тотального дефицита было купить сложнее, требовалось даже съездить в Москву. С мертвой птицей мама предложила поступить просто – взять и выбросить на помойку. Но Андрюша заявил, что он будет хоронить воробья, и в том, что поступить нужно именно таким образом, брата поддержала сестра Ленка, которую родители привели из детского сада. Под напором детских слез отец с матерью уступили, Андрей положил воробья в красивую красную коробку от новогоднего подарка, которая до этого играла роль дома, где попеременно укрывались друг от друга «индейцы» и «ковбойцы». До следующего нового года благородные краснокожие и жестокие бледнолицые были помещены в общую коробку с игрушками, правда, в отдельном пакете. Получившийся из ковбойского форта «гроб» с усопшим воробьем на ночь выложили на балкон. На следующий день мальчики устроили птице похороны. Впереди шел Вахрамеев и нес на вытянутых руках диванную подушку, на которой выложили «награды» покойного. Их роль выполняли значки, взятые из Андрюшиной коллекции. За гробом шли Андрей с Ленкой, которую по случаю выходного дня не отправили в сад, Андросов с лопаткой и еще с десяток ребят, игравших поблизости и привлеченных необычным зрелищем. Родители из окон следили за происходящим. Когда Владик выкопал в снегу ямку, а Андрей поместил в нее «подарочную» коробку, стоявшие в толпе ребята, дотоле игравшие в войну, подняли над головами игрушечные пистолеты и автоматы и прокричали что-то нечленораздельное, но напоминающее звуки выстрелов. Почти безукоризненное повторение ритуала, неоднократно наблюдаемого по телевизору, поразило Ивана Николаевича. Теперь он вполне разделял мнение Ольги Михайловны, что с пышными похоронами в стране пора заканчивать.

Через год после прихода к власти Горбачева Андрюша стал с нетерпением ждать его смерти. Но месяцы проходили, а лысый генсек по-прежнему мелькал своим родимым пятном в телевизоре и никаких признаков утомления не выказывал. Мальчик так и не дождался сообщения о кончине «после долгой продолжительной болезни» лидера страны. Вот тогда-то Андрею и стало ясно, что Горбачев отличается от прежних правителей СССР. Впрочем, и сам новый вождь, странно, не по-московски, выговаривающий слова, ежедневно доказывал согражданам, что он именно такой, непохожий на своих предшественников. Новые слова, революционные начинания и потрясающие умы события посыпались на страну одно за другим: ускорение, безалкогольная кампания, Гдлян и Иванов, гласность, Чернобыль, перестройка, госприемка, теплоход «Нахимов»… Все это превратилось в какую-то захватывающую карусель, на которой крутились старые и новые люди, идеи, карусель, раскручивавшуюся все быстрее и быстрее и периодически выбрасывающую со своей орбиты на обочину тех, кто уже откатался, морально изломанными, искореженными, использованными и ненужными. И так продолжалось до тех пор, пока к черту не унесло и саму эту карусель, и того, кто ее запустил и не смог остановить вовремя…

Но тогда в самом начале никто и подумать не мог, чем все закончится. Просто подул свежий ветерок перемен, потянуло какими-то новыми волнующими запахами. И старый учитель Владимир Петрович Рудаков, опьяненный этим дурманом, достал из стола свою заветную папочку, решив повторить «набег» на Москву. К тому времени он имел две статьи, опубликованные в местном музейном сборнике, вокруг учителя сложился устойчивый кружок почитателей, состоявший из представителей технической интеллигенции, в большинстве своем трудившейся на местном градообразующем предприятии – фабрике «Башмачок», крупнейшем в Союзе производителе детской обуви. Среди этих «учеников» выделялся Петр Мамаев – бородатый толстяк лет 35–40, работавший фотографом в городском фотоателье. Именно он более всех поддерживал Рудакова в его стремлении то ли «найти правду», то ли «сказать правду». Поводом для их вылазки стала стоявшая на въезде в город цементная плита с прикрепленной к ней надписью: «Заболотск – основан в 1148 году». Неизвестно, кому пришла в голову такая дата, ведь предание ее не знало. Рудаков и Мамаев были убеждены, что это чистой воды обман, причем унижающий заболотчан стремлением датировать возникновение их родного города, не годом до, а именно годом после основания Москвы. Особенно их возмутило известие, что городские власти собираются через несколько лет шумно отметить 840 лет Заболотску. Поход в горком партии и исполком Совета ничего не дали. У партийных и городских чиновников, к которым правдоискатели попадали на прием, моментально от скуки стекленели глаза, как только Рудаков начинал им толковать про Артанию и антинорманизм. Тогда-то и возникла идея съездить в Москву. Владимир Петрович надел свой звенящий медалями ветеранский пиджак, погрузился в «Запорожец» Мамаева, и они выехали в направлении столицы. Вернулся учитель расстроенным настолько, что Мамаев отобрал у него заветную папочку, опасаясь, как бы тот не сжег ее содержимое. Энергичный фотограф убедил Рудакова, что один визит ничего не даст, и они принялись ездить еще и еще, иногда задерживаясь в Москве на несколько дней, останавливаясь у каких-то знакомых Мамаева. Вернувшись однажды домой из такой поездки, совершенно выбившийся из сил Владимир Петрович принялся убирать пиджак в шкаф, потянулся и умер. У него оторвался тромб.

На следующий учебный год в школе появился новый учитель истории. Звали его Александр Владленович Кураш, ему было несколько за тридцать, и в Заболотск он переехал из какого-то сибирского города, куда попал по распределению. Одинокие школьные учительницы принялись было завлекать симпатичного историка, и ненадолго школа погрузилась в атмосферу страстей, закипевших в учительской, куда молодые и молодящиеся классные дамы начали являться более тщательно накрашенными и каждый раз демонстрирующими обновки. Вскоре, правда, все это прекратилось – в Заболотск вслед за Курашом, получившим комнату в коммунальной квартире, приехала его жена, которая начала ежедневно появляться в городском парке, разбитом на берегу Латузы, одна или вместе с мужем, но неизменно с коляской, где сладко спал учительский отпрыск. Явившегося к нему с заветной рудаковской папкой Мамаева новый историк внимательно выслушал, но продолжать дело предшественника отказался, заявив, что его интересуют современные исторические сюжеты, и этим нажил в лице обиженного фотографа врага. Через месяц-другой работы Кураш записался на прием к первому секретарю горкома партии Страхову. Тот, уставший от визитов покойного Рудакова, не ждал от появления в своем кабинете нового педагога ничего хорошего, тем приятнее оказался результат беседы. Выяснилось, что Кураш хочет написать к 840-летию историю Заболотска, но боится, что материала у него не хватит, и как коммунист просит о содействии партком. Страхов идеей загорелся и даже предложил личную помощь. К концу разговора было решено писать книгу в соавторстве. До юбилея оставалось еще много времени, а вот двухкомнатную квартиру в новостройке Кураш получил уже через полгода после приезда в Заболотск. И хотя в школе зашушукались завистники, делать им было, в общем, нечего – учитель Кураш оказался хороший. Кроме основной нагрузки он взял классное руководство в классе, где учился Андрей Мирошкин, и объявил о создании в школе краеведческого кружка. На первое заседание набежала куча народу, в основном девушек из старших классов, но к третьему осталось всего человек десять, зато действительно увлеченных мальчиков и девочек. Одним из них был Андрей. Теперь, спустя более десяти лет, став учителем Андреем Ивановичем и подводя некоторые жизненные итоги, Мирошкин считал свою тогдашнюю запись в школьный исторический кружок событием роковым.

Историей Заболотска кружок занимался мало – как раз началась борьба с «белыми пятнами» истории, и Александр Владленович заполнял их в сознании учеников с азартом, неизменно трактуя события с точки зрения «нового мышления», «общечеловеческих ценностей» и, конечно же, «социализма с человеческим лицом». Андрей увлеченно слушал педагога – юношу, как и большинство советских людей в те годы, обуревала жажда истины, которая казалась непреходящей ценностью. Иногда учитель на заседаниях кружка съезжал в сторону от истории и принимался рассуждать о социальной несправедливости и несовершенстве «системы», где есть «блатные», существуют очереди и закрыт доступ к правдивой информации о прошлом страны. Когда Андрей пересказал отцу содержание одной из таких бесед, Иван Николаевич только покачал головой и посоветовал сыну, если уж он так увлекается историей, на заседаниях кружка больше слушать и меньше говорить, а то «еще неизвестно, чем все это закончится». Сказав это, Иван Николаевич много потерял в глазах своего более прогрессивного сына, который теперь ловил каждое слово, сказанное Курашом. Александр Владленович углублялся и в вопросы методологии. Ученики часто слышали его рассуждения о том, что история-де пока не является наукой в строгом смысле этого слова. Вот если она научится не только интерпретировать, но и с точностью прогнозировать события – тогда она станет самой настоящей наукой и с ней придется считаться всем. «Я вряд ли тут уже смогу что-нибудь изменить, а вот вы, кто знает?!» – и историк обводил присутствующих внимательным взглядом.

Раз в месяц учитель уезжал на выходные в Москву, объясняя знакомым, что едет собирать материалы в столичных библиотеках. А однажды в «Вечернем Заболотске» появилась статья за подписью «А. Кураш», посвященная прошлому города. Она называлась «Род русских меценатов» и повествовала о купцах Приспеловых, до революции успешно соперничавших в богатстве с Дементьевыми, но, как выяснялось из газетного материала, сделавших для Заболотска неизмеримо больше. Правда, из статьи следовало, что во времена, когда происходило первоначальное накопление капитала этой семьи, никто и заподозрить не мог за ней тяги к благотворительности. Сам источник их богатства так и остался неизвестен. Говорили, что первый из купцов Приспеловых в молодости, как раз накануне падения крепостного права, был дворовым лакеем. Как-то он сопровождал барина в поездке, и случилось им проезжать мимо сгоревшей усадьбы неизвестного помещика. Время было позднее, и они заночевали в уцелевшем флигеле. Рано утром Приспелов вышел готовить барину умыться, и тут подошел к нему крестьянский мальчик, предложивший купить за сколько-то копеек пакет с бумагами, найденный им в крапиве близ сгоревшего барского дома, – во время пожара из окон выбрасывали вещи, вот и бумаги выкинули, а потом, видать, не нашли – тому уже год как минуло. Приспелов был лакей грамотный, сразу понял, что бумаги имеют большую ценность, поэтому мальчику заплатил, а пакет прибрал до лучших времен. А когда крепостных освободили, он тем бумагам ход дал и страшно разбогател.

По другой версии, задолго до отмены крепостного права два брата, мещане Приспеловы, искали способ разбогатеть и придумали вступить в секту скопцов – те оказывали своим единоверцам большую финансовую помощь. Старший из братьев согласился подвергнуться кастрации, но потребовал деньги вперед. Скопцы тоже оказались ловкими и предложили или заплатить часть денег после того, как кандидата оскопят наполовину, а оставшуюся сумму отдать после окончания всей операции, или выдать все сразу, но лишь после единоразового и радикального оскопления. Приспелов выбрал первый вариант, по окончании экзекуции получил положенную сумму, а от второго этапа отказался, решив, что уже имеющихся денег для начала дела хватит. Род купцов пошел от младшего брата. Приспеловы построили в Заболотске кожевенный заводик и начали шить сапоги и всякие другие изделия из кожи. И все равно семья их богатела столь быстро, что пошли слухи: в подвале приспеловского дома сидит специальный человек – беглый каторжник, который и днем, и ночью делает фальшивые деньги. Человека этого никому не показывали, а якобы когда он умер, в этом подвале его и закопали. В общем, ни у кого не было сомнений, что источник богатства Приспеловых вполне вписывается в известную русскую триаду: где-то нашел, кто-то подарил, кого-то обобрал…

Как это и водится, первые в роду стяжали богатство, а вот Осип Исаевич Приспелов, принадлежавший ко второму поколению Приспеловых-купцов, начал эти богатства активно транжирить. Он и пил, и многих поил, проигрывал колоссальные суммы в карты, предавался безудержному разврату и в России, и в Европе. Слухи о его похождениях будоражили не только Заболотск, но доходили и до Москвы. И вот как-то ранней весной, во время разлива рек, Осип Исаевич возвращался пьяный в Заболотск, а переправиться через Латузу оказалось невозможно – лед вздулся, ожидалось, что река того и гляди вскроется, а потому все мосты разобрали. Приспелов, не привыкший ни в чем получать отказа, возмутился капризу глупой природы и решил перейти реку по льду. Когда он уже почти пересек ее, лед затрещал и тронулся. Осипа Исаевича понесло на льдине по течению. Увидев лезущие друг на друга льды, купчина пал на колени и принялся истово молиться Богу, обещая в случае спасения совершенно перемениться. Кругом все трещало и гудело, перепуганный человек лег на лед и закрыл глаза, приготовившись к концу. Когда он через некоторое время их открыл, оказалось – льдина подошла к берегу и стала. Притихший раб Божий сошел на твердую почву и побрел к городу. С этого случая прежнего кутилу как будто подменили. В Заболотске говорили, что к реке подошел один человек, а вышел по льду – другой. С кутежами было покончено, Осип Исаевич теперь до конца своих дней занимался лишь молитвами и зарабатыванием денег. Дела его круто пошли в гору, но большую часть заработанного раскаявшийся грешник тратил на обустройство Заболотска. Это стало правилом и для его потомков.

В статье Кураш подробно расписывал, как Приспеловы построили в городе здания училища (ныне школы, в которой учился Андрей Мирошкин), городской больницы, публичной библиотеки (учитель обращал внимание на то, что часть книг, которыми пользуются читатели поныне, приобретены на деньги Приспеловых). Оказалось, те же Приспеловы выкупили у разорившихся Дементьевых их особняк и заложили основы краеведческого музея. Особенно трагической в статье вышла история последнего из рода Приспеловых, Павла Никаноровича, неоднократно избиравшегося городским головой и продолжавшего жертвовать деньги на городское хозяйство. После Октябрьской революции у него конфисковали кожевенный завод, в годы индустриализации модернизированный и превратившийся во всем известный в Заболотске «Башмачок». Кураш приводил впечатляющие примеры того, каким успехом до 1917 года в России пользовалась продукция приспеловского завода, как богат был ассортимент выпускаемых изделий из кожи, какие похвалы эти изделия получали на всемирных выставках. Казалось, сегодняшний «Башмачок» – лишь бледное подобие того, прошлого завода. Когда в городе установилась власть Советов и возникла ЧК, грозное ведомство заняло особняк Приспелова, а самого прежнего хозяина расстреляли в его же собственном подвале, вместе с другими несколькими десятками обывателей Заболотска, отнесенными новой властью к категории бывших.

Статья вызвала большой интерес у читателей. До ее появления заболотчане считали, что у них лишь один знаменитый на весь Союз земляк – комдив Проглотов, героически погибший в годы Гражданской войны, памятник которому возвышался на одном конце главной улицы города – улицы Ленина. Комдив был изображен крепким мужчиной в папахе и пенсне, широко шагающим своими одетыми в галифе и сапоги ногами. Одну руку он прижал к боку, где у него висела шашка, а другую протягивал то ли в каком-то приветствии, то ли указывая в светлое будущее. Другим своим концом улица Ленина выходила к зданию, в котором размещались горисполком и городской Совет. На площади, названной опять-таки именем Ленина, спиной к зданию стоял памятник все тому же Ленину. Вождь был изображен в пальто, с непокрытой головой, левую руку он держал в кармане, а правой как бы указывал на пространство перед собой. Казалось, Владимир Ильич собирается шагнуть и думает, стоит ли ему это делать. Городские остряки говорили, что оба памятника составляют композицию: Ленин вышел погулять и увидел Проглотова, машущего ему рукой. Ильич-де решает, стоит ли уклониться от встречи с этим импульсивным бугаем, или все же придется с ним поздороваться.

После появления курашской публикации, выяснилось, что, кроме всем известного Проглотова и нескольких мало кому известных героев Советского Союза, чьи портреты были выставлены на одной из аллей городского парка, у заболотчан появилась целая династия знатных земляков, среди которых особенно выделялся, разумеется, несчастный Павел Никанорович Приспелов. Город был взбудоражен, многие взглянули на давно известные постройки по-новому. Особенно насторожило власти увеличение числа гуляющих по улице Дзержинского, где стоял знаменитый приспеловский особняк, на фасаде которого красовалась мемориальная доска: «В этом здании в 1918–1919 годах размещалась уездная Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем». И хотя теперь в здании находился книжный магазин и все оно было изнутри перестроено, продавцы зафиксировали рекордное число посетителей в первые несколько дней после появления статьи. Материал Кураша не понравился ни в горкоме, ни в исполкоме. Из прочитанного, казалось, напрашивался вывод, что за годы советской власти в городе не было построено ничего принципиально нового – все уже имелось до революции. Кроме того, некрасиво выглядели чекисты. В то время власти допускали лишь критику Сталина, покушаться на героев Октября и выбор, «сделанный народом», в юбилейный год революции еще не позволялось. Статья Кураша оказалась как бы опережающей события. Всех волновал только один вопрос: «Кто пропустил материал?» Главный редактор, явившийся в горком партии, объяснил свой промах тем, что по имеющейся у него информации Кураш пишет историю города, и потому в редакции решили, что вопрос «согласован». Вызванный к Страхову автор статьи клялся, что ничего «такого» он сказать не хотел. Разумеется, ни о каком соавторстве и, следовательно, ни о какой юбилейной книжке речь больше идти не могла. «Сиди тише воды, ниже травы. Будешь выступать, из города вышлю», – так закончил разговор секретарь партийной организации. Учитель дал слово коммуниста, что ничего подобного в Заболотске больше не повторится, и покинул кабинет. Единственное, что не понравилось Страхову – глаза Кураша, – было в них что-то недоброе, но секретарь не придал этому значения. А зря!

Весь следующий год Кураш продолжал свои поездки в Москву. Стало известно, что он готовится защищать диссертацию по истории кожевенной промышленности Заболотска в одном из столичных вузов. Из поля зрения властей учитель как бы выпал. Произошло это потому, что у Страхова появились новые раздражители. В какой-то мере их появление спровоцировало проведенное в намеченные сроки 840-летие Заболотска, так хорошо организованное, что Андрей Мирошкин даже его и не запомнил. Зато неугомонный Петр Мамаев, возмущенный «празднованием оскорбительного для каждого истого заболотчанина псевдоюбилея», организовал клуб «Артания», члены которого собирались по вечерам в его фотоателье. На первом заседании клуба были поставлены задачи – изучение истории родного края, борьба за установление правильной даты основания Заболотска и переименование его в Артанию. Члены клуба взялись за археологические изыскания в окрестностях города, но вскоре в местном отделении КГБ появилась информация, что на собраниях «Артании» обсуждаются политические вопросы, а на одном из них Мамаев даже сделал доклад «О масонском факторе в революциях 1917 года». Затем горожане заметили, что вечерами на некоторых аллеях парка появляются группы «мамаевцев», обутых в сапоги и одетых в черные косоворотки, подвязанные шнурками. Наконец «органами» были выявлены контакты Мамаева с лидерами знаменитой московской «Памяти». Профилактические беседы с членами клуба привели к оттоку из него людей – от первоначальной численности (около 30 человек) осталось 10 активистов, но деятельности своей они не сворачивали.

Впрочем, юбилей города вряд ли стал главной причиной оживления неформального движения в Заболотске. Кроме «черносотенцев», как окрестили членов «Артании» демократически настроенные заболотчане, городским властям начали досаждать деятели экологического движения, народившегося почти одновременно с клубом Мамаева. В большинстве своем они работали на «Башмачке», однако это не помешало им начать сбор подписей за остановку фабрики, которая сбрасывала какие-то отходы в Латузу. Экологическое движение так и стало называться «Латуза». Кроме молодых рабочих в «Латузу» вошло несколько местных интеллигентов, а возглавил ее поэт, член Союза писателей РСФСР Николай Кондаков. Как оказалось, у него были связи с иностранной прессой, и теперь раз в неделю в Заболотск приезжали журналисты из капиталистических стран, которые брали интервью и фотографировали активистов «Латузы», стоявших у проходной «Башмачка» с плакатом «Латуза впадает в Оку, Ока – в Волгу, Волга – в Каспийское море. Как бы чего не вышло». Прекратить их деятельность не удалось – в «Латузу» вступило много экзальтированных субъектов, которые заявляли, что ради «будущего детей» они готовы на все. Самое интересное, что как раз у них-то никаких детей не было. Властям пришлось учитывать и то, что Кондаков слишком засветился на Западе, во Франции даже готовился к выходу сборник его стихов. В условиях «нового мышления» он оказался неприкасаем. И потому очередная «вылазка» Кураша уже не встретила со стороны руководства Заболотска никакого отпора, тем более что произошла она в центральной прессе.

На этот раз свежеиспеченный кандидат исторических наук выступил со статьей в столичной «Комсомольской правде». Называлась она «Возвращение к храму» и повествовала об истории и нынешнем бедственном положении бывшей Заболотской церкви Рождества Богородицы. Бывшей потому, что, уже без колокольни, снесенной во второй половине 1950-х годов, лишившись купола, церковь была перестроена и превратилась в мастерские автобусного парка, выросшего поблизости. Еще в 1970-х вокруг этих мастерских начали какую-то возню энтузиасты из общества охраны памятников, но в результате ничего не добились. Храм столько раз перестраивался уже в царский период, что доказать его принадлежность к XII веку не удалось. Все пространство вокруг автобусного парка за последние тридцать лет было плотно застроено кирпичными и панельными домами разной этажности (в одном из которых – кирпичной пятиэтажке – и жила семья Мирошкиных), так что сама идея восстановления памятника архитектуры тонула в серой безликости района и казалась безнадежной.

Как и статья в «Вечернем Заболотске», новое историко-публицистическое творение учителя привлекло внимание общественности и актуальностью темы (в СССР недавно отметили Тысячелетие Крещения Руси), и яркими образами, которыми изобиловал текст. Например, описывая нашествие Наполеона, Кураш не пожалел красок для передачи паники, охватившей жителей Заболотска, ожидавших конца света после того, как Москва была занята французами и начала гореть. Пожар столицы был хорошо виден с колокольни храма Рождества Богородицы. Узрев далекое зарево, заболотчане вдруг начали разбегаться из города и прятаться по окрестным лесам. Не растерялся лишь священник отец Алексей, который каждый день звонил в колокол, созывая прихожан к началу богослужения и давая знать испуганным людям, что Заболотск пока цел, а следовательно, конец не наступил. Это мужество батюшки, как следовало из статьи, вселило в горожан мужество и спасло Заболотск от запустения. Зато нынешнее состояние городского хозяйства не вызывало у автора статьи восторга. В публикации сообщалось и о дефиците товаров в магазинах, и об отсутствии у молодежи перспектив, и о пьянстве, и о молодежных группировках, поделивших Заболотск на сферы влияния, и о многом другом, чему прочитавшие статью заболотчане ранее не придавали большого значения, но что теперь, несмотря на явную преувеличенность в описании масштабов происходящего, чрезвычайно их взволновало. Упадок Заболотска – тезис об этом явно следовал из статьи, и с ним, видя пустеющие прилавки магазинов, большинство местных было готово согласиться – Кураш отсчитывал с момента закрытия храма Рождества Богородицы. Сцена этого рокового события также была описана в статье – где-то в середине 1920-х годов к церкви верхом подъехал оперуполномоченный, вывел старенького священника, имя его не сообщалось, из храма и погнал пешком в сторону местного отделения милиции. Старичок почти бежал рядом, боясь отстать от лошади. После этого храм некоторое время стоял закрытым, но потом был очищен от церковного имущества, и началось его новое служение людям то в качестве клуба, то склада, то наконец мастерских. Ненужная колокольня ветшала, превратившись в место для мальчишеских игр. Те же мальчишки разрушали ее, расписывая стены и зачем-то выламывая из них кирпич. Так продолжалось до тех пор, пока, во времена Хрущева, к делу не подключились взрослые и не разобрали колокольню целиком, использовав кирпич в строительных нуждах…

Учитывая тираж «Комсомолки» и ажиотажный интерес к печатному слову, царивший в конце 1980-х годов, новое творение Александра Владленовича прочли многие. Учитель сразу стал заметной фигурой не только в Заболотске, но и в столице, поездки в которую стали теперь еженедельными. А вскоре вокруг Кураша объединилась группа единомышленников, которая стала именоваться клубом «Обновление». В сравнении с другими неформальными объединениями города идеологическая база нового клуба казалась более солидной. Тут не было маргинальности «Артании» и однобокости «Латузы». Каждый, кто в Заболотске разделял оппозиционные настроения (а к 1989 году этого уже можно было не стесняться), находил в программе «Обновления» симпатичные для себя стороны. «Обновленцы» выступали и за восстановление исторической правды, и против привилегий партаппарата, и за «очищенный» социализм, и за реставрацию культурных памятников Заболотска. Поэтому неудивительно, что, когда начались выборы, городская библиотека выдвинула Кураша кандидатом в народные депутаты СССР. Из неформалов конкуренцию ему мог составить лишь Кондаков. Мамаев даже не смог выставить свою кандидатуру – до того далекими показались его идеи рабочим «Башмачка». Но и лидер «Латузы» проявил себя не с лучшей стороны – в разгар избирательной кампании укатил по приглашению какого-то коллежа во Францию. В итоге «зеленые» в основном голосовали за Кураша, который представлялся им самым прогрессивным из кандидатов.