Текст книги "День учителя"

Автор книги: Александр Изотчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)

Все эти истории Андрей Иванович выслушивал очень внимательно, но они его уже не могли мобилизовать. Вынужденный простой заставил задуматься и в результате размышлений разочароваться в ремесле историка. Сомнения у него возникали и раньше. Какая кому сейчас разница, когда умер этот Густав? Или как звали спавшую с ним девку? Или кому какое дело до того, что чувствовал шведский принц, оказавшись вдали от родного дома, в России, охваченной междоусобицей и, как казалось, забытой Богом? Все эти вопросы представлялись несоизмеримо мелкими в сравнении с темами, которые обсуждались россиянами в течение всего 1998 года. Безобразно невменяемый Ельцин, олигархи Гусинский и Березовский, казавшиеся Андрею Ивановичу похожими на спрутов, постоянно меняющиеся премьеры, победа Лебедя на выборах в Красноярске, рельсовая война, шахтеры, стучащие касками на Горбатом мостике, убийство Рохлина, наконец, финансовый кризис августа-сентября… Все летело в тартарары. А тут предлагают идти к защите диссертации десятилетиями! Да что она даст, эта степень в наше время?! И откуда в запасе десятилетия, если осенью его, может быть, заберут в армию!

Знакомые постепенно отстали. Перестала звонить даже упорная старушка Плещеева. Андрей Иванович ел, спал, в сентябре вышел на работу в школу и гнал прочь мысли о диссертации и тех фантазиях, которые он взращивал в течение нескольких лет. Он напоминал себе пенек, оставшийся от «золотого дерева» после урагана…

Впереди показалась станция метро. Рядом с этим памятником советско-чехословацкой дружбе возвышался еще один памятник – каким-то двум космонавтам. Фигуры людей в скафандрах были белого цвета, но обильно покрыты надписями, сделанными россиянами уже в новейшее время, когда от былой дружбы между народами не осталось и воспоминания. Сколько раз Андрей Иванович проходил мимо этих космонавтов, но так ни разу и не подошел к ним прочитать, кто они такие. Он относился к поколению советских людей, которых освоение человечеством космического пространства оставляло абсолютно равнодушными. Вот и сейчас, скользнув глазами по разрисованным фигурам, Мирошкин почему-то подумал: «Ветка сирени упала на грудь. Милый мой Вова, меня не забудь. Кто такой этот Вова? И кто эта дура, которая исписывает стены подобными признаниями? Какой-то деревней веет. Совсем девки с ума посходили». Размышляя таким образом, Андрей Иванович прошел мимо старух, торгующих газетами и сигаретами в розницу, лишь на секунду задержав внимание на толстом мальчике лет десяти или одиннадцати, покупавшем у одной из бабок курево. «Этот сегодня в школу не пойдет. Какое лицо тупое», – подумалось учителю. Ему вспомнилось, как в детстве родители послали его за спичками, и ему нигде их не продали, заподозрив в том, что он собирается покурить. Да, крепко поменялись времена! Спустившись по ступеням, Мирошкин, плотно окруженный гражданами, как и он, спешащими на работу, двинулся между ларьками, которыми был застроен подземный переход, по направлению к турникетам. Подземная жизнь только начиналась. Собравшись стаей, собаки чесали за ухом, потягивались. Продавцы только открывали витрины. Не было слышно музыки – музыкальный киоск еще не ожил. Около него спал отвратительного вида бомж, все лицо которого составлял сплошной кровоподтек. За всем этим сверху наблюдал еще один памятник – сидящая на столбе в несколько вольной позе, легкомысленно одетая женщина, коричневого цвета, вероятно, призванная символизировать советско-чехословацкую дружбу Вся станция «Пражская» была выстроена в этом коричневом цвете.

Пройдя через турникеты, Андрей Иванович в очередной раз порадовался, что в метро теперь не жетоны, а карточки на десять поездок, – реже надо стоять в очереди. Покупать жетоны было бы особенно неудобно сейчас, когда спешишь. А копить их – много места занимают… На платформе собралась значительная толпа, но Мирошкин не сомневался, что ему удастся сесть. Он давно уже приметил место, напротив которого обычно открываются двери поезда. «Пражская» – конечная станция на ветке, поезда приходили на нее пустыми, и, быстро забежав в вагон, всегда можно было устроиться на диванчике. Так получилось и на этот раз. Часть пассажиров осталась на платформе, принципиально решив ехать сидя и сомкнувшись напротив закрывшихся дверей вагона. Поезд пошел в тоннель. Люди как по команде достали кроссворды. Оглядевшись, Андрей Иванович отметил, что ни одной, не то что симпатичной, но даже относительно молодой девушки-женщины в вагоне не оказалось. Обручальное кольцо перестало тяготить. Он спокойно положил руки на сумку и закрыл глаза. В сумке лежала книга, но Мирошкин решил «уснуть», не желая уступать место старухам, которых также пока в вагоне не было, но которые могли войти на какой-нибудь ближайшей станции. «И куда они прутся ни свет, ни заря? Сидели бы дома, старые! Ветка сирени упала на грудь… Тьфу! Привязалась!» – Андрей Иванович задремал.

* * *

Сколько Мирошкин себя помнил, его всегда интересовал противоположный пол. В детском саду он никогда не засыпал в тихий час, зная, что хохотушка Оля, укладывавшаяся спать на соседней раскладушке (большая игровая комната в саду служила и спальней), дождавшись, когда воспитатели выйдут куда-нибудь, будет, приподнимая одеяло, демонстрировать мальчикам то «писю», то «попу». Тогда же Андрей начал заниматься онанизмом – поскольку не знал, чем занять себя во время часового бессонного вылеживания в постели. Но он благоразумно сумел утаить свои игры и от родителей, и от воспитателей, в отличие от нескольких мальчиков в группе и той же Оли, которая настолько пристрастилась к этому занятию, что уже не могла сдерживаться, и даже на детской площадке отсаживалась в сторонку от прочих детишек и начинала трогать себя. Разразившийся в связи с этим скандал, сопровождавшийся тем, что Олю и других маленьких онанистов начали таскать к появившемуся в садике психологу, заставил Андрюшу постараться проявить силу воли и отказаться от постыдного занятия. Взять себя в руки (в переносном смысле) ему так и не удалось, он продолжал мастурбировать, хотя и считал это чем-то ужасным, вплоть до того момента, когда, уже в пионерском лагере, ему в руки не попала привезенная кем-то из ребят замусоленная брошюрка, изданная обществом «Знание» и посвященная проблемам секса. Главу о мастурбации Андрей прочел несколько раз, уяснив, что ничего вредного в этом нет, если, конечно, не предаваться онанизму постоянно, забросив прочие дела.

В пионерском лагере он провел всего две смены – в 12 и 13 лет. И здесь его тяга к девочкам смогла проявиться в более осязаемых формах. Он аккуратно посещал дискотеки, никогда не променивая их, подобно некоторым мальчикам, на занятия выжиганием по дереву или изготовление моделей самолетиков. Разве дымок, поднимавшийся при прикосновении выжигательного аппарата к фанере, мог сравниться с тем ароматом, который Андрей ощущал, танцуя с девочкой из отряда, с каждым танцем все более и более прижимаясь к ней?! Хотя, надо отметить, все девочки пахли одинаково – ведь душились они обычно одними и теми же духами, которыми родители снабдили какую-нибудь одну из них, позажиточнее. А застежка лифчика! Какие эмоции переживал пионер Андрей Мирошкин, как бы случайно проводя рукой по спине партнерши по медленному танцу! Ах как не вовремя родители получили участок земли под Заболотском и приступили к строительству дачи! Еще год и Андрей, отправившись на лето в более старший отряд, мог встретиться с ребятами, пережившими первый сексуальный опыт (или по крайней мере с гордостью рассказывавшими об этом), тем удалось бы создать в отряде «взрослую» атмосферу, от танцев Мирошкин, возможно, перешел бы к прогулкам по вечернему лагерю, сначала несколькими парами сообща, а затем разделившись…

Собирая ягоды в лесу за забором пионерского лагеря, Андрей несколько раз натыкался на землянку, выкопанную более старшими пионерами, утащившими для этого лопаты с лагерных пожарных щитов. Судя по лежавшим в землянке матрасам, каким-то образом также украденным, забиравшиеся под землю юные ленинцы играли здесь вовсе не в партизанский штаб. Еще год – и кто знает… Такие примерно мысли занимали Андрюшу Мирошкина, когда он первый раз ступил на голое поле близ деревни Федоткино, на котором семьям офицеров военного училища выделили по шесть соток.

С мечтами о занятиях любовью на лагерном матрасе пришлось расстаться. Впрочем, и в школе жизнь начала бить ключом! В седьмом классе мальчики уже не могли сдерживать накопившуюся сексуальную энергию и начали выбрасывать ее вовне. Просмотра мутных порнографических фотографий им уже не хватало. Жертвой темперамента одноклассников стали несколько крупных девочек, но особенно от их внимания страдала Наташа Кукушкина – рослая девица с уже не по-детски развитой грудью. Она так и ходила по школе, скрестив руки на своих достоинствах, как будто ей было холодно, и все время с опаской оглядывалась по сторонам. Опасаться было чего – стоило только Наташе уклониться в сторону от прогуливавшихся по коридору учителей, к туалету или на лестницу, как ее неминуемо настигало возмездие за это легкомыслие в лице одноклассников под предводительством Мишки Вахрамеева, выросшего и превратившегося в весьма испорченного подростка. Они хватали Кукушкину за руки, прижимали к стене и начинали лапать. Девочка поднимала отчаянный крик, пыталась отбиваться ногами, но ей мешала длинная юбка. Крик отпугивал озабоченных мальчишек, а Наташа продолжала свой путь как ни в чем не бывало. Она никогда не жаловалась ни родителям, ни учителям. Иногда Андрею казалось, что ей такая игра даже нравится. Сам он принимал в этой дикой забаве участие лишь один раз. В отличие от Вахрамеева, родители которого были простыми рабочими на «Башмачке», а сам он с трудом тянул учебу на тройки, Мирошкин был всегда твердым хорошистом, возглавлял совет отряда класса, собирался вступать в комсомол, и его семья принадлежала к заболотской интеллигенции. Но в тот весенний день видно и у него совсем ослабли морально-нравственные ограничения. Они стояли с Вахрамеевым около дома и обсуждали перспективы написания городской контрольной работы по алгебре. Для Мишки контрольная по любому из школьных предметов таила опасность, а Мирошкин уже начал ориентироваться на гуманитарные области знания, постепенно задвигая математику-физику на второй план. Поэтому опасения Вахрамеева и его не оставляли равнодушным. Вдалеке показалась, как всегда, «озябшая» Кукушкина. «Мирошка, за мной. Зажмем Куму!» – прошептал Вахрамеев и, не дожидаясь ответа, кинулся вслед за девушкой. Кума – было школьное прозвище Кукушкиной. Андрей, не вполне соображая, что делает, последовал за Мишкой. Все складывалось для них, если так можно выразиться, удачно. В подъезде девятиэтажки не было никого, кроме Кукушкиной, ожидавшей лифт. Вахрамеев как коршун налетел на одноклассницу и, зажав ей голову под мышкой, потащил на лестницу. Андрей последовал за ними и стал свидетелем отчаянной борьбы – большая Кукушкина с побагровевшим лицом, торчавшим из-под руки Вахрамеева, пыталась вырваться, а тот, будучи значительно меньшего роста, силился удержаться на ней, одновременно шаря по телу девушки рукой. Судя по всему, Наташкина грудь его уже интересовала меньше, а потому, задрав ей юбку, под которой показались толстые кукушкинские ноги и зад, одетый в белые трусы, Вахрамеев лез к девушке в белье. Но «прелести» одноклассницы оставались для него недоступными, поскольку ему не хватало длины рук, да и Кукушкина билась как необъезженная лошадь. Над схваткой на стене красовалась задорная надпись-стишок: «Ежик по травке бежит и хохочет/Ежику травка пиписку щекочет/Кончилась травка, гравий пошел/Ежик домой без пиписки пришел». Подошел вызванный Кукушкиной лифт. Услышав звук открывавшихся дверей, жертва домогательств совершила такой силы рывок, что не только освободилась, но и уронила на пол потерявшего равновесие Вахрамеева. «Держи ее!» – простонал тот, но Андрей даже не двинулся с места. Лифт закрылся, увозя отстоявшую свою честь Кукушкину.

Придя в тот день домой, Андрей вдруг ощутил страх. «А что, если Кукушкина пожалуется?! Что же это будет? А я в комсомол собрался». В комсомол Андрей собирался вступать, твердо зная, что, не будучи записанным в «передовой отряд советской молодежи», трудно быть зачисленным в некоторые институты. Он еще не знал тогда, куда именно он будет поступать, но не собирался упустить ни одной из возможных перспектив. Волновался он зря. Кукушкина, как всегда, никому ничего не сказала, а при встречах даже начала как-то понимающе ему улыбаться. В комсомол, кстати, они вступили вместе с Вахрамеевым, у которого тоже, оказывается, были свои амбиции, и потому его также приписали к «передовому отряду».

Наступило лето, которое Андрей провел на даче с родителями и сестрой. Правильнее было бы сказать, что это было лето, которое они всей семьей провели, кочуя между дачей и домом. Еще осенью отец пригнал откуда-то железный вагон-цистерну, которую на участке поставили на фундамент и превратили в жилище. Теперь предстояло обшить его деревом. Древесину для обшивки доставали, где только можно. В дело даже пошел старый забор, который сломали возле отцовского училища. Иван Николаевич принципиально хотел построить дачу сам. Все лето они с Андреем пилили, строгали, прибивали и красили. К осени вагон превратился-таки в домик, но только снаружи. Изнутри это была все та же цистерна. Отец даже предложил обыграть это, отделав изнутри дачу под отсеки подводной лодки и прорезав наружу круглые окна-иллюминаторы. Мама, в свою очередь, предложила еще подумать, и на этом дачный сезон был закрыт. Когда Андрей вошел в школу, он почувствовал, что климат в классе изменился. Детство ушло куда-то, и за то время, пока он на даче осваивал профессии каменщика, плотника и маляра, его одноклассники тоже развивались, но несколько в ином направлении. Девочки все как одна укоротили юбки выше колен, надели заштопанные в нескольких местах черные чулки в сетку, густо накрасили лица и превратили выкрашенные перекисью головы во «взрыв на макаронной фабрике». Юбку не подшила только Кукушкина, но вовсе не из-за стыдливости, а по причине своей полноты. Зато она компенсировала это такой яркой раскраской головы и щек, что стала напоминать даже не куклу, как все прочие девчонки, а балаганного Петрушку. Все попытки учителей «умыть» девочек встречали жесткий отпор, и неоднократно педагогам приходилось делать вид, что они не слышат те матерные выражения, которые отпускали в их адрес возмущенные восьмиклассницы. Девицы уже были готовы к «взрослым» отношениям. «Зажимать» таких барышень ребятам было не только опасно, но и глупо – детский сад какой-то. Именно это и дала понять Кукушкина Вахрамееву, по старой привычке неуверенно подступившемуся было к ней, сказав: «Какой ты еще маленький, Вахмурка». И прошла мимо, отстранив парня. Вахмурка – было прозвище, производное от фамилии Вахрамеев, данное ему в честь популярного мультяшного гнома. Носил его Мишка с первого класса, но теперь оно приобрело несколько обидный смысл – много куривший Вахрамеев совсем не вырос за лето. Вахмурка вдруг как-то сник и потерялся. Теперь он в основном смаковал сплетни о сексуальных похождениях одноклассниц. Но обсуждать какое-то время было нечего. Несмотря на боевую раскраску и вызывающее поведение, девочки, кажется, все еще были девственницами, по крайней мере в физическом смысле.

Сексуальную революцию в классе совершили Владик Андросов и Марианна Козлова. Именно про нее Вахрамеев через пару недель после начала учебного года принес Мирошкину и остальным ребятам волнующее известие, что «Коза уже не девочка». Родители твердого троечника и заядлого футболиста Андросова, работавшие, как и у большинства одноклассников, на «Башмачке», не имели дачи, никуда никогда в отпуск не ездили и считали, что их дети (у Андросова было еще два брата) могут чудесно провести каникулы в Заболотске. О чем думали преисполненные гордости родители Козловой, отец которой являлся директором дворца пионеров, неизвестно, но их девочка, отправившись на каникулы, в один прекрасный день оказалась в городском парке на скамейке рядом с Андросовым. Кто из них кого туда пригласил, Вахрамеев толком не знал. Но зато из его рассказа следовало, что через пару встреч сидеть на скамейках молодым людям разонравилось, и Марианна пригласила Владика к себе домой, где как раз не было родителей. Там «Дрон и переспал с Козой». Новость эта ошеломила Андрея. В глубине души он завидовал Владику. Не то чтобы он одобрил выбор одноклассника. Козлова Андрею совсем не нравилась. Маленькая, тщедушная, безгрудая, с лицом желтого цвета, кривыми зубами и ногами, Коза была совсем не в его вкусе. А между тем они с Дроном разыгрывали семейную пару, девицы даже поддразнивали ее, называя «Андросовой», что она принимала благосклонно. Связь, в которую вступили эти молодые люди, резко изменила их статус в глазах окружающих, подняла самомнение. Именно этим можно было объяснить то, что видный из себя Андросов польстился на такое убожество, как Козлова. Вскоре еще некоторые девицы завели себе кавалеров из школьных хулиганов или просто ребят, учившихся в более старших классах или ПТУ. Они как будто бы решили принять участие в забеге, силясь догнать Козлову. Но на дистанции вдруг возник новый лидер, оставивший далеко позади даже «передовую» Козу.

В конце сентября в классе появилась новая, весьма привлекательная девочка. Звали ее Таня Щеголькова. Хотя она не была также ярко выкрашена и накрашена, как ее новые одноклассницы, было в Щегольковой что-то, выделявшее из остальных, делавшее взрослее, что ли. Андрей скоро понял что. То был ее взгляд, какой-то оценивающий, все понимающий и жесткий. Поначалу она исправно посещала занятия, но потом исчезла до конца четверти. Вскоре стало известно, что Таня перешла из другой школы неспроста, она была оставлена на второй год по неуспеваемости, но посещать занятия в новом году не стала. В то время на школы возлагалась негласная обязанность дотянуть всех учеников до окончания восьмого класса. Поэтому где-то в городском управлении образования было решено заставить Щеголькову доучиться, поменяв девушке место обучения и припугнув ее при помощи милиции (с этой стороны в ее биографии тоже не все было чисто). Усилия взрослых, судя по всему, не принесли нужного результата. В школе уже начали беспокоиться, и тут вдруг Щеголькова возникла на пороге класса. Как показалось ученикам, учителя сделали вид, что ничего особенного не произошло. И это привлекло к странной ученице еще большее внимание сверстников. Вокруг нее сгруппировался кружок подруг-наперсниц из Козы, Кумы и еще пары-тройки наиболее раскрепощенных девочек. И Щеголькова вдруг тоже начала проявлять интерес к окружающим. На перемене она сидела на подоконнике, в кругу своих фавориток, и, осматривая мальчиков из класса, задавала девочкам какие-то вопросы, одновременно не сводя с объекта изучения пристального взгляда. Девочки шептали ей ответы, после чего Таня бросала им вполголоса реплики, заставлявшие тех смущенно хихикать. Как-то и Андрей ощутил на себе тот изучающий взгляд загадочной девушки. Он видел – Кукушкина что-то ей рассказывала, смущенно улыбаясь, но реакция Тани удивила девок. Она промолчала. Во время урока Щеголькова села за парту позади Андрея, согнав оттуда кого-то из девиц. Весь урок он чувствовал на себе ее пристальный взгляд. Это ему льстило и волновало. Андрей втайне считал себя красивым парнем, к тому же неплохо физически развитым – сказывалось то, что он вырос в семье военного, где турник и брусья всегда считались необходимым элементом времяпрепровождения. Но чтобы вот так – взять и заслужить внимание этой «королевы»! После уроков оказалось, что они вышли с Щегольковой из школы одновременно и пошли в одном направлении. Это было странно, ведь Андрей знал – ей нужно идти совсем в другую сторону. А между тем она все шла и шла за ним, и Мирошкин чувствовал ее взгляд, тот самый, направленный ему в спину. Ноги его дрожали, ладони потели, сердце было готово выскочить из груди. Но он упрямо шел к дому и не оборачивался. Дойдя до подъезда, открыл дверь и только тут взглянул на Таню. Она стояла в метрах двадцати от него, смотрела в глаза и улыбалась. Она чего-то ждала. Наверное, ему следовало помахать ей рукой, что-то сказать. Вахмурка или Дрон наверняка так бы и поступили, и тогда… Кто знает, что бы с ним произошло тогда?! Но Андрей так разволновался и даже где-то испугался, что ничего не сделал. Он медленно повернул голову, вошел в подъезд и начал подниматься по лестнице (у них в доме не было лифта). Войдя в квартиру, Андрей выглянул в окно. Таня сидела на детской площадке и курила. В какой-то момент она подняла глаза и, казалось, посмотрела прямо на него. Андрей сразу отошел в глубь комнаты. Выкурив сигарету, Щеголькова поднялась со скамьи и ушла.

Больше он ее никогда не видел. Из школы она опять исчезла, не получив ни одной оценки за первую четверть. Уже подходила к концу вторая, когда всезнающий Вахрамеев начал рассказывать, как Александр Владленович позвонил домой Тане, и та, пьяная, послала его матом. Тогда на другой день решил позвонить сам директор школы. «А там трубку берет мать Щегольковой, тоже пьяная в жопу, и заявляет, что Танечка подойти не сможет, так как они всю ночь что-то отмечали, а теперь с Танечки только что мужик слез, и она пока встать не может», – сообщал шокирующие вести Мишка. Ему верили и не верили. Но все-таки какие-то усилия школа предприняла, и Щеголькова появилась в третий раз. Андрей с ней не встретился – он простудился и сидел дома. Приход Тани в школу совпал с диспансеризацией, и она вместе со всеми девицами отправилась в поликлинику. Ни одного специалиста Щеголькова не прошла, а в школу вместо нее пришел следователь. Оказалось, сидя в поликлинике, не терявшая времени зря ученица присмотрела себе сапоги, лежавшие в пакете рядом с их хозяйкой, как и все ожидавшей в очереди приема врача. Козлова и Кукушкина отвлекли даму, а Щеголькова, присевшая на соседний стул, взяла обувку и вышла на улицу. Поймали ее быстро. Что с ней сталось, Мирошкин не знал. А вот судьба Козловой и Кукушкиной была вынесена на собрание класса. Обе девицы рыдали, размазывая краску по лицу, за них говорила мать Козы, с одной стороны, умолявшая класс поручиться за «девочек», а с другой – посматривавшая на всех присутствующих с величайшим презрением. Дело против них замяли. Следствие согласилось с тем, что обе девушки находились под влиянием Щегольковой, которая их запугала. Андрей долго еще вспоминал взгляд Тани у подъезда. Девушка осталась для него загадкой. Чего она хотела от Андрея? Иногда его воображение рисовало смелые картины, как он приходит Тане «на помощь», «протягивает ей руку дружбы», «вытягивает из болота» и т. д. Правда, вся эта «помощь» в его мечтах заканчивалась тем, что он занимался со спасенной и благодарной за это девушкой сексом…

Учиться дальше захотело так мало народа, что из трех восьмых классов набрали всего один девятый. В ПТУ ушли и Дрон, и Вахмурка, и Кума, и Коза, расставшаяся к тому времени со своей первой любовью, и все прочие девицы, которых за прическу мирошкинская мама называла «дикой перекисью». Мало кому в конце 80-х хотелось пыхтеть еще два класса в школе, потом поступать в институт и получать высшее образование. В стране, где человек с этим образованием зачастую получал гораздо меньшую зарплату, чем простой рабочий, где уже процветали и недавно народившиеся кооперативы, изготавливавшие «варенку», и вполне традиционные магазины, автосервисы и парикмахерские, учиться стало непрестижно. Мирошкин был из тех немногих, кто выбрал для себя эту стезю. Класс получился пестрым по составу, недружным. Всех объединяло только желание доучиться до окончания школы и разойтись в разные стороны, чтобы больше не встречаться вновь. Атмосфера вновь стала вполне «детская» – «взрослые», озабоченные юноши и девушки покинули школу. Никакой большой юношеской любви у Андрея так и не было. За последующие два года учебы он избирал объектом своего интереса в общей сложности трех-четырех одноклассниц, но не делал попыток войти с ними в какие-то близкие отношения. Каждое очередное свое увлечение он переживал внутри себя, достаточно быстро, снимая напряжение мастурбацией. Его не интересовало в этих девушках ничего, кроме того, что он мысленно представлял их в разных соблазнительных позах, более или менее раздетыми и всегда страстно ему отдающимися. Их внутренний мир его не занимал вовсе, Андрей хотел получать от женщин вполне конкретные вещи, причем получать с минимальными потерями для себя и как можно быстрее. Его мучила мысль, что он, сложись обстоятельства иначе, уже мог испытать «это» в пионерском лагере или с Щегольковой – не возьми его родители шесть соток, заведи он тогда, у подъезда, разговор с Таней… Впрочем, ничего «такого» с ним могло и не случиться ни там, ни тут, все это были бесплодные фантазии, но они возвышали Андрея в собственных глазах, одновременно убивая в нем все то, на чем строится романтическое отношение к женщине. Он не ждал и не хотел никакой другой любви, кроме плотской, и все надежды в этом отношении возлагал на ленинский педагогический институт, поступление в который должно было стать началом нового этапа в жизни, в том числе и сексуальной.

Поначалу казалось, что его надежды быстро оправдаются. Даже сдержанный Иван Николаевич, решив проводить сына на первый экзамен – «мало ли что, все-таки в Москву едет, электричка, метро», – был поражен тем количеством девиц, которые столпились на первом этаже институтского корпуса на Юго-Западе Москвы, собираясь вместе с его сыном проходить вступительные испытания. Конкурс был серьезный – восемь человек на место. Оказалось, многие в Советском Союзе тогда разделяли веру в то, что «кто владеет информацией, владеет миром». Глядя на летних испуганных девушек, которые составляли явно больше половины от числа абитуриентов, Андрей и предположить не мог тогда, что его надежды на скорую потерю невинности будут жестоко обмануты.

Помочь Мирошкину в поступлении взялся все тот же Александр Владленович. Узнав, что Андрей, единственный из школьного исторического кружка, собрался идти по его стопам, расчувствовавшийся Кураш, несмотря на страшную занятость политической борьбой, снабдил ученика толстым пособием под редакцией Орлова и, самое главное, раздобыл где-то примерные вопросы к экзаменам в МГПИ по своим предметам – истории и обществоведению. Далее к делу подключилась Ольга Михайловна, которая начала таскать сыну подшивки «Огонька», выбирать из поступавших в ее библиотеку журналов и газет статьи по вопросам экзамена по истории, а затем достала где-то невзрачные брошюрки, представлявшие напечатанный на ротапринте экспериментальный курс обществоведения, учитывавший новейшие веяния в экономике и политике. И без того много читавший Андрей теперь поглощал информацию в огромных размерах. Казалось, что после такой подготовки научить его на истфаке уже ничему не смогут. Он поступил, набрав на трех экзаменах четырнадцать баллов из возможных пятнадцати (одну четверку получил по сочинению), и, отучившись один день, уехал на картошку.

Здесь его неприятно поразило то, что на вступительных испытаниях отсеялись все мало-мальски симпатичные девицы. «Ничего, ничего, – успокаивали их старшекурсники, приехавшие на сбор корнеплодов в качестве бригадиров, – не расстраивайтесь. Всем известно, что на истфаке всегда учатся самые страшные девки. Но в нашем корпусе есть еще факультеты иностранных языков, начальных классов, дефектологический, физкультурный, наконец. Там одни телки, и большинство – первый сорт. Они тоже знают, что на истфаке учатся самые интеллектуальные ребята. А потом, если и ваших матрешек переодеть из ватников в платья, что-то может получиться». Историям про первосортный «иняз, начфак и деффак» хотелось верить, хотя немного смущало, что те же старшекурсники, уже год-два имевшие возможность лакомиться этими деликатесами, выбрали из «второго сорта», собравшегося на картошке, последние более-менее сносные экземпляры и закрутили с ними романы.

Спасение урожая-90 затянулось. Постановление правительства задержало студентов на картошке до второй половины октября – вплоть до появления на полях первого снега. Страну лихорадило от продовольственного кризиса. Но каждый из студентов, побывавший в поле, наверное, его только усугубил, поскольку, покидая гостеприимный колхоз, все они увезли по огромному мешку картофеля. Никакой студенческой романтики почти ни с кем из свежепоступивших историков на картошке так и не произошло. Пребывание в полях родной страны утомило настолько, что Мирошкин чувствовал почти физическую потребность вновь оказаться в лекционной аудитории. Когда со своим новым приятелем Александром Куприяновым – красивым брюнетом и горячим русским патриотом – он вступил в эту самую аудиторию, первое, что Мирошкин увидел, была девушка, показавшаяся ему эталоном красоты. Не желая упустить своего шанса, Андрей бесцеремонно уселся рядом с ней на первый ряд, место в котором она занимала. Куприянов, хмыкнув, сел на некотором расстоянии от них. Они оказались в одной группе. Перед семинаром Куприянов, сдавший экзамены на одни пятерки и назначенный старостой, держа в руке список, представил всем их новую однокурсницу, которая почему-то не ездила на картошку: «Ирина Мешковская». Мешковская улыбнулась, выслушала имена присутствующих и уселась за свою любимую первую парту.

Она была необычной. В отличие от остальных девочек курса, одевавшихся в джинсы или платья, Ирина была одета в костюм – пиджачок и облегающую юбку по колено. Но самой интригующей деталью ее одежды были матерчатые перчатки, которые она не снимала ни на лекциях, ни в столовой. Со стрижкой «каре», красиво накрашенная, темноволосая, Мешковская казалась Андрею похожей на иностранку, француженку, хотя ни одной живой француженки он в жизни не видел. Позднее он объяснял себе, что «кинулся» на эту «леди» сгоряча, устав от девчонок в телогрейках, которых наблюдал на картошке. Но тогда, вначале, Андрей не заметил ни полных ног Мешковской, имея которые не следовало носить столь открытые костюмчики, ни слегка крючковатого носа с небольшой горбинкой – детали, которые через какое-то время начали его раздражать. Он видел только яркую эффектную брюнетку с большим бюстом. Сначала молодые люди вместе ездили в Историческую библиотеку, потом они начали сообща ходить обедать, а однажды, уже в конце ноября, не пошли на пару по английскому языку. Ирина знала язык хорошо, она окончила спецшколу, Андрей языка почти не знал, и ему повезло, что в тот год на вступительных по языку сдавали не экзамен, а зачет. Таким образом, ни он, ни она ничего не теряли в результате этого прогула. Было холодно, юноша и девушка дошли до какого-то пруда в окрестностях института и присели на скамью. Спустя примерно полчаса они начали целоваться. Вернувшись в аудиторию, Мирошкин пересел от Куприянова к Мешковской, которая до этого сидела одна – как царица. Эти изменения в личной жизни друга не оставили Куприянова равнодушным. Как-то староста подошел к Андрею и, нервно поглаживая чрезвычайно портивший его темный пушок под носом, который тем не менее он намеревался вырастить в усы, предложил рассказать анекдот.