Текст книги "День учителя"

Автор книги: Александр Изотчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)

– Ну, как знаешь.

Она замолчала. Мирошкин лихорадочно соображал: «Чего она ждет? Она уже давно ждет этого… Попрощаться? Но почему не попробовать? Папа из ЦК, академик Поморцев, те же сиськи и ляжки… Ну, будет у меня третья Ира, что же теперь… Любви, что ли, какой-то неземной дожидаться? Это, похоже, не про меня». Он принял решение.

– Я вот тут долго думал… Не знаю, как ты к этому отнесешься? Ну, после того случая. Летом… В общем, до понедельника еще долго, а впереди выходные. Что ты на них будешь делать?

– Еще не знаю. Особых планов пока не было, – в голосе девушки слышался нерв.

– А что если нам встретиться?

– Ты меня приглашаешь?

– Да.

– А куда?

– Можем сходить в кино. Я слышал в Доме Ханжонкова идет новый фильм Данелии.

– Ну что ж, давай сходим…

Так Андрей сделал шаг, определивший его последующую жизнь.

* * *

На кафедре Богомоловой уже не оказалось. Мирошкин застал только Виталия Александровича Ланина – того доцента, за которым в прошлом году вел семинары. У Ланина были какие-то серьезные проблемы с ногами, передвигался он с трудом, опираясь на костыль, и потому в дни занятий его приводила на работу утром и забирала вечером жена – женщина, внешне совершенно ему не подходившая, по лицу и фигуре которой явно читалось, что она всю жизнь занималась физическим трудом. Андрей Иванович почему-то думал, что она маляр, но почему, не мог объяснить. Ланин приветливо улыбнулся коллеге и, не вставая с места, пожал подошедшему Мирошкину руку. Он был занят – перед Виталием Александровичем восседал толстый армянин лет пятидесяти и со страстью убеждал в чем-то доцента.

– Вы понимаете, Нурик ходит на все занятия, старается, читает, но ничего не может запомнить, – все это было сказано с сильным акцентом.

– Значит, плохо старается! У вашего сына очень своеобразное отношение к учебе. Он действительно приходил ко мне на все лекции, и я его хорошо запомнил, потому что, посидев на них минут десять, он вставал, уходил в коридор и больше не возвращался. – Ланин, казалось, был сама благожелательность.

– Может быть, он в туалет хотел?! Ой, простите. Я с ним поговорю. Я вас прошу – ну, хотя бы тройку!

– Нет.

– А если так: вы ему дадите заранее вопросы, он их подготовит, придет и ответит?

– И этот вариант не подходит! У нас вуз, а не лесная школа. – Ланин начинал нервничать. – Для того чтобы получить «удовлетворительно», ваш сын должен знать что-то по каждому вопросу или хотя бы по большей части вопросов.

– Ну, пожалуйста! У него плохо с русским языком…

– Мне так не показалось. В коридоре он весьма разговорчив, и у него не возникает языкового барьера в общении, скажем, с девушками. Кроме того, вы знали, что обучение у нас ведется на русском языке. Вот если бы я поехал преподавать в Армению, я, наверное предварительно выучил бы армянский язык.

Ланин замолчал и устремил свой взгляд вдаль. Возможно, Виталий Александрович попытался представить себе эту невероятную картину – он читает лекции в Ереване. Отец Нурика то ли исчерпал запас красноречия, то ли его смутило появление Мирошкина, он решил оставить в покое собеседника, задав ему последний, но многозначительный вопрос: «Скажите, пожалуйста, а Игоря Анатольевича Дерунова сегодня нет?» Ланин и Мирошкин понимающе переглянулись – Дерунов был их преуспевающим коллегой, тридцатилетним доктором наук, подъезжавшим к институту на подержанном, но все еще недурном «вольво». В свое время, рассказывая Андрею Ивановичу о кафедре истории и политологии, Саня Куприянов посвятил Дерунову отдельный сюжет: «Ты понимаешь, Андрюха, вот уж на ком пробы ставить негде, так это на Дерунове – закончил МГУ, защитил диссертацию по губернской реформе Екатерины Второй, а через год нашел совет в каком-то заборостроительном институте и решил там докторскую защитить. Кое-что в кандидатской подправил и давай отзывы собирать. Говорят, кому-то деньги сулил, кого-то просил, рассказывал, что неизлечимо болен, умрет скоро и мечтает отойти на тот свет доктором наук. Уломал-таки трех докторов – написали или просто подписали ему отзывы, в совете у него уже все схвачено было – бац, и доктор наук в двадцать шесть лет! И все бы у него было хорошо, да только шум пошел – самый молодой доктор, раньше знаменитого Соловьева защитился и так далее. Поместили про него заметку, кажется в «МК»… Не видел? Ну, может быть, не там, не знаю. Я тоже сам не читал. В ВАКе это все дело прочитали, проявили к тексту деруновского изыскания более пристальное внимание и установили, что кандидатская и докторская практически идентичны. Скандал! В итоге его не утвердили. Он – в суд! Уж не знаю, как это у него получилось, но только сюда он пришел уже с дипломом доктора наук. Краснощеков, старый дурак, все носится со своей идеей набрать как можно больше докторов на кафедру – вот и подобрал это дерьмо! А теперь и рад бы отделаться, да не может. А этот, говорят, и взятки берет, и чего только не делает. Последний скандал был – с защитами кандидатских. Он подговорил еще двоих своих однокурсников из МГУ, правда, не таких успешных, писать диссертации на заказ. А чего? Ведь защита сейчас от армии освобождает и косить не нужно. Человек просидел три года в платной аспирантуре, а потом нашел такого Дерунова, и тот ему текст принес по нужной теме. Да и солидному человеку такой «довесок», как степень, не помешает. Когда дело пошло, они и сами дальше «пошли» – начали защиты «своих» проводить во все том же заборостроительном институте, там Дерунов с кем-то так скорифанился, что, говорят, даже для кворума записали в совет нескольких умерших профессоров, документы для этого покупали, трудовые книжки. Клиент, в зависимости от цены, мог получить или только текст диссера, или впридачу, всю папку документов с отзывами и авторефератом. Я слышал, даже подставные какие-то защищались, а заказчики только деньги платили и получали из ВАКа корочку кандидата».

На вопрос Мирошкина, откуда ему все это стало известно, Куприянов ответствовал, что слухами-де земля полнится: «А потом недавно скандал один случился… Ты не читал письмо Торопова в «Проблемах истории»? Зря! А вообще знаешь, кто такой Торопов? Правильно, специалист по отмене крепостного права. Так вот, он сейчас совсем старый, я думал, помер даже. Ан нет! Ему по рассылке в институты попался автореферат диссертации некого Горбунова – что-то там по выкупной операции и временнообязанным крестьянам. Торопов заинтересовался, ведь тема его, а в последнее время социальными вопросами мало кто занимается. В общем, стал искать публикации, указанные в списке автореферата, – ни одной в природе не существует. Кинулся в хранилище рукописей, дали ему текст, и что же профессор видит – первая глава диссертации списана из его монографии 53-го года, вторая из монографии Литвака 72-го года, а третья – опять из монографии Торопова, только уже 85-го года. И все так грубо сляпано, как будто и не вычитывал никто. Торопов – в ВАК, а там оказалось, что Горбунова уже утвердили и для того, чтобы лишить его степени кандидата, необходимо совету заборостроительного института об этом ходатайствовать. Но кто же это делать будет? Они же не дураки! В общем, так дело ничем и не кончилось, только Торопов письмо опубликовал в журнале. Но Горбунову от этого письма не жарко и не холодно – он такой пост занимает, что все эти научные игры… В общем, для него это – детские игры. Мне тут одна приятельница рассказывала, что свежеиспеченный кандидат наук – хороший знакомый ее родителей – сначала ее отцу, он тоже нехилый пост занимает, предлагал так же «защититься», весь механизм описал, с указанием института, хотя и без фамилий. А я незадолго перед горбуновской защитой видел у Дерунова в руках эту диссертацию, он ее текст на заседании кафедры правил. Но я тогда подумал, что он взялся отзыв писать, еще удивился, что не по своей теме».

Глядя вслед покидавшему кафедру родителю неизвестного ему Нурика, Мирошкин подумал, что, женившись, Куприянов перестал быть столь откровенным в рассказах о своих личных знакомых. «Небось та «приятельница» – теперь его жена, а ее отец – куприяновский тесть. Интересно, а он новой родне излагал свои взгляды на грядущие перспективы России?»

– Еле-еле отделался, – Ланин кивнул на закрывшуюся дверь. – Целый час меня изводил. А перед этим Краснощеков пристал – «поставь Оганесяну, да поставь». Этот старший Оганесян, видите ли, ему, Дерунову, и еще кому-то из наших машины бесплатно чинит…

– Виталь Саныч, а чего вы домой не идете? – спросив, Мирошкин сразу же понял всю бестактность своего вопроса, но Ланин не обиделся.

– Я мою Галю жду. Она чего-то не идет, а один – боюсь упаду. Темнеет уже ведь, да и дождь был – скользко, листвы много.

– Сильный дождь?

– Ну да, утром обещали. Целый час шел – только-только перестал.

– Н-да-а. Виталь Саныч, а вы Ольгу Сергеевну сегодня видели?

– Конечно, более того – я присутствовал при их разговоре с Дашкой. Ольга здорово ругалась.

– Да, вот я не понимаю, с чего?! Я ведь пришел вовремя. Правда, аудиторию мы поменяли – там нагадили, все в блевотине, но я же пару провел, а из-за этой дуры Дашки Богомолова на меня взъелась. Домой жене, говорят, звонила.

– Ну, ладно, не обращай внимания на несчастную женщину. У нее в жизни кроме института, ничего нет. А тут – она пришла после защиты, банкета, слегка под шофе, вот и начала горячиться… Обойдется. И с Дашки взятки гладки – она это не со зла сделала. С ней бывает. Знаешь, ее в этом году отправили поработать в приемную комиссию. Приходит подавать документы молодой кавказец. Начал было к Дашке кадриться, а та строго так его спрашивает, глядя на анкету: «А кто отец?» Он отчество не указал. Тот отвечает: «Хачик». А Дашка ему: «Вижу, что «хачик», зовут-то его как?» Ха-ха-ха! И все без всякой задней мысли – вот что значит молодость! А жене позвони – успокой.

Андрей Иванович принялся набирать номер, но было занято. «Опять с кем-нибудь из своих дур треплется, – подумал он. – Все жалуется на свою тяжелую жизнь. Уже дожаловалась однажды».

Последнее замечание относилось к случившемуся на праздновании Нового 1998 года. Тогда у Мирошкиных собралось несколько семейных пар и две-три незамужних подруги Ирины. Одна из этих подруг, весьма активная, успевшая побывать замужем, которую Мирошкина регулярно потчевала рассказами о своей трудной семейной жизни с человеком, «который ее не понимает и не любит», в третьем часу ночи вдруг, когда они ненароком оказались с Андреем Ивановичем на кухне одни, предложила как-нибудь на досуге заняться сексом. Сделано это предложение пьяной женщиной было достаточно громко, так что озабоченную разведенку, которая, кстати, Андрею Ивановичу категорически не нравилась, услышала и Ирка, и прочие гости, находившиеся в это время в комнате. В таком бешенстве Мирошкин не видел свою жену никогда. Подруга была выставлена за дверь, всякие отношения с ней прерваны, даже несмотря на то что она пыталась объясниться: «Ир, ну ты же сама мне говорила: нет жизни. Вот я тебе и решила помочь, раз все равно ничего не получается…»

Андрей Иванович набрал еще раз. Нет, безнадежно – все те же короткие гудки. Надо было возвращаться к преподаванию – начинался второй семинар. Зайдя в аудиторию, Мирошкин увидел, что студентов поубавилось – исчезли Саша и Паша. Одна из редко посещавших девиц сразу устремилась к преподавателю.

– Андрей Иванович, а можно мне уйти. Мне срочно надо.

– Можно. Я никого не задерживаю. В журнале я вас уже отметил. По мне, у студентов свободное посещение. Я и для одного заинтересованного человека могу читать. Так что, если надо – идите.

– Спасибо. Я просто не хочу, чтобы вы обиделись.

– Я не обижусь. Главное, на экзамене все знать. Там и поговорим. Вы ведь все равно редко ходите.

Услышав последнее, торопившаяся куда-то студентка моментально изменила планы – обещание Мирошкина «поговорить» на экзамене звучало двусмысленно.

– Вы знаете, я тогда лучше останусь.

– Как угодно.

Андрей Иванович окинул взглядом своих поредевших слушателей и объявил в качестве темы «Смуту». В следующие мгновения он ощутил, что ему совсем не хочется вести этот семинар. «Торопится она, – думал он о студентке. – Просто надоело слушать, и все. Потому и осталась, что на самом деле никуда ей уходить и не надо было». Но дело было даже не в студентах, хотя, конечно, ему порядком мешала необходимость периодически делать замечания «оставшейся» и ее подружке, между которыми с первых минут пары завязался живой диалог – они вели его, в общем, тихо, правда, учитывая количество присутствовавших студентов, их треп выводил Андрея Ивановича из себя. Даша Купина сидела, глядя перед собой каким-то остекленевшим взглядом. Судя по всему, ее мысли были далеко. Но здесь находились еще Катя и Дмитрий. Первая безостановочно записывала за преподавателем, вероятно, предвкушая, как в сессию за ней все будут бегать, выпрашивая конспект. Дмитрий ничего не записывал, но было видно – он внимательно слушает. По улыбке, которая играла у него на губах, было не совсем понятно, одобряет он или нет то, что ему сообщал Мирошкин. В одном месте рассказа член РНЕ оживился – Андрей Иванович сообщил, что, по одной из версий историков, Лжедмитрий Второй был евреем. Глядя на Катю и Дмитрия, Мирошкин чувствовал только растущее раздражение. Он вообще частенько, а не только сегодня, заявлял, что лекцию можно читать и для одного слушателя. Теперь ему не хотелось этого делать даже для двоих. Нет, все было не то – любимая когда-то тема не вызывала былого энтузиазма. «Что это со мной? Устал? Да, конечно, весь день как собака… Или… Неужели Смута совсем надоела?» – понимание этого не доставило Андрею Ивановичу огорчения, оно даже было приятно. Выходило, он не просто жертва обстоятельств, но человек, совершающий сознательный шаг, – надоела тема, он ее сам и бросил. Что-то такое было в старых советских фильмах про принципиальных ученых.

Когда до окончания семинара оставалось минут двадцать, Андрей Иванович благополучно подобрался в своем рассказе к воцарению Романовых и подвигу Сусанина. Быстрота, с которой Мирошкин давал сегодня материал, несколько его смущала. Раньше он не успевал за одно занятие охватить всю Смуту – Андрей Иванович увлекался, сыпал фактами так, что неизбежно заимствовал время от другого семинара. Нет, куража больше не было. Мирошкин сделал паузу, как бы давая студентам возможность записать последние его фразы, хотя никто ничего уже не собирался писать. Дмитрий перестал «подавать признаки жизни» уже минут пять, на сегодня он как студент умер, «остекленев» подобно Купиной. Катя еще пыталась конвульсивно что-то записывать. «Неужели и здесь все? – думал Андрей Иванович. – Чем же заниматься? Преподавать, получается, я не могу – надоело, бизнесмен из меня никакой, я даже себя в этой роли и не представляю. В чиновники идти? Я настолько презираю наш госаппарат, что и там мне не место – все равно карьеру не сделаю, а взятки брать я вряд ли решусь. М-да-а, кризис он и в Африке кризис». Вслух же он произнес: «Ну что же, тему мы прошли, начинать новую сегодня бессмысленно. У вас вопросы есть? Вопросов нет! До свидания». Мирошкин взглянул на Купину, и «вышедшая из летаргии» Дашка кивнула, как бы давая понять преподавателю, что полностью с ним согласна и не заложит его. Мир между Мирошкиным и лаборанткой был, таким образом, установлен. Закончить занятие раньше были согласны и Дмитрий, и Катя, в изнеможении отбросившая ручку в сторону. Всех позабавила реакция подружек, протрепавшихся всю пару, – увлеченные беседой, они поначалу даже не услышали, что семинар окончен, и с недоумением взглянули на соседей и Мирошкина, разом поднявшихся с мест и принявшихся укладывать в сумки вещи. Зато обе совсем не выглядели уставшими.

Андрею Ивановичу нужно было подняться на кафедру – в перерыв он занес туда куртку и пакет со школьными дарами. Кроме того, оставалась задача дозвониться до жены. У него не было сомнений, что в кафедральном кабинете никого не было – в тот день пара на «вечерке» была только у него. Однако Виталий Александрович по-прежнему восседал на своем месте. Жена так и не пришла за ним. «У моей Гали сегодня тяжелый день, – даже как-то виновато пояснил свое нахождение здесь Ланин. – Она заканчивает заказ, с ней должны рассчитаться. Это всегда долго. Ну, ничего страшного – посижу. У нас в семье главный кормилец – жена». Андрей Иванович не стал уточнять, какой такой «заказ» выполняет ланинская Галя, он подумал, что его предположение о профессии жены доцента подтвердились, – она скорее всего делает ремонт.

Дома у Мирошкина было по-прежнему занято. «И она еще жалуется на бездарно сложившуюся жизнь, – подумал он об Ирке. – Меньше бы трепалась по телефону – больше бы успевала». Мирошкин повесил трубку, надо было прощаться с Ланиным. Виталий Александрович сидел на стуле и грустно смотрел в пол, густая седая его борода закрывала старенький, замасленный, неизменный галстук и белую, видно, свеженадетую рубашку. Сочетание бороды, галстука и рубашки почему-то придавало Ланину еще более трагический вид. «А ведь у него утром были первая и вторая пары – я в расписании видел. Это он, выходит, здесь уже с девяти часов сидит. С его ногами даже в туалет нормально не сходишь. До аудитории «по стеночке» добирается. Как же он выдерживает?» – оценил положение коллеги Андрей Иванович.

– Виталь Саныч, а вам далеко ехать?

– Ехать? Идти! Двадцать минут. И это с моими темпами. Так-то вообще минут десять.

Решение было принято. «Все равно я мог закончить занятие на те же пятнадцать-двадцать минут позже. Не хватятся. Чем позже приеду, тем лучше. День все равно убит, а так меньше с тестем придется сидеть, – вспомнил Мирошкин утренний разговор с женой. – Как там поется? «Нелюбимая ждет меня у окна, вечерами длинными…» Так, кажется?»

Отказывался Ланин недолго, Мирошкин подал ему руку и помог подняться – у Виталия Александровича от долгого сидения на одном месте затекли ноги и спина. К счастью, лифты не были отключены, коллеги сравнительно быстро преодолели коридор, спустились вниз и вышли на улицу. Было темно, заметно похолодало, дождь давно прекратился, оставив после себя темные улицы, сплошь засыпанные мокрой листвой, еще более неуютными. Опираясь на руку Андрея Ивановича, благодарный Ланин развлекал коллегу историей своей жизни.

– Я, Андрюша, не всегда был таким. Увидел бы ты меня лет пятнадцать назад – не поверил, что я таким стану. И волейбол, и лыжи, и все такое… Да и бороды не было. Я ведь когда-то читал историю в Высшей школе КГБ. Теперь они – Академия.

– Вы работали в КГБ? – Мирошкин теперь понял, кто составил протекцию Куприянову в Институте права и экономики.

– А у тебя есть претензии к нашей «конторе»?

– Нет, просто вы не похожи… Ой, я не это имел в виду. Дело не в вашей физической форме…

– А, я понял! Да, действительно, на внешности людей из нашей системы лежит определенный налет… Я сам замечал. Ну, значит, на мне его больше нет. Хотя я, между прочим, ушел на пенсию полковником.

– Полковником?

– Что? Опять откровение? Сейчас многие отставники не любят вспоминать о своей принадлежности к системе. Это раньше у нас говорили, что бывших не бывает. А сейчас… Есть даже такие, которые сами работают против своих. Вот, например, Киселев с НТВ…

Ланин пустился в перечисление всех известных ему когда-либо «учившихся», «преподававших», «служивших» и «даже дослужившихся» «в системе» до высоких должностей и званий «предателей» – так он их называл. Указав отщепенцев, Виталий Александрович помолчал, а потом продолжил уже слегка смягчившись: «Нет, кого-то я понимаю. В начале девяностых все рухнуло, у всех жены, дети, как известно, есть-пить надо… Кто-то и сам пить начал. Я, например, много пил тогда. В общем-то, я ведь алкоголик. И курил я много. С работы не выходил по неделе. Бывало, придешь утром на кафедру, мужики собрались – по рюмке. Потом на лекции чувствую – надо выпить. Слушателям – это так у нас студентов называли – говорю: «Товарищи, одну секундочку – мне нужно свериться с первоисточником». И – под кафедру, к портфелю. Там налью водки в складной стаканчик – он у меня в джентльменском наборе всегда с собой был – выпью… И дальше читаю. Слушатели, конечно, все понимали, но молчали. Да и жаловаться смысла не было – такой развал, не то что нам – обычным офицерам вообще не сладко приходилось. А мальчишки-курсанты боялись по улице ходить в форме – их обязывали являться на занятия в таком виде. У нас хотя и невнятные были знаки различия, «связисты» и «связисты», а все равно. Могли и фуражку на улице с головы сбить и плюнуть… Больных много. Демократы! В общем, все настолько развалилось, что можно было и занятия пропускать, и пить, и чего только не делать… Так вот, лекцию прочитаю, а там и обед. Тут уж с мужиками бутылочку раздавим. У нас и компания подобралась. Если есть третья пара, ее уже как в тумане проведешь и снова – к своим. Засидишься часов до восьми, и в том состоянии, в каком к тому времени будешь, я предпочитал на улицу вообще не выходить. Это я так решил после того, как однажды осенью выбрался вот таким домой, ждал-ждал транспорта – ничего не идет. А у нашего здания на Пельше около автобусной остановки был спуск к прудам, я решил пройтись, сошел вниз к воде, а подняться обратно в горку не смог – развезло меня совсем. Несколько раз падал – весь перепачкался… В общем, лучше на работе было остаться. Еще и ограбить могли. А так: поспишь на кафедральном диване, утром побреешься – и снова рюмку! И дальше по кругу несколько дней. А у меня жена, двое детей… Взрослые, правда, уже были ребята. Старший даже в институт поступил. Н-да! Долго они меня терпели… Но однажды занесло нас с приятелями на Рижский вокзал в буфет. Почему туда – не знаю. У кого-то там знакомая работала, что ли? В общем, мы часто там пили. В какой-то момент пошел в туалет. И, главное, все четко помню – спустился куда-то вниз, прошел по коридору, сделал свои дела – и обратно, вышел по тому же коридору, длинным он мне показался… Вышел и оказался на Казанском вокзале. Стою, ничего понять не могу. Голова трещит. Как сюда попал?! Испугался очень – домой поехал. Жена на работе, мальчишки мои – старший на занятиях, младший в школе или гулять уже пошел – так я подумал – рано еще было. Мы после первой пары с коллегами на вокзал-то рванули. Сижу на кухне, соображаю, как это со мною приключилось. Голова не проходит. И так мне тут водки захотелось! «Вот, – думаю, – мои-то на вокзале пьют, а я тут впустую сижу». Нашел бутылку – от меня не прятали, знали, что я на работе напиваюсь. В общем, выпил ее и уснул. Разбудила меня сирена. Я решил, что пожар где-то. Глаза открыл, соображаю: нет, не сирена – в дверь звонят. Потом стучать начали ногами. Я взял в руку молоток, открываю. Женщина стоит какая-то. Я ей говорю: «Здравствуйте, девушка. Давайте познакомимся». А она меня по физиономии хрясь: «Я твоя жена!» И в квартиру проходит. Я продолжаю ей говорить: «Ой, Ниночка, как ты хорошо выглядишь. Я тебя даже не узнал. Какая-то у тебя шапочка новая». А она мне опять пощечину: «У меня эта шапка уже пять лет». Оказалось, меня два дня нигде не было – ни дома, ни на работе. Нина на кафедру звонила. «Нет, – говорят, – не появлялся». А занятий у меня в те дни и не было. Жена в милицию сходила, но те заявление не приняли. «Подождите, – сказали, – может, еще объявится». И точно, объявился я. Только жена сказала, что нам нужно развестись. Я ее отговаривать не стал, мы уже год как жили с ней параллельно, да и она, как я понял, все уже окончательно решила – даже младшего сына к своей маме отправила, чтобы он нам выяснять отношения не мешал. Ни в какой он школе в тот день не был – воскресенье, как оказалось, тогда было, когда я из «коридора» вышел. А старшему уже все равно – у него первая любовь закрутилась. В общем, я тут же собрался и на работу уехал. Прихожу на кафедру, смотрю – мой портфель, который я на вокзале оставил. Ребята про меня подумали – домой ушел – и его на работу переправили. В общем, где меня те дни носило, так и осталось непонятно. Но я решил: все, новую жизнь начинаю… Давай, Андрюшенька, тут немного постоим».

Ланин остановился передохнуть. Видно, рассказ подошел к какому-то важному месту и перед продолжением Виталий Александрович решил сделать паузу. Через пару минут он вздохнул и продолжил движение. Одновременно возобновилось повествование: «Когда Нина меня выгнала, жить сразу стало намного труднее. И так было непросто, а тут все совпало с обвалом 92-го года. Снимать квартиру я не мог – зарплаты у нас тогда стали совсем мизерные, а мне еще надо было алименты за младшего платить. Родители мои умерли, а родина далеко. Я ведь из Запорожья. Сейчас это другое государство. Первое время жил на кафедре и в сорок два года впервые узнал, что значит голодать. В иные дни заваривал суповой кубик в кастрюле и весь день пил бульон – вот и вся еда. Ну, коллеги, конечно, пропасть не давали – кое-что можно было найти в шкафу, где мы хранили сладости к чаю. Все понимали, чего ни оставь, Ланин сожрет, но все равно оставляли, хотя всем туго тогда приходилось. Это потом много открылось коммерческих вузов, и можно было где-то подхалтурить. А в 92-м… М-да! Но главная проблема все-таки возникла с жильем. Где-то надо было мыться. У нас, правда, была душевая в бассейне, но тут, как назло, его закрыли – что-то там протекать начало, изоляция нарушилась где-то… Да и нельзя же постоянно жить на кафедре. Люди приходят в преподавательскую отдохнуть, чаю попить или чего покрепче, назначают слушателям консультацию, да мало ли что еще собираются делать, а тут постоянно сидит Виталька Ланин – немытый, вонючий и голодный, и ты вроде как к нему в гости пришел. А со служебными квартирами у нас всегда было туго, время требовалось – там тоже очередь. Наконец решили жилищную проблему. У одного коллеги знакомая знакомых согласилась сдать мне дачу – сезон окончился, так что до мая месяца ее домик был в моем полном распоряжении, причем за символическую плату. Жилье оказалось далеко, за Солнцевом, печка – сходи в лес палок собери, воды там, конечно, не было – возил от колодца на санках ведра, голодал по-прежнему, но все равно легче стало – все-таки есть где жить. Как-то вышел утром на улицу – красота. Солнце, небо, снег, все белым-бело! И никого! Так мне хорошо на душе стало, легко. Никому я не нужен, и мне никто не нужен. Ты и природа! Даже тогда о Боге задумался, о смысле жизни и всей этой окружающей красоте. Ведь я в этом вопросе мало чего понимал. Так, читал кое-что – «Сказания евангелистов» Зенона Косидовского. А на даче нашел Новый Завет, изучил. И как-то приободрился. Ничего мне не надо было, кроме того ощущения удовольствия от жизни под этим небом, в пустом заваленном снегом дачном поселке. Вот тогда-то я действительно новую жизнь начал. О спиртном и не вспоминал, даже курить бросил. Для этих удовольствий нужны определенные условия – деньги, компания. Денег у меня особо не было. А компания… Кто-то, как совсем туго стало, уволился, кто-то бегать начал по подработкам. Да и мне не до того стало. Ехать встречаться – далеко, и ехать не хочется – так мне за городом хорошо было. Правда, через пару месяцев начал я маяться от скуки. Еще и в Высшей школе каникулы начались – незачем туда стало ездить, вот я и сидел всеми днями за городом. И тут моя Галя появилась. Она была хозяйкой дачи, где я жил, правда, я до того ее всего раз видел, толком не разглядел даже – обо всем за меня знакомые договаривались, и деньги я сразу за три месяца внес – так она захотела. А в конце января приехала посмотреть, чего у нее на даче делается. Сели чай попить. Вижу – интересная женщина. Ей всего тридцать семь и было, муж у нее погиб – прораб, на стройке плитой задавило – осталась она с дочкой. И я ей тоже понравился. Она мне потом рассказывала: «Смотрю – мужчинка пропадает. Надо подобрать». И подобрала. Начали с ней встречаться регулярно. Я ее ждал на остановке, и от автобуса вместе шли до дома. Такие мы счастливые были, все время смеялись, все нам было нипочем. Однажды идем так-то, а посреди поля стоят несколько машин, и люди стоят – ругаются. А мы идем – хохочем. Эти на нас воззрились, а мы мимо, я даже санки тогда тащил с ведром – решил заодно и воды принести. Это потом до нас дошло, что попали Галя и Виталя в бандитскую разборку – того и гляди, палить начнут, а сразу и не поняли ничего. А бандиты дождались, пока мы пройдем мимо, и опять принялись ругаться… Но только счастье наше безоблачное недолгим было – начались у меня проблемы с позвоночником. Врачи сказали – все на нервной почве и от неправильного питания. В общем, стали ноги плохо слушаться. В Высшей школе, тогда уже она, кажется, Академией стала, как узнали – сразу меня комиссовали. Галя с дачи к себе взяла, стали жить втроем в ее «однушке». Остался я с пенсией, правда, квартиру мне потом дали, тоже однокомнатную, как отставнику. Я Гале честно сказал, что перспектива у меня одна – через несколько лет сяду в инвалидное кресло. Зачем ей калека? Куда там! Настояла, чтобы мы с ней расписались. Первое время она между двумя квартирами металась – там у нее дочь взрослая, тут я. А потом все-таки ко мне переехала, дочь школу закончила, поступила. Она теперь в той квартире живет со своим молодым человеком, ей до нас дела нет. И это правильно! Молодые – к молодым, старые – к старым. Хотя какие мы старые?! Если бы не эта дрянь с позвоночником – еще жить и жить. А так счастлив я никогда не был, даже когда молодым за Ниной ухаживал. Потому что тут настоящая любовь ко мне пришла, пусть и поздняя. А если в человеке есть любовь, он все может преодолеть, все превозмочь… Ну вот, почти и пришли – через три подъезда».

Виталий Александрович кивнул по направлению вдоль длинного многоподъездного дома, возле которого они стояли: «Да, квартира мне досталась не новая, кто-то там умер, наследников не оставил, она и отошла государству. Мы с Галей потом ремонт сами делали. Я тогда еще ничего был – всего лишь с палочкой передвигался. Пытался даже удержаться в Академии по вольному найму. Но как на костыль перешел, понял – все, прощай, альма-матер. Ездить стало тяжело – далеко, а там еще и в автобус надо влезть на проспекте Вернадского, а куда мне, если ноги сами по себе, а я сам по себе. В общем, уже решил, что буду дома сидеть. Но тут подвернулся наш ИПЭ – близко от дома. Один мой приятель хорошо знаком с Краснощековым, он меня Егору Андреевичу и сосватал. Галя меня теперь, когда есть занятия, утром отводит на работу, дает с собой «сникерс» – больше я и сам не беру, чтобы желудок не перегружать, а вечером забирает. Пока жить можно. Пока вы меня на кафедре терпите».