Текст книги "День учителя"

Автор книги: Александр Изотчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

Ланин лукаво улыбнулся Андрею Ивановичу, а Мирошкин попытался изобразить на лице ироническое удивление по поводу фразы своего старшего коллеги, дескать, «как же, как же, Виталь Саныч, здоровы вы шутить – «терпите» – как же мы без вас будем, ясно же, что никак не обойдемся». Они остановились у нужного подъезда. Ланин, продолжая улыбаться, смотрел Мирошкину прямо в глаза, и Андрею Ивановичу казалось, что все-то этот человек понимает и про себя, и про него; понимает, что, разговаривая с ним, коллеги по кафедре испытывают чувство брезгливой жалости, как бы наблюдая нечто неприятное, из числа того, что необходимо видеть в общеобразовательных целях, а потому скрывать свои подлинные эмоции, чтобы не выглядеть белой вороной. В глубине души Андрей Иванович считал, что Ланин долго в ИПЭ не протянет, – уж больно быстро он сдавал за последние месяцы. От чая Мирошкин вежливо отказался и, получив от благодарившего его Виталия Александровича заверения, что «дальше уж он как-нибудь сам», откланялся, и удалился в направлении станции метро.

Он успел вбежать в уже закрывающиеся двери поезда и плюхнулся на сиденье. Народу в вагоне было мало. Напротив Андрея Ивановича мирно дремал пьяный, как видно, совершавший за вечер уже не одну поездку по этой ветке метро из конца в конец. По какой-то причине милиционеры, осматривавшие вагоны после конечной остановки, то ли не заметили его, то ли пощадили его сон… Ничего интересного в этом пассажире не было. Гораздо большее внимание Мирошкина привлекли две странного вида девицы, сидешие от пьяного на другом конце сиденья. Андрей Иванович почему-то решил, что они студентки, как и он побывавшие сегодня в Институте права и экономики. Одна из них, с короткой стрижкой под мальчика, была, как ему показалось, то ли постарше, то ли поопытнее. Она не только острижена, но и одета-то была как мужик. Другая, чуть более женственная, почти подросток, с кудельками светлых волос, но также одетая мальчиком, прижималась плечом к своей мужеподобной подруге и млела от счастья. «Как парень с девушкой, – решил Андрей Иванович и тут же сообразил. – Да ведь это…» Как бы в подтверждение его слов девка-«мужик» извлекла из рюкзака бутерброд с колбасой и с трогательной заботой передала его своей соседке. И вроде бы ничего такого в этом жесте не было, но у Андрея Ивановича исчезли последние сомнения. Лесбиянки! Мирошкин начал разглядывать их с каким-то враждебным любопытством. Он впервые видел такого сорта женщин. Нет, конечно, в эротических фильмах, которые учитель регулярно смотрел по телевизору вечерами в компании жены, обязательно присутствовал сюжет про двух пышногрудых красоток, которые, постанывая, вылизывали друг другу интимные части тела, но ему было ясно – эти силиконовые куклы лишь имитируют страсть, вызывая у зрителя вполне определенную реакцию. А эти в метро были настоящими! Мирошкину показалось, что во внешности обеих была какая-то ущербность, некий скрытый изъян. Возможно, странность их отношений наложила на их облик такой отпечаток. Девочки – не девочки, мальчики – не мальчики. Почувствовав к себе его интерес, девушки, как бы демонстрируя Мирошкину готовность отстоять свое трудное однополое счастье, взялись за руки. Андрей Иванович отвел глаза. В конце концов это их личное дело.

Вагон остановился на очередной станции, и в него вошли два парня, один из которых был одет в расстегнутое длиннополое пальто. Оглядевшись, они подступили к пьяному. «Расстегнутый» встал перед ним, загородив спящего своим пальто от окружающих. Второй сел рядом и не стесняясь того, что его действия не остаются незамеченными со стороны других пассажиров, залез к пьяному в карман. Лесбиянки возмущенно переглянулись, а потом обратили свой взор на Мирошкина, ожидая от него какой-то реакции – мужик все-таки. Однако Андрей Иванович, еще за минуту до того буравивший их взглядом, теперь сидел с закрытыми глазами. Казалось, мужчина моментально погрузился в глубокий сон. «Вот после такого сумасшедшего дня мне еще на это приключение нарваться не хватает, – думал он. – Ну их к черту! Пусть обчистят этого дурака. В следующий раз не будет так нажираться. И так нынче – то школьники, то студенты, учителя, Куприянов, Вязинина, Ланин… Хватит с меня человечества на сегодня. Разбирайтесь без меня». Девицы тоже не стали вмешиваться.

Когда через пару остановок Андрей Иванович открыл глаза, парней в вагоне не было, пьяный, лишившийся содержимого карманов, по-прежнему спал, а лесбиянки дожевывали по второму бутерброду. В вагон влетело несколько пьяных молодых людей со спартаковскими шарфиками, что-то возбужденно кричавших о чемпионстве своей любимой команды. «Все-таки сколько идиотов вокруг, – оценил их воодушевление Андрей Иванович. – Напялить этот китч на шею, орать и считать себя крутыми. Опять никакой индивидуальности. И одни пьяные, куда ни глянь». Людей возбужденных спиртным, и правда становилось все больше и больше по мере того, как поезд двигался в направлении центра, вбирая в себя новые и новые массы трудящихся, стремящихся попасть домой после окончания трудового дня. На станции, где можно было осуществить переход на кольцевую линию, большую часть ехавшей в вагоне человеческой массы выплюнуло наружу – люди намеревались рассесться по веткам, выйдя на финишную прямую – к дому. Мирошкин выбрался из вагона следом за лесбиянками. Степенно продвигаясь в людском потоке к переходу на кольцо, он имел возможность еще раз оценить внешние данные державшихся за руки девушек: «Нет, незавидные – ноги короткие, вообще какие-то нескладные, может, и к лучшему, что они обрели друг друга, а то вообще ничего в жизни не светило. А так – у них любовь. Опять любовь и извращение… А почему опять? У кого еще отклонение от нормы? Ах да! Ланин и его Галя. Какой ей интерес возиться с инвалидом? Нет, понятно, она одинокая и немолодая, гегемон, а он – кандидат наук, полковник в отставке… Но все-таки… Все-таки! А может быть, у нее еще какой-то интерес? Квартира, например. Она свою площадь оставила дочке и переехала жить к Виталь Санычу. Решила жилищный вопрос – все равно в личной жизни ничего не светило. Что же, значит, и тут все из-за квартиры? Как и у меня…» Последняя мысль вызвала неприятные воспоминания, но избавиться от них уже было нельзя. Оставалось – вспоминать.

* * *

Отношения с Завьяловой с самого начала развивались стремительно, хотя Андрея менее всего можно было обвинить в желании стимулировать их развитие. Более того, даже в день первого свидания Мирошкина охватили сомнения, а затем в душу закралась такая смертная тоска, что он всерьез собирался позвонить Ирине и, сказавшись больным, отменить встречу. Причиной был потрясающий сон, который приснился Андрею накануне. Он увидел себя на дискотеке, которую проводили в актовом зале школы № 12… однако танцевали там не школьники, а студенты. То был вечер дружбы педагогического университета и загадочного военного института, в котором обучалась Костюк. Во сне Андрей встретился со своей златокудрой красоткой, они бросились навстречу друг другу, танцевали и при всех целовались. Затем в своей грезе Мирошкин фигурировал уже на положении мужа Насти, она родила ему ребенка, тот заболел, но его вылечили. Мирошкину было очень хорошо, как-то необычайно радостно. И тем безрадостнее показались ему пробуждение и понимание, что сегодня предстоит свидание с другой девушкой. А все-таки Андрей ничего не отменил! Посчитал неудобным. «Надо же быть человеком, – убеждал он себя, – нельзя второй раз ее бортануть… Нет, нет, надо идти. Посмотрим кино, провожу домой и все – прости-прощай, подруга».

Ирина была мила, а яркая вязаная шапка с большим помпоном придавала ей задорный и одновременно трогательный вид. Все шло по сценарию, намеченному Мирошкиным, вплоть до того момента, когда они вышли из Дома Ханжонкова и решили пройтись до Красной площади. Это был экспромт, и позднее молодой человек не мог вспомнить, кто из них предложил такую прогулку. Двигаясь по Тверской, им было о чем поговорить – учились вместе, и из Завьяловой можно было вытянуть массу любопытной информации о нравах факультета, о которых ей как лаборантке было известно гораздо больше, чем вчерашнему студенту, а ныне аспиранту Мирошкину. Андрей, в тот день менее чем когда бы то ни было, склонный придумывать новые ходы в отношениях с противоположным полом, планировал далее слегка поморозить Завьялову в Александровском саду и отправить восвояси. Но когда впереди замаячили знакомые садовые решетки, Ирина остановилась.

– А куда это мы идем?

– В Александровский сад. Там есть где посидеть-поговорить…

– Нет, я туда не хочу. Холодно сидеть, – девушка капризно мотнула помпоном туда-сюда, и Мирошкин подумал, что этот жест был ею придуман заранее и, возможно, даже несколько раз опробован перед зеркалом.

– Ну, тогда что же?.. А может быть, ты есть хочешь? – он начал корректировать намеченный сценарий, в то же время старательно продолжая воспроизводить уже опробованные на других «широкие» жесты.

– Поесть? Не знаю… А куда мы можем пойти?

– Могу предложить Макдоналдс, – Мирошкина начинало раздражать понимание, что ему придется выложить на Завьялову денег больше, чем было намечено. И главное, траты-то будут лишними – ничего ему от нее было не нужно!

– Нет, в Макдоналдс я не хочу. Скучно… Ну, что же, поскольку большее мне не светит, могу пригласить тебя домой – чаю попить.

Это предложение, надо сказать, несколько озадачило молодого человека – все-таки первое свидание. Но он подумал, что такое приглашение могло бы показаться провокационным, будь они с Ириной едва знакомы, а тут – несколько лет в одной аудитории просидели. Деваться все равно было некуда – ничего, кроме уже предложенного и отвергнутого Ириной, Мирошкин не заготовил, а расстаться тут же, отказавшись от приглашения, было невежливо – получалось, Завьялова и так пыталась вывернуться из неприятной ситуации, в которой они оказались из-за его безденежья и отсутствия фантазии. Андрей согласился. Он убеждал себя, что, выпив чаю, он сразу же покинет квартиру Завьяловых, но тут же непроизвольно думал и о том, что не зря сунул в карман презервативы, хотя, выходя из дому, посмеялся над кажущейся бессмысленностью своего поступка…

В квартире Завьяловых, располагавшейся недалеко от станции метро «Октябрьская», оказались мама Ирины – робкого вида высокая женщина, довольно полная, с одутловатым лицом, которой дочь сразу же велела поставить чайник, и большая овчарка, судя по оставленной шерсти, до появления девушки валявшаяся на диване в комнате молодой хозяйки. Животное было явно возмущено тем, что его выставили в коридор, закрыв перед носом дверь на щеколду. Андрей огляделся – просторная комната имела запущенный вид. На раскладном столике с колесиками стояли кружки, початый двухлитровый пакет яблочного сока, валялась открытая книга, на полу возвышалась стопка женских журналов, и всюду была раскидана одежда, в том числе нижнее белье. Судя по всему, отправляясь на свидание, приглашать молодого человека к себе Завьялова не планировала. Одежду Ирина смущенно сграбастала и с некоторыми усилиями запихнула в шкаф, прижимая коленом вещи, которые могли одновременно оттуда выпасть. На всем лежал налет неухоженности – старые, неаккуратно поклеенные обои, облупившаяся краска дверей, трещины вокруг дверных наличников, потертый паркет. Явно не генеральская квартира. Но Андрей сразу отметил и приличную площадь коридора, и высоту потолков «сталинского» дома.

– И кто здесь живет? – поинтересовался он у Ирины.

– Родители, я, мои два брата и Амир.

– Амир?

– Собака.

– A-а, понятно.

Этот Амир предпринял отчаянную попытку ворваться в комнату, когда Андрей вышел в туалет. Неудачно – Ирина была начеку. Для Мирошкина поход в уборную стал своеобразной экскурсией по квартире – три комнаты, большая кухня, кладовка, туалет и ванная также приличной площади – но все такое старое, требовавшее ремонта. «Странно, – думал он, сидя на унитазе, – а я слышал, ее отец занимается бизнесом, а в квартире – сарай. И еще два брата… Нет, не вариант. И мамаша такая странная». Завьяловскую мамашу Андрей успел еще раз увидеть, когда, подходя к уборной, не удержался и заглянул на кухню. «Уголок, деревянная мебель – светлая, газовая плита, сковородки», – промелькнуло в мозгу. Женщина что-то запихивала в мусоропровод. Они встретились глазами – вот тут Мирошкину почему-то и пришла в голову мысль, что Иркина мать не вполне в себе. Она смотрела на него каким-то мутным взглядом, и в сонном выражении ее лица не было жизни. «Как будто пыльным мешком тетку ударили, – решил Мирошкин, вытирая в ванной руки полотенцем, – Хотя, может быть, она просто плохо видит. Но все равно – не вариант».

Вернувшись в «девичью», как он почему-то стал про себя называть комнату Ирины, Мирошкин убедился, что сонная завьяловская мать способна проявлять расторопность, – на столике стояли чашки, домашние пироги, конфеты. Вновь заперев дверь, Ирина достала из книжного шкафа спрятанную там выпитую наполовину бутылку красного вина и посуду. «А у вас много книг», – заметил Мирошкин, разливая вино в фужеры. «Ну, у меня еще мало стоит, основная библиотека в большой комнате. Папа в свое время много книжек покупал», – ответствовала девушка, глядя на винные пятна, вследствие неловкости ее кавалера оставшиеся на полотенце, которым был теперь застелен столик. Андрей провозгласил тост: «За чудесный день». Выпили. Жуя пирожок, Мирошкин внимательно разглядывал и комнату, и ее хозяйку: «Да, симпатичная, но недостает в ней чего-то эдакого, что может вскружить голову. Нет какой-то рассеянной в атмосфере химии. И вроде все у нее есть… Вон сиськи какие из-под свитера выпирают, а все равно не то. Пресная какая-то она, без изюминки. И не худая». Он еще раз оглядел Ирину. Да, да, стандартный набор: карие глазки, прямой носик, бледненькая, желтоватые неровные зубы (один клык на верхней челюсти слегка выпирает), большая родинка на шее (не пикантная), осветленные волосы средней длины и пышности (не Костюк, конечно), наверное, изначально – темно-русые, прыщ на лбу – таких девиц в метро он ежедневно встречал сотнями… «И как это я раньше не замечал, что у нее зубы кривые?» – подивился про себя Андрей. Подобные незначительные дефекты внешности, обнаруженные им, скажем, у Лавровой или Костюк, вряд ли могли сильно уронить их в его глазах. Но в случае с Завьяловой они почему-то приковывали к себе повышенное внимание Андрея, чрезвычайно вредя зарождению хоть какой-то страсти к девушке, заставляя вновь и вновь соображать: «Не вариант».

Ирина включила музыку, зазвучала романтическая композиция, и неожиданно для себя Андрей пригласил Завьялову танцевать. Нелепое предложение, на которое он получил согласие, закончилось так же нелепо – они начали целоваться. В общем, такого результата следовало ожидать, Мирошкин не первый раз этим приемом добивался интимной близости, но, танцуя с Ириной и не исключая подобного развития событий, он бы вовсе не расстроился, пойди все иначе. Было какое-то странное равнодушие: «Даст – не даст, все равно… Скучно как-то». Дала…

И это скорое «падение» бывшей однокурсницы его не порадовало – внезапно свалившийся на голову секс не вызвал эмоционального подъема. Напротив, осталось ощущение, что совершена ошибка, на душе было противно так, что хотелось рыдать. В дверь рвалась собака, где-то на кухне, гремя кастрюлями и шумя водой, возилась Татьяна Кирилловна – мать очередной партнерши (теперь-то неизбежно!) Мирошкина. Ужимки Завьяловой-младшей казались неприятными: какое-то время она вежливо поддавалась ласкам Андрея, а потом вдруг накинулась на него с таким азартом, что заклепки на ширинке джинсов, которые девушка буквально содрала с молодого человека, только чудом уцелели. Когда она разложила диван, постелила белье и сняла с себя одежду, увиденное также не вызвало сильного волнения. Сиськи как сиськи (у Лавровой были лучше, а у Ильиной больше), и он, честно говоря, после завьяловского платья на вручении дипломов ожидал под ним чего-то более значительного и интересного. Мирошкину казалось, что его обманули: «Еще и волосок почему-то на правой груди торчит… Темный! И вообще – ноги толстоваты (конечно, не Серкова) и зад здоровый, и…» Да что там было говорить – все обыденно. И секс был обыденный. Рутина! Ничего выдающегося в Завьяловой не было, все он про нее знал, ничего открыть не мог. Мысль о том, чтобы повторить, ему даже и в голову не пришла. Проговорив не очень убедительные фразы о том, что ему-де все очень понравилось – признаваться в любви было в тех обстоятельствах даже глупо, – Андрей с облегчением покинул квартиру на «Октябрьской».

Он не сомневался, что «отношения» с Ириной следует прекратить как можно быстрее, и для начала решил ей не звонить. Впрочем, так просто от нее отделаться не удалось. Завьялова как бы взяла на себя поддержание «огня» их «страсти», и через день после первого свидания позвонила сама. Она предложила сходить в Театр сатиры, куда, как оказалось, взяла билеты. На сцене лицедействовали Гурченко и Ширвиндт, пытавшиеся донести до зрителя философский смысл, вроде бы заложенный в пошлой пьесе Радзинского, а Андрей думал о том, что будет после спектакля. В антракте он выпил в буфете немного коньяку и в результате слегка воодушевился, наговорил Ирине колкостей, а возвращаясь в зал, с интересом разглядывал всех попадавшихся навстречу женщин. Завьялова была печальна, имела оскорбленный вид, но выяснять отношения не стала – и, по мнению Мирошкина, зря, «можно было бы все это разом прекратить» – а после представления завела провожавшего ее молодого человека домой и оставила в своей комнате на ночь. Ее отец был в какой-то командировке, а матерью Ирина видно крутила, как хотела. Оставшись спать с Завьяловой, Мирошкин «рекордов» не бил – вяло удовлетворил себя посредством девушки пару раз за ночь, причем в последний раз с ним случилось что-то непонятное – молодой человек никак не мог «кончить», а в какой-то момент почувствовал, что «слабеет». Мог получиться неприятный конфуз, но Андрей догадался закрыть глаза и представить себе Костюк во всей красе, после чего благополучно довел дело до конца. Наутро Ирина подала ему завтрак в постель, и, поедая вкусные завьяловские пирожки, Андрей подумал, что «его нынешняя», в общем, не так плоха и раз уж теперь у него все равно никого нет и быть не может – в связи с окончанием дачного сезона у Нины Ивановны, – то, почему бы и не повстречаться какое-то время с Иркой, поскольку у девицы имелись для этого условия, а она, похоже, соглашалась довольствоваться малым.

В последующие несколько месяцев интерес Мирошкина к Ирине поддерживался убеждением молодого человека в том, что он в целом хорошо устроился – с Ириной они виделись раз в неделю, пару раз за семь дней Андрей ей звонил, вообще держал девушку в «черном теле», полностью освободив себя от таких глупостей, как покупка цветов и подарков. Взамен же Андрей получил готовую удовлетворить и накормить женщину. Пользуясь тем, что Ирина не отнимала у него много времени, Мирошкин два дня в неделю посещал работу, а в остальные просиживал в библиотеке или архиве, что Завьялова вполне одобряла. В результате он здорово продвигался в своих изысканиях. Ирина познакомила его с друзьями, и это Андрею тоже понравилось – кроме Ильиной, так не поступала больше ни одна из его предыдущих пассий, а в случае с Завьяловой это свидетельствовало, что к нему относились более чем серьезно. Начались походы на дни рождения и праздники – такого досуга у Мирошкина раньше не было. Молодого человека, правда, немного смутило одно обстоятельство – своим братьям-школьникам девушка объяснила периодические ночевки у нее Андрея тем, что он «ее будущий муж». Тогда, кстати, они впервые заговорили о замужестве и много, помнится, смеялись по этому поводу. Потом разговоры на данную тему возникали еще и еще, но казались Мирошкину несерьезными: «общение» с Завьяловой продолжалось всего ничего, какие тут могут быть обязательства? Он даже убедил девушку пока скрывать в институте их отношения, чтобы не порождать слухов, и не компрометировать ее. Ирина, судя по всему, была не прочь «скомпрометироваться», но согласилась – лишь только посмотрела в глаза Андрею тем, уже знакомым, будто неоднократно виденным, странно внимательным взглядом. Потом вспомнилось: «Как Мешковская и Лаврова».

Получив стабильный, хотя и малоинтересный секс с Завьяловой, Мирошкин относился-то к нему, как к полезной регулярной процедуре, которой в то же время не следует злоупотреблять. Поэтому, выведя Ирину в воскресенье на какую-нибудь выставку или в кино, молодой человек затем, проводив ее к дому, уверенно поднимался в квартиру «попить чаю», снимал накопившееся сексуальное напряжение, каждый раз ограничиваясь одним «разом». В дни же, когда молодые люди не виделись, Мирошкин при желании столь же уверенно прибегал к онанизму, не задумываясь над тем, почему, имея всегда готовую к услугам женщину, он продолжает самоудовлетворяться, уединившись от Нины Ивановны в ванной. Исканий не было, поскольку грезы, проносящиеся в его сознании во время посещения ванной, представлялись не менее интересными, чем возня с Завьяловой. И это Мирошкин понимал даже рассудочно.

И в том случае, если Валерий Петрович (так звали Завьялова-отца) находился в очередной командировке, а Андрея «оставляли» на целую ночь, он чаще всего не выходил за пределы дежурного «одного раза». Бывали, конечно, и «порывы страсти»… Как-то, заехав по делу в институт, Мирошкин встретил в коридоре Завьялову, по-дружески разговорился с ней и согласился зайти попить чаю на кафедру методики. Там не было никого из преподавателей, Андрей привлек к себе поставившую перед ним чашку девушку и страстно поцеловал. В этом поступке не было ничего удивительного – на календаре была пятница, приближался сексуальный уик-энд – молодой мужчина успел «проголодаться». Через минуту они закрыли дверь кафедрального кабинета, и Мирошкин, опрокинув безропотно отдавшуюся ему Ирину на заваленный какими-то бумажками стол, овладел ею. «Прямо как Александр Второй и княжна Долгорукая первого марта 1881 года», – подумал он через несколько минут, укладывая в штаны свою успокоившуюся крайнюю плоть. Ирина выглядела воодушевленной. Неожиданная пылкость всегда сдержанного возлюбленного девушке явно польстила. С этого дня они увлеклись «быстрым сексом», предпочитая «трахаться» в экстремальных условиях. Ранее этот глагол, который Мирошкин впервые услышал из уст Ильиной, всегда казался ему грубым, но теперь слово употреблялось легко, поскольку наиболее емко определяло то, что он один раз в неделю делал с Завьяловой. Андрею почему-то доставляло особенное удовольствие заставлять Ирину совокупляться с ним не в девичьей, где для этого были все условия, а, не дойдя до квартиры, на подъездной лестнице, прижавшись к решетке лифта, зная, что несколькими этажами выше мог курить ее отец или кто-нибудь из братьев, по лестнице же – подниматься кто-нибудь из соседей, знавших девушку с детства. А как забавно было после этого выбросить из окна на улицу использованный презерватив! Он как бы испытывал Ирину, и ни разу не встретил отказа. Кроме лестниц и кафедры методики, их излюбленными местами стали переулки старой Москвы, по которой пара с наступлением весны гуляла. В этих местах можно было, улучив удобный момент, поставить Ирину «раком» и «попользоваться ею» (тоже все новые слова!) прямо в арке неизвестного дома, радуясь тому, что буквально через минуту мимо них прошли какие-то мать с ребенком или старушка. Абсолютным «рекордом» Андрей считал секс в метро, который у них имел место в час ночи, когда молодые люди возвращались, побывав в гостях, у одной из многочисленных завьяловских подруг. Вагон попался пустой, но они проехали как минимум через две остановки, прежде чем Андрей сумел «с честью» выйти из авантюры, в которую втянул совсем обалдевшую от его фантазий девушку. Им повезло – лишь на последней остановке в вагон ввалился вдребезги пьяный мужик, который принялся им что-то дружелюбно кричать, видно, вполне одобряя происходящее…

Андрею казалось, что его партнерша также получала удовольствие от их «экспериментов», ведь призналась же она как-то смущенно: нравится ей «экстремальный секс». Вскоре Мирошкину представился случай прибавить в жизнь девушки еще «экстрима». Впрочем, она сама стала тому невольной виновницей – одна из подруг Ирины снимала с мужем квартиру, но, уехав на майские праздники на дачу, оставила ей ключи, разрешив Завьяловой с Мирошкиным пожить в чужой съемной двушке «по-семейному». Завьялова, разумеется, не упустила случая. Среди обстановки, имевшейся в квартире, оказались видеомагнитафон и большой запас порнофильмов, которые молодые люди посмотрели с большим интересом. По сложившемуся со временем у Андрея мнению, этот просмотр и был самым ярким событием в их тогдашней репетиции семейной жизни. Завьялова же, в результате получавшая вместо обычного одного три, а то и четыре «раза» за день, была очень довольна и в промежутках между просмотрами и плотскими утехами стряпала своему «сексуальному монстру» недурные завтраки, обеды и ужины из привезенных любовниками продуктов. После почти беспрерывного двухдневного штудирования порнухи в памяти вдруг всплыло, как за пару лет до того Мирошкин отверг «смелое» предложение Лавровой. Теперь тогдашний его отказ показался молодому человеку смешным и даже немного постыдным. Многое в полузабытых уже отношениях с секретарем издательства «Задруга» представлялось ныне в ином свете. Андрею, думалось, что, попадись Лаврова ему сейчас, он вел бы себя не так и вообще все было бы не так, как было. И одновременно его пробирал знакомый липкий страх по поводу собственного здоровья, думы о Лавровой сразу становились неприятными, и тогда неприятными казались и беспрерывно совокупляющиеся на телеэкране пары, тройки, четверки и т. д. Мирошкин мрачнел, выключал видак, раздражался на недоумевающую Ирину, обижал ее, потом справлялся с собой, успокаивался, ел, пил, вновь включал телевизор и через какое-то время набрасывался на завьяловские телеса…

Утром третьего дня «праздников» пара выбралась погулять, дошла до ближайшего метро, где наткнулась на секс-шоп. Впечатления, накопившиеся в Мирошкине, требовали выхода, и, насмотревшись в магазине на сексуальное белье, фаллосы всевозможных размеров и цветов, Андрей обратил внимание на витрину с мелкими приспособлениями, среди которых лежали и тюбики с мазями специфического назначения. Молодой человек сразу вспомнил рекомендации Лавровой, принял решение и купил один из тюбиков… Испытание не доставило Мирошкину никакого особенного удовольствия, а для Завьяловой, у которой, как выяснилось, был геморрой, оно вообще стало причиной физических страданий, в результате которых девушка даже слегла и весь последний день их «семейной жизни» провела в постели, изредка выбираясь из нее в душ. Эта ее неожиданная немощь не только не вызвала у Андрея сочувствия, напротив, молодому человеку вдруг стало ясно, что ему больше нечего делать с измученной им партнершей. Он, конечно, не додумался тогда до понимания очевидной, в общем, вещи – происходивший с ними последние месяцы «сексуальный экстрим» свидетельствовал о том, что он устал от девушки и, пресытившись, ищет новых ощущений, силясь добавить в их отношения хоть немного остроты. А кроме редкого секса в этих отношениях ничего по большому счету и не было, хотя Мирошкин прекрасно осознавал, что Завьялова – девушка интеллектуально развитая и, наверное, вполне могла привлечь кого-нибудь другого, того, кто не ограничивался бы в общении с ней тем чисто потребительским отношением, которое всеми силами демонстрировал Ирине ее нынешний избранник. Вообще то, что она его выбрала и так долго добивалась, Андрей считал большой глупостью и за это где-то в глубине души даже презирал опостылевшую живую игрушку.

По мере того как майские дни становились теплее, а девушки на улице оголеннее, нарастал кризис в отношениях молодых людей. Мирошкин теперь практически каждый раз во время близости с Завьяловой «эксплуатировал» образы Костюк, Серковой, Лавровой или вообще какой-нибудь незнакомки, незадолго до того увиденной в метро или библиотеке. Всех встречных девиц Андрей сравнивал с Ириной, и, если девица уступала в чем-то его избраннице, что, кстати, бывало нередко, он облегченно фиксировал: «Ирка лучше», так, как будто старался убедить себя в правильности сделанного выбора. Да, да – речь теперь шла именно о выборе! Они встречались уже полгода, для Андрея это был «рекорд», но этот срок ко многому и обязывал – надо было на что-то решаться. И, внутренне не веря в реальность происходящего, Андрей поддерживал уже ставшие традиционными разговоры с Ириной о свадьбе, посещал обеды с ее родителями – людьми, которые ему с каждой новой встречей казались все более и более неприятными. Чем они ему так не нравились, Мирошкин толком объяснить не мог, но когда наконец попытался разобраться в этом вопросе, стало понятно – абсолютно всем. Не нравилась будущая теща своей манерой медленно подбирать слова в разговоре, как бы опасаясь сказать что-нибудь не то, казалось, стеснявшаяся себя. Не нравилась она и потому, что все время роняла и била посуду, не нравилось то, как она ела, непроизвольно закрыв глаза и покачивая головой, и вся ее молчаливая фигура, изломанная родами троих детей, придавленная испуганно-настороженным отношением к своему мужу, не нравилась. В какой-то степени возникшая антипатия находила поддержку в том, как относился к жене Валерий Петрович Завьялов, не стеснявшийся своей манерой общения демонстрировать презрение к собственной подруге жизни. Он как бы говорил Андрею, как и всякому другому: «Вот, видите, женился на этой когда-то, дети пошли, теперь деваться некуда. Но вы не думайте, что я не понимаю, с каким барахлом живу, заслуживая большего». Но и будущий тесть, являвший полный контраст со своей тихой, всю жизнь просидевшей дома при детях, клушей, категорически не нравился. Да, глядя на Валерия Петровича, сразу становилось понятно, что он многое повидал и немало испытал. Правда, все его испытания и впечатления, казалось, сводились к тому, что и где он ел и в каких количествах пил.

– Валерий Петрович, Ира говорила, что вы долго жили в Венгрии?

– Жил, – глаза Завьялова, заплывшие бородатыми щеками, вспыхивали самодовольными огоньками. Шел второй час очередного обеда, и будущий родственник Мирошкина уже «уговорил» бутылку водки. Вообще было заметно, что он пьет.