Текст книги "Твои, Отечество, сыны"

Автор книги: Александр Родимцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– Только в батальон капитана Наумова. На его участке немцы не проявляли большой активности.

Над нами с воем пронесся «фокке-вульф». Мы залегли под обрывом. Самолет возвратился, дал длинную очередь по овражку.

– Неужели и тут заметил, бестия? – удивился Борисов, – Да, это лишь просто сказать, Александр Ильич: мол, пройдем в батальон Наумова.

По крутому скосу овражка на дно его скатился черный от болотной грязи, только белки глаз блестели да зубы, маленький, бойкий солдат.

– Товарищ полковник… – закричал он возбужденно. – А танкисты… те, чертовы колбасники, что на блиндаж напали, так и не вышли из танка. Сгорели. Значит, долго тут будет жареным фашистом вонять!

Кто-то из офицеров засмеялся.

– Ты бы умылся, франт!

Солдат передернул плечами, сверкнул белками глаз.

– Может, ежели бы не эта грязища, что на личность мою налипла, – не жить бы Степану Перепелке. Я троих фашистов из автомата сейчас уложил. Перепугались, когда я перед ними объявился. Может, за черта приняли, а?..

Наш отход был очень сложным. Все перемешалось: не поймешь, где чужие, где свои. Мы шли небольшими группами, маскируясь в кустарнике, в бурьяне. Скопляться в одном месте было опасно, вокруг рвались снаряды, строчили пулеметы и автоматы.

Я остановился на краю болота. Неподалеку отсюда поблескивала стальная полоска Сейма. Если бы выйти на берег, там по песчаным отмелям быстро можно было бы выбраться из этого кипящего котла. Но о пути по берегу не приходилось и думать: там было черно от пехоты противника.

Мы стали пробираться цепочкой в зарослях осоки. Близко зеленел пригорок. С той стороны не слышалось стрельбы. Возможно, за пригорком нет немцев? Но где-то неподалеку зарокотал мотор танка и ощутимо задрожал торфяной болотный покров. На пригорок, брызгая грязью, тяжело выкатилось пять танков противника.

Мы залегли… Передовой танк, двигаясь на большой скорости, врезался в трясину. Остальные застыли на месте, а потом попятились от края болота.

– Внимание, – передал я по цепочке. – Сейчас экипажи будут выручать застрявший танк. Автоматчикам быть начеку!..

Сильная машина беспомощно барахталась в трясине; гусеницы ее неистово вращались, тяжкое брюхо медленно ползло по торфянику, все глубже оседая в зыбкую почву.

Открылся люк, и два немца неторопливо выбрались из машины.

– Спокойствие, – приказал я. – Не стрелять…

Немцы обошли вокруг танка, заглянули под его кузов, прощупали ногами податливую почву. Один из них привстал на гусеницы, помахал рукой и что-то прокричал.

– Помощников зовет… – шепнул мне Борисов.

Крайний танк из четырех, стоявших на пригорке, осторожно двинулся к болоту. На самом краю его, где поблескивала лужица воды, он остановился, и еще два гитлеровца спрыгнули на землю. Они подошли к первому танку, сбились в кучу, видимо, обсуждая, как вытащить машину.

– Огонь… – передал я по цепочке, и полдесятка автоматов грянули одновременно. Штабные офицеры стреляли метко: экипажи двух танков противника так и остались на болоте.

– Есть ли бутылки с горючей смесью? – спросил я у офицеров.

– Имеются! – отозвался Борисов. Один из штабных офицеров подбежал к передней машине и бросил в ее люк две бутылки. Танк задымился, запылал багровым огнем. Через минуту загорелась и вторая машина. Мы снова залегли, теперь укрываясь за горящими танками.

Что будут делать экипажи тех трех машин, которые все еще недвижно стояли на пригорке? Наверное, откроют огонь? Мы ждали долгую минуту. Танки противника развернулись и быстро укатили в сторону Конотопа.

– Как понимать это, Александр Ильич? – изумленно спросил меня комиссар. – Испугались? Не поняли? А где же их взаимовыручка в таком случае?

За меня ответил Борисов:

– Конечно, испугались! Им, пожалуй, и не было видно, отчего машины загорелись. Тут кругом камыш, осока… Ну, насчет взаимовыручки у них, как видно, действует закон: своя рубашка ближе к телу…

– И еще один: падающего толкни! – засмеялся комиссар. – Так им заповедывал Ницше.

Поздно вечером, усталые, голодные, мы наконец добрались до командного пункта батальона капитана Наумова, и первое, что я узнал: Наумов не имел связи ни с другими батальонами бригады, ни со штабом корпуса, ни со штабом армии. Он послал в батальоны двух офицеров, однако связные не вернулись.

Несмотря на смертельную усталость, ни я, ни начальник штаба, ни комиссар бригады не могли в эту ночь уснуть. Нужно было немедленно принять решение о дальнейших действиях бригады. Оставлять ее на прежнем месте или сменить позиции? Наши боевые порядки, по существу, находились в тылу немецких войск. Конотоп был занят противником, и наше пребывание на старом рубеже обороны становилось бессмысленным.

Мы сидели в землянке при тусклом свете коптилки. Было двенадцать часов ночи. С луговых, приречных просторов иногда доносился то гул одиночного артиллерийского выстрела, то короткая очередь автомата, то частая пулеметная дробь.

Все же это был покой. В сравнении с тем, что мы пережили за день, это была обстановка самого идеального отдыха. Однако теперь не приходилось отдыхать.

В землянку, широко шагая, вошел рослый и стройный капитан Наумов в сопровождении бойца.

– Разрешите, товарищ полковник… К нам прибыл солдат из четвертого батальона.

Борисов бросился к солдату.

– Докладывайте, быстрее…

Солдат был ранен: голова перебинтована марлевой повязкой, рука на перевязи, но за поясом пара гранат. Щупленький, белокурый и хрупкий, он казался совсем мальчиком, и голос у него был по-детски ломкий.

– Мы понесли, товарищ полковник… – начал он и вздрогнул, лицо его передернулось, а на щеке застыла слеза. Он смахнул слезу тыльной стороной руки и доложил уже твердо: – Мы понесли очень большие потери. Так передала санитарка Наташа Мухина. Это она послала меня в четвертый. Только она не знала, что нас очень мало осталось в живых. Командир батальона скончался от ран… Мухина просила передать извинение. Она не могла оказать ему помощь. Ее ранило, когда она от вас возвращалась… Вскоре она тоже умерла…

Наумову было известно через связного, что батальон старшего лейтенанта Михайлова отбил все атаки противника и удерживал свой оборонительный рубеж, однако и его потери были очень большими.

Я напряженно думал о сложившейся обстановке. Бригада оказалась отрезанной и от своих тылов. В течение двух суток мы вели неравную борьбу без поддержки танков и авиации. Было до глубины души обидно и мучительно сознавать свою беспомощность, да еще при таком высоком боевом духе солдат… Однако размышлять о том, что было сутки или час назад, теперь не приходилось. Как говорится, что с воза упало, то пропало. Потери не восстановишь. Нужно смотреть вперед. И использовать эту ночь для перегруппировки сил, бесшумно покинуть занимаемые позиции и укрепиться на новом, более выгодном рубеже.

Что скажут начальник штаба и комиссар? Чернышев был заметно взволнован: он никогда не говорил запальчиво, а на этот раз и торопился, и словно не находил слов.

– Участок обороны, который занимает бригада, стал для нас очень невыгодным. Мы должны покинуть его. Этой же ночью. Учтите: если мы не выведем бригаду ночью, – завтра нам некого будет выводить. Это понятно: местность открытая, и наши бойцы будут подавлены огнем немецкой авиации, танков и артиллерии.

Борисов решительно вскочил с табурета:

– А приказ командира корпуса? Где этот приказ? Без его приказа мы не имеем права отходить на новый рубеж. Чего вы хотите, комиссар? Чтобы нас всех троих за самовольный отвод бригады расстреляли?

– Я уверен, сначала разберутся. Допустим, и расстреляют, – неожиданно спокойно согласился Чернышев. – Но лучше умереть нам троим, чем бессмысленно губить всю бригаду. Мы находимся в чрезвычайно сложной обстановке: ни со штабом корпуса, ни со штабом армии нет связи, и мы должны сами принимать решения и действовать так, как подсказывает нам совесть коммунистов и здравый рассудок.

– Хорошо, Владимир Александрович, – сказал я Борисову, несколько удивленный его необычной горячностью и нежеланием считаться с положением вещей. – Допустим, вскоре будет налажена связь. Значит, нам останется ждать указаний сверху? А время? А ночь-то не ждет?

Он снова задумался.

– Время, действительно, драгоценно…

Я встал, развернул карту, которую, впрочем, каждый из нас знал лучше своей ладони.

– Принимаю решение на отвод бригады с занимаемых позиций. Но куда мы отведем войска? В Лизогубовском лесу занимает оборону 6-я бригада нашего корпуса. Однако добраться до нее, да еще ночью, почти невозможно. Всюду болото, трясина… Единственная тропка для пешеходов здесь проходима лишь летом, в сухую погоду. Значит, следует отходить в направлении хуторов Гнилица – Гуты… К утру на этом рубеже организовать новую оборону. На старом рубеже оставить только боевое охранение – один взвод. Командиру боевого охранения на случай наступления превосходящих сил противника дать маршрут для отхода.

Борисов внимательно всматривался в карту.

– Вам что-то не ясно, Владимир Александрович?

Он выпрямился, козырнул:

– Все ясно. Будем отходить.

Я заметил в серых глазах его знакомые искорки: он был доволен этим решением.

К восьми часам утра 19 сентября главные силы бригады втянулись в Лизогубовский лес. Этот ночной марш был исключительно трудным. Бойцы шли в полной темноте, по колено в воде и грязи. За батальонами двигались конные повозки с ранеными. Эти повозки поминутно застревали, но специально выделенные команды выносили их из трясины на руках.

Сумрачное, безмолвное ночное шествие через бесконечную топь. Оно запомнилось многим солдатам. Ни огонька папиросы, ни возгласа, ни даже негромкого разговора. Темные фигуры скользили одна за другой, падали, поднимались, с усилием одолевали глубокие вязкие лужи. Поскрипывали повозки. Испуганно фыркали лошади. На колдобинах сдержанно, сквозь стиснутые зубы стонали раненые. И снова солдаты шли, шли…

Нас не заметили. Самолет-ночник противника невысоко кружился над колонной, однако в эту ночь он не бросал осветительных ракет. Было похоже, что немцы не хотели нас тревожить: им было значительно выгоднее атаковать бригаду с утра всеми силами авиации и танков и больше не иметь с нами забот.

Мы с комиссаром Чернышевым шли с главными силами бригады, а Борисов остался на месте, чтобы отвести последние подразделения. Перед рассветом ему все же удалось связаться со штабом корпуса и доложить о нашем решении.

Едва он покинул участок обороны, как немцы открыли по нашим блиндажам и старым окопам неистовый артиллерийский огонь. Их самолеты повисли над этим районом и стали сбрасывать тяжелые бомбы. Мы наблюдали издали, как вдоль берега Сейма и в стороне от реки, в недавней глубине нашей обороны, поднимаются черные тучи дыма и земли.

Десантники радовались, шутили, смеялись – да и как не смеяться, если фашисты сыпали на пустое место сотни бомб!

К десяти утра бригада вышла на новый рубеж обороны. Я и Чернышев наметили место для оборудования нового КП. Саперы тут же принялись за работу. Вдруг с проселка вынырнула легковая машина и резко затормозила передо мной.

– Товарищ полковник, на минуту…

Я узнал комиссара корпуса и начальника особого отдела. Не поздоровавшись, комиссар спросил:

– Почему бригада отведена с рубежа без ведома штаба корпуса?

– Потому, что не было связи, а задерживаться на прежнем рубеже…

– Мне кажутся ваши действия недопустимыми, – прервал меня комиссар.

– Все же нас следует выслушать, – вмешался Чернышев.

Комиссар согласился.

– Хорошо, докладывайте.

Я призадумался: кто поручил им расследование? Неужели командир корпуса, полковник Затевахин? Доводы Чернышева были кратки и убедительны, однако полковой комиссар, трясясь от гнева и с усилием сдерживая себя, выговорил по складам:

– Пропустить гитлеровцев в Конотоп… Отдать им на поругание город… А потом самовольно увести бригаду с занимаемого рубежа?!

– Полковник… – мягко сказал начальник особого отдела, щуря синеватые глаза. – Вы знаете, чем это пахнет?.. Да вы, конечно, должны знать. Законы военного времени…

– Я знаю законы военного времени и считаю свои действия абсолютно правильными.

Он криво усмехнулся.

– А, вот как вы говорите!..

– Я привык говорить только правду и только напрямик.

У этого человека был, по-видимому, мягкий характер. Он произнес почти ласково:

– Я арестую вас…

Чернышев улыбнулся. Я перехватил его взгляд. К нам приближалась еще одна легковая машина: я сразу узнал машину комкора Затевахина. Так вот почему улыбнулся мой комиссар! Ясно, уж кто другой, а полковник Затевахин спокойно разберется в обстановке.

– Если это для пользы дела – можете арестовать, – сказал я.

Машина остановилась: к нам торопливо шел комкор: Он пожал мне и Чернышеву руку, не задавая вопросов, спокойно выслушал мой доклад.

– Обратите внимание на участок, где мы занимали оборону, – почти закричал Чернышев. – Танки пошли… Сколько танков!

Мы все невольно засмотрелись на картину танковой атаки противника. Десятки машин переваливали через песчаные взгорки, ведя непрерывный пушечный огонь. Целая стая вражеских самолетов бомбила покинутые окопы. Артиллерия гитлеровцев вела сосредоточенный огонь по нашим воображаемым тылам.

Комкор Затевахин резко обернулся ко мне, обнял и поцеловал.

– Молодчина! Вовремя вышли из мешка. Если бы вы не воспользовались прошлой ночью, мы потеряли бы, наверняка потеряли бы бригаду. А теперь противник в заблуждении и сумасбродно расходует боеприпасы… Правильно, пускай расходует. А бригада заняла более выгодный рубеж!

Мой комиссар смеялся. У него были такие веселые, озорные, такие радостные глаза.

Приключение с Косолаповым. Немцы в Казацком. Наша контратака. У стога сена. Мы снова в Казацком. Танки идут… Штаб отходит к лесу. Спасительный кювет. Штаб в лесу.

Миша Косолапов, скромный, старательный, немного застенчивый паренек, не так давно научился водить машину.

У него была своя теория шоферского дела, и состояла она из двух пунктов: «везет» и «не везет».

Он был убежден, что есть шоферы, которым всегда «везет», пусть это даже бездельники и профаны, и есть такие, которым «не везет», хотя они, быть может, хорошие специалисты своего дела.

Что касается Косолапова, ему не везло. Уже на второй день работы у меня в ясную солнечную погоду он ухитрился наткнуться на телеграфный столб. Еще хорошо, что скорость была малая, иначе нам грозила бы серьезная неприятность.

Извинившись и твердо пообещав, что ничего подобного больше не повторится, Миша через неделю зацепился за дерево. Потом, когда я спешил в подразделения, он «изловчился» и заехал в глубокий кювет. Мы бились добрых два часа, пока выволокли машину из канавы.

Я сделал Косолапову последнее предупреждение и пригрозил, что переведу на грузовую машину. Он выслушал нотацию, понурив голову:

– Что ж, можете перевести на грузовую. Одно только скажу, что такого, как я, шофера вам на всем фронте не найти.

Нужно сказать, что Косолапов всячески старался освоить свою профессию: под его сиденьем накопилась целая библиотека по автоделу, каждую свободную минуту он заглядывал в эти книжки.

Не только на всем фронте, как наивно уверял меня Михаил, но и в нашей бригаде нашлись бы получше, поопытней Косолапова шоферы. Однако я примечал, что и Миша делает заметные успехи. Не думал я, не чаял, что от его шоферского искусства в какие-то решающие минуты целиком и полностью будет зависеть моя жизнь.

Произошло это в большом, просторном украинском селе Казацком, что неподалеку от Конотопа, в направлении на Путивль. Здесь Косолапов доставил меня прямо… в расположение немцев.

Вот как это случилось.

Комкор Затевахин сообщил нам, что противник ведет бои на нашем правом фланге, в районе Путивля. Было ясно, что если гитлеровцы захватят Путивль и форсируют в этом районе Сейм, войска 3-го воздушно-десантного корпуса окажутся в лучшем случае в полуокружении, а в худшем – в полном окружении.

Поэтому, несмотря на усталость бойцов, нам предстояло занять и оборонять участок по линии Вшивка – Нечаевка – Гвинтовое. Штаб бригады было решено разместить в Казацком.

Я побывал в Казацком, определил место штаба, и офицеры приступили к работе. Наконец-то выискалась свободная минута, и можно было привести себя в порядок, помыться, побриться, позавтракать и за вчерашний обед и за ужин. В час дня я выехал, как было условлено с комкором, в штаб за получением указаний.

Затевахин ввел меня в курс оперативной обстановки и сообщил об очень тяжелом положении наших войск не только в полосе 40-й армии, но и на всем Юго-Западном фронте.

Силами танковых и моторизованных дивизий гитлеровцы стремительно развивали наступление в южном направлении. Конотоп и Бахмач уже были в их руках. На широком фронте 40-я армия вела ожесточенные бои, обороняясь разрозненно, отдельными частями.

Получив задание, мы с начальником разведки капитаном Аракеляном выехали в свой штаб. Откуда нам было знать, что за это время гитлеровская разведка выбила штаб бригады из Казацкого и заняла село?

Мы ехали быстро, каждый занятый своими мыслями. Окрестные поля в блеклых тонах осени имели совершенно мирный вид, еще не изрытые окопами, не развороченные разрывами бомб. Разложив на заднем сиденье какие-то свои бумаги, Аракелян просматривал их, а я, заглядывая в карту, пытался хоть приблизительно установить линию Юго-Западного фронта.

Вот и окраина Казацкого… С пригорка видна обширная площадь, от нее в разных направлениях расходится несколько дорог. На площади заметно движение пехоты и машин: наверное, подошло какое-то наше подразделение.

Дороги в старинном селе – понятие, по-видимому, священное: лопата к ним не прикасалась, по меньшей мере, со времен Адама. После недавних дождей вязкая почва раскисла, и машину на очень узкой улочке то и дело заносит от плетня к плетню. Я подумал, что нам еще везло: не было встречной машины. Попадись она, и не разминуться, разве только ломать плетень.

Вдруг Косолапов резко затормозил. Я взглянул на него: наверное, снова зацепился? Губы шофера дрожали, кровь отхлынула от лица. В ста пятидесяти метрах от нас, на сельской площади, стояли в ряд с полдюжины немецких бронетранспортеров… Возле своих машин с колясками возились мотоциклисты. Группа гитлеровцев, человек пятнадцать, столпилась вокруг высокого рыжего офицера, – он был на голову выше каждого из них, – и слушала какую-то его проповедь, покуривая сигареты.

– Э, дело-то дрянь, товарищ полковник! – шепнул сзади Аракелян. – Влипли, будто кур во щи…

Спрятаться или развернуться было слишком поздно; покинуть машину и отходить назад – тоже затея гиблая: по болоту, да еще под огнем, далеко не уйдешь, – немцы или расстреляют нас, или возьмут в плен. А медлить нельзя ни секунды. Решение возникло мгновенно:

– Вперед, Миша… На полной скорости – вперед!

– Ну, товарищ полковник, – прошептал он побелевшими губами, – держитесь крепче… Теперь командовать буду я.

Он крепко вцепился в баранку, нажал акселератор. Машина рванулась с места и, резко набирая скорость, вылетела на площадь села, в самую гущу немецких мотоциклистов. Кто-то из них вскрикнул, шарахнулся в сторону, кто-то пронзительно свистнул. Перед смотровым стеклом метнулась длинная фигура в зеленом кителе. Метрах в десяти от бронетранспортера Косолапов резко развернул машину влево. Поворот был настолько крут, что меня и Аракеляна швырнуло в сторону и ударило о правые дверцы. Какие-то секунды казалось: машина неизбежно опрокинется. Она сделала вираж на двух колесах, номер поистине цирковой, снова рванулась вперед, перелетела через выбоину, высоко подпрыгнула, ударилась боком о плетень и на предельной скорости понесла нас по узенькой знакомой улице.

Сзади щелкали выстрелы. Но гитлеровцы спохватились слишком поздно. Мы уже успели отъехать метров на двести от них. Ближайший дом стал для нас прикрытием…

Расстояние до села Бочечки мы преодолели за полторы минуты. У первой хатенки Косолапов остановил машину, спрыгнул на землю, осмотрел колеса, кузов.

– Смотрите, товарищ полковник!.. – он постучал по смотровому стеклу, – Целились они верно, да смазали!

В смотровом стекле зияли, растекаясь серебряными трещинами, три пулевые пробоины.

Впервые я видел Мишу Косолапова в гневе. Он погрозил в сторону Казацкого кулаком.

– Что, подлые душонки, думали – в плен едем вам сдаваться? А вот этого не хотели? Что? Выкусили? То-то, знай наших!

Он еще раз показал гитлеровцам кукиш и деловито сел за руль. Я обнял Косолапова и поцеловал:

– Знаешь, Миша, теперь я буду считать тебя самым умелым водителем, какого только встречал. Да, водителем первого класса!

– Я взял бы такого в разведчики! – восхищенно воскликнул Аракелян.

Косолапов встрепенулся, лицо его зарделось от смущения. Лихо сдвинув на затылок пилотку, он спросил:

– Куда прикажете следовать, товарищ полковник?..

Не имея времени на поиски штаба, мы решили ехать на хутор Гнилицу, где должен был располагаться батальон капитана Наумова.

Капитана я застал в его штабе и приказал поднять батальон по тревоге, атаковать немецкую разведывательную группу в Казацком и уничтожить ее.

К вечеру эта боевая задача была выполнена. Только двум бронетранспортерам немцев из всей разведывательной группы удалось удрать. Фашисты отчаянно оборонялись, но частью были уничтожены, частью взяты в плен.

Пленные показали, что наша атака застигла их во время обеда. Именно в этот час батарея наших 76-миллиметровых пушек обрушила на них огонь. Потом батальон двинулся в атаку…

Ни в Путивле, ни во Вшивке, ни в Гвинтовом, рассказывали пленные, они не встречали сопротивления. Только в Казацком были обстреляны пулеметным огнем, однако после короткого боя овладели этим населенным пунктом.

Трое из допрошенных видели мою легковую машину. Оказывается, они были уверены, что по такой дороге машине уйти не удастся, и хотели захватить пассажиров живыми, так как знали, что в советских войсках легковыми машинами зачастую пользуются или командиры, или офицеры связи.

Вечером в чистеньком домике штаба майор Борисов рассказывал мне о приключениях, пережитых им за истекшие сутки.

– И опять приходится, Александр Ильич, применить это истертое слово «внезапно»… Однако другого и не найдешь, «Неожиданно» – немного не так звучит. Все произошло именно внезапно. Не успела наша Маня, заведующая лавкой военторга, расположиться неподалеку от штаба со своими товарами, – бац! – подкатывают немецкие мотоциклисты. Маня даже не рассмотрела, кто это, и спрашивает: – Значит, на почин?.. – Потом схватила деньги и что поценнее из товаров и огородами – к штабу. Отходили мы отстреливаясь. Мне пришлось добрый час у «максима» просидеть, пока все наши отошли. Потерь – не имеется. Только лавка военторга выбыла из строя.

Вспомнив о чем-то и даже вскочив из-за стола, он спросил:

– Вы комиссара, Федора Филипповича, видели?.. Как, значит, он до сих пор не знает, что вы в бригаде? А ведь он уверен, что и вы, и Аракелян, и Косолапов – в плену у немцев! Он видел, когда ваша машина промчалась в Казацкое, кричал вам, махал руками, вы не обратили внимания, проехали мимо. А теперь уже в штаб корпуса послано донесение о том, что вы в плену!

Из соседней комнаты послышался голос связиста:

– Да, слышу. Я – «Волна»… Полковник Родимцев – в штабе… Почему не верите? Он возьмет трубку…

– Отлично! – обрадовался Борисов. – Опять налажена связь. Слышите, кто-то не верит, что вы не в плену!..

Оказалось, это звонил Затевахин. В голосе его я расслышал веселое изумление:

– Как же ты так быстро вернулся из плена?

– О, товарищ полковник, умеючи, это недолго! Удалось ускользнуть.

– Докладывай, везучий…

Затевахин выслушал мой доклад и засмеялся:

– Такого водителя медом кормить и говорить ему только комплименты!

Затем перед бригадой была поставлена новая задача: утром нам предстояло прикрыть двумя батальонами направление Конотоп – Казацкое и одним батальоном – Нечаевка – Казацкое. Обстановка быстро менялась. Изменились и боевые задачи. А в последние дни наш начальник штаба не успевал отдавать войскам все новые и новые распоряжения.

С улицы, грохнув дверью, вбежал комиссар Федор Филиппович. Он споткнулся о порог, что-то растерянно пробормотал, прислонился к дверному косяку.

– Александр Ильич!..

– Он самый, – ответил за меня Борисов.

Мягко, неслышно ступая, Чернышев приблизился ко мне. Лицо его передергивалось, протянутые руки дрожали.

– Жив… Ну, ей-богу… Жив! А ведь мы донесение послали.

Вдруг он крутнулся посреди комнаты, пристукнул каблуками.

– Живем, товарищ комбриг!

Бурные проявления его радости прервал связист. Командир 2-го батальона капитан Савва Никифоров докладывал, что немцы после огневого артиллерийского налета перешли в наступление на село Казацкое из района Конотоп – Сохны.

Было раннее утро 11 сентября. Дул резкий северный ветер. Срывался дождь Над селом перекатывались отзвуки канонады.

Мы поспешили в Казацкое. Для подготовки наблюдательного пункта времени не было, и я согласился с предложением Аракеляна обосновать НП на юго-западной окраине села, на высокой соломенной крыше сарая. Почему-то мне показалось, что лучшего места и не отыскать: с крыши был отчетливо виден весь поселок Сохны, окрестная местность, дороги.

Наши связисты разместились в сарае: близко, удобно, незаметно для врага.

Я даже похвалил Аракеляна, но позже спохватился: напрасно похвалил.

Утром над Казацким появилась шестерка «фокке-вульфов». Идя на бреющем полете, она принялась обстреливать село из пушек и пулеметов. Фашистские летчики, конечно, не могли не заметить на крыше сарая группу людей. Шестерка развернулась и сделала заход на наш наблюдательный пункт.

Очевидно, мне помогла тренировка в прыжках, когда я был парашютистом. Слетев на землю, я даже не ощутил боли в ногах. Слежалая солома крыши взвихрилась от пулеметных очередей, будто от ураганного шквала, затрещали стропила, запрыгали щепки… Рядом со мной к стене сарая прижался капитан Аракелян.

– Товарищ полковник, – говорил он торопливо, – я готов идти в цепь любой роты… Хотя бы даже сейчас. Только на эту проклятую крышу я больше не полезу.

Новый наблюдательный пункт пришлось оборудовать на земле. Гитлеровцы тем временем развертывали наступление на Казацкое.

Все теперь перемешалось, и ни я, ни командир корпуса не знали положения на фронте. Временами до нас доносился гул бомбежки. Вероятно, где-то далеко отсюда авиация противника наносила удары по нашим войскам… Где именно? Каковы были замыслы противника? Почему немцы так настойчиво рвались в Казацкое?

Весь день 11 сентября мы отбивали яростные атаки противника, а утром с удивлением заметили, что его войска стали отходить в сторону Конотопа.

Чтобы не допустить прорыва противника на юг, в сторону крупной железнодорожной станции Бурынь, бригаде предстояло немедленно выступить в район Вшивка – Нечаевка – Гвинтовое и занять оборону фронтом на север.

Во второй половине дня бригада снялась с занимаемого рубежа, свернулась в батальонные колонны и двинулась к Нечаевке. Однако немцы обнаружили наше передвижение. Не успели мы отойти от Казацкого на пять километров, как вражеские танки и мотопехота вклинились в наш походный порядок и отрезали головную походную заставу от передового отряда. Закипел жаркий, неравный бой.

Я находился с главными силами бригады. Когда наш передовой отряд столкнулся с противником и пошел в атаку, я принял решение развернуть войска и отбросить немцев.

В передовом отряде были опытные офицеры: майор Борисов и капитан Наумов. Однако, несмотря на все их усилия, им соединиться с заставой не удалось. Только во второй половине ночи к нам как-то прорвался офицер связи и доложил, что наша головная походная застава находится в районе расположения штаба армии.

Место для командного пункта мы избрали в стороне от дороги, возле огромного стога сена. Я видел, как еще в начале боя артиллеристы капитана Кужеля в упор расстреляли и сожгли два танка противника. На нашу батарею двинулись вражеские бронетранспортеры. Артиллеристы не дрогнули. Они подбили шесть бронетранспортеров и рассеяли пехоту. Но неожиданно средоточием боя стал наш командный пункт… Выбран он был явно неудачно. Впрочем, нам было не до поисков более подходящих мест.

Немецкие летчики заметили группу военных у стога сена и, сбросив бомбы в расположении наших подразделений, принялись дырявить из пушек злосчастный стог. Он сразу же загорелся. Нам пришлось отползать ложбинкой к зарослям конопли. К счастью, здесь оказалась довольно глубокая канава.

Бой грохотал и перекатывался над полем звоном металла, гулом бомбовых разрывов, воем пикирующих самолетов, криками, стонами и проклятиями, пулеметными очередями.

Неподалеку от канавы разорвался тяжелый снаряд, и высоко взнесенное черное облако земли долго недвижно стояло на месте. Из этого облака, словно из самого разрыва, вышли трое. Я узнал Борисова. Он широко размахивал руками; автомат покачивался у него на груди. За Борисовым ковылял кто-то незнакомый. Еще дальше мелькнула крепкая, сильная фигура разведчика Мудряка.

А, вот оно что! Борисов и Мудряк привели пленного. Лицо плечистого, дородного фашистского офицера было измазано кровью, зубы выбиты, под глазом синел «фонарь». Я возмутился:

– Как вы посмели пленного калечить?

Мудряк козырнул, стал по стойке «смирно»:

– Так что он сам виноват, товарищ полковник! Когда мы хотели взять его живым, стал, шельма, кусаться… зубастый черт! Он нашему сержанту палец откусил, будто ножом, костогрыз, оттяпал… Ну, сержант взвыл, конечно, от боли и прикладом по челюсти его саданул. Зубы и посыпались, как медь из копилки. Да это и неважно, товарищ полковник, все равно они у него были вставные, металлические.

– Где взяли пленного?

– Возле Нечаевки… Ехал на бричке, а в бричке полно барахла.

Я задал немцу несколько вопросов. Он только мычал и мотал головой.

Не было смысла терять дорогие минуты на дальнейший допрос: положение бригады все усложнялось. Пленного увели. Борисов возвратился в бой. А передо мной появился капитан Андриец. Растрепанный, крайне взволнованный, он доложил почему-то шепотом:

– Немецкие танки и мотопехота заняли населенные пункты Кузьки и Бондари. Тылы, имущество бригады под угрозой… У нас одних парашютов и новых шинелей на две тысячи бойцов.

– Заройте это имущество в землю, товарищ Андриец.

Он схватился за голову.

– Такую ценность?!

– Бригада в полуокружении. Немцы подтягивают свежие силы.

Он скрипнул зубами, сжал кулаки.

– Слушаюсь, товарищ полковник…

Рядом со мной на откос канавы лег Чернышев.

– Кажется, придется возвращаться в Казацкое, Александр Ильич…

– Но ведь наша задача выйти на Нечаевку – Гвинтовое!

– Перед нами слишком крупные силы…

Мы отбивали непрерывные атаки немцев до вечера 13 сентября и только оборудовали на высотке, неподалеку от сгоревшего стога сена, командный пункт, как из штаба корпуса прибыл офицер оперативного отдела майор Чернов.