Текст книги "Твои, Отечество, сыны"

Автор книги: Александр Родимцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

В числе восьми шоферов оказался и Миша Косолапов. Я не возражал – Михаил давно томился по настоящему делу.

Бойцы, и командиры групп были вооружены автоматами, некоторые – винтовками и ручными пулеметами. Каждому солдату Сабодах лично вручил холодное оружие: нож или кинжал. Кроме того, они получили по три-четыре ручных гранаты, боеприпасы к оружию и по две толовых шашки на случай, если довелось бы что-либо подорвать.

Одетые в легкие десантные куртки, без вещевых мешков, котелков, саперных лопат и другого имущества, уже в девять часов вечера бойцы отряда были готовы к походу. Им предстояло быстро и скрытно пройти по тылам противника около двадцати километров и во второй половине ночи, когда гитлеровцы после очередной выпивки (а прием шнапса, водки, самогона у них давно уже стал обычаем) улягутся спать, в этот «мертвый час» и провести операцию. Командир Сабодах должен был строго рассчитать время, чтобы еще до рассвета отряд незаметно возвратился в бригаду.

В десятом часу вечера отряд двинулся на выполнение задачи. Борисов, Чернышев и я молча простились с бойцами, крепко пожали им руки. Бесшумно ступая по следу командира, они уходили цепочкой по откосу оврага и вскоре исчезли в темноте.

Мысленно я высчитывал время, когда они доберутся до села. Дорога могла занять у них, учитывая осеннюю распутицу, два или три часа. Затем – бой… Двадцать-тридцать минут, не больше. Затем возвращение. Если им удастся захватить машины с горючим, шоферы примчатся сразу же после боя. В случае отхода пешим порядком, – еще два-три часа на возвращение. В три часа утра, самое позднее – в четыре мы должны были встретить их на своем рубеже. Но разве все предусмотришь в таком походе? Противник на передовой не спит. Он то и дело запускает ракеты, постреливает из автоматов, нет-нет, да и зарычит пулеметной очередью. Он пристально наблюдает и прислушивается, изощренный и хитрый враг…

Я пытался заняться очередными делами, но мысль все время возвращалась к отряду Сабодаха, к моему молодому другу – Мише Косолапову, к Машеньке из Мышеловки. Где они в эти минуты? Все ли у них в порядке?

Три сельских паренька не знают военного дела, а вдруг они ошиблись, не заметили немецкой охраны в селе и у машин? А сама операция, особенно ее первая часть? Удастся ли бесшумно снять гитлеровский патруль? От этого зависело все дальнейшее…

Я заметил: нервничал и Чернышев. Борисов курил одну папиросу за другой и почему-то все время выглядывал в окошко.

Мы все трое думали об одном, но говорить об этом, гадать, строить вслух предположения не приходилось. Мы ждали их возвращения уже с той минуты, когда они ушли.

…События в отряде сначала развивались в соответствии с планом. Через два часа тридцать минут бойцы Сабодаха подошли к селу. Ребята из Гутрова вели их кратчайшей дорогой: они знали здесь каждую кочку. Не потревожив дворовых собак, отряд пересек село и приблизился к школе.

Возле неё, в сторонке от дороги, стояла длинная вереница машин. Вдоль этой темной колонны неторопливо, и равномерно шагали два фашистских автоматчика.

Школа была деревянная, одноэтажная, с шестью окнами и одной дверью. Сабодах шепнул по цепочке, что у каждого окна должны стать по два бойца, пять автоматчиков – у двери. После его сигнала они должны были выбить в окнах стекла и бросить в классы по гранате и толовой шашке, а группа автоматчиков – открыть огонь по внутренней части здания.

Для начала этих распоряжений было достаточно, другие решения могли возникнуть в ходе боя.

Немецкий патруль остановился у головной машины. Гитлеровцы захотели перекурить. Вспыхнул огонек зажигалки, скользнул по вороненому металлу автоматов. Часовые не знали, что это была их последняя затяжка. Коротко блеснула сталь кинжалов, и оба часовых рухнули на землю. Десантники тут же подхватили трупы и уволокли на огород.

Шоферы бросились к машинам. Одна из них сразу же рванулась с места и загромыхала по глубоким выбоинам улицы. Косолапов выбрал машину побольше, с железными бочками в кузове. Он не сомневался, что в этих бочках бензин, и мысленно уже мчался со скоростью в добрую сотню километров. Но события развивались неожиданней и стремительней, чем предполагал Михаил.

Не успел он выехать из колонны, как грянули разрывы гранат и застрочили автоматы. Гитлеровцы были не только в школе. Они заняли и соседние дома, а многие спали в кузовах машин. Теперь они схватились за оружие.

Началось ночное сражение, в котором только бойцы, окружившие школу, первое время могли свободно ориентироваться: остальные десантники отряда вели бой в гуще автоколонны и в соседних дворах.

Не менее чем двум десяткам гитлеровцев удалось высадить рамы окон и спрыгнуть на землю. Ни один из них дальше не ушел. Те, что остались в здании, тоже были уничтожены. Но у колонны схватка закипала все жарче. Уже горело несколько автомобилей. Взорвалась бочка с бензином, и огонь перекинулся на другие грузовики.

Все же Косолапов завел машину и стал выруливать на дорогу. Очередь из автомата ударила по переднему стеклу, по мотору. Итальянская семитонка СПА будто споткнулась. Мотор заглох. Откуда-то из ночи к машине бросилась группа гитлеровцев. Здоровенный немец рванул дверцу, но в ту же минуту Михаил срезал его из автомата. Он выпрыгнул с другой стороны кабины и стал отходить. Отряд соединился в условленном месте, на огороде.

Автоколонна пылала высоким белым огнем. Гулко взрывались бочки с горючим, и по ветру летели клочья пламени. Хлопали двери соседних домов; фашисты в одном белье выскакивали на улицу и стреляли куда попало. Их косили ручные пулеметы десантников, огонь автоматов, осколки гранат.

А черной промокшей степью мчалась к переднему краю большая, с грузом бензина, машина, с ходу пронеслась среди окопов врага, слетела по крутому склону и затормозила у моста. Шофер Иван Денисенко был наиболее удачлив: он доставил в бригаду ценный трофей.

Отряд старшего лейтенанта Сабодаха не вернулся, как мы рассчитывали, к четырем утра. Он слишком увлекся боем в Гутрово. Мы ждали. Чутко и напряженно молчала степь. Вражеский самолет-наблюдатель кружился в пасмурном небе за боевыми порядками противника.

К утру мы переправились на восточный берег Сейма. Ни одна машина бригады, ни одна повозка не была брошена на западном берегу. Мост снова взлетел на воздух, – шаткое, хрупкое сооружение, которое все же сослужило нам добрую службу.

И снова на старом рубеже мы оставили для прикрытия отряд беззаветных смельчаков, и немцы на этот раз долго прощупывали его силы, прежде чем перейти в атаку. Мы выиграли несколько часов для занятия новой обороны, и отряд прикрытия вскоре присоединился к нам.

А во второй половине дня из батальона капитана Наумова мне сообщили, что группа Сабодаха с боем прорвалась через передний край врага. В короткой схватке она уничтожила до взвода гитлеровцев и захватила пленных. Ее удар из тыла был настолько неожиданным, что немцы почти не оказали сопротивления.

Я только положил трубку телефона, как в еще необжитую землянку мягко, бесшумно спустился старший лейтенант Сабодах. Голова его была забинтована, сквозь бинт проступала кровь. Но он улыбался веселой и радостной улыбкой, и глаза его блестели.

– Разрешите доложить, товарищ полковник… Мы почти полностью уничтожили вражеский гарнизон в Гутрово и вывели из строя около сотни машин противника. Взяты в плен один фашистский офицер и четыре солдата. Захвачена и приведена в расположение бригады грузовая машина-трехтонка, полностью загруженная бочками с горючим. Наши потери: четверо убитых и трое раненых.

В землянку вбежал Борисов; я видел его таким взволнованным впервые.

– Ну, старший лейтенант, – закричал он и крепко обнял Сабодаха за плечи, – это, скажу вам, была настоящая операция! И какого офицера вы привели… Штабника! Он проклинает день, когда родился. И говорит, что вы уничтожили около двухсот фашистских солдат…

Коренастый крепыш Сабодах был заметно смущен.

– Если кто и отличился в этом ночном бою, так это Машенька из Мышеловки. Под градом пуль она вынесла с поля боя раненого сержанта Бугрова. Потом оказала помощь еще двум нашим раненым, а когда к ней бросился фашист – уложила его из пистолета. Товарищ полковник и товарищ начальник штаба! Я не видывал таких отважных женщин. Правду скажу вам, я раньше относился к женщинам свысока. Но перед этой Машенькой, право, готов стать на колени. Она все время была в бою, в самом центре схватки. Как она бросает гранаты! Как вражеский автомат подхватила и стала гитлеровцев косить, тех, что к автоколонне сбежались!

Борисов улыбнулся.

– И вам она перевязку сделала?..

– Да, мне тоже. Но я не считаю себя раненым. Только царапина пулей у виска… Кроме Машеньки, особенно отличились в бою сержант Федор Бугров и боец Иван Буланов. Они ворвались в школу, очистили от немцев коридор, даже побывали в классах…

– Товарищ майор, – сказал я начальнику штаба, – оформите материал на представление к правительственным наградам солдат и сержантов отряда старшего лейтенанта товарища Сабодаха…

А Миша Косолапов сокрушался:

– Эх, товарищ полковник, ну что за планида у меня? Представьте: сижу в машине, держусь за баранку, мотор тарахтит… Автомат на коленях – да я и забыл о нем в ту минуту. Машина трогается. Выруливаю на дорогу. Порядок! Дам сейчас скорость самое меньшее – километров сто! Десять минут – и я в бригаде. Понимаете, я уже вроде бы мчался с этой скоростью. И – на тебе! – автоматная очередь по мотору, по стеклу. Пуля шапку пробила, но это я заметил позже… Главное – мотор сразу же заглох. А тут еще верзила дверцу рванул, автомат у него в руках. «Фернихтен! – кричит, – Русс, фернихтен»… Я это слово немецкое знаю: «фернихтен» – значит уничтожить. Полоснул я его из автомата и из кабины долой… И жалко до слез, товарищ полковник, – машина ведь семитонная, марки СПА!

– Что же делать, Михаил! Придется выжидать другого случая, повернее…

– Но как нам нужен бензин, товарищ полковник! Эх, Косолапов, Косолапов, еловая ты голова!

Пленный немецкий офицер представлял жалкое зрелище: на мундире знаки СС, пониже нагрудного кармана железный крест, в кармане в золоченой обложке билет члена национал-социалистской партии, а дряблая физиономия вся передергивается от страха, руки дрожат.

Я спрашиваю:

– Почему вчера вы вдруг прекратили атаки? Вы ведь знали, что мост взорван и мы прижаты к речке?

– Да, мы знали это, – бормочет он, жадно отхлебывая из стакана воду, и зубы его стучат о стекло. – Мы были удивлены: почему русские взорвали мост перед своими? Потом мы поняли: ваше командование оставляет смертников. Все русские, что остались на западном берегу Сейма, будут сражаться до последнего человека. Но мы не думали, что вы начнете восстанавливать мост. Мы ждали подкреплений для решительной атаки.

– Разве у вас было мало сил?

– На участке моста наступал наш мотомеханизированный полк. После пяти атак он потерял половину личного состава. Командир полка попросил у штаба дивизии подкрепление. Ему ответили насмешкой:

– Может быть, вас на руках перенести через Сейм?

– Но я понес очень большие потери! – кричал в телефонную трубку наш командир полка. – Умоляю, пришлите танки!..

Командир дивизии ответил:

– Русские не могут оказать серьезного сопротивления. Деритесь сами и сегодня же возьмите мост…

Пленный снова отхлебнул воды.

– Подкрепление нам прислали только к вечеру. Но у нас осталось очень мало солдат и считанные офицеры. Поэтому командир полка отказался от бессмысленных атак…

– Почему же вы оказались не на передовой, а в селе Гутрово? – спросил Борисов.

– Я был послан встретить автоколонну. Она доставила горючее для танков. Но теперь этой автоколонны нет. Она уничтожена вашей разведкой… Послушайте, господа офицеры, я навоевался.

Он встал и неожиданно произнес торжественно:

– Гитлер – капут…

И я, и Борисов невольно засмеялись.

– Господин офицер, – сказал я пленному, – при обыске у вас найден немецко-русский разговорник. Вот он у меня в руках. Здесь имеются такие фразы: «Стой! Куда идешь?», «Ты арестован», «Ты обязан кормить завоевателей», «Если ты не сделаешь этого, я тебя расстреляю», «Мы, германская раса, непобедимы». Но в этом словаре нет такого лозунга: «Гитлер – капут». Почему же почти все пленные отлично знают этот лозунг?

Он тяжело опустился на стул; дряблые щеки его покраснели.

– Так начинают думать многие немцы.

– Но ведь вы – идейный фашист! Вы – член национал-социалистской партии.

– Идейный! Просто в сегодняшней Германии так легче жить. Я свалял дурака. Черт меня понес на Восточный фронт… Я совсем неплохо жил в Италии. На Украине я впервые понял, что такое ненависть народа. Нас ненавидят и презирают даже малые дети. Да, мы захватываем все новые села, станции, города. Но позади нас – море ненависти. Мы захлебнемся в нем. Я это понимаю. Поэтому я говорю: Гитлер – капут…

Отход, начатый 16 октября 1941 года из района Коренево – Снагость – Любимовка, продолжался. В течение пятнадцати суток бригада вела бои на всех новых рубежах. В Любимовке, Локинской, Судже, Малом Каменце, Паники, Верхнем Дубовце, Тереховке мы отбивали яростные атаки пехоты и танков противника. Несколько раз над нами снова нависала угроза окружения. Однако никто из наших офицеров и солдат не помышлял о выходе из «клещей» врага мелкими группами. Коллектив бригады по-прежнему оставался сплоченным. В каждом селе к нам шли добровольцы – и стар, и млад… Для них не хватало оружия. Поэтому многие добровольцы получали винтовки лишь во временное пользование. Они должны были добыть себе трофейное оружие в боях. И они его добывали.

Мне помнится единственный случай, когда два разведчика сознательно не возвратились в часть.

Это произошло в селе Паники, южнее Курска. Сержант Сидоренко и два бойца ушли в разведку в ближайшие села… Через сутки сержант возвратился один.

Случай показался мне и необычным, и тревожным, и я вызвал Сидоренко в штаб.

– Не волнуйтесь, сержант. Расскажите подробно, как это произошло.

Стройный чубатый украинец с задумчивыми глазами опустил голову и некоторое время молчал.

– Неужели, Сидоренко, они убежали от вас? Бросили одного в расположении противника и убежали?

Он поднял голову; в глазах его поблескивали слезы:

– Нет, они уговаривали и меня. Куда мы идем, говорят, братишка, и сколько будет продолжаться этот гиблый путь? Полковнику до его оренбургских степей далеко. Пускай он идет с земляками, а наша родина – Украина. Матери наши, братья и сестры здесь, в Сумской области, остались. И нам здесь оставаться, братишка, и если доведется умереть, умрем на родной земле.

Я лично знал Швеца и Потапенко. Это были смелые бойцы. Не имел оснований назвать их предателями, трусами. В этом следовало разобраться обстоятельно, спокойно.

– Что скажете, Владимир Александрович, – спросил я начальника штаба. – Кажется, вы тоже знаете этих ребят?

– А что скажет о них сержант? – спросил Борисов, – Хорошие были разведчики, товарищ Сидоренко?

Сидоренко прямо смотрел мне в глаза.

– Можете наказать меня, товарищ полковник. Я отвечаю – мои солдаты ушли от меня. Только скажу вам правду: наши это люди, советские, и врагу они не станут служить. У каждого из них на счету по два десятка фашистов. А почему сбежали? Кручина замучила, товарищ полковник: больно с родной земли уходить. Они сказали, что уйдут к партизанам: те, мол, воюют, а мы отступаем. Если бы, говорят, наши в наступление перешли, тогда наше бегство было бы предательством и позором. Но бригада все время отходит, а мы хотим воевать. Эти слова они и просили передать вам, товарищ полковник…

Я отпустил сержанта. Пожалуй, он и не заметил, как уколол меня словом. Да, больно с родной земли уходить, и мне ли не понимать этого?

…Значительно позже, отвоевывая землю Украины, мы получили из партизанских соединений дважды Героя Советского Союза С. А. Ковпака радостную весть. В его частях сражались наши десантники, многие из тех, что оставались в славных отрядах прикрытия, отважные воины, которых мы не надеялись увидеть никогда. Среди них оказались и наши разведчики Потапенко и Швец…

Жесткая оборона. Володя из Тима. Танковая атака отбита. Наш корпус становится дивизией. Мы готовимся к бою… Начало действий. «Катюша». У раненых. Ошибочное сообщение. Снова Машенька… Мы под развалинами.

Деревня Кузькино вблизи Тима… Серые бревенчатые домики. Грустные, обнаженные сады. Непролазная грязь. Дождь, Ветер…

Здесь расположился штаб нашего корпуса, и мы с комиссаром прибыли сюда за получением новых указаний.

Уже около месяца мы не виделись с нашим комкором полковником Затевахиным. Что скажет наш комкор, каковы новости и планы в отношении бригады?

Нам было ясно, что не только наша, но и 212-я и 6-я воздушно-десантные бригады остро нуждались в усилении артиллерией и танками. За двадцать пять суток почти непрерывных боевых действий от района Ворожбы до Тима мы не получали ни обученного пополнения, ни вооружения. Но, главное, мы не имели танков и артиллерии. Поэтому вести организованный бой в тесном взаимодействии со стрелковыми дивизиями, которые располагали артиллерийскими полками и танками, нам, десантникам, зачастую было невозможно. Нередко нас и перебрасывали «в пожарном порядке» с места на место, чтобы затыкать «дыры» на разных участках фронта.

Находясь в таком положении, мы не имели возможности организовать противотанковую и противовоздушную оборону, и комкор Затевахин должен был это понять.

Мы встретились в тесной крестьянской избушке, и я удивился виду нашего командира: за этот месяц он постарел лет на пять. Спокойный и, как всегда, внимательный, он выслушал нас и сказал:

– Что ж, если выполнить все ваши пожелания, – воздушно-десантный корпус превратится в стрелковую дивизию. Значит, бригады корпуса станут полками, а мы, парашютисты, самой обычной пехотой… Правда, десантников у нас остается все меньше. Многие, очень многие выбыли из строя. В ходе войны до сих пор не было возможности использовать их по специальности. Когда предоставится эта возможность? Очевидно, при нашем генеральном наступлении. А пока нам придется сражаться в общевойсковой семье.

– Извините, Иван Иванович, – спросил я напрямик, – мне интересно знать, как вы рассматриваете эту перспективу?

– Конечно, – сказал он, – только сточки зрения максимальной пользы нашему делу. Если мы станем стрелковой дивизией, получим артиллерийский полк, танки, батальон связи для управления войсками и другие дивизионные подразделения, мы будем намного боеспособнее. Я люблю наше десантное дело и ценю славные традиции наших парашютистов, но… сейчас я за стрелковую дивизию. В этой обстановке.

Исходя из указаний штаба, 40-й армии, комкор поставил бригадам следующие задачи: 212-я воздушно-десантная занимает оборону на западной окраине сел Верхомостье – Кировка, 6-я воздушно-десантная бригада выдвигается западнее Тима вперед на 6–8 километров, она займет оборону в деревне Становое и прикроет дорожные направления Курск – Тим и Щигры – Тим. Эта бригада выдвигается вперед, как бы в роли отряда прикрытия, с задачей своевременно предупредить от внезапного нападения противника. 5-й воздушно-десантной следует перейти к жесткой обороне на рубеже Становое – Тим – Ливенка – Второе и Третье Выгорное – Черниковы Дворы – Верхосеймье.

Поздно вечером я и комиссар возвратились в город Тим. Ночь обещала быть спокойной. Кажется, впервые за месяц мы имели возможность поспать на чистых постелях до самого утра.

Домик, в котором нас поселил комендант бригады, был новенький, чистенький, аккуратный. От него еще пахло свежим тесом, и полы в первой комнате хозяева не успели покрасить. В столовой на шкафчике приятно шумел самовар… Пожилая приветливая хозяйка – Вера Яковлевна – и ее сын Володя, рослый мальчонка четырнадцати лет, встретили нас радостно, предложили умыться, пригласили за стол.

Нет, не месяц, с самого начала войны мы не были в такой обстановке: чисто, уютно, светло. У стены – полка, полная, книг, на столе самовар, и на тарелке горка душистых блинов… Из репродуктора льется мелодия Чайковского.

Хозяйка, сидела с нами за столом и рассказывала о муже:

– Ушел на войну еще в первые дни. Его не вызывали в военкомат: сам пришел, упрашивал и добился. Сейчас проходит службу, при армейском хирургическом госпитале: Мне тоже приходится воевать… С Володей. Спит и в армии себя видит, и каждый день слышу от него: «Мама, я уйду в действующую, армию и вместе с папой буду бить фашистов».

– Что ж, паренек: он физически развитый, – заметил комиссар. – Такому автомат в руки, вот и боец!..

Володя покраснел от удовольствия, ясные синие глаза его заблестели. Женщина продолжала с грустью:

– Мы совсем недавно выстроили этот домик. И как назло – война. Только бы жить народу, – нет, выискались гитлеры; все, что потом и мозолями нашими добыто, – уничтожают, ни старых не щадят, ни детей. Я мать, и каждой матери жаль своего ребенка, но я понимаю Володю и не смею его удерживать. Если это можно, Александр Ильич, возьмите его в свою часть. Он будет хорошим солдатом, а я вас буду благодарить.

– Но если с Володей что-нибудь случится… Это война. И пуля не разбирается в возрастах.

Она глубоко вздохнула, задумчиво посмотрела на сына:

– Я думала и об этом. Но есть опасность, которая страшнее смерти. Говорят, что гитлеровцы уже захватили Курск. От нас это очень близко. Если они ворвутся и в наш городок и станут гнать молодежь в Германию, в неволю, я думаю, лучше умереть в бою, чем немецкому псу-помещику или фабриканту прислуживать.

– Нет, Вера Яковлевна, мы будем драться за Тим, и не так-то просто заставить нас уйти отсюда.

– Я тоже очень прошу вас, товарищ полковник, – робко заговорил Володя. – Я комсомолец… Ну, что ж, если для армии годами не вышел. Ведь самое главное не годы, а желание драться с врагом!

Мне правился этот мальчик с решительным взглядом синих глаз, с убежденностью, с желанием казаться взрослее, с любовью к оружию, которую я не мог не приметить. Он попросил разрешения и быстро, умело разобрал мой автомат, почистил его, смазал, собрал; руки его двигались безошибочно и ловко, и я невольно вспомнил некоторых солидных товарищей, которые недавно пришли в бригаду и смотрели на автомат, как на головоломный ребус.

Я согласился:

– Хорошо, Вера Яковлевна, если положение осложнится и нам придется оставить город Тим, Володя уйдет с нами. Я тоже верю, он станет доблестным солдатом… Итак, договорились: в соседнем доме остановился наш политрук – Савелий Никитич Ржечук. Я поручу ему Володю.

Как они оба обрадовались, мать и сын! А ведь они знали, что солдатская доля нелегка, и видели наши обозные повозки, полные раненых, и понимали, что мы не досчитаемся многих в своих рядах.

Мог ли я подумать в те минуты, что это был мой первый и последний разговор с Володей и что застенчивый синеглазый мальчик, не успев стать солдатом, проявит себя как герой?

Судьбы людей на войне складываются и неожиданно, и разнообразно. Я вспоминаю этого мальчика и сейчас. Уверен, что любая мать могла бы гордиться таким сыном.

Однако, сохраняя связь во времени, я расскажу о Володе ниже. В тихом городке Тим нас ожидали «громкие» события. Впрочем, мы не особенно доверяли тишине.

Утром комиссар Чернышев отправился в батальон капитана Никифорова, который занимал оборону во Втором Выгорном. Борисов остался для управления бригадой в штабе, и мы с батальонным комиссаром Иваном Степановичем Зеленюком, из политотдела 40-й армии, решили навестить наш правый фланг.

На северной окраине города из-за новых построек до моего слуха донесся дробный гром колес о булыжник и топот копыт. Я выбежал на перекресток. Навстречу мне мчались на полном галопе две пары лошадей. Я сразу узнал упряжки из хозяйства нашей 6-й бригады. Но почему они направлялись не в сторону Тима, а куда-то в обход города? Я стал посреди улицы и поднял руку. Разгоряченные, взмыленные кони вздыбились в трех шагах от меня. Молодой артиллерист в звании лейтенанта доложил растерянно:

– Следом за мною движутся немецкие танки. У меня ни одного снаряда. Поэтому приказано отходить.

– Немедленно разверните орудия против наступающих немецких танков, – приказал я. – Боеприпасы возьмите на батарее, которая стоит на соседней улице. Это батарея капитана Кужеля. Передайте ему мое распоряжение.

В полутора километрах от города на широком и ровном поле немецкие танки развертывались для атаки Тима. Их можно было отчетливо рассмотреть в бинокль. Стрелять на такую дистанцию прямой наводкой из 76– миллиметровых пушек было, конечно, бесполезно. Других средств подавления бригада не имела. Ясно, что мы могли рассчитывать только на те артиллерийские системы, которые у нас имелись.

Я оглянулся вокруг. Метрах в 150 от дороги был расположен наблюдательный пункт командира батареи старшего лейтенанта Комоля. Мы подошли к нему. Ладный осанистый офицер приветствовал нас сдержанно, четко и, как показалось мне, торжественно. Я спросил:

– Танки идут на вашу батарею… Что вы намерены делать?

Комолы выпрямился, козырнул.

– Заверяю вас, товарищ полковник… Ни один орудийный расчет моей батареи не отойдет ни шагу назад. Мы допустим вражеские танки на прямой выстрел и будем уничтожать их наверняка!

– Правильно, товарищ Комоль: если вы их не уничтожите, – они уничтожат вас. Однако нам придется остаться на батарее, – сейчас нельзя отходить.

– Я рад, товарищ полковник: сейчас вы увидите, как работают мои мастера артогня!..

Воздух всколыхнулся от гула бомбардировщиков; в окнах домика, у которого мы стояли, зябко задрожали, заныли стекла; девятка вражеских самолетов плавно разворачивалась над северной окраиной Тима, нависая над батареей Комоля.

Мы одновременно спрыгнули в неглубокий окоп, слыша знакомый, нарастающий свист бомбы. Дрогнула, покачнулась земля, и стало темно, как ночью. Бомба разорвалась рядом с окопом, обрушив его стенки, присыпав нас комьями глины. Пыль медленно рассеивалась, гул самолетов переместился, – они заходили на западную окраину города. Я успел подумать: «А что же с орудийными расчетами Комоля? Кажется, фугаска рухнула прямо на батарею». Но из соседнего окопа кто-то закричал:

– Танки идут!.. Они близко… Товарищ полковник, вам нужно отходить!

Мы выбрались из окопа.

– Куда отходить? Уверен, что вы, артиллеристы, не пропустите врага.

Танки противника переваливали через невысокий взгорок. Теперь они находились от нас не более чем в пятистах метрах, но этот взгорок неуловимо скрадывал расстояние и казалось – машины вот-вот ворвутся на батарею.

Танкисты с ходу открыли пушечный огонь, однако они были слишком близко от нас, разрывы снарядов загромыхали далеко в городе.

У орудий мелькнула фигура командира батареи. Голос Комоля прозвучал по-будничному спокойно:

– По гитлеровским танкам… по три снаряда… огонь!

Грянули пять пушек, пронзительно вспыхнуло стремительное пламя, синий дымок окутал орудия. Почти тотчас они грянули снова, потом еще раз…

Два танка резко остановились, три загорелись, но продолжали двигаться вперед. Теперь я мог их сосчитать: перед нами было четырнадцать вражеских машин, но вот и загоревшаяся тройка остановилась, дым над ними все гуще, хищное пламя все выше вьюжилось по броне… А что же остальные девять? Будут продолжать атаку?.. Нет, они торопливо пятятся, разворачиваются, ломая заборы, выкатываются на дорогу и отходят на запад, в сторону Станового…

Атака отбита. Молодец Комоль! Молодцы его солдаты и офицеры! Я крепко пожал им руки и объявил благодарность.

– Служим Советскому Союзу! – бодро и радостно ответил расчет.

Задерживаться на НП батареи больше не приходилось: в штабе бригады меня ждали неотложные дела. Мы повернули в ближайший переулок, но не прошли и двухсот метров, как из-за угла навстречу нам выкатились три немецких танка. Тут было чему удивиться: откуда они взялись? Неужели успели прорваться со стороны Второго Выгорного? Конечно, только оттуда: во Втором Выгорном, кроме неполного комендантского взвода и штаба бригады с майором Борисовым, наших войск не было. Значит, этой горстке людей пришлось принять неравный бой…

Однако сейчас для раздумий не было ни минуты. По переулку метались дети и женщины, не зная, где укрыться от пулеметного огня, а танки неторопливо двигались на нас, их экипажи, по-видимому, были уверены, что возьмут пленных.

Я бросился в ближайший двор, за мною – Иван Степанович Зеленюк; здесь к нам присоединились два автоматчика. На крылечке домика показалась старушка хозяйка; бледная и растрепанная, она прокричала испуганно:

– На огород не ходите, там немцы! Скорее, товарищи, заходите в избу!..

Я помахал ей рукой.

– Спасибо, хозяюшка. Только в избу мы не войдем. Это все равно, что добровольно лезть в ловушку…

Мы стали поодиночке пробираться со двора во двор, отползать огородами, отходить садами. Обычно я не расставался с автоматом, а тут, как на грех, оставил его на квартире, но кто же мог ожидать такого «сюрприза»?

Было ясно, что наша 6-я бригада, которая держала оборону в Становом, не приняла танкового боя и отошла севернее Тима. Немецкие танки прорвались в город с десантом пехоты, и теперь гитлеровские автоматчики занимали дом за домом, квартал за кварталом.

Отстреливаясь и укрываясь за сараями и заборами, батальонный комиссар Зеленюк, два автоматчика и я кое-как выбрались во Второе Выгорное. Здесь было тихо. Свой штаб я нашел невредимым.

Борисов рассказал, что танки противника промчались на большой скорости окраиной деревни, не завязывая боя.

Почему-то гитлеровцы долго не возобновляли атаку на батарею Комоля.

– Наверное, опять вызовут авиацию, – сказал я Борисову, – Танки им дороги, и это не шутка – сразу потерять пять машин…

И не ошибся: во второй половине дня две девятки бомбардировщиков сделали по два налета на город. Загорелись деревянные строения, обрушились каменные дома. После долгой бомбежки в действие вступила вражеская артиллерия; и течение двадцати минут тяжелые орудия громили и коверкали беззащитный Тим, а затем гитлеровские танки вошли в город.

Второе Выгорное мы все же отстояли. Потери были большие с обеих сторон, однако, удерживая эту деревню, мы имели выгодный рубеж для наступления. К вечеру последняя немецкая атака захлебнулась, и над полуразрушенной деревней, над полями, над городом простерлась усталая тишина.

Около домика, в котором размещался штаб, я встретил политрука Савелия Ржечука и вспомнил о Володе.

– Где же ваш подшефный, товарищ, политрук? Надеюсь, вы отошли вместе с мальчиком?

Он смущенно развел руками:

– Признаться, товарищ полковник, мне до сих пор не верится, что я остался жив. Когда мы с Володей вывели из сарая лошадей, немецкие танки подошли к дому. Две машины, взломав ворота, вкатились во двор. Я успел вскочить на коня, а у Володи он вырвался и махнул через огороды… Может, не больше десяти метров успел я проехать, как сзади грянул артиллерийский выстрел… Тут мой конь и понес. Да понес прямо на немецких автоматчиков… Если бы, товарищ полковник, не овраг, не уйти бы мне от смерти. Коня моего они убили, а я скатился на дно оврага и выбрался руслом в какой-то переулок… Что с мальчиком? Право, не знаю. Вряд ли он жив.