Текст книги "Твои, Отечество, сыны"

Автор книги: Александр Родимцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

На других участках было тихо, а здесь невозможно высунуться из окопа. Мне стало понятно, что гитлеровцы сосредоточивают основные силы именно здесь, вдоль железной дороги на Конотоп.

Я передал по телефону Борисову, чтобы он немедленно доложил командиру корпуса о сосредоточении для атаки немецких войск в районе Мельни, о начатой ими артиллерийской подготовке и о направлении главного удара немцев на Конотоп.

Вскоре передовые немецкие подразделения стали спускать на воду надувные резиновые лодки. В них торопливо садились солдаты и направлялись к нашему берегу. Все это делалось методично, без особой суеты. Чувствовалось, практиковались они не один месяц. Не теряя ни минуты, я вызвал по переправе противника и его войскам на северном берегу огонь всей бригадной артиллерии и минометов.

В исходном положении врага началась суматоха, какое-то беспорядочное перемещение. Батальон усилил огонь из стрелкового оружия. Однако отдельные лодки достигли нашего берега, и пехота противника высадилась на откосе.

С каждой минутой обстановка боя становилась для наших войск все напряженней. Положение осложнялось еще и тем, что железнодорожный мост через Сейм, заранее подготовленный к взрыву, был только поврежден. Саперы противника сразу же принялись его восстанавливать.

Но неожиданно – что значит правильно выбрать позицию! – с правого фланга, вдоль русла реки заработал станковый пулемет. Одной длинной очередью старик-«максим» словно сдул саперов противника с моста; другой – отсек, парализовал переправу. (Позже я узнал: у пулемета находился боец отличной выучки и высокой отваги Михаил Дмитриевич Иванов). Стрельба усиливалась и с той, и с другой стороны. Противник обильно поливал наши окопы свинцовым дождем. Над рекой непрерывно катился трескучий гром. Из окопов нельзя было поднять голову, и я отдавал приказания по телефону или голосом по цепи.

Этот «концерт» продолжался более часа. Немецкая пехота, которой удалось высадиться на нашем берегу, была полностью уничтожена, несколько гитлеровцев взято в плен.

Здесь же я допросил пленных: все они показали, что входят в состав передового отряда, высланного штабом 24-го мотострелкового корпуса. Этот отряд, подобранный из лучших фашистских вояк, имел задачу: форсировать с ходу реку Сейм, захватить в исправности железнодорожный мост и небольшой плацдарм на южном берегу, чтобы обеспечить переправу главных сил дивизии.

Расчеты немецкого командования мы сорвали: им не удалось форсировать реку. Однако было ясно: с подходом главных сил они возобновят наступление в этом же направлении.

Нам следовало дорожить каждой секундой короткого затишья: восстановить систему огня, пополниться боеприпасами, оказать медицинскую помощь раненым бойцам и направить их в тылы бригады, накормить людей и быть готовыми к отражению новой атаки.

Знакомая фигура начальника санитарной службы Ивана Ивановича Охлобыстина уже мелькала между окопами. Над берегом гремел его могучий бас:

– Правильно, орлы!.. Из-за двух-трех царапин нечего шляться по тылам, приветствую, одобряю!..

Он подбежал ко мне, веселый, как всегда, поздоровался, спросил негромко:

– Как быть, товарищ командир, с некоторыми ранеными? Их свыше десятка. Всех следовало бы отправить в тыл, но не хотят, протестуют. Боец Петренко заявил – «Я родом из этих мест и никто меня из этого окопа не выковырнет»! – А у самого ребра перебиты и кровь горлом идет.

– Оказать им необходимую помощь и оставить в строю. После боя сообщить мне фамилии.

– Но ведь это непокорство, товарищ полковник!

– Нет, Иван Иванович, это геройство.

Среди сандружинниц, выносивших раненых к машинам, я заметил знакомую девушку. Где я ее видел? Опустив носилки на землю, она выпрямилась, почти ребенок, смуглая, тоненькая, с крылатыми бровями на суровом лице.

– Послушайте, Иван Иванович, кто эта девочка? Давно ли она у нас?

Начальник санслужбы улыбнулся:

– О, эта девочка… Настоящий орленок! Абсолютно бесстрашная. Редкость! Сегодня под огнем противника она успела оказать первую помощь десяти тяжелораненым бойцам и вынести их с поля боя. Только фрицы, как видно, за дружинницу ее не признают. Новенькую шинель совсем испортили.

Он окликнул дружинницу, она подбежала к нам, замерла, откинув голову.

– Покажи, Машенька, свою шинель… – Охлобыстин наклонился, взял изорванную полу шинели, потом легонько повернул дружинницу вполоборота ко мне. – Обратите внимание: семь пулевых пробоин.

Машенька смутилась, смуглое личико ее зарделось, будто извиняясь передо мной, она сказала негромко:

– Нiчого, товарищу полковник… Я у вiльний час зашию.

Только теперь я вспомнил Голосеевский лес, худенькую девочку и ее дядю, рабочего из Мышеловки.

– Так вот кто это! Машенька из Мышеловки!..

Она всплеснула руками.

– Вы до сих пор меня помните?

За короткое время войны я видел много трогающих сердце сцен: прощание товарищей с умирающим бойцом, расставание матери с сыном, скорбь осиротевших детей у черного пепелища, скупую слезу воина перед свежей могилой родных. Но, пожалуй, впервые я был тронут так глубоко обликом этой девочки на переднем крае, почти ребенка, смущенной, что не успела заштопать пробитую вражескими пулями шинель.

– Вот что хочу я сказать тебе, Машенька, дочка моя… Спасибо тебе, родная, что идешь ты с воинами Советской Родины, поддерживаешь, помогаешь им в борьбе против ненавистного фашизма. Родина не забудет твоей отваги, твоей доброты…

Угроза окружения. Противник обнаруживает КП. Подвиг Щербака. Донесение о шпионе. Размышления у Сейма. Враг прорвался.

В полдень в штабе бригады Борисов доложил мне, что наше боевое охранение ведет в Озаричах бой с разведывательным подразделением противника. Начальник боевого охранения старший сержант Фролов просит разрешения на отход.

Разрешив отвести боевое охранение в тыл, я связался со штабом корпуса, доложил командиру обстановку и сообщил выводы о противнике.

Полковник Затевахин обещал выделить в мое распоряжение танковую роту в составе шести машин Т-26, трех плавающих танков и 4-й батальон 212-й воздушно-десантной бригады. Большими возможностями он не располагал.

От него я узнал, что 40-я армия вела на широком фронте ожесточенные бои с превосходящими силами противника, имея в своем составе всего-навсего две стрелковых дивизии, танковую дивизию и три наших воздушно-десантных бригады.

Неутешителен был и доклад начальника штаба бригады Борисова.

Он сообщил: левее нас, в районе Батурин, Городище, Бахмач, части нашей 21-й армии ведут очень тяжелые бои с превосходящими силами противника и что на нашем правом фланге образовался разрыв, примерно в 30–40 километров, до самой Шостки.

Значит, пленные показывали правильно, что от Шостки и до Озаричей они не встретили советских войск.

– Ваш вывод, Владимир Александрович? – спросил я у начальника штаба. – Как вы оцениваете обстановку?

Он грустно усмехнулся:

– Я думаю, наконец-то сбудется мечта наших десантников. Мы наверняка будем драться в тылу противника. И не придется нам на ТБ-3 в воздухе болтаться и потом собирать бойцов после приземления… Безграничная перспектива, Александр Ильич: воюй себе в тылу противника сколько твоей душе угодно!

Комиссар Чернышев, казалось, не понял шутки:

– Что ж, если и останемся в окружении, то на деле применим наш опыт десантников. Бригада оправдает доверие партии и правительства. Немцам не очень-то будет приятно иметь в своем тылу заряд такой взрывной силы, как наша бригада.

Сигнал воздушной тревоги прервал наш разговор, и почти одновременно с сигналом три немецких истребителя «фокке-вульф-109» обстреляли на бреющем полете из пушек и пулеметов наш командный пункт.

Нужно же было двум водителям подогнать сюда, к штабным блиндажам, две полуторки, груженные боеприпасами, продовольствием и другим имуществом! И нужно было всем офицерам штаба и тыла собраться здесь, как на грех, в эти минуты!.. Обе машины сразу же вспыхнули ярким пламенем, зачастили разрывы винтовочных патронов. Ящик с гранатами будто ожил, сорвался с кузова, запрыгал неподалеку от блиндажа.

Никто из нас не слышал, чтобы у майора Борисова сорвалось бранное слово. Но теперь он отчитывал водителей такими сложными периодами, что те даже в дальнем уголке не находили себе места.

После налета истребителей офицеры разошлись по своим местам. И сделали это вовремя. Через несколько минут над нами появилась девятка пикирующих бомбардировщиков Ю–87. По уже знакомой нам «методе» они построились в круг и один за другим стали пикировать на командный пункт со средних высот и сбрасывать бомбы. Огневые позиции нашей зенитной артиллерии и крупнокалиберных пулеметов находились вблизи командного пункта. Однако огонь их был малоэффективен – еще при первом налете немцев расчеты их вышли из строя.

В течение сорока минут девятка непрерывно бомбила и обстреливала командный пункт, но и этого немцам казалось мало. По-видимому, они решили взять нас, как говорится, измором. Вслед за первой девяткой появилась вторая. Эти действовали еще методичней. Они выжидали, пока рассеются дым и пыль после разрыва бомбы, потом на цель пикировал очередной самолет.

Отбомбившись, они снижались до 100–200 метров и начинали вести прицельный огонь по командному пункту из пушек и пулеметов.

Вокруг наших малонадежных укрытий загорелся лес, и едкий, удушливый дым заполнил блиндажи. Мы задыхались. Бомбы громыхали снова и снова. Выбраться из этого ада не было никакой возможности: над нами бушевал ураган металла и огня. Я присветил фонариком и взглянул на часы: ровно три часа непрерывной бомбежки! Но она не прекращалась. Было похоже: гитлеровцы решили испепелить эту землю.

– Вот сволочи! – не выдержал кто-то из офицеров. – Как будто издеваются над нами. Не иначе, они узнали расположение командного пункта…

– Я в этом тоже уверен, – отозвался Чернышев. – Будет наукой на дальнейшее, как нужно маскироваться…

– А будет ли оно… «дальнейшее»?

– Ну, здесь местечко не для слабонервных, конечно…

Разговор заглушил грохот разрыва. Блиндаж встряхнуло резким толчком наискось и снизу вверх. Треснули доски. Рухнуло перекрытие. Посыпался песок…

Я услышал голос Борисова:

– Не сметь выходить из блиндажа!

Кто-то откликнулся растерянно:

– Попробуй выйти! Вход завалило…

Еще одна бомба легла совсем близко, и нас поглотила тьма и тишина.

Я снова взглянул на часы. Бомбежка продолжалась, не прерываясь ни на минуту, ровно четыре часа. Когда же она прекратится? Самолеты опять снизились и вели пушечный огонь…

Меня беспокоило отсутствие связи с подразделениями. В течение четырех часов мы не знали обстановки! В таком идиотском положении, чего доброго, можно оказаться в плену. Возможно, пехота противника уже форсировала Сейм? За пехотой – танки… А мы сидим в 500 метрах от воды, расстояние это легко преодолеть за несколько минут. Да, за несколько минут противник мог достигнуть нашего КП… И все же я был твердо уверен, что десантники будут сражаться до последнего и только через их трупы немцы доберутся сюда.

Кто-то зажег спичку, и я увидел вокруг себя сгорбленные, молчаливые, полузасыпанные, песком фигуры и невольно задался вопросом: о чем думают эти люди в течение долгих, более чем двухсот минут?..

У каждого где-то отец или мать, сестры, братья, жена и дети… Если бы они видели, если бы могли увидеть нас в эти часы!

Почему-то я вспомнил книжных героев и героев кино. Нет, у тех молодцов подобные мысли не появлялись. Пожалуй, иной писатель или кинорежиссер с апломбом возразят мне на эту запись: как это, дескать, допустимо, чтобы военные люди в минуты опасности думали черт знает о чем, чтобы они вспоминали о семье и покое?

Конечно, я мог бы написать и примерно в таком роде: «В эти трудные минуты я ни о чем не думал, а выскочил из блиндажа, зарядил автомат и ускоренным шагом двинулся в ту сторону, откуда шли немецкие танки. С криком „ура!“ я поднял подразделение в атаку. Испуганный противник позорно бежал, а я взобрался на подбитый танк и закурил „козью ножку“…»

Но, прочитав такое, любой фронтовик справедливо заметит: – Вот уж врет, так врет!..

Я пишу только о том, что пережил, перечувствовал и видел своими глазами, не желая ни преувеличивать, ни преуменьшать.

Четыре часа бомбежки не снизили морального духа офицеров бригады. В 17 часов улетел последний вражеский самолет. Мы вырыли из песка несколько наших товарищей: писаря штаба, сержанта Бовта, помощника начальника особого отдела и еще двух штабных офицеров, привели их в чувство, дали глотнуть воды и принялись откапывать заваленный, сравненный с землею вход в блиндаж.

Как ни странно, однако в нашем положении легкое перекрытие оказалось выгодным: пока товарищи откапывали утрамбованный бомбами выход, мы с писарем Бовтом подняли верхний горбыль и первыми выбрались из блиндажа. За нами последовали все остальные.

Что же происходило в батальонах? Эта мысль не давала мне покоя. Начальник связи Петр Василенко быстро восстановил порванные линии. Вот, наконец, я услышал голос капитана Пастушенко! Он доложил, что противник предпринял еще две попытки форсировать Сейм, но безуспешно.

– Имею большие потери людей и вооружения, – докладывал Даниил Пастушенко. Голос его звучал устало и бесстрастно. – Особенно большой урон причинила авиация противника. Из строя выбыли почти все командиры взводов и рот. Боеприпасы на исходе. Бойцы сражаются героически. Секретарь комсомольского бюро батальона сержант Щербак вступил в неравный бой с танками врага. Он пропустил через окоп фашистский танк, а потом поджег его бутылкой с горючей смесью. Экипаж пытался покинуть горящий танк, но Щербак расстрелял его из автомата.

Пастушенко просил прислать пополнение. Я не мог сказать ему ничего утешительного, приказал держаться до вечера, а вечером обещал сообщить решение.

Тяжелый, напряженный день был на исходе. Усталые, но не побежденные, все мы с нетерпением ждали наступления ночи. Темная осенняя ночь обещала передышку. До утра нам предстояло пополнить подразделения людьми и боеприпасами и сделать некоторую перегруппировку боевого порядка бригады.

Около 18 часов ко мне, запыхавшись, подбежал политрук Савелий Ржечук. Он был до крайности взволнован: губы дрожали, красные пятна проступали на лице.

– Товарищ полковник… Раскрыт секрет! Знаете, почему немцы так долго и точно бомбили командный пункт?

– Спокойно, товарищ политрук. Не волнуйтесь.

– Сегодня рано утром один житель села Озаричи переплыл реку Сейм и рассказал, что с нашей стороны к немцам перешел солдат… Этот солдат сообщил фашистам расположение батальонов бригады, указал им место нашего командного пункта, выболтал, что бригада воздушно-десантная и участвовала в боях за Киев, даже сообщил, что командует ею Герой Советского Союза полковник Родимцев… А главное, товарищ полковник, что этот шпион снова возвратился в нашу бригаду.

– Вы не узнали приметы перебежчика?

– Рыжеватый, среднего роста… Да у нас таких десятки, если не больше!

Я вызвал начальника особого отдела Тарасенко. Оказалось, он уже знал о действиях шпиона, однако на след лазутчика пока еще не напал.

– Вам, конечно, известно, товарищ полковник, – смущенно говорил Тарасенко, – что немцы широко практикуют засылку в наш тыл переодетых в форму красноармейцев хорошо обученных шпионов. Сколько присоединилось к бригаде солдат из различных частей за время нашего следования в Конотоп! Каждому в душу не заглянешь… Однако мы словим шпиона. Обязательно словим.

Поскольку немцам было известно расположение нашего командного пункта, я приказал срочно его переместить.

В эту ночь, как и в предыдущие, из Конотопа к нам прибыло добровольное пополнение. Это были коммунисты и комсомольцы, рабочие КПВРЗ, «Красного металлиста», железнодорожники, студенты, учителя, врачи. Они не были обмундированы, а вооружены, как видно, не без помощи музейных фондов. Но эти люди горели ненавистью к врагу, и многие из них в дальнейших событиях проявили себя как истинные герои.

Еще с вечера часть офицеров штаба во главе с майором Борисовым направилась для работы на новый командный пункт, а я с комиссаром прошел в батальон старшего лейтенанта Михайлова, который должен был занять боевые порядки 4-го батальона.

Ночь не оправдала наших надежд. Авиация противника непрерывно освещала ракетами местность и сыпала на боевые порядки батальонов осколочно-фугасные бомбы малого калибра. Отвести 4-й батальон в этих условиях было невозможно. Все же в течение ночи Пастушенко были доставлены боеприпасы, а его бойцы получили горячий ужин.

До поздней ночи почти все офицеры штаба находились в подразделениях. Комиссар Чернышев беседовал с бойцами 1-го и 4-го батальонов. Здесь были понесены наиболее крупные потери. Солдаты засыпали комиссара вопросами: почему, мол, нас используют не по специальности? Почему нам не придана тяжелая артиллерия? Почему нет у нас ни танков, ни противотанковых средств, как в стрелковых дивизиях? Чернышев терпеливо разъяснял обстановку, которая сложилась за этот короткий срок после героической битвы за Киев. Он не заметил упадка боевого духа солдат и со многими их замечаниями вынужден был соглашаться, но и они не могли не согласиться с тем, что сейчас нужно было драться ору жнем, какое мы имели, так как перед бригадой стоял единственный выбор: победа или смерть.

В те незабываемые бесконечные часы тоски и бессильного гнева, когда мы с группой штабных офицеров сидели почти погребенные заживо в обрушенном блиндаже, задыхаясь в дыму и пыли под непрерывной вражеской бомбежкой, я дал себе слово: если останусь жив, если не буду искалечен и смогу воевать, – я не растеряюсь в любом, самом трудном положении, самом безвыходном и беспросветном. Шанс на победу – один из сотни – будет моим шансом. Капля надежды – будет моей каплей. Она даст мне силы. Утолит жажду. Она приблизит нашу победу… Невозможно победить такого сильного врага, не отдавшись делу борьбы безраздельно, до последнего вздоха, не использовав для дела этой победы каждую, даже самую маленькую, возможность.

Утро предвещало нам новую битву. И важно было знать: какие силы врага движутся на нас? Много ли у него танков? Много ли артиллерии? Что творится в селах по ту сторону Сейма?

Ответы на все эти вопросы позволили бы нанести фашистам внезапный, чувствительный удар, сорвать его планы форсирования реки.

Вечером 8 сентября политрук Мудряк с группой разведчиков направился в расположение противника.

Это был один из лучших офицеров бригады, человек отчаянного мужества, большой находчивости и военной сноровки.

Я провожал разведчиков до реки. Здесь мы пожали друг другу руки. Чуть слышно зашуршал песок, плеснула вода, и разведчиков поглотила ночь.

А в четыре часа утра Петр Мудряк благополучно вернулся из разведки, побывав в населенных пунктах Буденновка, Алтыновка, Пролетарское и Мельня. Там он увидел огромное скопление немецких войск. Все улицы, сады, огороды, дворы в этих населенных пунктах были заняты немецкими автомашинами с пехотой и различной боевой техникой. Разведчики насчитали свыше ста танков и бронетранспортеров. Пренебрегая светомаскировкой, немецкая техника двигалась с включенными фарами с севера на юг сплошной колонной до поздней ночи.

Местный учитель сообщил разведчикам, что танки и автомашины принадлежат 3-й танковой дивизии 2-й танковой группы противника.

Севернее Мельни, вдоль железной дороги на Конотоп, на северном берегу Сейма разведчики видели несколько батарей немецкой артиллерии, занявших огневые позиции.

К счастью, ночью мы восстановили связь со штабом корпуса. Я доложил Затевахину о положении дел в бригаде. Он сказал, что танковая рота и 4-й батальон уже отбыли в мое распоряжение.

Это немного приободрило нас. Все-таки какая ни есть, а сила. Конечно, у немцев было неизмеримо больше танков, однако тут сам собой напрашивался суворовский афоризм: воюют не числом, а умением, и мы знали, что значит для немцев моральный эффект: фашисты очень опасались наших танков.

Перед рассветом перестрелка утихла. В небе погасли «паникадила». Над Сеймом, над пойменными лугами установилась чуткая тишина. Пожалуй, такая тишина бывает только перед сражением. Трава не шелохнется. Замерли заросли камыша. Сама земля притаилась в настороженном ожидании.

Не знаю, почему мне захотелось побывать у реки. Она была совсем близко, и я спустился овражком к воде, присел на сглаженный камень.

Сейм… Он еле уловимо плескался о берег. Я вспомнил, что недалеко отсюда древний Путивль. В мирное время мне хотелось навестить этот прославленный город. Когда-то давным-давно, у стен его кипели кровавые сечи с ордами захватчиков. Миновали века, и снова грозное вражеское нашествие, и снова извечные братья, русские и украинцы, как и их героические предки, стоят за родную землю насмерть, и снова воды Сейма окрашены кровью.

«Лисицы брешут на щиты»… Так сказано в «Слове о полку Игореве». И теперь фашистские лисицы брешут на славный щит Родины – ее Вооруженные Силы. Но ведь солнце-то восходит на востоке, и не погасить им, лисицам, его лучей, и не повернуть вспять колесо истории.

Еще затемно я вернулся на КП. Ранним утром 9 сентября немцы возобновили наступление.

Мы с комиссаром перешли на наблюдательный пункт, тоже перенесенный в новое место.

Уже первый налет авиации противника убедил нас, что из каких-то источников ему известно и новое расположение командного пункта бригады. С семи часов утра и до двенадцати дня авиация немцев непрерывно бомбила наши новые, добротно построенные штабные блиндажи. Девятка Ю-87 и шестерка истребителей «фокке-вульф» сменяли друг друга в воздухе над нашим командным пунктом.

Во второй половине дня гитлеровцы усилили огонь из всех видов оружия. По боевым порядкам 1-го батальона и не успевшего смениться 4-го артиллерия врага открыла массированный огонь. Его авиация стала наносить удары по переднему краю этих батальонов. Над полосой нашей обороны поднялась непроницаемая черная завеса пыли.

Город Конотоп, особенно район его железнодорожного узла, село Поповка, хутора Лизогубовский и Таранский пылали в огне. Там тоже свирепствовали фашистские «асы».

Мы с уважением вспоминали железнодорожников Конотопа. Они трудились поистине самоотверженно. Несмотря на все попытки врага парализовать этот важнейший железнодорожный узел, они пропускали на север эшелон за эшелоном, эвакуировали раненых, вывозили оборудование заводов, гасили «зажигалки», исправляли разрушенные бомбами пути и снова несли под бомбежкой свою мужественную рабочую вахту. Вот и сейчас оттуда, из багровых смерчей пожара, доносились гудки паровозов. Удивительна душевная сила нашего рабочего человека! Даже перед самой смертью он не становится на колени. Нет такой силы, которая смогла бы морально подавить его.

Главный удар противник по-прежнему наносил вдоль железной дороги, с севера на Конотоп. На этом участке фронта обстановка для нашей бригады усложнялась. А как хотелось бы нам отбить и эту атаку фашистов, их танков и мотопехоты…

Эх, была бы надежда, что подоспеет помощь из корпуса или армии!

Правда, эта надежда и была тем шансом, одним из ста, которые выигрывают очень редко. И все же мы выигрывали! Мы остановили врага, сдерживали его и причиняли ему огромные потери.

Будто стремясь возвратить меня к действительности, командир 3-го батальона Михайлов доложил, что на участке его соседа немецкая мотопехота форсировала Сейм. Гитлеровцы начали переправлять танки.

Я взглянул на комиссара:

– Ты понимаешь, что это означает, Федор Филиппович?

Лицо его словно окаменело:

– Это прорыв нашей обороны.

Последнее послание комбата. Танк на а блиндаже. Встреча на болоте. Мы переводим бригаду. Ночной марш. Комкор поздравляет.

Наташа Мухина… Высокая, стройная блондинка лет двадцати, очень спокойная, немногословная, сдержанная. Она была санитаркой в четвертом батальоне. Я запомнил ее облик и фамилию потому, что в дни обороны на Сейме комбат не раз отмечал доблесть и отвагу этой девушки..

И вот Наташа Мухина перед нами. Задыхаясь, она вбежала на наблюдательный пункт. Признаться, я не сразу узнал ее: лицо судорожно искривлено, одежда изорвана, покрыта грязью и кровью. По-видимому, ей пришлось ползти через болото, а кровь запеклась на рукавах, на груди при переноске раненых.

Пошатываясь, она протянула мне измятый клочок бумаги. Он тоже был забрызган кровью; почерк неразборчивый, какие-то прыгающие буквы.

Я с трудом прочитал донесение командира 4-го батальона:

«Товарищ полковник, немецкая пехота и танки форсировали реку Сейм. Батальон несет исключительно большие потери. Из офицеров штаба никого не осталось. Сам тяжело ранен. Единственно, кого можно было послать к вам, – это сандружинницу Мухину. Прошу прислать подкрепление».

Я взглянул на девушку. Она заговорила прерывисто, лаконично:

– Прямое попадание снаряда в окоп… Там находился штаб батальона. Все убиты. В живых только командир. Тяжелое ранение в живот. Теперь он, наверное, уже скончался. Немецкие танки… Они уже там.

Я бросился к телефону. Все, что было у нас в резерве, в том числе и танковую роту, прибывшую час назад, пришлось бросить в контратаку, с целью восстановить оборону на участке 4-го батальона.

Однако силы были слишком неравными. Враг имел здесь, примерно, десятикратное превосходство в солдатах и технике. Его авиация непрерывно висела над полем боя и прижимала к земле наши контратакующие подразделения. Совершить в этих условиях, в ходе сражения, какой-нибудь маневр просто не представлялось возможным.

Третья танковая дивизия противника прорвала нашу оборону на участке 4-го батальона. К вечеру 9 сентября она овладела городом Конотопом.

Расширяя прорыв, немцы развернули часть сил мотопехоты и танков фронтом на восток и стали наступать в направлении населенных пунктов Кузьки – Бочечки, заходя в тылы нашей бригады.

Снова позвонил старший лейтенант Михайлов. Голос его дрожал и срывался.

– Товарищ полковник… Батальон ведет ожесточенный бой с мотопехотой. Немецкие танки прорвались… Они идут на вас!..

Трубка захрипела и затихла. Значит, опять оборвалась связь.

Я выглянул из щели. Прямо перед собой, на небольшом расстоянии, я увидел четыре немецких танка. Окутанные синеватым дымом, брызгая огнем пушек и пулеметов, они двигались плотным строем без сопровождения пехоты.

Мы были застигнуты врасплох. Обсуждать положение времени, конечно, не оставалось. Я бросился в блиндаж связистов. Чернышев – за мной. В маленьком блиндаже находились зав. секретным производством штаба сержант Иван Бовт и два связиста. В этом глубоком, но очень узком окопе мы едва поместились впятером. Я успел заметить, что другие офицеры рассеялись поблизости от нас по щелям.

Гитлеровцы, по-видимому, заметили, как мы укрывались в блиндаже. Один фашистский танк отделился от трех других, развернулся в нашу сторону и двинулся прямо на нас.

Затаив дыхание, мы молча смотрели, как надвигается серая, забрызганная грязью и запыленная стальная громадина. Было бы совершенно бессмысленно выбегать в эту минуту из укрытия. Оставаться здесь – тоже означало гибель. Впрочем, выбора уже не было: звякая гусеницами и надрывно хрипя мотором, танк медленно взбирался на блиндаж.

Затрещало перекрытие, посыпалась земля, дрогнула и перекосилась боковая стойка крепления. Удивительное дело – наше убежище выдержало вес танка.

Над нами возилась и хрипела стальная махина, ерзала с места на место, пытаясь раздавить блиндаж, во именно потому, что окоп для него был вырыт очень узкий, а перекрытие сделано из свежих дубовых бревен, маленькая крепость устояла!

Немцы, как видно, поняли, что трудятся напрасно. Танк дал задний ход и откатился. Я заметил, как неторопливо, – ведь мы сидели в ловушке и гитлеровцы были уверены, что нам не уйти, – двинулась башня, ствол орудия приподнялся, мелькнув черным пятном дула, потом несколько опустился, нацеливаясь прямо на вход. Теперь нельзя было медлить ни секунды. Я тронул за плечо бойца-связиста.

– Из блиндажа… марш! По одному пробираться вдоль берега Сейма в расположение батальона капитана Наумова!..

Мелькнула мысль: не последнее ли это мое распоряжение?

Боец метнулся прямо к гусеницам танка, вывернулся, ловко скользнул по откосу и замер, прижавшись к земле, потом стал отползать к щелям.

Вслед за ним выбежал сержант Бовт с чемоданом секретных бумаг в руке. Он упал, приподнялся, шагнул в сторону, но ствол орудия вспыхнул огнем, и сержант, тяжело раненный, упустил чемодан. Боец-связист не двигался. Он был убит. Третьим из блиндажа выбежал я. За мной, как это уже часто бывало, неотступно следовал комиссар Чернышев. Почему немецкие танкисты замешкались? Причину мы поняли несколько позже. А сейчас, в эти считанные секунды, было удивительно, непостижимо, что танковая пушка молчала.

Я подбежал к сержанту Бовту, попытался его поднять. Мне помог комиссар. Второй боец-связист подхватил чемодан. Тридцать… сорок метров мы молча волокли раненого, и на каждом этом метре я ждал разрыва снаряда.

– Смотрите, товарищ полковник… – оглядываясь, радостно закричал связист. – Вот здорово!..

Я тоже оглянулся. Вражеский танк, тот самый, который только что «утюжил» блиндаж и готовился расстрелять нас, горел. Пламя моментально охватило его бензобаки, башню, борта. Кто-то из наших офицеров поджег его бутылкой с горючей смесью.

– Чудесно, Федор Филиппович… Неужели останемся живы?

– Даже не верится. Кто же это из наших такой молодчина?

На душе сразу стало веселее. Но почему по нас не стреляли другие танкисты? Ведь наблюдательный пункт атаковала четверка вражеских машин?!

Я думаю, они не заметили, как мы выскользнули из блиндажа, а потом горящий танк стал нашим надежным заслоном.

В обрывистом овражке, на дне его глинистого русла мы встретили санитарку Наташу и передали ей сержанта Бовта.

– Сделайте все возможное, чтобы он остался жить, – сказал я Наташе. Сержант услышал. Он приподнялся с носилок, на которые его только что положили, бледный, с почерневшими губами.

– Товарищ полковник… – прошептал он. – Спасибо… Дайте мне, пожалуйста, на прощанье… закурить.

Вместе с комиссаром и бойцом-связистом я направился на командный пункт, где должен был находиться начальник штаба с группой офицеров, но на полпути мы встретились с ними.

В руках у Борисова был автомат. Гимнастерка на нем от плеча и до бедра распорота осколком. Длинные волосы, которые он обычно отбрасывал на затылок, слиплись на лбу и на висках. Открытое, типично русское лицо дышало гневом.

– Наседают, сволочи, – хрипло выговорил он, тяжело вздыхая и вытирая рукавом вспотевшее лицо, – Приходится отстреливаться… Так и отходим с огнем. Безусловно, какой-то мерзавец, гнида, шпион успел доложить немцам о расположении нашего командного пункта. Куда же путь будем держать, Александр Ильич?