Текст книги "Твои, Отечество, сыны"

Автор книги: Александр Родимцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– Вот и расскажите нам, сержант, «что было». Откуда вы прикатили на резвом вороном рысаке?

Он засмеялся и поморщился от боли:

– Да, резвый вороной рысак! Ездовой называл его Крошкой. И до чего же разумное создание: ударишь кнутом – ни за что не пойдет, а ласковому слову, как дитя, послушно.

– И долго везла вас эта Крошка?

– Долго, товарищ полковник, часа, наверное, три. Мы в том лесу, что по оврагам раскинулся, в окружении остались. Четверо, и все раненые, и дело, конечно, – табак. Признаться, совсем уже помирать собрались: по лесу гитлеровцы шастали, и это чудо, что нас они не заметили, не перестреляли.

Он облизнул сухие, потрескавшиеся губы; комиссар осторожно поднес ему стакан воды.

– Бой, как вы помните, в этом лесу разгорелся. Наши осуществили обходной маневр и отошли. Меня пулеметной очередью ранило, ну, знаете, как назло!.. Жутко было подумать, что наши отходят, а я, никем не примеченный, в дубовом подлеске лежу. Но вот слышу голос – удивительное дело – голос нежный, женский:

– Спокойно, братишка, я с тобой…

Тут мне подумалось, что это, наверное, сон: откуда здесь, в лесной глухомани, взяться женщине?

Но женщина присела рядом, разрезала на мне гимнастерку и стала делать перевязку. Руки такие ловкие, быстрые, умелые – боли почти никакой.

– Только не подавай голоса, – шепчет она. – В лесу полно фашистов. Слышишь, никто из раненых не стонет, не кричит…

Это меня совсем удивило.

– Разве я здесь не один?

Она так ласково улыбнулась.

– Ну, если я с тобой, значит, не один. И еще с нами трое. Жаль, все ранены.

Я осмотрелся:. да, трое солдат лежали на подстилке из листьев, – это она успела приготовить такую постель.

– Что будем делать, сестрица? – спрашиваю. – Если вокруг немцы, значит, найдут.

Она как будто удивилась такому вопросу:

– А что солдату делать? Сражаться… Но это, если обнаружат. Вот он, твой автомат…

– Руки, сестрица, перебиты.

Она задумалась:

– Ладно. Оружием и я владею. Крепись и молчи…

А кто-то из раненых не сдержался, застонал!

– Воды, сестрица… Ну, каплю воды!

– Где же мне взять эту каплю, милый? – спрашивает Женя сквозь слезы. – Потерпи до ночи. Ночью что-нибудь придумаю, потерпи…

Тут я услышал, как близко, очень близко затрещал валежник, зашуршала листва. Немцы! Может, я говорил слишком громко, и они теперь шли на голос? Женя прикрыла меня веткой, взяла автомат и залегла у старого пня.

Да, я не ошибся, это были немцы. Они громко разговаривали, и голоса приближались. Двое о чем-то спорили, а третий, коренастый, грязный, в рваном кителе, внимательно оглядывался по сторонам, взмахивал тесаком и сносил верхушки дубков. Они прошли на расстоянии в пятнадцать шагов от нас, и даже сейчас я удивляюсь: как не заметили?

Да, товарищ полковник и товарищ комиссар, день этот и ночь никогда я не забуду. Кажется, половину жизни отдал бы за глоток воды. Пытался жевать дубовые листья, но от них во рту становилось еще суше и горче, а потом пекло, будто огнем…

Постепенно те трое раненых совсем позабыли про осторожность: стали все громче просить воды. И нужно было, я думаю, иметь великое терпение, чтобы ласково уговаривать их, как маленьких. А когда стемнело, Женя решительно поднялась, взяла две гранаты, автомат и сказала:

– Ждите, постараюсь пробраться в село.

Тут я не скрою, товарищи командиры, что, будто рукой костлявой и холодной, сжала мне горло тоска. «Что ж, думаю, один у неё, у Жени, исход: уйдет и не вернется. Ей, может, приведется еще пожить, а с нами наверняка погибнет».

Лежал я в этом притихшем дубняке, смотрел на звезды и думал, все думал о жизни… И вспомнились мне бои под Конотопом, в Казацком и на Сейме, и как наш комсорг, Вася Щербак, один, в поединке с танками, уничтожил две машины врага, и как Машенька из Мышеловки, санитарка Лиза и Женя Бернатович спокойно трудились, исполняя свое доброе, сердечное, святое дело под сумасшедшим огнем… Вспомнил и спросил себя: что же ты раскис? Разве им легче было, нашим славным девушкам? А ведь никогда – ни жалобы, ни грусти. Значит, как видно, тот и есть настоящий советский воин, кто при любой невзгоде полное спокойствие духа сохранит.

Он снова глотнул воды и улыбнулся глазами:

– Но Женя вернулась. И как же я, глупый, мог о ней такое подумать, что она не придет? Как могла у меня хотя бы на минуту темная эта мыслишка зародиться? Право, не знаю: наверное, потому, что от потери крови ослабел и мысли свои не контролировал. Женя вернулась и принесла ведро воды, а вдобавок еще и большую теплую буханку хлеба.

Вот было радости! Мы пили и не могли напиться. А какой вкусный хлеб! И где она его раздобыла? Об этом никто из нас не спрашивал. Только теперь я понимаю, что пробраться в занятое фашистами село, постучать в хату, где непременно были немцы, значило идти на верную смерть.

Когда мы подкрепились хлебом и вдоволь напились воды, меня сразу одолел сон. Сколько прошло времени? Оказывается, вся ночь. Проснулся и вижу: и небо, и верхушки деревьев уже порозовели. Но странно, как же это случилось, что на меня свалился целый дуб? Раздвигаю ветки… Вот оно что! Это сестрица укрыла меня, чтобы фашисты случайно не заметили.

Раздвинул я ветки, кое-как приподнялся на локтях, вижу – и другие раненые тоже старательно прикрыты. Где же она, Женя? Неужели опять рискнула идти в село?.. У замшелого пня, вижу, лежат наши три винтовки и полдесятка гранат. Помнилось, что вчера был у нас и автомат, и гранат до десятка… Наверное, думаю, сестрица с автоматом, с гранатами охраняет нас. И только подумал об этом, – вот оно, несчастье, – хриплый голос скомандовал:

– Хальт!..

Ветки над ранеными зашевелились; один из них, тот, пожилой – вы, может, запомнили его, товарищ полковник? – привстал:

– Все-таки нашли, гады… Васенька, гранату подай!

Я видел трех немцев: они стояли в дубняке, на малой полянке, держа автоматы наизготовку, – сухопарый, длинный ефрейтор от изумления разинул рот.

И вдруг над самой моей головой грянула длинная очередь. Два немца свалились, а третий неловко подпрыгнул и кинулся бежать. Тут откуда-то из кустарника появилась Женя. В руках у нее автомат, из дульного среза еще стекал дымок.

– Ну, что ж, – сказала она, снова принимаясь накрывать нас ветвями. – Будем держаться. Бывало и похуже, мальчики…

Какая досада, что мы, четверо, ничем не могли ей помочь! У двоих – ранения в легкие, и эти двое часто теряли сознание. У того пожилого солдата перебиты ноги. Я ранен в обе руки и в грудь. Что делать в обидном, в горьком таком положении? Но Женя была спокойна и даже слова утешения находила.

– Живыми мы не сдадимся. Никогда!

А немцы приближались. Издали донесся крик:

– Русс, сдавайся!

Сколько их тут было? Да и что считать? Разве устоять ей, сестрице, в неравной схватке? Вот за полянкой резко покачнулся дубок, и Женя тотчас метнула туда гранату. Из густого подлеска дружно застрочили автоматы; было понятно – фашисты обходили нас с двух сторон.

– Ты вот что – уходи, сестрица! Нам все равно крышка… – попросил кто-то из солдат.

Она усмехнулась:

– Нет, братец, мы еще посмотрим, кому крышка. Счет уже сравнялся: нас пятеро, и пятеро фашистов кончились… – И Женя снова метнула гранату.

Сержант слегка приподнял голову; по молодому бледному лицу смутно пробегали отсветы; черные глаза смотрели удивленно.

– Я говорил вам, что у нас было до десятка гранат. В запасе оставалось три автоматных диска. Женя расчетливо расходовала и гранаты, и патроны. А все же боезапас кончился, и она подхватила винтовку. Если бы немцы увидели, что против них сражается девушка, и сражается одна против целого отряда! Но они, наверное, думали, что здесь окопался добрый взвод. Поэтому и случилось, что Женя выиграла время. Да, выиграла время, хотя и сама о том не знала. А ребята нашего третьего батальона, контратакуя противника, ворвались в лес. Потом они говорили нам, что были очень озадачены: кто вел в тылу противника бой? Мы слышали трескотню автоматов, разрывы гранат, голоса… Этот гром все накатывался, приближался. И – какая неожиданность – наше, русское «ура!» прокатилось над подлеском, над поляной… И нужно же было случиться, чтобы в последнюю… в самую последнюю минуту боя ее сразила пуля.

Он закусил губу, его глаза повлажнели.

– Жаль, товарищи командиры… Как жаль!

Мы встали. За окнами глухо громыхнул снаряд. Пламя коптилки дрогнуло и метнулось.

– Не грустите, сержант, – сказал комиссар. – Женя отлично перенесла операцию, и дело пойдет на поправку. Сестрица еще вернется в дивизию.

Раненый вздрогнул и попытался привстать:

– Правда?.. Спасибо… Какая хорошая весть! Лишь бы ей выздороветь, славной.

Мы вышли на улицу.

Сеял холодный дождь. Ветер где-то перекатывал сорванный лист железа. Комиссар всю дорогу молчал и уже у домика штаба взял меня под руку, заговорил удивленно:

– А ведь все это как сказка, Александр Ильич! Девушка охраняет раненых и одна ведет бой. Рассказать об этом лет через двадцать, может, найдутся такие, что не поверят? Одна, и никакой надежды на помощь. Враг окружает, и, значит, смерть. Но верное сердце отдано раненым воинам до последнего биения, и оно побеждает, это верное сердце!

Яркая вспышка ракеты перечеркнула небо, и обычно, усталое, в резких морщинах лицо комиссара мне показалось молодым.

Причины успеха гвардейцев. Беседа с воинами. Война стало бытом. Многозначитель ные мелочи. Романтика подвига. Отчаянный корреспондент. Мы отбрасываем противника. Солдатская песня.

«Почему этим нашим стрелковым дивизиям удавалось бить врага и гнать перед собой хваленые войска противника?

Потому, во-первых, что при наступлении они шли вперед не вслепую, не очертя голову, а лишь после тщательной разведки, после серьезной подготовки, после того, как они прощупали слабые места противника и обеспечили охранение своих флангов.

Потому, во-вторых, что при прорыве фронта противника они не ограничивались движением вперед, а старались расширить прорыв своими действиями по ближайшим тылам противника, направо и налево от места прорыва.

Потому, в-третьих, что, захватив у противника территорию, они немедленно закрепляли за собой захваченное, окапывались на новом месте, организуя крепкое охранение на ночь и высылая вперед серьезную разведку для прощупывания отступающего противника.

Потому, в-четвертых, что, занимая оборонительную позицию, они осуществляли ее не как пассивную оборону, а как оборону активную, соединенную с контратаками. Они не дожидались того момента, когда противник ударит их и оттеснит назад, а сами переходили в контратаки, чтоб прощупать слабые места противника, улучшить свои позиции и вместе с тем закалить свои полки в процессе контратак для подготовки их к наступлению.

Потому, в-пятых, что при нажиме со стороны противника эти дивизии не впадали в панику, не бросали оружия, не разбегались в лесные чащи, не кричали „мы окружены“, а организованно отвечали ударом на удар противника, жестоко обуздывали паникеров, беспощадно расправлялись с трусами и дезертирами, обеспечивая тем самым дисциплину и организованность своих частей.

Потому, наконец, что командиры и комиссары в этих дивизиях вели себя как мужественные и требовательные начальники, умеющие заставить своих подчиненных выполнять приказы и не боящиеся наказывать нарушителей приказов и дисциплины».

Текст этого документа политработники дивизии прочитали в каждом подразделении, разъяснили каждому бойцу.

В эти дни к нам пришло пополнение, но прежде чем бросить его в бой, мы решили провести с новичками занятия по боевой подготовке. Бойцы вели обстрел боевыми патронами, изучали материальную часть оружия, бросали гранаты.

В свободные минуты я пришел к новичкам. Группа солдат окружила седого плечистого человека, склонившегося над пулеметом. Я узнал комиссара Чернышева: он разбирал замок… Рядом с ним сидел, с рукой на перевязи, Кремежный. Он отказался уходить в госпиталь, в тыл, и теперь проводил занятия с бойцами пополнения.

Я удивился Чернышеву:

– Что это вы, Федор Филиппович, заново оружие вздумали изучать?

– Нужно немного вспомнить. Очень хорошая машина в обороне, если уметь ею владеть. Я всем комиссарам и политработникам приказал, чтобы они отлично изучили оружие, которое имеется у них в подразделении, в части, присутствовали на занятиях по огневой, инженерной, тактической и специальной подготовке. В бою хороша пропаганда примером, когда сам умело и грамотно показываешь тот или другой боевой прием… Даже самые хорошие мысли и стремления политработника, самые чистые и возвышенные порывы могут остаться только при нем, если у него нет военных навыков и знаний… Вот посмотрите на старших политруков Олега Кокушкина и Григория Марченко: они отлично знают оружие, военную технику, имеют немалый боевой опыт. Все свои знания в бою и на отдыхе они передают бойцам, и солдаты видят в них подлинных коммунистов-фронтовиков, уважают и любят.

Он вытер паклей замасленные руки, взял у Кремежного папиросу:

– Наш лейтенант, товарищ Кремежный, говорит, что я неплохо знаю пулемет. Слышите? Неплохо… Тут имеет место явная скидка. Ясно, что я должен знать эту «машинку» отлично… Думаю, что со временем такую оценку от товарища Кремежного заслужу!

Я сел рядом с ними у пулемета, быстро разобрал и собрал замок. Павел Кремежный спросил удивленно:

– Значит, приходилось и «максимом» работать?

– Ого, еще сколько лет!..

Он встал, отбросил папироску, поправил шапку, одернул шинель:

– Разрешите, товарищ полковник, вопрос…

– Обращайтесь, лейтенант… Есть новости?

Он улыбнулся, выше вскинул голову:

– Как-то непривычно мне это слово «лейтенант»… Будто и не ко мне относится. Вчера был сержант, сегодня – лейтенант…

– Значит, заслужили.

– Но я, товарищ полковник, не только про себя думаю. Есть другая забота. Про дивизию мои мысли каждый час… Вот батальонный комиссар нам рассказывал, что четыре дивизии получили наименование гвардейских. Великая честь! А что же мы? Столько времени в боях, в кровь бьем фашиста по сопатке, и – ну, как бы вам сказать? – и нету надежды на такое славное звание…

Бойцы напряженно слушали, боясь проронить хотя бы слово.

– Кто может лишить нас надежды, товарищ Кремежный? Гвардейское звание мы должны завоевать.

– Верно. Вполне согласен… Однако позвольте высказать вам мое личное мнение и мнение бойцов всего взвода по этому вопросу.

– Говорите. Мне интересно…

– Вы все время внушали нам, товарищ полковник, что успех боя зависит от хорошей подготовки личного состава, чтобы каждый боец не только отлично знал свою задачу, но и грамотно выполнял ее на поле боя. И еще вы говорили, что успех зависит от правильной организации взаимодействия и управления боем, а также от желания каждого бойца и командира выполнить поставленную задачу. Теперь эти истины в уме и в сердце каждого нашего бойца. Но что же мы будем делать дальше, товарищ полковник? Семь суток непрерывно деремся мы за Тим, ночью имеем большие успехи, бьем немца, освобождаем город, а днем отступаем на прежний рубеж. В чем дело? Почему так получается? Разве мы хотим отдавать врагу занятый, политый нашей кровью город? Нет, не хотим, мы крепко держимся за него и крепко деремся. Но силы наши и силы фашистов не равны. С болью душевной, с горечью в сердцах отходим мы в исходное положение… Чуть поднимется солнце – прет вражеская авиация. Сбрасывает бомбовый груз на наши боевые порядки, потом делает второй заход, снижается до бреющего полета и начинает обстрел из пулеметов. Потом появляются танки врага… Это немецкий военный стандарт: ни капельки нового, все по одному расписанию. А у нас нет зенитных орудий, чтобы отбить воздушную атаку, и нет противотанковых средств, чтобы отразить танки противника… Все это получается вроде бы как у зайцев: соберутся они с вечера – и шасть в огород покушать ботвы или капусты, а как только день настанет, бегут от охотников кто куда… Но ведь не каждому уйти удается: одного, смотришь, подранили, другой – убит.

Он внимательно взглянул на меня, на Чернышева и закончил негромко, заметно волнуясь:

– Может, вы подумаете: трусит Кремежный, при бойцах такие разговоры ведет. Но бойцы наши – люди грамотные и все, как один, патриоты. А Кремежный не трусит: отец мой беляков с Буденным рубил, дед против турка воевал, прадед за Севастополь сражался. Весь род мой военный, и, верьте на слово, смерти за правое дело я не страшусь. Только обидно мне, что мы не гвардейцы. Удержали бы город, немца отбросили подальше, – наверняка дивизия гвардейской стала бы. Чего же у нас не хватает для этого? Отваги? Достаточно. Желания разбить врага? Тоже вполне достаточно. Организованности? Есть и она. Оружие нам нужно: зенитки, противотанковая артиллерия, ружья!

– Трусом, товарищ Кремежный, никто вас не считает, – заметил Чернышев. – А если вы командиру дивизии выкладываете все, что на душе у вас накопилось, что ж, откровенность, доверие и дружба – родные сестры.

Мне нравился этот бывалый солдат с орденом Красного Знамени на груди, с его переживаниями за дивизию, с желанием мыслить масштабами всего соединения. Мне нечего было скрывать, не было смысла преуменьшать наши трудности и преувеличивать успехи. Я привык говорить воинам только правду. И я сказал:

– Не буду разубеждать вас, товарищ Кремежный. Вы правильно рассуждаете: нам не хватает оружия. Однако потерпим еще немного: будут у нас и танки, и зенитки, и противотанковая артиллерия… Что ж делать, если приходится отходить из города? Мне тоже обидно и больно: деремся за каждую улицу и каждый дом, а потом отходим, чтобы ночью снова за них драться: Но разве наши усилия напрасны? Разве мало уничтожили мы фашистов, мало, сожгли их танков и автомашин? Вы слышали, что говорят их офицеры, взятые нами в плен: «О русс, – говорят они, – наш полк, наша рота – капут!»

Своими активными действиями мы сумели привлечь на себя две полноценные немецкие дивизии, причем одна из них – танковая! А если бы мы перешли к обороне и прекратили атаки? Дело понятное: немцы оставили бы в городе небольшой гарнизон, бросили бы эти две дивизии на наших соседей и стали бы развивать наступление на восток. Мы поступили бы подло, товарищ Кремежный, если бы позволили гитлеровцам это сделать. Значит, борьба не должна ослабевать ни на один день. Если противник силен и вы в этом убеждены, а сил у вас не так-то много, все равно, не оставляйте противника в покое; разведайте у него слабину, соберите все свои силы в кулак, выждите подходящее время и нанесите удар в этом направлении.

Во-вторых, если имеется возможность, сделайте этими силами маневр и нанесите внезапный удар по флангу и тылу врага. Правда, нельзя забывать, что этот маневр может быть связан с большим риском, ведь противник и сам может нанести удар по вашему слабому месту, однако риск неизбежен, и важно, чтобы он не был безрассудным, чтобы командир учел каждый минус и каждый плюс.

В-третьих, нам, людям военным, отсиживаться не к лицу. Ненавидеть врага всей душой – значит уничтожать его при малейшей возможности, а если нет таких возможностей – нужно их создавать. Разыщи врага и, если он не сдается, – уничтожь. Конечно, хорошо бы иметь побольше зениток и танков. Но ведь мы воюем тем, что имеем в руках. Можете верить мне, товарищ, лейтенант, скоро, очень скоро, я лично в этом убежден, над нашими батальонами, над полками, над дивизией затрепещет гвардейское знамя. Мы его добудем в боях…

Солдаты теснее окружили меня. Суровые лица их застыли, а глаза сияли. Что случилось с Кремежным? Он сорвал с головы шапку и швырнул на землю.

– Извините, товарищ полковник… Я сейчас не строевой. Но если вы позволите… Очень прошу, позвольте. Я возвращусь к своему пулемету во взвод.

– Наденьте шапку, – строго сказал Чернышев. – Помните, вам поручено очень важное дело: проводить занятия с бойцами.

Кремежный поднял шапку, выпрямился, зубы его блеснули в улыбке.

– Есть…

Ночью эта свежая группа бойцов впервые вступила в бой. Сержант Аревадзе, тот самый юноша, которого Кремежный обучал бросать гранаты и назвал самым хорошим учеником, уничтожил две бронемашины и один танк противника. Сержант пулеметного взвода Кручинин поджег грузовую машину, уничтожил расчет противотанковой пушки, нанес повреждение двум танкам врага и расстрелял группу вражеских автоматчиков.

Сержант Шарупов забрался на окраине Тима в покинутый дом, замаскировался и стал выслеживать вражеских автоматчиков. Они пытались укрыться в этом доме. Шарупов принес их документы и автоматы.

С первого боя прибывшее пополнение проявило себя отлично. Битва за Тим продолжалась, и с каждым днем, с каждой ночью она обходилась врагу все дороже.

Ветераны бригады, а теперь дивизии, нередко вспоминали первый день войны, нашу погрузку в эшелон, неожиданное крещение огнем. Каким далеким казался тот день, словно прошли целые годы! И казались странными наши переживания: они потому и запомнились, что были первым испытанием в войне.

А теперь война стала бытом: боевая тревога, атака или контратака, захват пленных и трофеев, даже неизбежные утраты в боях – все стало привычным, повседневным, и характеры людей закалились в огне, как металл, и не было места унынию, развинченности, тоске или упадку духа.

В перерывах между боями в солдатской землянке задумчиво вздыхал баян, ласково вторила ему гитара, слышались новые песни, сложенные на войне. Солдаты подогревали в котелках обеды, пили чай, вели задушевные разговоры о доме, о близких, о земле; жадно слушали сводки Совинформбюро, интересовались делами соседей – славной дивизии генерала И. Н. Руссиянова, мечтали вслух о любимых и по первому сигналу шли в бой.

Эти люди, казалось, ни на минуту не забывали своих заводов, цехов, бригад, колхозов, пашен, сел и городов, получали письма, читали их вслух, нередко шутили и смеялись, и можно было подумать, будто им и вправду легко, будто они без особых усилий творят самое трудное и тяжкое на земле дело.

Многие называли нашу дивизию коммунистической. Это звучало гордо и в значительной мере соответствовало действительности: во многих наших батальонах, полках, дивизионах 80–90 % личного состава были коммунисты и комсомольцы.

Когда к нам прибывало пополнение, политработники, солдаты и офицеры говорили новичкам, что они вступают в коммунистическую семью, где нет и не может быть места слабодушию, невыполнению боевого приказа, сомнениям в нашей победе.

В конце ноября в состав дивизии влились вновь сформированные части: артиллерийский полк и саперный батальон. Был укомплектован до штаба батальон связи, получили значительное подкрепление стрелковые полки. Как всегда, не теряя ни одного часа, Борисов занялся организацией подразделений, которые не вели боевых действий.

Я побывал в этих подразделениях и, конечно же, встретил здесь Чернышева. Его можно было заметить издали, высокого, плечистого, седого, – он стоял, окруженный группой солдат, и увлеченно говорил о чем-то. Я подошел ближе. Голос Федора Филипповича звучал спокойно, неторопливо, словно он в минуту затишья беседовал по душам со своим другом. Эта его манера говорить просто и бесхитростно, не повышая, голоса, нисколько не унижая даже провинившегося солдата, имела особую силу убеждения: он поддерживал человека, подавал ему руку, и боец понимал, что такое сердечное доверие командира должен был оправдать в бою.

– Другой, пожалуй, подумает, что это мелочи, – говорил Федор Филиппович, – и не скажет, но подумает: вот, мол, придира комиссар! Идут отчаянные бои, люди жизни своей не жалеют, а комиссар к пустякам придирается: почему такой-сякой не побрился, почему пуговицы не блестят, и шинель в грязи, и сапоги не чищены? Но, товарищи, я на опыте знаю, что из таких мелочей нередко вырастает большое и неприятное дело. Давайте глубже разберемся в вопросе: если человек за собой не следит, не ясно ли, что он опустился? Небрежность к собственной внешности – первый признак равнодушия. Кто из вас видел алкоголиков? Они обязательно разболтаны и грязны. Что для них внешность, если все мысли алкоголика сосредоточены на одном: как бы еще выпить? А уж ежели солдат небрежен – это тревожный сигнал. Кто знает, что у такого солдата на душе? Может, выжидает он удобную минуту, чтобы юркнуть куда-нибудь в укромный уголок, пересидеть, переждать войну? Конечно, я не о вас говорю, товарищи. Однако имейте в виду: в нашей дивизии каждый считает, что небритый и неряшливый ненадежны. Мы за звание гвардейской дивизии боремся, а наш солдат-гвардеец и в бою, и в быту – пример….

Возвращаясь на НП через это подразделение, я заметил: несколько солдат, несмотря на холод, старательно брились, другие натирали пуговицы, третьи начищали сапоги. Дивизия вела бой, и каждую минуту решались судьбы ее солдат и офицеров, а здесь, в неглубоком тылу, комиссар и другие политработники занимались, на первый взгляд, мелочными делами. Но они были тысячу раз правы: я тоже знал по опыту, что на фронте из малых дел зачастую возникают дела большие.

Мы встретились с комиссаром на НП. Федор Филиппович был рад чему-то, – я научился угадывать его настроение с первого взгляда.

– Вы помните Мошкова? – спросил он. – Ну да, того небритого, неопрятного сержанта, который в бою под Казацким спрашивал: не пора ли отходить?

– Да, помню. Кажется, я посоветовал ему побриться?

– Точно… Как вы думаете, что он сделал?

– Отстал от подразделения?

– Нет, не угадали.

– Попросился в тыл?

– Снова не угадали. Подорвал вражеский танк! Сейчас он командует взводом и вчера четыре раза водил своих бойцов в атаку. Но стоит глянуть на его солдат: выправка что надо, вымыты, побриты, подтянуты – хороши! А сам сержант – нет, вы его не узнаете. Передайте товарищу полковнику, говорит, мою благодарность: он вовремя меня приструнил, и теперь я знаю, что дисциплина воина и в его внешности видна…

Наш разговор прервал телефонный звонок из штаба армии. Командующий сообщил мне, что утром 4 декабря противник прорвал фронт обороны на участке нашего соседа слева и, развивая успех в северо-восточном направлении, занял населенные пункты Прилепы, Лисий Колодец, Кузькино, Погожее. Дивизии предстояло ликвидировать этот прорыв.

Ликвидировать прорыв… Дивизия – немалое воинское соединение, быстро перебросить ее на другой участок фронта – задача непростая, и ясно, что с ходу нелегко организовать бой. Но в том и заключалась сила маневра, что, оставив на прежнем рубеже небольшие прикрытия, мы должны были быстро перегруппироваться и нанести всеми своими силами удар во фланг противника и по его тылу.

Чем быстрее и организованнее наша перегруппировка, чем неожиданнее и мощнее удар, тем вернее успех всей операции.

Мы уже имели опыт таких стремительных перебросок, и я не сомневался, что к назначенному времени, к утру, мы вступим в бой, остановим противника и отбросим.

Поздней ночью я прибыл в штаб полка майора Чернова и застал командира за ворохом каких-то бумаг.

– Письма, товарищ майор, пишете?

Усталый, с темными отеками под глазами, он чуть приметно улыбнулся:

– Почему, товарищ полковник, письма?

– Некоторые пишут перед боем.

– Я не пишу. Это похоже на прощание. Я думаю еще повоевать.

Я взял со стола исписанную страницу: это был боевой приказ.

– Товарищ майор, но разве командиры батальонов до сих пор не получили ваших боевых распоряжений? А ведь я специально, для ускорения дела, позвонил вам по телефону.

– Нет, товарищ полковник, – смущенно сказал Чернов, – приказ в батальонах уже получен. Однако передан он с опозданием…

Я знал майора Чернова как отличного боевого командира, человека решительного и отважного, любимого бойцами за справедливость и смелость. Правда, полком он командовал только восемнадцатые сутки, ко все эти восемнадцать суток почти непрерывно был в бою. Тем более такое промедление мне показалось и недопустимым и странным. Я ждал объяснений. Окончательно смущенный, Чернов сказал:

– Самому писаниной пришлось заниматься. Офицеры штаба у меня новые, еще не имеют опыта в составлении приказов. К тому же вы сами говорили мне: сейчас не мирное время, идет война – и какая война! – поэтому все нужно делать по уставам, официально, законно.

– А время? Нам дороги минуты, майор…

– Мы наверстаем эти минуты. Я знаю: одно дело, если я передам распоряжение или приказ устно, и другое, если они оформлены через штаб и переданы исполнителям письменно. И ведь служба штабов требует этого! А если в штабе останется написанный мною документ, да еще второпях написанный, так-сяк, вы представляете, какой это стыд и срам?

– Кого же вы стыдитесь? Комбата? Вы думаете, найдется у него время ваши грамматические ошибки исправлять?

– Есть люди и кроме комбата…

– Кто?

Он произнес негромко и торжественно:

– Историки… Да, историки Великой Отечественной войны. Что вы улыбаетесь, товарищ полковник? А разве не исторические дела мы творим? Я моим воинам все время внушаю: орлы, на нас будут смотреть грядущие поколения…

Он был искренен, этот смелый человек, и одновременно наивен. Немного романтик, он видел войну не только в ежедневном суровом ее выражении, но и со стороны, словно читая волнующую книгу. Я не впервые встречал среди наших воинов романтиков подвига и примера. Это они в перерывах между атаками слагали песни. Они писали письма родным, и в этих письмах война выглядела как увлекательный, красочный кинофильм.

Очевидно, есть люди особого склада характера, они способны поэтизировать самые тяжкие испытания на войне. Впрочем, этих романтиков не за что осуждать. Они сражались не хуже самых трезвых реалистов. Таким был и подтянутый, белокурый, красивый майор Чернов. Лишь позже я узнал, что он увлекался поэзией и писал стихи.

– Послушайте, майор, – сказал я, отбирая у него ручку. – Немедленно идите и организуйте бой. Если документ, составленный вами, будет очень хорош, а полк не выполнит боевой задачи… что же останется для истории?

Он выпрямился, отбросил чуб, еле приметная улыбка затаилась в его глазах.

– Разрешите направиться в подразделения?

Приказ так и остался недописанным.

Почему-то мне запомнилось: когда он открыл дверь, яркая вспышка ракеты озарила небо.

Я не думал, что больше не увижу Чернова. Вскоре майор Чернов был убит. Наша атака началась на рассвете. Шел снег. Косматые низкие тучи неслись над полями. Когда началась артиллерийская подготовка, черные выбросы снарядных разрывов, казалось, долетали до туч.

Двадцать минут артиллерийской подготовки, и гитлеровцы откатываются к селу Погожему. Дивизия уже успела развернуться и с ходу обрушиться на фланг врага. Немцы торопятся подвезти подкрепления. В село на предельной скорости вкатывается их автоколонна с пехотой. Но здесь, на окраине, расчет противотанкового орудия сержантов Малышева и Матвиенко выходит на открытую позицию и разбивает прямой наводкой шесть вражеских машин.